Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии. Часть 2

Категория: История разведки Опубликовано 06 Апрель 2017
Просмотров: 2149

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.
Часть 2


 

Глава 9
«Арсенал»
О группе источников «Арсенал», так же как об «Оксфордской группе», к сожалению, не представляется возможным рассказать подробно. Причин этому две: 1) ее члены не были идентифицированы, за исключением тех, которые были раскрыты в результате частичного провала, обусловленного успешной операцией английской контрразведки; 2) ограниченность и аморфность информации, объясняемая спецификой ее Создания и функционирования.
Первое документальное свидетельство существования группы «Арсенал» содержится в докладной записке Евгения Мицкевича (АНАТОЛИЙ) на имя начальника ИНО ОГПУ Артузоба. Она не датирована, но, судя по содержанию, должна быть отнесена к первой половине 1933 года, так как речь в ней идет фактически о создании нелегальной резидентуры на ОСТРОВЕ. Как известно, Начало нелегальной работе в Англии на постоянной основе положили Арнольд Дейч и Игнатий Рейф, направленные ИНО ОГПУ в Лондон во второй половине 1933 года. Имея в виду воссоздание разведывательной работы на ОСТРОВЕ, Мицкевич писал Артузову:
«В Англии имеется две законсервированные группы разведчиков, работавших на нас, одна из них «Арсенальская» и другая… (обозначена группа В-1. — О.Ц., см. главу «Создание и первые шаги»). Обе эти группы довольно перспективные, и нужно принять меры, чтобы их поднять.
Группу «Арсенал» составляют лица, работающие на предприятиях: 1) «Арсенал» (испытание снаряжения и вооружения); 2) «Армстронг» (танки, орудия, винтовки, моторы); 3) «Ферст-Браун» (танки и бронированная сталь).
Минусом этой группы было то, что возглавлял ее видный деятель английской компартии. Вся же сеть беспартийная…
Группу «Арсенал» можно восстановить путем передачи сети нашему нелегальному резиденту…
Нелегальным резидентом в Лондон можно было бы направить Рейфа (без жены), которому и поручить эти две группы. Во всяком случае, резидентом должен быть человек, знающий хоть один язык, и кроме того, он должен быть из аппарата Центра».
Артузов принял предложения Мицкевича, и в Лондон были направлены Рейф и Дейч, а в июне 1934 года в качестве резидента вновь созданной нелегальной группы — Александр Орлов. Из переписки группы ШВЕДА, получившей свое название по оперативному псевдониму Орлова, с Центром следует, что работа по возрождению «Арсенала» была возобновлена и шла успешно. Именно этим обстоятельством объясняется отсутствие в переписке каких-либо подробностей и драматических поворотов событий, и она представляет собой, в сущности, препроводительные записи к направлявшимся в Центр разведывательным материалам. Более подробные сведения, позволяющие составить представление о группе «Арсенал», можно почерпнуть из записок Арнольда Дейча, подготовленных им весной 1939 года по просьбе Центра.
Организатором и руководителем группы «Арсенал», о котором писал Мицкевич в докладной записке Артузову, был Перси Глейдинг, фигурировавший в судебном процессе над сотрудниками «Вуличского арсенала» в 1938 году. Он и еще два его товарища были арестованы Скотленд-Ярдом в результате успешной операции английской контрразведки по внедрению своего агента в советскую разведывательную сеть (мисс Грей, см. документальные фрагменты к биографии Теодора Малли). В оперативной переписке разведки НКВД Глейдинг значился под псевдонимом ГОТ, и Дейч, характеризуя источников лондонской резидентуры, писал о нем:
«ГОТ. Я с ним встретился по явочным условиям в апреле или мае 1934 года. Он был членом английской компартии со времени ее основания и однажды членом ЦК. Учился на Ленинских курсах в Москве. До 1928 года возглавлял лондонский «Арсенал». В последнее время был секретарем Антиимпериалистической лиги. Он нам привел: АТТИЛУ, НАСЛЕДНИКА, ОТЦА, БЕРА, САУЛЯ, ШОФЕРА, НЕЛЛИ, МАРГАРИТ.
ГОТ — человек 38–40 лет. Пролетарского происхождения. Во время войны вел антимилитаристскую работу. Преданный нашему делу человек. Смелый, мужественный, старательный и трудолюбивый. Начитан и образован. Хороший организатор. Писал неплохо. Работая годами нелегально, он так никогда не смог избавиться от своих легалистских тенденций. До того как я начал сотрудничать с ним, он совмещал свою партийную работу с нашей. Материалы, касающиеся нашей деятельности, доставлялись ему прямо в партийное учреждение, и он их там хранил. Предосторожности и бдительности он не придавал должного значения. Для него каждый товарищ заслуживал доверия, даже если тот и не доказал этого на практике… Он не учитывал в полной мере и специфических условий нашей работы, хотя и был полон желания сделать для нас все возможное. Пока я с ним работал, я требовал безусловного соблюдения правил конспирации. Встречались мы редко: раз в один-два месяца. Я не разрешал ему получать или хранить материалы в его партийном учреждении. Людей, которых он рекомендовал, я принимал, и они в дальнейшем уже не должны были встречаться с ГОТОМ. В отношении лиц, рекомендованных ГОТОМ, мы принимали все меры предосторожности. Я давал ГОТУ возможность продолжать свою партийную работу, но требовал соблюдения осторожности. Он не знал ни моего имени, нй моего рода занятий, ни моего адреса. ГОТА это не устраивало, и он поговаривал о том, что ему вообще следовало бы бросить партийную работу и целиком переключиться на нашу деятельность. Кроме того, по его мнению, работу, которой занимались в Англии мы, должны вести не мы, иностранцы, а англичане. Нашу конспирацию он считал излишне гипертрофированной.
Когда в Лондон приехал МАНН (Теодор Малли. — О.Ц.), а затем Боровой (МИША. — О.Ц.), наша тактика в отношении ГОТА была изменена с учетом его предложений. Он оставил свою партийную работу и сосредоточился на нашей. Отныне рекомендации ГОТА стало достаточно, чтобы полностью доверять его протеже. МАНН часто встречался с ним. Они дружили домами. ГОТУ было известно прошлое МАННА (во время суда над ГОТОМ выяснилось, что провокаторше было известно военное прошлое МАННА. И узнала она об этом от ГОТА).
ГОТ — честный и надежный товарищ. Он был готов на любую жертву. Очень щепетилен в деньгах и вообще безупречный человек. Добропорядочный семьянин. Если бы в отношении его соблюдалась прежняя практика, то провала, скорее всего, не произошло бы.
В августе или сентябре 1934 года ГОТ познакомил меня с АТТИЛОЙ».
С этого момента согласно Дейчу начала разрастаться группа «Арсенал». В октябре 1934 года в нее вошел БЕР, в середине 1936-го — САУЛЬ, НЕЛЛИ и ОТЕЦ, в конце 1936-го — ПОМОЩНИК и ШОФЕР, в начале 1937-го — МАРГАРИТ. Редким для разведывательной практики курьезом стало включение в группу НАСЛЕДНИКА. Рассказывая об АТТИЛЕ; Дейч писал:
«[АТТИЛА] случайно привлек своего сына к нашей работе. Рейф плохо знал английский язык. АТТИЛА как-то рассказал ему о своем сыне и спросил, должен ли он привлечь его к нашей работе. Рейф не понял, о чем идет речь, и сказал «да». Тогда АТТИЛА привел на следующую встречу своего сына. Рейф поначалу испугался, но когда узнал, что это сын АТТИЛЫ, страшно разозлился. Мне пришлось встретиться с АТТИЛОЙ, чтобы узнать, как такое могло случиться. Оказалось, что виной всему было незнание Рейфом английского языка. Сын, однако, оказался полезным для нас человеком, и мы начали с ним работать».
Переданные советской разведке в 1941 году Блантом меморандум русского отделения английской контрразведки и заметки, составленные им лично по делу-формуляру МИ-5 на Глейдинга, позволяют взглянуть на историю группы «Арсенал» с другой стороны. В меморандуме о деле Глейдинга говорится следующее (приводится в изложении).
14 марта 1938 года британские подданные Глейдинг, Вильмяс и Вомак были осуждены за шпионаж и приговорены соответственно к 6, 4 и 4 годам тюремного заключения. Вильямс и Вомак были инженерами «Вуличского арсенала». Они были известны как коммунисты в течение многих лет, но в разведывательной деятельности до самого их ареста замечены не были. Глейдинг работал на «Арсенале» с 1924-го по 1928 год, когда он был уволен за коммунистическую деятельность. До марта 1937 года он был сотрудником Антиимпериалистической лиги, затем уволился и порвал все легальные связи с Компартией.
Раскрытие организации Глейдинга стало возможно благодаря агенту МИ-5, который именуется в меморандуме как мисс X. Эта женщина была внедрена в Компартию еще в 1931 году с целью установления контакта с руководителями КПВ. В 1935–1937 годах она поддерживала дружеские отношения с Глейдингом и другими видными коммунистами.
В феврале 1937 года мисс X. позвонила офицеру контрразведки и сообщила, что Глейдинг попросил ее снять квартиру для встреч с агентами. По указанию МИ-5 она согласилась. Квартира была снята на Холланд-роуд.
В конце апреля 1937 года Глейдинг пришел на квартиру в сопровождении доктора Петерса, который позднее был установлен контрразведкой как Пауль Хардт. Этот визит был вызван, по мнению МИ-5, необходимостью посмотреть квартиру и познакомиться с Мисс X.
В мае 1937 года Глейдинг предложил мисс X. уволиться из фирмы, где она работала машинисткой, снять на свое имя конспиративную квартиру и находиться при ней.
В августе 1937 года Глейдинг привел на квартиру мистера Стивенса, впоследствии установленного как Вилли Брандес, агент ОГПУ. Глейдинг сказал, что начиная с октября жена мистера Стивенса будет на этой квартире два раза в месяц производить фотографические съемки.
В начале октября супруги Стивенс принесли на квартиру «лейку» и прочую фотоаппаратуру и тогда же провели пробную съемку карты лондонского метро.
21 октября 1937 года миссис Стивенс принесла огромный чертеж, который был снят по частям. Мисс X. распознала чертеж морской пушки. Наружное наблюдение установило, что позже миссис Стивенс у Гайд-парка встретилась с мужем и еще одним человеком, которому и был передан завернутый в газету чертеж. Этим человеком был Джордж Вомак.
В начале ноября мисс X. узнала от Глейдинга, что мистер и Миссис Стивенс вернулись в Москву. 6 ноября они выехали из Англии в Париж.
В декабре Глейдинг взял фотоаппарат и, по словам мисс X., занимался фотографированием на дому. 12 января 1938 года мисс X. стало известно, что 15–16 января ему предстоит проделать важную работу — переснять некую книгу. 16 января наружное наблюдение зафиксировало его встречу с каким-то человеком, которому он передал газетный сверток и который был установлен как Чарльз Вальтер Манди, помощник инженера на «Арсенале».
21 января мисс X. позвонила в контрразведку, сообщив, что Глейдинг только что ушел из дома и направился на станцию метро «Черина-Крос», где должен в 8.15 встретиться с человеком, от которого получит материал для фотографирования. Сотрудники контрразведки подоспели на место встречи как раз во время передачи материала и арестовали обоих. Вторым человеком оказался Альберт Вильяме. Переданные материалы представляли собой техническую документацию некоего прибора, который являлся собственностью исследовательского отдела «Вуличского арсенала».
При обыске в квартире Глейдинга было обнаружено много любопытных материалов, в частности катушки с пленкой, на которой был отснят «Справочник о взрывчатых веществах» и чертежи авиационных конструкций, На квартире у Вильямса также были найдены фотоматериалы.
Вомак и Манди были арестованы 29 января 1938 года. У Вомака был найден чемоданчик с двойным дном, в котором он выносил чертежи из «Вуличского арсенала».
На суде Глейдинг, Вильямс и Вомак признали себя виновными. Манди виновным себя не признал, и в конце концов был освобожден.
В заметках Бланта по делу-формуляру на Глейдинга говорится, что оно начато в 1922 году с донесений о его официальной коммунистической И профсоюзной деятельности. В 1927 году он якобы был связан через Мессера с советской разведывательной организацией Кирхенштейна. Первые донесения от агента М12, то есть мисс X., она же Мисс Грей, начали поступать в 1933 году… Затем Глейдинг связался с агентом М3,-которого Блант идентифицирует как [Том?] Дрейберг, как с возможным контактом в Министерстве авиации.
Дело на Глейдинга состояло из донесений М12, докладов о его официальной деятельности, перехваченной корреспонденции и сообщений о его передвижениях. Было ясно, что Глейдинг в глазах английских спецслужб являлся весьма подозрительной личностью, но в деле не было никаких компроматов.
Представляет интерес заключение по делу об организации Глейдинга, которым завершается его обзор в меморандуме русского отдела МИ-5:
«Расследование, проведенное после окончания дела Глейдинга, пролило свет на советский военный и морской шпионаж в Англии в 1937 году.
Британские подданные, сотрудничавшие с советской разведкой, все являлись членами Коммунистической партии Великобритании. Все они прекратили открытую партийную деятельность, как только были завербованы в шпионскую группу. Многие другие британские коммунисты, кроме упомянутых, сильно подозревались в принадлежности к этой группе, но получить соответствующие доказательства на этот счет было невозможно.
Интересно отметить, что, хотя Глейдинг, несомненно, был создателем этой группы коммунистов-под-агентов, на протяжении всего времени за исключением двух последних месяцев перед арестом он не был волен самостоятельно осуществлять руководство группой и вербовку агентуры, а только исключительно с ведома советского резидента в Англии… Например, мисс X. получила разрешение продолжать работы, но не знала характера предстоящей работы, пока с ней не повидался и не проверил ее Пауль Хардт, он же Петерс.
Способ, которым Глейдинг добывал нужные СССР сведения военного и военно-морского характера, был весьма прост. Его агенты работали в различных департаментах и на заводах типа «Вуличский арсенал». Они брали нужные ему материалы вечером, уходя с работы; передавали Глейдингу, который немедленно переснимал их на пленку и в тот же вечер возвращал подагенту, который, в свою очередь, по-видимому, на следующий день возвращал их на место, туда, откуда накануне взял.
Совершенно очевидно, что советское посольство не финансировало организацию Глейдинга, не пересылало шпионские материалы в Москву. Известно, что, когда преемник Брандеса не приехал, как ожидалось, в начале января, Глейдинг стал беспокоиться о возможности материалов, которые скопились у него за предшествующие два месяца».

 

 

 



Глава 10
Берджес и Блант


I

Целый ряд известных, но главным образом неизвестных до сих пор, обстоятельств указывает на то, что тайная жизнь Берджеса и Бланта настолько тесно переплеталась, что должна рассматриваться в их тесной взаимосвязи, а посему — в отдельной главе, посвященной им обоим. Подобно тому, как в истребительной авиации взаимодействуют ведущий и ведомый, Берджес и Блант взаимодействовали, заменяя друг друга в своей сфере — в невидимой для постороннего глаза секретной работе советской разведки.
Предыстория создания второго круга агентов «Кембриджской группы»

Вербовкой Гая Берджеса в конце 1934-го (или в самом начале 1935 года) завершилось создание ядра будущей «Кембриджской группы» агентов Иностранного отдела НКВД. 1935-й и 1936 годы были посвящены главным образом «очищению» Филби, Маклейна и Берджеса от мелкобуржуазных завихрений и подготовке их к внедрению в интересовавшие разведку государственные учреждения Великобритании. Если Маклейн уже устроился на службу в Форин Офис и регулярно передавал Арнольду Дейчу секретные дипломатические документы, то Филби все еще экспериментировал с прогерманским журналом, а Берджес сотрудничал с Би-би-си («Роковые иллюзии». М., 1995).
В документах ИНО 1935–1936 годов не сохранилось какой-либо документально зафиксированной директивы о расширении «Кембриджской группы». (Анализ ее работы был сделан лишь в декабре 1937 года в докладной записке начальника 7-го отдела (иначе — ИНО) ГУГБ НКВД комиссара госбезопасности 2-го ранга А. Слуцкого народному комиссару внутренних дел генеральному комиссару госбезопасности Н.И. Ежову. Имеются, однако, свидетельства того, что этот вопрос обсуждался резидентом нелегальной лондонской группы Теодором Малли (МАНН) во время его пребывания в Москве во второй половине 1936 года. В отчете Малли о работе в Лондоне, датированном 23 мая 1938 года, говорится, что он просил Дейча подготовить доклад о состоянии «технической линии» (НТР) с тем, чтобы он мог обсудить его при поездке в Москву осенью 1936 года. Со значительной долей уверенности можно предположить, что Малли намеревался обсудить в Центре также и положение дел на «политической линии», однако обращаться за помощью к Дейчу в этом вопросе ему не было необходимости, так как он знал ее агентов лично. Такие беседы в Москве, видимо, состоялись, и были приняты решения, направленные на расширение работы. Малли в своем отчете пишет, что после возвращения в Лондон он и Дейч «начали разрабатывать новые возможности по политической линии», в частности, «наводки от ЗЕНХЕН и МЕДХЕН и от ЭДИТ — на СКОТТА».

Благодаря общительному характеру Гая Берджеса, его широким связям и удивительной способности «легко завязывать знакомства» (слова Дейча из психологического портрета Берджеса) изначально ему отводилась, пожалуй, самая трудная роль в разведке — «наводчика и вербовщика».
Гай Берджес, с энтузиазмом подхвативший и развивший в письменном докладе для ИНО НКВД («Роковые иллюзии». М., 1995) оригинальные мысли Александра Орлова и Арнольда Дейча о вербовке перспективных студентов Кембриджа и Оксфорда, прежде всего обратил свой ищущий взор на ближайшее окружение. Первым, на кого он совершенно естественным образом упал, был его близкий друг, преподаватель истории искусства в Тринити-колледже при Кембриджском университете Энтони Бланта. С точки зрения получения доступа к секретной информации, ценность искусствоведа могла бы показаться сомнительной, но перед ним такая задача и не ставилась. Блант должен был бы только изучать своих студентов на предмет выявления тех, кто по идеологическим взглядам был близок к Компартии, а по происхождению и уровню знаний подходил бы для государственной службы Великобритании и мог сделать карьеру в Форин Офисе или в секретных службах.
Сам Блант к тому времени (начало 1937 года) уже предпринял попытку толковать историю развития искусства с позиций марксистской теории и остался доволен своими выводами, однако в партию не вступал. Его путь к марксизму был медленным и своеобразным — сквозь призму истории искусства. В автобиографии, написанной для советской разведки в феврале 1943 года, Блант пишет:
«События, происходившие в Германии (речь идет о 1933 годе. — О.Ц.), стали доходить до сознания такого изоляциониста, как я, и я смутно начал осознавать, что мое положение не было вполне удовлетворительным. Я заметил, что в моем окружении постоянно находятся члены Коммунистической партии, взгляды которых кардинально отличались от моих.
Сначала я не вникал в то, как они оценивали различные явления, но постепенно почувствовал, что помимо политической сферы, где я не пытался сопоставлять их взгляды со своими — их взгляды на те предметы, в которых я разбирался, как, например, история, история искусства, не только представляли для меня интерес, но и способствовали более глубокому, научно обоснованному пониманию предмета. Этому в немалой степени способствовало влияние Берджеса, Клугмана, Джона Корнфорда и других, принадлежавших к этой же группе. В конце концов я полностью осознал правильность марксистского подхода к истории и другим знакомым мне предметам.
Естественно, знакомясь с марксистской трактовкой различных явлений, я с интересом вникал в суть дискуссий на политические темы современности и постепенно убедился в правильности марксистского подхода к оценке текущих событий. Знаю, что это прописные истины, но я говорю о том, как менялось мое собственное сознание. Несмотря на то, что прежде я не всегда безупречно ориентировался в политике, теперь мои взгляды полностью изменились, и я осознаю важность политики не только в практических делах, но также и в формировании правильного научного подхода к науке».
Поскольку Блант постоянно вращался в кругу левых студентов и преподавателей, то, по его собственному признанию, многие считали его коммунистом. Позднее это пагубно сказалось на его судьбе; хотя в действительности все было не так. Ему делались предложения о вступлении в партию, в частности доном Ройем Паскалем, но он их отклонял, мотивируя это тем, что, как он пишет в автобиографии, не всегда правильно ориентируется в политике.
Обстоятельства вербовки Бланта, в частности ее точная дата, в документах разведки не сохранились.
Известно, что большую часть работы по вербовке проделал Берджес, а заключительную беседу провел Арнольд Дейч. В серии блестяще написанных им психологических портретов членов агентурной сети лондонской нелегальной резидентуры Дейч пишет, что «МЕДХЕН познакомил меня в начале 1937 года с ТОНИ (Блантом)». Малли же в письме в Центр от 29 января 1937 года сообщает: «Энтони Блант, кличка ТОНИ. Он уже завербован нами как наводчик.
О нем я сообщил подробные данные». Ответа на вопрос, как и когда Малли сообщил Центру подробные данные на Бланта, документы не дают, что еще раз позволяет предположить, что это было сделано им лично во время поездки в Москву в 1936 году.
Арнольд Дейч в серии психологических портретов членов агентурной сети лондонской нелегальной резидентуры пишет о Бланте следующее:
«ТОНИ — типичный английский интеллигент. Говорит на очень выспренном английском языке. Выглядит весьма женственно. Педераст МЕДХЕН говорит, что это у ТОНИ врожденное. Он образован и умен. Коммунизм для него зиждется на теоретических выкладках. Имеет несколько трудов о марксизме применительно к истории искусства. Значительно устойчивее и рациональнее МЕДХЕН. Человек скромный, без особых претензий. Прекрасно владеет собой, холодный и слегка вычурный. Меньше связан с Компартией, чем МЕДХЕН. Вряд ли он отказался бы от своей карьеры ради нашей работы. Он хорошо понимает свои задачи И готов нам помочь. Пользуется большим авторитетом среди студентов».
Опёративная работа Бланта в период 1937–1939 годов отражена в его деле в общих чертах и довольно скудно, практически ограничивается тем, о чем сам Блант пишет в автобиографии: «Пытался выполнить довольно трудно совместимую задачу — создавать впечатление, что я не разделяю взглядов левого крыла, и в то же время находиться в Самом тесном контакте со всеми студентами левого крыла для того, чтобы подбирать нужных нам людей». Им лично, например, были привлечены к сотрудничеству с советской разведкой: НАЙГЕЛЬ — выпускник Кембриджа, сын американского миллионера, друга президента Рузвельта, Майкл Стрейт (в 1983 году опубликовал книгу о своей связи с советской разведкой — «После долгого молчания»), а также весьма способный второкурсник — стипендиат Кембриджа Лео Лонг — РАЛЬФ (в начале 60-х годов дал английской контрразведке показания о своем сотрудничестве с советской разведкой в обмен на иммунитет от судебного преследования). Кроме того, Блант дал наводку на Джона Кернкросса — МОЛЬЕРА (также давая показания МИ-5 в обмен на иммунитет).
Отложенные результаты этой работы проявились позже, во время войны. РАЛЬФ и МОЛЬЕР работали в английских спецслужбах и снабжали лондонскую резидентуру ценной информацией. НАЙГЕЛЬ же вернулся в США и поступил по просьбе советского резидента на службу в Государственный департамент, хотя его сотрудничество было не столь продуктивным, как этого хотелось бы разведке. Блант, однако, не страдал от завышенной самооценки своего вклада в советскую разведывательную деятельность в предвоенный период. В автобиографии он скромно пишет: «Характеризуя свою работу за период с 1937 года до начала войны, я могу сказать, что я почти ничего не делал».
Одной из основных причин общего спада в работе «Кембриджской группы» в предвоенный период были длительные перерывы в руководстве ею со стороны лондонской резидентуры, обусловленные отзывом оперработников и резидентов. Перебои начались с отъездом Арнольда Дейча осенью 1937 года и закончились только в декабре 1940 года, когда Анатолий Горский (ВАДИМ) окончательно обосновался в Лондоне в качестве резидента советской разведки.
Тем не менее в 1939 году связь с Блантом все же поддерживалась, но только от случая к случаю и только через Берджеса. Это объяснялось тем, что Горский, оставшись в Лондоне шифровальщиком и единственным сотрудником резидентуры, физически не имел возможности встречаться со всеми источниками. В марте 1939 года, видимо восстанавливая нарушенную репрессиями связь времен, Горский (в то время КАП) напомнил Москве о Бланте. Со слов Берджеса (!) он писал, что «ТОНИ вполне надежный человек, незаменимый вербовщик и наводчик… знает не только все мельчайшие детали работы МЕДХЕНА с нами, но иногда с ведома СТЕФАНА (Дейч) печатал сводки МЕДХЕНА для нас… МЕДХЕН сообщил мне, — продолжал Горский, — что ТОНИ привлек для работы с нами одного человека, который в ближайшее время сдаст экзамены и, наверное, будет работать в ЗАКОУЛКЕ (Форин Офис)».
Однако ощущение близости войны с Германией побудило Бланта поставить перед разведкой вопросы, связанные с возможным изменением его официального положения, а следовательно, и отведенной ему роли вербовщика, с которой он столь успешено справлялся до сих пор. 10 августа 1939 года Горский направил в Москву письмо, в котором говорилось, что ТОНИ просит указаний относительно того, где он мог бы быть наиболее полезным в случае войны, называя при этом две имеющиеся у него возможности: первая — зачисление в офицерский резерв и вторая — работа в штабной армейской разведке. Центр ответил, что поскольку личной связи с ТОНИ нет, то дать ему конкретные указания не представляется возможным, однако его пребывание в армейской разведке на время войны было бы предпочтительнее.
Британские разведывательные службы, видимо, придерживались такого же мнения относительно использования Бланта в военное время, хотя и по другим причинам. Вскоре он получил письмо, подписанное М.П. Бруксом за начальника Управления военной разведки, в котором ему предписывалось явиться не позднее 14.30 16 сентября 1939 года по указанному ниже адресу для прохождения «курса разведки». По окончании курса, писал майор Брукс, Блант получит назначение в Службу военной разведки.
Таким образом вопрос с устройством Бланта решился сам собой и не худшим для советской разведки способом. Но не успел он приступить к занятиям, как разразился первый в его оперативной работе кризис. Опять же через Берджеса стало известно, что 26 сентября Блант до окончания срока обучения был откомандирован из разведывательной школы. Через своего друга он передал записку для Горского, которая начиналась весьма тревожной фразой:
«26 сентября. Сегодня утром меня вызвал начальник разведкурсов в Мэнли полковник Ширэр и сообщил, что он получил указание из Министерства обороны о невозможности допуска меня к какой-либо разведывательной работе. Он не показал мне письмо, но сказал, что никаких мотивировок такого указания не приводит, однако категоричность его очевидна».
«ТОНИ было официально заявлено, — докладывал Горский по горячим следам в Центр, — что в директиве Военного министерства о его откомандировании сообщается, что он ни в коем случае не может быть использован на разведывательной работе, хотя служба в армии для него не закрыта». Хотя причины откомандирования не были указаны, продолжал Горский, сам Блант предполагает, что их может быть две: 1) контрразведка получила сведения о его коммунистических взглядах в прошлом; 2) ей стало известно, что он гомосексуалист. Берджес, передавая записку своего друга, просил указаний к действию, так как пассивность Бланта, по его мнению, могла быть расценена как признание вины.
Через несколько дней Блант был приглашен на беседу к бригадному генералу Мартину, который, как он предполагал, являлся заместителем начальника разведывательного отдела Военного министерства, и получил подтверждение своему опасению. «Между ними состоялась длительная беседа, — сообщал 3 октября 1939 года в Москву Горский, — в ходе которой Мартин сообщил, что ТОНИ был откомандирован из разведывательной школы якобы за то, что, в бытность его в университете, он был связан с коммунистической организацией, ездил в Советский Союз и писал статьи марксистской направленности». Блант не отрицал, что в своих критических статьях, публиковавшихся в журнале «Спектейтор», он рассматривал историю искусства с позиций марксистской философии. Это, вероятно, навело кого-то, предполагает Блант, на мысль, что те же взгляды он исповедует и применительно к политике. В конце долгого и чрезвычайно напряженного разговора генерал Мартин заявил, что обдумает сказанное Блантом, который произвел на него благоприятное впечатление, и наведет соответствующие справки о нем в Тринити-колледже.
Друг Берджеса — Денис Проктор, которого тот подослал к генералу Мартину с целью выведать отношение последнего к Бланту и в случае необходимости замолвить за него словцо, подтвердил, что у Мартина сложилось вполне хорошее мнение о Бланте и что он намерен вернуть его в разведку, назвав его увольнение всего лишь недоразумением. Со слов Берджеса, Денис Проктор в беседе с Мартином высказался в том плане, что «все благопристойные люди если не придерживаются левых взглядов, то, по крайней мере, имеют левых друзей». Берджес также высказал предположение, что информация о Бланте поступила от агента контрразведки из Кембриджа, а Блант подозревал конкретно бывшего члена коллегии в Тринити Денниса Робертсона, отказавшего ранее Филби в рекомендации для поступления на службу в Форин Офис. Хорошо зная Робертсона, Блант считал, что он может поступить таким образом даже в отношении близкого друга. Более того, Блант видел, как Робертсон завтракал со штабным офицером и несколько странно вел себя при последовавшей затем встрече с Блантом.
Тем не менее после встречи Проктора с Мартином пребывавший до этого в нервозном состоянии Берджес исполнился оптимизма и пришел к выводу, что кризис разрешен, и в личной записке в Центр спрашивал: «Могу ли я: 1) от имени партии поздравить А.Б. с прохождением трудного ипытания; 2) поблагодарить ГЕНРИ (Горского) за его взвешенные советы и правильный анализ в тот момент, когда я был возбужден и очень не прав».
Возбуждение Берджеса объяснялось в тот период также и тем, что он сам переживал кризис в отношениях с Горонви Рисом (ГРОСС — завербован им в 1938 году и отказался от сотрудничества осенью 1939 года после подписания пакта Молотова — Риббентропа, в 1951 году по своей инициативе сообщил в МИ-5 сведения о Берджесе, в 1954 году опубликовал в «Пипл» разоблачительные статьи о Берджесе с намеками на Бланта). В сообщении Берджеса в Центр (без даты) говорится, что в целях отхода от Риса и маскировки своей продолжающейся работы в разведке он «использовал факт оппозиции «Ньюс кроникл» нашей партийной линии и сказал Г.Р., что согласен [с его мнением] и намерен прекратить работу для партии». «Таким образом, — писал Берджес, — мы избавились от Г.Р. и в то же время создали видимость, что я больше не работаю для партии и товарищей… Кризис со всей очевидностью показал, что он никогда не был марксистом, а начиная с 7 конгресса Коминтерна он стал поливать партию грязью».
14 октября 1939 года Блант по распоряжению Военного министерства был восстановлен в разведывательной школе и приступил к занятиям. Инцидент был представлен как недоразумение, за которое ему принесли извинения. Блант закончил первый курс и с 20 ноября начал занятия на втором. За время учебы он передал нам ряд учебных пособий и записи лекций, читавшихся сотрудниками военной разведки и службы безопасности. Но наиболее ценным материалом была структура секретных служб Великобритании, вполне вероятно, полученная советской разведкой впервые. В записке от 17 ноября 1939 года, переданной через Берджеса, Блант сообщил, что именно скрывается за загадочными буквами «МИ»:
МИ-1 — оперативная разведка (Intelligence in the field);
МИ-2 — разведка во всех зарубежных странах, кроме Западной Европы (Intelligence in all foreign countries ex. W. Europe);
МИ-3 — разведка в странах Западной Европы (Intelligence in W. Europe);
МИ-4 — картография (maps);
МИ-5 — контрразведка на территории Великобритании (counterespionage in Britain);
МИ-6 — контрразведка за рубежом (counterespionage abroad);
МИ-7 — пропаганда (в войсках);
МИ-8 — радиоразведка (wireless intelligence);
МИ-9 — общая пропаганда (propaganda of unspecified kind);
МИ-10 — артиллерийская и химическая разведка (artillery and gas intelligence).
Еще в процессе учебы Блант запрашивал указаний, где ему предпочтительнее служить по окончании курсов. Центр, естественно, отдавал предпочтение Лондону и Военному министерству (War Office). Однако этим планам не суждено было реализоваться, и Блант получил назначение во Францию на должность начальника отделения военной полиции. Перед отъездом Блант по своей инициативе разработал условия связи на Францию, а в качестве вещественного пароля передал Горскому через Берджеса половину 10-франкового банкнота. Кроме того, проявив поразительную предусмотрительность и оперативную дисциплину, он съездил в Кембридж и обговорил условия связи между разведкой и Лео Лонгом (РАЛЬФ) на время своего отсутствия.
Центр принял решение не связываться с Блантом во Франции и предложил Горскому использовать возможности для встреч с ним в Лондоне. Хотя причины такого решения в письме от 7 февраля 1940 года не указывались, можно предположить, что Центр исходил из сложной военной обстановки и неизвестности о будущем местонахождении Бланта. Имеется, однако, недатированная выписка из письма лондонской резидентуры о том, что Блант находится в Булони. Вполне вероятно, что эти сведения были получены Горским от Филби. В своих воспоминаниях, датированных сентябрем 1980 года, Филби описывает свою встречу с Блантом именно в Булони:
«Я приехал в Булонь, где начальником военной полиции был Энтони Блант. В городе находилось много беженцев, часто возникала паника. Однажды он позвонил мне и сказал, что ожидается немецкий парашютный десант. Поскольку других офицеров в городе не было, Блант взял на себя организацию обороны из остатков войск. Вскоре выяснилось, что никаких парашютистов не было».
В феврале 1940 года лондонская резидентура была ликвидирована. В деле «История лондонской резидентуры» об этом имеется лишь краткая запись: «В феврале 1940 года по указанию народного комиссара тов. Берия резидентура в Лондоне была закрыта, и КАП (Горский) был отозван в Союз. Мотивом, послужившим закрытию резидентуры, была якобы дезинформация, поставляемая агентурой». Вероятнее всего, истинной причиной закрытия резидентуры была затянувшаяся чистка разведки, которая могла продолжаться только в обстановке всеобщей подозрительности, в том числе и в отношении источников. Однако Горскому, занимавшему в резидентуре до начала чистки скромный пост шифровальщика и ставшему исполняющим обязанности резидента только потому, что его руководители — в 1937 году Адольф Сигизмундович Чапский (в Лондоне — Шустер), а в 1938 году Григорий Борисович Графпен (в Лондоне — Бланк) были отозваны и репрессированы, вменить какую-либо вину по политической линии было трудно. К тому же, оказавшись у разбитого корыта, руководство НКВД спохватилось и стало спешно восстанавливать работу разведки. В августе 1940 года в Берлин выезжает реабилитированный Александр Коротков и возобновляет связь с «Корсиканцем». В конце 1940 года в Лондон возвращается Анатолий Вениаминович Горский уже под новым псевдонимом ВАДИМ и оживляет обширную агентурную сеть.
Одним из первых, с кем была восстановлена связь, оказался Энтони Блант. В декабре 1940 года (дата отсутствует, но до 28 декабря) ВАДИМ сообщил в Центр, что он «связался с ТОНИ, который произвел на него хорошее впечатление» — это был первый после Дейча личный контакт с Блантом. Горский писал, что Блант служит в чине капитана в Генштабе (видимо, служившем прикрытием для контрразведки. — О.Ц) и имеет доступ к различным документам военной разведки, в частности может просматривать агентурные данные о дислокации и передвижении частей Красной Армии, бывает также в картотеке и архиве МИ-5.
О том, что произошло с Блантом в период отсутствия связи с ним, известно только из его автобиографии, написанной им в феврале 1943 года. Он пишет, что в июне 1940 года он вернулся в Лондон и спустя несколько недель при содействии своего друга Виктора Ротшильда устроился в МИ-5, где работал сам Виктор. В течение некоторого времени Блант работал в отделении «Д», которым руководил полковник Норманна затем стал личным помощником бригадира Аллена. Таким образом, Блант проник в контрразведку. Можно гадать о мотивах его выбора — искал ли он «тихую гавань», где можно отсидеться во время войны, или действовал в интересах «дела», — но придется склониться в пользу второго. Опыт его предыдущей, но в значительно большей степени, как станет ясно, последующей оперативной работы свидетельствует о его приверженности целям и задачам сотрудничества с советской разведкой. «Отсюда его целеустремленность, настойчивость и высокая дисциплинированность. Кроме того, рядом с ним постоянно находились неугомонный Гай Берджес и рациональный и в высшей степени, преданный делу Ким Филби, которые, несомненно, повлияли на его выбор. Впрочем, всем троим был присущ такой подход к делу, который можно было бы охарактеризовать фразой: «Сделать как можно лучше».
Уже в январе 1941 года Блант передал Горскому первые документы английской контрразведки. Они включали в себя материалы допросов предателя Вальтера Кривицкого, выдавшего англичанам среди прочих шифровальщика Форин Офиса Кинга (МАГ) и сотрудника нелегальной группы Дмитрия Быстролетова — Генри Пика (КУПЕР) (см. главу «Ключи к секретам комнаты № 22»), а также давшего наводку на советского агента в Форин Офисе — СТЮАРТА (Маклейна) или ЛИСТА (Кернкросса), как полагал тогда НКВД.
В марте 1941 года Бланту, согласно его автобиографии, удалось перевестись в отдел «В» МИ-5, где он сначала работал личным помощником капитана Гая Лидделла, а затем стал вести самостоятельную работу по проникновению в дипломатические представительства под руководством Дика Уайта.
Датированная апрелем 1942 года оценка материалов, полученных от Бланта, дает представление об их важности и широте тематического охвата. Речь идет о сведениях о работе МИ-5, относящихся к октябрю — ноябрю 1941 года. Они включали:
1) перехват радиограмм немецкой разведки на линиях связи Турция — Гамбург, Вена — Румыния, Украина — София, Южный Крым — София, — 2-й Спецотдел НКВД подтвердил волны, позывные и местоположение радиостанций, но поставил перед разведкой вопрос о методах расшифровки (см. главу «Клатт — Макс»);
2) материалы о Германии и германской разведке, полученные англичанами из различных источников (поляки, шведы), — лица и данные правильные, интересны сведения о тайнописи и об использовании немцами микроточки;
3) данные о дислокации немецких и японских войск — подтверждаются РУ Генштаба Красной Армии и 4-м отделом 1-го Управления НКГБ;
4) особого внимания заслуживает материал о наблюдении за советским посольством и военной миссией, о прослушивании телефонов, о намеченных встречах их сотрудников, фамилии сотрудников наружного наблюдения.
Общая итоговая оценка была сформулирована следующим образом: «Материалы ТОНИ представляют ценность, хотя в них пока не отражается вся работа МИ-5 и разведки; материалы ТОНИ и РАЛЬФА (Лео Лонг) объединены в общую справку, из нее невозможно понять, кто к чему имеет доступ».
Очевидно, вопрос о дешифровке немецких радиосообщений был поставлен перед Блантом еще раньше, потому что в апреле же 1942 года он направил в Центр личную записку, где обрисовывал ситуацию с доступом к материалам дешифровальной службы (сверхсекретный ISOS — Intelligence Service Oliver Strachy — по имени выдающегося дешифровальщика. — О.Ц.). «ИСОС и перехваченную дипломатическую почту выносить нельзя, — писал Блант, — однако дипломатические документы я все-таки иногда выношу, но ИСОС — никогда. ИСОС можно было бы выносить, но с некоторым риском. ИСОС часто остается у меня на ночь, но тогда нужно, чтобы кто-то встречался со мной каждый вечер, и, кроме того, наладить срочное их фотографирование». Блант предлагал вынести как-нибудь всю партию материалов ИСОС, чтобы Горский сориентировал его относительно того, что подлежит дешифровке.
Содержание личной записки Бланта свидетельствовало о том, что открывшиеся перед ним перспективы получения информации не были еще до конца изучены и не использовались в полную меру. В целях уточнения его положения и разведывательных возможностей и, с учетом последних, налаживания целенаправленной работы с ним 26 июня 1942 года Центр направил в Лондон указание подробно сообщить о функциях отдела и подотдела МИ-5, где он работал, а также других отделов контрразведки. Стремление разобраться в делах лондонской резидентуры свидетельствовало также о том, что разведка начала оправляться от ударов, нанесенных ей в годы репрессий. В 1942 году 1-е отделение 3-го отдела 1-го Управления НКГБ возглавила старший лейтенант госбезопасности Елена Модржинская, волевая женщина с рациональным, аналитическим умом, но действующая иногда спонтанно. Ее указание Лондону было вполне в русле ее стиля работы.
Ответ Лондона на запрос Центра пришел с оперативным письмом от 29 октября 1942 года. В нем говорилось, что ТОНИ работает в отделе «В» ХАТЫ, как именовалась английская контрразведка в переписке НКГБ, в отделении В2, имеющем дело с информацией высокой секретности, которая в другие отделы не поступает. Его основная работа заключается в использовании дешифрованных дипломатических телеграмм, организации выемки дипломатической почты, сортировке и распределении перехватов телефонных разговоров иностранных представительств. Кроме того, в его ведении находится контроль за передвижением дипломатов, работа с агентами в иностранных посольствах, разработка новых методов вскрытия иностранной диппочты, связь с Правительственной школой кодирования и шифрования (GC&CS), в частности, предоставление ей предназначающихся для уничтожения документов из мусорных и бумажных корзин диппредставительств, связь с чешской контрразведкой, связь с ГОСТИНИЦЕЙ (так называли в НКГБ английскую разведку СИС) по вопросу прибытия ее агентов на ОСТРОВ. Столь великое множество дополнительных функций, возложенных на Бланта, объяснялось тем, что МИ-5 испытывала нехватку персонала. В дополнение к описанию функций Бланта в МИ-5 Борис Михайлович Крешин (БОБ, он же для агентов — МАКС), в 1942 году принявший от Горского руководство «Кембриджской группой», характеризовал своего источника следующим образом:
«ТОНИ является исключительно аккуратным, добросовестным и исполнительным агентом. Все наши задания он пытается выполнить в срок и как можно добросовестнее. ТОНИ, между прочим, является противоположностью М. (МЕДХЕН — Гай Берджес), как по характеру, так и по отношению к своим обязательствам перед нами. ТОНИ — вдумчивый, серьезный, никогда не дает заведомо невыполнимых обещаний.
Таким образом, все объективные данные — и положение Бланта, и его личные качества и способности — благоприятствовали плодотворному сотрудничеству. Однако в сообщении Крещина о Бланте было одно, как бы высказанное вскользь, но весьма примечательное в свете дальнейших событий суждение, а именно: «ТОНИ связан с Шиллито (начальник русского отделения ХАТЫ) и говорит, что ХАТА фактически против нас не работает». Вполне естественно, что советскую разведку в первую очередь интересовали вопросы безопасности, а значит, и сведения о мероприятиях МИ-5 против советских граждан в Англии вообще и против сотрудников резидентуры в частности. С приходом в английский отдел Елены Модржинской этот вопрос ставился перед резидентурой регулярно, но удовлетворительного ответа, по мнению Центра, не поступало. Вместе с тем, кто, как не Блант из МИ-5 или Филби из МИ-6, должны были бы дать на него ответ? Отсутствие такового стало, наряду с другими факторами, слагаемым кризисной ситуации в отношениях с «Кембриджской группой».
Первое свидетельство кризиса содержалось в письме Центра лондонской резидентуре от 26 августа 1942 года. Оно было посвящено критическому анализу работы Крешина (БОБ) с «Кембриджской группой». Упрекая его в «недостаточно внимательном и бдительном отношении к заявлениям и поведению агентов», Центр указывал, в частности, на оставленные Крешиным без внимания «подозрительное преуменьшение 3. (ЗЕНХЕН — Филби) и Т. (ТОНИ) работы английской разведки и контрразведки против нас», «предложение М. (МЕДХЕН) завербовать Джонстона (Кембелла Джонстона [Kemball Johnston] — сотрудника МИ-5, у которого Берджес одно время был на связи), а также «наличие связи и общение 3., Т. и М.». С той же почтой в Лондон ушло другое письмо, озаглавленное «О работе ГОСТИНИЦЫ». В нем говорилось, что, «несмотря на большое количество материалов, перспективы выявления фактов ГОСТИНИЦЫ против нас очень невелики». Но за тем, что могло бы остаться констатацией факта, последовало более многозначительное заявление: «Подозрительны заявления 3. о слабой работе ГОСТИНИЦЫ против СССР и Т. — об отсутствии работы ХАТЫ против нас на ОСТРОВЕ. При этом они не ссылаются на свою неосведомленность в этом деле, а просто категорически заявляют, что это абсурд».
В последующих письмах в резидентуру Центр продолжал отмечать «неискренность» ТОНИ, проявлявшуюся якобы в том, что в передаваемых им сводках наружного наблюдения за советскими гражданами не фигурирует ни один сотрудник разведки. Центр недоумевал по поводу того, что согласно материалам Бланта «ХАТА активно разрабатывает югославскую и шведскую миссии, а нас — нет». «Это неверно», — утверждал Центр (письмо в Лондон от 20 января 1943 года).
Упреки Центра в сокрытии Блантом и Филби сведений о работе английской разведки и контрразведки против Советского Союза могли восприниматься Лондонекой резидентурой как весьма неубедительные. Сам же Центр в октябре 1942 года давал Лондону совершенно противоположную оценку информации Бланта. В письме от 25 октября говорилось, в частности, что «из материалов ТОНИ, полученных с последними почтами, видно, что ХАТОЙ ведется активная разработка советских граждан на ОСТРОВЕ, к советской колонии подведена агентура, осуществляется подслушивание телефонных разговоров, устанавливается наружное наблюдение».
Как же обстояло дело в действительности? Ответ на эту претензию Центра дан в отчете Крешина о его первой встрече с Блантом еще 23 июня 1942 года. Поскольку дипломатическая почта в годы войны доставлялась в Москву окольными путями, то этот отчет мог поступить в Центр 2–3 месяца спустя. Крешин пишет, что он прямо задал вопрос Бланту о том, как работает английская контрразведка против советских учреждений в Лондоне. Блант, со ссылкой на руководителя русского отдела, размещавшегося, кстати, в Оксфорде, Шиллито, сказал, что МИ-5 в советском посольстве своей агентуры не имеет. Наружное наблюдение устанавливалось одно вермя только за посетителями посольства, но и от этого теперь якобы отказались. Осталось лишь прослушивание телефонных разговоров. Блант объяснял столь вялый интерес к советскому посольству тем, что после нападения Гитлера на СССР комитет Суинтона принял решение, что сейчас важно выиграть войну, а потому следить за деятельностью нацистских спецслужб. Советской же разведкой можно будет заняться после победы над Германией. Такого же мнения, по словам Бланта, придерживается руководство МИ-5, и такова его официальная позиция. На встрече 16 октября 1942 года, когда Крешин вновь вернулся к этому вопросу, Блант уточнил, что он не имеет доступа только к информации на очень важную агентуру и разработку членов правительства. Но в том материале, который ему доступен, указаний на работу против советской колонии нет. Первый признак, сказал Блант, это наружное наблюдение, а оно не устанавливается. Поэтому Блант уверен на 99 процентов.
Вероятнее всего, Блант не грешил против истины.
В силу малочисленности человеческих ресурсов английская контрразведка была вынуждена определять приоритетность своих целей. Отделение В6 (начальник Хантер), осуществлявшее наружное наблюдение, располагало штатом в 36 сотрудников. Поэтому слежка велась в первую очередь за сотрудниками представительств нейтральных стран, которые опосредованно могли использоваться немецкой разведкой для сбора информации об Англии. К таковым МИ-5 относило Испанию, Португалию и Ирландию. В их посольствах в дополнение ко всему прочему были установлены микрофоны отделения А-5, возглавляемого миссис Грист. В испанском же посольстве контрразведка имела наибольшее количество агентов. Значительное внимание уделялось также Швеции (дело шведского военно-воздушного атташе Сервелла). Возможности телефонного Контроля у МИ-5 были также ограничены сорока точками. По словам Бланта, после 6–8 часов вечера он практически не осуществлялся.
Все это, однако, не означало, что МИ-5 совершенно не вела работы против советской разведки. Она осуществляла ее опосредованно, путем активного проникновения в Коммунистическую партию Великобритании, исходя из своей концептуальной установки об использовании Советским Союзом Коминтерна и входящих в него компартий в разведывательных целях и конкретного положительного опыта разоблачения советских агентов в «Вуличском арсенале» с помощью внедренной в окружение руководителя КПВ Гарри Поллита женщины-провокатора мисс Грей. По сведениям Бланта, работой против Компартии занималось отделение Ф2 во главе с Дэвидом Кларком, первостепенной ее задачей было выявление связи КПВ с советским посольством. Особую активность в этом деле проявляла мисс Огилви. В штаб-квартире КПВ на Кинг-стрит был установлен микрофон, с помощью которого английской разведке удалось разоблачить сотрудницу отдела картотечного учета ФО как агента компартии, интересовавшегося досье на членов КПВ. Однако какой-либо предосудительной связи КПВ с советским посольством установлено не было.
Хотя попытки вышеприведенного анализа в документах того времени не содержится, Центр, видимо, удовлетворился на некоторое время объяснениями Бланта, но только на время, чтобы вернуться к своим тлеющим подозрениям через год. Тем временем работа Крешина с Блантом вошла в нормальное русло. В письме в Центр от 10 марта 1943 года Крешин сообщал, что встречи с Блантом проводятся один раз в неделю в различных районах Лондона между 9 и 10 часами вечера. До 90 процентов передаваемого им материала составляли документы, поэтому наутро до начала рабочего дня состоялась еще одна встреча — для возврата документов. Почти за два года работы с Блантом у Крешина сложилось о нем свое мнение, которое он и изложил в письме в Москву:
«Обычно на встречах ТОНИ бывает очень апатичен, приходит усталым, рассеянным. О своей жизни говорит мало, и не любит, когда его об этом спрашивают. Очень замкнут и в этом отношении являет собой полную противоположность своему приятелю МЕДХЕН. Политическими вопросами ТОНИ интересуется мало, касается их изредка «и лишь в связи с конкретными событиями. В этом отношении его иногда приходится тормозить, но его ответы всегда однозначны и вялы, не чувствуется интереса к политике. Единственной излюбленной темой разговора на встречах является архитектура. Это его конек. Несмотря на занятость в ХАТЕ, он продолжает заниматься архитектурой, пишет статьи на эту тему, читает лекции и т. д. Отчасти этим объясняется его слабый интерес к политической жизни.
ТОНИ очень аккуратно является на встречи. Иногда бывает нервозен, но не очень сильно. Возможно, он и нервничает, но у него такое бесцветное, типично английское лицо, что точно установить это трудно. В нервозном состоянии злоупотребляет спиртным».
Говоря о характере материалов, поставляемых Блантом, Крешин отмечает, что большую часть их составляют собственно документы МИ-5, личные Дела на ее агентов и объекты разработки, радиоперехваты КУРОРТА (GC&CS), в их числе дипломатические телеграммы и сообщения немецкой разведки с советского фронта, документы, изымаемые агентами МИ-5 из дипломатических представительств, выемки дипломатической почты, информационные еженедельники МИ-5, составленные на основе радиоперехватов немецкой разведки, разведсводки КАЗИНО (военной разведки), справки МИ-5 на эмиграцию, перехваты телефонных разговоров и сводки наружного наблюдения. Кроме того, Блант, сообщает Крешин в своем письме, получал довольно значительную по важности информацию от своих коллег — начальника русского отделения МИ-5 Шиллито, мисс Огилви, Дика Уайта и в особенности Гая Лидделла. Последний столь часто фигурировал в его сообщениях как источник информации, что в переписке резидентуры с Центром получил псевдоним ЛИН.
Некоторое представление о сведениях, поступавших от Бланта в тот период, дает их оценка Центром, направленная в Лондон 12 апреля 1943 года. В ней говорится, что особый интерес представили разведсводки КАЗИНО (военная разведка) о положении в отдельных странах и на советско-германском фронте, о радиосетях немецкой разведки на Балканах, Ближнем и Среднем Востоке, списки немецкой и японской агентуры, материалы МИ-5 о разработке Компартии Великобритании, в частности, обзоры, подготовленные сотрудником отделения Ф2Б Беготом, о разработке группы Робсона — Гиббонса и следственное дело Грина, наглядно показывающие методы работы английской контрразведки.
Вполне понятно, что данные о методах и конкретной деятельности работы МИ-5, в частности сводки наружного наблюдения, позволяли советской разведке эффективно обеспечивать безопасность своих операций. Так, на основании полученных от Бланта сведений в 1942–1943 годах были временно законсервированы источники КОРОНА, ВАЛЕТ и ВИТЯЗЬ, так как Центр посчитал их использование в то время небезопасным. Когда МИ-5 обнаружила среди сотрудниц своей картотеки девушку, работавшую по заданию Компартии Великобритании, и занялась проверкой сотрудников, подозреваемых в связях с коммунистами, Блант сам оказался в опасном положении — его экспериментирование с марксизмом в сфере искусствоведения могло всплыть еще раз. Но будучи в курсе разработки по делу проникновения КП в МИ-5 от Шиллито, Фулфорда, Огилви и др., он соблюдал разумную осторожность и хладнокровие. В личной записке (1943 год, без даты) он писал: «Он (Шиллито) и Фулфорд сообщили мне также о своей абсолютной уверенности в том, что Компартия до сих пор имеет агента своего в МИ-5. Бернс слышал через микрофон (в штаб-квартире КПВ. — О.Ц.), что ссылались на «нашу девушку» там. Поэтому предполагается, что имеется в виду или секретарь, или еще кто-либо в регистратуре, работающий на Компартию». «Это хорошо, — с иронией заключал Блант свое послание, — что они подозревают именно девушку».
В другом случае Блант, узнав, что на квартире подруги жены его университетского приятеля Брайана Саймона — Элизабет Шилд Коллинз — установлен микрофон МИ-5, прервал с ним всякие контакты, опасаясь всплыть в их разговорах как сочувствующий коммунистам.
Однако Блант не ограничивался передачей только оперативной информации. Центр интересовали также военные планы союзников, в частности относительно операций в Европе — долгожданного открытия второго фронта. 12 апреля 1943 года Москва запрашивала лондонскую резидентуру:
«Будет ли осуществляться в широких масштабах вторжение в Италию или главные операции будут проводиться на Балканах с тем, чтобы продвинуться в направлении Польши и встретить Красную Армию с запада? Противоречивые сведения распространяются самими англичанами. Судя по данным ТОНИ, это делается по заранее выработанному плану, и англичане в действительности готовят операции против Италии, а остальные варианты распространяют в целях дезинформации противника. Вариант вторжения, в Италию совпадает с данными соседей[8]: захват и удержание Сицилии, что рассматривается как первый шаг по выводу Италии из войны».
Несмотря на то что Блант не имел прямого доступа к такого рода сведениям, он держал этот вопрос постоянно в поле зрения и, получив от заместителя начальника оперативного отдела МИ-5 майора Хейуорда информацию о действиях союзников в отношении Италии, немедленно сообщил в Москву, что они начнутся с высадки 8 сентября в Неаполе — операция «Аваланч» — и операций «Баттресс» и «Байтаун» на юге Италии.
От Бланта, а также от Кернкросса поступало большое количество сведений разведывательного и военностратегического характера, базировавшихся на дешифровке англичанами перехватов немецких линий связи (ИСОС). Еще в апреле 1942 года Блант сообщил, что он получил доступ к материалам ИСОС на немецком языке. Кроме того, через него советская разведка получала данные ИСОС от РАЛЬФА, с которым он поддерживал связь. В этом отношении наиболее примечательна оценка информации Бланта и Кернкросса, направленная в 1-е Управление НКГБ из ГРУ Красной Армии в преддверии Курской битвы. В подписанном исполняющим обязанности начальника ГРУ генерал-лейтенантом Ильичевым 25 мая 1943 года документе говорилось:
«Агентурные сведения об оперативных приказах немецкого командования на советско-германском фронте, полученные от вас, являются весьма ценными и в большинстве случаев подтвердились другими источниками или действиями, проводимыми немцами на фронте. В частности, указанные сведения, полученные только в последние 2–3 месяца, позволили предвидеть ряд важных мероприятий, осуществляемых немецким командованием, таких как:
а) перегруппировка 4-го воздушного флота и начало массовых бомбежек наших железных дорог на рубеже Воронеж — Ростов, о чем наше командование было предупреждено за несколько дней;
б) состав 1-й и 4-й танковых и 6-й армий, создание армейской группы «Кемпф» на Харьковско-Белгородском направлении, создание армейской группы «А» (Крыма и Кавказа);
в) сформирование 5-й и 15-й авиаполевых дивизий, переброска на наш фронт 22-й авиаполевой дивизии и других частей и соединений;
г) замена операции «Тотенкопф» по выводу войск с Кавказа операцией «Нептун» — по дальнейшему удержанию таманского плацдарма и связанные с этим мероприятия;
д) создание испытательной группы противотанковых, самолетов на Брянском направлении и ряд других сведений.
Кроме того, получаемые приказы позволили судить о намечаемой или проводимой перегруппировке авиации, ее базировании, пополнении и явились важным источником по освещению немецких ВВС.
Присылка подобных материалов в будущем необходима и весьма желательна».
Аналогичная оценка поступила также в адрес начальника разведки НКГБ Фитина и от заместителя начальника Генерального штаба Красной Армии генерал-лейтенанта Кузнецова. В ней говорилось, что получаемые сведения «приносят большую пользу» и что «желательно пересылать их как можно быстрее».
На основании этих оценок 31 мая 1943 года начальник 3-го отдела 1-го Управления НКГБ полковник Овакимян подготовил рапорт на имя Фитина с предложением выразить благодарность и наградить денежной премией ТОНИ и ЛИСТА в размере 100 ф. ст. Рапорт был доложен начальнику НКГБ Меркулову, который с ним согласился. В ответ на благодарность Центра Блант ответил письмом от 10 июня 1943 года, в которой говорилось:
«Трудно выразить словами, как я горжусь тем, что мой скромный труд помогает в борьбе против фашизма. В сравнении с героическими задачами, которые решают воины Красной Армии на полях сражений, наш труд кажется обыденным, но он, несомненно, важен и, я надеюсь, послужит стимулом к достижению лучших результатов…»
Анализируя уже задним числом происходившие в 1943 году в лондонской резидентуре события, можно предположить, что информация Бланта и Кернкросса о планах немецкого командования в преддверии летней кампании 1943 года, переломившей ход войны, не только благотворно сказалась на моральном состоянии оперработников и источников, но еще и удержала руководство разведки от поспешных действий в отношении «Кембриджской группы».
Напряженность в отношениях с Филби, Берджесом и Блантом возникла весной 1943 года. Ее причиной послужила история с АБО, начало которой положил Ким Филби. В 1980 году сам Филби вспоминал об этом так:
«Однажды я, на свой страх и риск, решил завербовать агента. Это был некий Генри Смолка, австриец, корреспондент правого журнала «Нойе фрайе прессе». Однако, несмотря на работу в этом журнале, Смолка был стопроцентный марксист, правда неактивный, немного трусоватый и ленивый. В свое время он переселился в Англию, принял британское подданство, изменил имя на Гарри Смоллетт и стал возглавлять русский отдел в Министерстве информации. Я обратился к нему с просьбой на личной основе передавать мне то, что может меня интересовать. Мы договорились, что если при первой же встрече со мной он захочет рассказать что-либо стоящее, то пусть достанет из пачки две сигареты — для себя и для меня — и держит их в виде буквы V. Так и сделали, и несколько раз он сообщал мне действительно стоящие сведения. В 1941 году я познакомил Смоллетта с Гаем Берджесом, который спустя примерно полгода, видимо желая представить меня в самом выгодном свете, все рассказал Громову (резидент Горский — О.Ц.). Однако за то, что я действовал без разрешения оперработника, я получил нагоняй».
Рассказ Филби в общих чертах об истории с АБО подтверждается его же объяснением, данным Горскому и Крешину на встрече в апреле 1943 года. В уточнении нуждаются только некоторые детали. Тогда он Сказал оперработникам, что завербовал АБО в конце 1939 года, уехал во Францию и, только вернувшись в 1940 году, возобновил с ним связь. В декабре 1940 года с возвращением Горского Филби также возобновил связь с советской разведкой. В марте 1941 года Горский якобы запретил использовать АБО в разведывательной работе, так как его информация не представляла ценности. Филби не разделял этого мнения, к тому же АБО в это время стал начальником русского отдела Министерства информации. Тогда Филби, Блант и Берджес, собравшись вместе и посовещавшись, решили передать АБО на связь Берджесу, который по характеру своей работы мог с ним встречаться официально; Так и было сделано. Блант к тому же проверил его надежность через МИ-5. Берджес, чтобы скрыть АБО, выдавал его информацию за свою или других своих источников. Когда в 1943 году резидентура по старой памяти поинтересовалась, где АБО и чем занимается, все трое опять посовещались и решили рассказать правду.
То, о чем Филби в 1980 году вспоминал как о курьезном эпизоде своей богатой событиями жизни, вызвало тогда серьезный переполох в резидентуре и в Центре. Кто же Смоллетт в действительности? Не внедрен ли он контрразведкой? Что ему известно о «Кембриджской группе» и ее деятельности? Эти вопросы совершенно справедливо задавали себе и Горский в Лондоне, и Овакимян в Москве. Эти же вопросы были заданы и Бланту как наиболее близкому Берджесу человеку, посвященному во все его дела, но более рассудительному и спокойному. 22 апреля 1943 года (в своих воспоминаниях, написанных в 1980 году, Филби ошибочно сдвигает эти события на год раньше) Блант в личной записке объяснил, как все произошло. Весной 1941 года Филби поставил вопрос о передаче контакта со Смоллеттом Берджесу, поскольку сам он работал вне Лондона и не мог видеться с ним достаточно часто. Этот вопрос обсуждали все трое — Блант, Берджес и Филби. Поскольку Смоллетт, служивший в Министерстве информации, мог быть полезен «для нашей работы, — писал Блант, — мы пришли к заключению, что в данном случае следует нарушить существующие правила», другими словами, не ставить в известность Горского о связи со Смоллеттом.
«ГАЙ установил связь со Смоллеттом и, насколько мне известно, — писал далее Блант, — получил от него ряд наводок, благодаря которым ему удалось получить очень ценные сведения из других источников». Блант не сомневался в лояльности Смоллетта — иначе Филби не удержался бы на своем посту в разведке. Когда же Горский стал опять интересоваться Смоллеттом, все трое вновь обсудили этот вопрос и решили, что скрывать истинное положение вещей нечестно и лучше рассказать обо всем, как есть.
Из объяснения Бланта также следовало, что Горский на начальном этапе контакта Филби со Смоллеттом знал о нем, но выступал против его развития в оперативном плане. Таким образом, действия Филби, Берджеса и Бланта были не только самовольными, но и противоречили мнению резидента. Горский был в ярости и предложил даже прекратить отношения со всей троицей. Крешин же, напротив, считал, что Берджес непременно постарается восстановить связь и, чего доброго, придет в посольство или обратится в компартию.
К счастью для всех, подоспела высокая оценка информации Бланта и Кернкросса, и буквально вслед за ней в Лондон ушло еще одно письмо Центра. Датированное 14 июня 1943 года, оно начиналось грозным заявлением: «Наши прежние опасения о ненадежности большинства стажеров из группы ЗЕНХЕН и МЕДХЕН подтверждаются на этот раз историей с АБО». Однако дальше Центр выражал несогласие с предложением Горского о разрыве с ослушниками и считал, что «следует по-прежнему получать от них материалы, в первую очередь о немцах». «Нашей задачей является, — говорилось в письме, — разобраться в том, какую дезинформацию подсовывают нам конкуренты». Центр дал указание провести серьезный разговор с Берджесом и объяснить ему, что он и его товарищи поставили всю работу на грань срыва. Тем не менее Москва разрешила связь со Смоллеттом, но запретила брать у него какие-либо материалы без предварительного согласия резидентуры.
Столь явную двусмысленность указаний можно было объяснить только тем, что Центр, видимо, решил, что даже если дело и провалено, то большего ущерба уже нанести не сможет, и решил не рубить голову курице, которая несет золотые яйца.
В ходе беседы Горского с Берджесом, состоявшейся 20 июля 1943 года, последний признал допущенные ошибки и обещал их больше не повторять. Работа с «Кембриджской группой» вошла в прежнее русло, но ненадолго. После случая с переданной советской разведке Кимом Филби телеграммой японского посла в Берлине от 4 октября 1943 года, в которой отсутствовал последний абзац, якобы не дешифрованный англичанами и содержавший, как было известно Центру, весьма важную, но невыгодную Лондону информацию, подозрения в отношении всей группы вспыхнули снова.
Для доклада вопроса о «Кембриджской группе» наркому госбезопасности В. Меркулову была подготовлена семистраничная справка «О нашей работе с агентами «3», «М», «Т», «Л» и «С». Ее основу составляла другая справка, подготовленная еще 17 ноября 1942 года Е.Модржинской, с анализом информации, поступавшей от источников лондонской резидентуры. Однозначный вывод Е. Модржинской сводился к тому, что эта информация не вызывает доверия и похожа на дезинформацию. Однако при внимательном прочтении справки становилось ясно: вывод опровергается самим ее содержанием начиная с первых же строк. «Общеизвестны также факты, — писала Модржинская, — когда англичане, зная, что то или иное лицо является агентом иноразведки, не репрессируют его, а используют, зачастую «втемную», как канал для продвижения дезинформации». За этим, безусловно верным, наблюдением следовало следующее: «По имеющимся данным, в настоящее время в Англии проводится активная работа по дезинформации, координирующим центром которой является комитет «XX» английской разведки, объединяющий представителей отраслевых военных разведок, Сикрет Интеллидженс Сервис и контрразведки».
У читающего справку, естественно, возникал вопрос: а откуда эти «имеющиеся данные»? Не от тех ли самых источников, информация которых, по мнению Модржинской, не вызывает доверия и похожа на дезинформацию, что в сущности означало неполноту информации, ее избирательность, сокрытие сведений о деятельности правительственных учреждений Великобритании во вред Советскому Союзу. Доказательств, однако, того, что сокрытые якобы сведения действительно существовали, не приводилось. Выражалась лишь уверенность в том, что такие сведения должны быть, и все тут. Тогда, в ноябре 1942 года, один из руководителей разведки (подпись неразборчива) наложил на справку Модржинской резолюцию: «Справка совершенно не соответствует задачам, поставленным мною и разъясненным довольно подробно». Документ был подшит в дело вылеживаться до своего срока.
В октябре 1943 года этот срок настал. Доказательства того, что Филби не передал в действительности существовавшую часть телеграммы японского посла, поскольку она якобы не была дешифрована английскими спецслужбами, были налицо. Час триумфа Модржинской пробил, и ее справка была извлечена на свет Божий. На ее основе была составлена новая с добавлением всего того негативно-подозрительного, что Центр усмотрел в действиях кембриджских источников за всю историю их сотрудничества с советской разведкой. Вывод был заявлен в первом, же параграфе справки:
«Группа источников «3», «М», «Т», «Л» и «С», по всем данным, известна английским разведывательным органам, работает с их ведома и по их указаниям».
Такое многозначительное начало, однако, несколько меркло при дальнейшем чтении справки. На основании каких же «всех данных» был сделан такой суровый вывод?
Следующий же параграф гласил: «Есть основания предполагать (?!), что «3» и «М» были еще до их связи с нами направлены английской разведкой на работу среди левонастроенкого студенчества в Кембридже. Аргументы: «Т» — аполитичен, «3» и «М» допускают политически неверные оценки». Автору справки было также «трудно предположить» (?!), что, вращаясь в среде прокоммунистически настроенных студентов, источники не попали в поле зрения английской контрразведки и «эта группа не была обнаружена». Поэтому, «по всей видимости»(?!), они были связаны с английскими разведывательными органами еще до вербовки их нами и до начала их официальной работы в английской разведке. «Нельзя также допустить»(?!), продолжал автор, чтобы англичане направили на столь ответственную работу лиц, причастных в прошлом к Компартии, без их проверки и доказательств их лояльности. «Нельзя также допустить»!), накручивала справка далее, что за столь длительный период связи с советской разведкой источники не попали под наружное наблюдение, которое активно ведется контрразведкой за всеми советскими людьми в Англии. (Этот удар ниже пояса в отношении профессионализма сотрудников резидентуры был подготовлен еще Модржинской; относительно активного НН за советскими людьми Центр знал, что это не так, и удивлялся, почему в сводках НН не фигурируют сотрудники резидентуры.)
Далее в подтверждение точки зрения автора шло произвольное смешение фактов и вымысла в угоду точке зрения автора. «О пользу предположения (?!) о связи этих наших агентов с английской разведкой еще до начала сотрудничества с нами, т. е. в пользу предположения, что эта группы была внедрена англичанами в нашу сеть, говорят следующие факты: «3» и «М» происходят из семей крупных английских разведчиков (в действительности только отчим Берджеса работал в свое время в индийской секретной службе), а «М» и «Т» ездили в Советский Союз, «конечно, не без ведома английских разведывательных органов», причем «М» для встречи с «английским резидентом Викстидом» по поручению Пэрса, начальника разведки английской миссии при штабе Колчака». Но были ли Викстид и Пэре теми людьми, за кого их принимал НКВД? Даже если и были, то в тесном мире английской элиты, вышедшей из двух университетов, можно было иметь совершенно невинные знакомства и с более «опасными» людьми.
Не было обойдено вниманием и «подозрительное «преуменьшение» в материалах «3» и «Т» работы английских спецслужб против Советского Союза. «Ни один ценный английский агент ни в СССР, ни в советском посольстве в Англии с помощью этой группы не выявлен, — говорилось в справке, — несмотря на то, что в случае их искренней работы с нами, безусловно, это можно было бы сделать». Охочий на предположения, автор не допускал, однако, возможности, что таких ценных агентов у англичан могло и не быть. В то же время «большое количество ценного документального материала о деятельности противника против нас, даваемого нам этой группой, не отражается на интересах англичан, — отмечалось в справке, — и служит лишь доказательством ценности этих источников».
«М» и «Т» вменялось в вину то, что они «всячески стремятся выполнять для нас функции наводчиков и вербовщиков, стараясь при этом внедрить в нашу сеть квалифицированных английских разведчиков Скейфа; Футмана и Джонстона», а «М», кроме всего прочего, «предлагал направить его [самого] на вербовочную работу для нас в Оксфорд и Кембридж». «Т», по мнению автора справки, проявляет «непонятную беспечность в отношении конспирации» и «продолжает передавать нам подлинные документы», вместо того чтобы их фотографировать. За последний год он передал такое количество документов, которое уместилось на 237 катушках пленки, приносит на каждую встречу не менее 100 листов материала, — приводил статистику автор, видимо, желая сказать, что с фотографией у Бланта «не клеится» только потому, что якобы контролирующая его английская контрразведка таким образом «Держит дверь открытой» для проведения провокации — захвата советского разведчика с поличным при получении документальных материалов.
К провокационным была отнесена также история с АБО и предложение «М» о ликвидации ФЛИТА. Последнее заслуживает особого внимания, так как мимо такого факта не прошла бы ни одна разведка.
На встрече в начале июля 1943 года Берджес вдруг поднял давно было решенный вопрос о прекращении связи с Горонви Рисом (ГРОСС, ФЛИТ), заявив, что тот знает о сотрудничестве его и Бланта с советской разведкой, может проболтаться и поэтому его надо «убрать». На это сообщение резидентуры 9 июля Центр немедленно отреагировал, охарактеризовав это заявление Берджеса как серьезную провокацию по заданию МИ-5 или СИС. На встрече 20 июля 1943 года с Горским, во время откровенного разговора об АБО, Берджес вновь вернулся к вопросу о Рисе, сказав, что тот является «истеричным и неуравновешенным человеком», который не предал пока Берджеса и Бланта только в силу «личной дружбы и привязанности», но «вольно или невольно может сделать это в любой момент», в связи с чем Берджес и Блант все время живут с ощущением дамоклова меча над головой. Поэтому, по мнению Берджеса, «единственным выходом из положения была физическая ликвидация ФЛИТА». Берджес заявил, что поскольку он лично несет ответственность за привлечение Риса к работе, то он берется с нашей санкции ликвидировать его.
Елена Модржинская, анализируя высказывания Берджеса, пришла к следующему выводу: «В свете наших подозрений к МЕДХЕН предложение его в отношении ФЛИТА заслуживает серьезнейшего внимания, так как английская контрразведка (как это следует из допроса Кривицкого) изучает вопрос применения нами методов «ликвидации».
Любопытно, что Модржинская обошла вопрос о том, откуда поступили материалы допросов предателя Кривицкого, кстати раскрывающие методы работы и осведомленность МИ-5 о деятельности советской разведки? Не были ли они в первой, пачке документов МИ-5, переданных «подозреваемым» Блантом?
Характер и поведение Берджеса, его романтическая увлеченность работой в разведке, его положение в английском высшем обществе не всегда правильно воспринимались и оценивались даже непосредственно общавшимися с ним оперативными работниками, сменившими Дейча, не говоря уже о Центре, и вызывали сомнения в его искренности. Так, с подозрением была воспринята его «работа» на МИ-5 и МИ-6 (начатая им, кстати, по заданию Дейча), и эта подозрительность распространилась на всю группу источников из Кембриджа. Работая в Центре в конце 30-х годов и отмечая различные настораживающие моменты в поведении Берджеса, в частности его просьбу о паспорте на чужое имя на случай провала, Борис Крешин также делал вывод о том, что «он являлся и является агентом СИС».
Однако мнение Крешина изменилось если не на 180 градусов, то, по крайней мере, стало неоднозначным, когда он по приезде в Лондон лично познакомился с Берджесом и некоторое время поработал с ним. В июне 1942 года он писал в Центр:
«Наиболее трудная задача для каждого из нас — это дать более или менее четкую характеристику МЕДХЕН. Перед тем, как я приехал сюда, и перед тем, как я с ним связался, у меня было определенное предубеждение, как у каждого из нас, кто знает его только по материалам, но не лично. МЕДХЕН произвел на меня гораздо лучшее впечатление, чем то, которое я почерпнул из материалов и характеристик [имеющихся] дома. Отличительная черта у него по сравнению с другими агентами, которых я встречаю, — это богемщина в самом неприглядном своем виде. Он молодой, интересный, достаточно умный, культурный, любознательный, проницательный человек, очень много читает и много знает. Но наряду с этими качествами он неряшлив, ходит грязный, много пьет и ведет так называемую жизнь «золотой молодежи»… Политически и теоретически он сильно подкован… в беседах приводит цитаты из Маркса, Ленина и Сталина…».
В обоснование своего мнения о том, что Берджес вряд ли может быть провокатором, Крешин привел случай. Однажды он попросил Берджеса сыграть роль посредника и вернуть уже отснятые резидентурой документы Бланту. «Он сильно перепугался, покраснел, волновался и был как бы не в себе, чуть ли не дрожал, — писал Крешин. — Мне пришлось его успокаивать и сказать, что я не ожидал от него такой трусости. Этот случай очень характерен с психологической стороны, — делал вывод Крешин. — Если бы он был провокатором, то ему абсолютно нечего было бы бояться».
Еще определеннее по этому поводу высказались Крешин и Горский в письме в Центр от 25 октября 1942 года:
«М. очень своеобразный человек, и подходить к нему с общими мерками и стандартами было бы грубейшей ошибкой. Убедившись в этом здесь, на месте, в результате всего нашего опыта работы с М., мы не можем привести ни одного конкретного факта, который бы абсолютно бесспорно свидетельствовал о двойничестве[9] М.».
Чувствовал ли Берджес слегка настороженное отношение к себе со стороны оперработников? Как человек, по словам Крешина, «проницательный», конечно чувствовал. В начале апреля 1943 года, когда активно обсуждался вопрос об АБО и все три источника — Филби, Церджес и Блант — все еще скрывали истинное положение вещей, Берджес сам сказал Крешину, что «у него создалось впечатление, что товарищи с каким-то недоверием относятся к нему, Т. и 3. и что это ему непонятно». Крешин ответил, что у Берджеса «разыгралось воображение», очевидно, в связи с тем, что его заявления о том, что англичане против советской разведки не работают, «являются непонятными и, вполне ясно, вызывают удивление с нашей стороны». Быстрый ум Берджеса сработал мгновенно. Он сказал, что в этом вопросе возможны три варианта, а именно:
1) английская контрразведка против советских представителей не работает;
2) контрразведке известна работа Филби, Бланта и Берджеса на СССР, и она намеренно подсовывывает им такую информацию, которая не затрагивает вопросов работы против СССР;
3) Филби, Блант и Берджес могут являться двойниками.
Разбирая эти варианты, М. сказал, что третий вывод абсолютно не может быть применим к нему и его друзьям. В отношении второго вывода М. сказал, что, если бы англичанам было известно об их работе на Советский Союз, то ни Блант, ни Филби не могли бы находиться на таких должностях и в таких учреждениях. «Исходя из этого, — приводил слова своего собеседника Крешин, — остается первый вывод, а именно — что англичане в настоящее время соответствующей работой против нас не занимаются».
Крешин, по его словам, не стал втягиваться в обсуждение столь щекотливого вопроса, ответив лишь, что не ставит эту проблему в дискуссионной плоскости, а лишь интересуется информацией по совершенно конкретной теме.
Что касается предложения Берджеса об устранении ФЛИТА, то мнение автора справки по этому вопросу содержится в ее резюме:
— англичане заинтересованы в продолжении работы этой группы источников, чтобы продвигать через них дезинформацию, подставлять других своих агентов и иметь возможность осуществить против советской разведки провокацию в любой выгодный для них момент;
— советская разведка тем не менее заинтересована в сохранении этой группы источников, чтобы отказом от связи с ними не навести англичан на поиск другой нашей агентуры, а также потому, что эта группа агентов все же дает ценные сведения о противнике.
Общий вывод автора справки сводился к тому, что связь с «Кембриджской группой» надо сохранить, но методы работы с ней изменить.
Вся справка отражала определенный склад менталитета ее автора и односторонность его позиции. Именно поэтому отстаиваемая им «теория двойников» пришла в конфликт с реальностью, что привело его к двусмысленным выводам.
В самом деле, не было ничего из ряда вон выходящего в том, что разведка постоянно проводила проверку своих источников, — это обычное требование безопасности разведывательных операций, в том числе безопасности самих источников. Она, естественно, не оставляла без внимания отдельные непонятные, а потому подозрительные, их действия. Но попытки разобраться в сущности этих непонятных действий предпринимались с заведомо предвзятых позиций. Чтобы себя обезопасить, автор в каждом случае предполагал худшее, возможно, неверно применяя на практике действующий в разведке принцип считать, что противник умнее и сильнее тебя. Автор не попыталась взглянуть на интересующую ее проблему с другой стороны. Так, поездки Берджеса и Бланта в Советский Союз истолковываются как операции по связи с английским резидентом, но не высказывается даже предположения о том, что они могли быть обусловлены интересом, испытываемым к стране социализма двумя сочувствующими коммунистической идее людьми (что и имело место в действительности). Или предложения Берджеса о вербовках, тайная работа Филби и Берджеса с АБО — не проявлялось ли в этом желание источников сделать порученное им дело как можно лучше? Наконец, самый острый вопрос о «ликвидации» ФЛИТА. Не диктовалась ли готовность Берджеса, невзирая на мучившие его угрызения совести, пойти на этот отчаянный шаг стремлением обезопасить себя и Бланта, а значит, и всех остальных, от возможного провала? Автор справки не видела в Берджесе неординарного человека, пытавшегося избавиться от дамоклова меча страха таким книжно-киношным способом. В 1945 году по этому вопросу сложилось совсем другое мнение. «Сейчас, когда прошло несколько лет и мы получили возможность убедиться в его честности, — писал автор очередной справки, — его предложение о ликвидации ФЛИТА можно объяснить ничем иным, как неуравновешенностью характера ХИКСА (Берджес. — О.Ц.) и обычным чувством страха быть разоблаченным…»
Далее, делая упор на дезинформации, Якобы распространявшейся через кембриджских источников английскими секретными службами, Е. Модржинская не приводит ни одного примера таковой, но говорит лишь о сокрытии сведений о работе МИ-5 и МИ-6 против Советского Союза или о ее преуменьшении. Но и это было не так. МИ-5, следуя своей собственной концепции, работала против советского посольства, но не непосредственно, а через компартию. И об этом Блант сообщал. Эвакуированному вместе со всеми другими иностранными представителями из Москвы в Куйбышев резиденту МИ-6, да еще в том режиме, который умел создать НКГБ, работать в СССР было непросто, если не сказать невозможно. И об этом говорил Филби. И он, и Блант также не скрывали, что англичане работают против СССР через чехов и поляков. Наконец, раскрытие перед советской разведкой самого факта обладания ИСОС и передача ей этой продукции сверхсекретного дешифровального проекта ULTRA вряд ли были платой за то, чтобы подставить ей нескольких агентов, пятеро из которых работали в самых чувствительных, с точки зрения национальной безопасности, учреждениях.
Руководствуясь этими или, возможно, иными соображениями, как, например, высокая ценность информации, передаваемой «Кембриджской группой», народный комиссар госбезопасности В. Меркулов, как следует из записи в деле Берджеса, «предостерег от преждевременных выводов и предложил более тщательно проверить искренность работы с нами этой группы источников». Тем не менее 25 октября 1943 года в Лондон ушло достаточно грозное письмо с инструкциями Центра.
Подобно тому, как подозрения начались со «странного» поведения одного из членов «Кембриджской группы» — Берджеса, а затем «подкрепились» дисциплинарными проступками Филби, Бланта и опять же Берджеса, в силу их осведомленности о работе других членов группы, были перенесены на всех остальных ее участников (труднее всего было создать «дело» против Маклейна — Модржинская считала, что его используют «втемную»), точно так же кризис благополучно разрешился с помощью одного человека — Филби.
Центр и резидентура применили классический прием проверки источников информации — сравнение одних и тех же сведений, полученных по независимым каналам. 22 августа 1944 года наркому госбезопасности В. Меркулову был доложен рапорт следующего содержания:
«В процессе выполнения Ваших указаний от 13 октября 1943 года о проверке искренности работы с нами источников лондонской резидентуры 3., М., Т., Л. и С., нами было дано указание 3. достать материалы по сотрудничеству Министерства экономической войны и советской разведки. 13 июня 1944 года нами через 3. получено агентурно-наблюдательное дело ГОСТИНИЦЫ № 95 670 «О связи и сотрудничестве между английской и советской разведками».
Далее в рапорте говорилось, что аналогичные материалы были получены по другому, независимому и надежному каналу, и при сравнении их с материалами, переданными разведке Кимом Филби, «текст отдельных документов полностью совпал».
В качестве примеров приводились шифртелеграммы СИС за № 1507–1511, в которых рассматривается вопрос о причинах ухудшения отношений между Управлением спецопераций (СОЕ) и НКВД; о деле перебежавшего на сторону англичан немца Фермерена и об отказе англичан предоставить советской стороне его показания; о деятельности немецкой разведки против СССР через Турцию; о подозрениях НКВД в отношении деятельности СОЕ в Прибалтике; о деле двойника индуса Бхагат Рама и его беспричинной задержке в Индии.
Кроме этого, в деле МИ-6 имелся ряд документов, «содержание которых исключает какую-либо преднамеренность ИС передать их нам через 3.». В качестве примера в рапорте цитировался документ заместителя начальника МИ-6 от 3 июля 1942 года, где говорилось, что «мы (то есть МИ-6) не должны допускать ошибки — мы не можем доверять русским так же, как, скажем, чехам или американцам, или давать им информацию, способную выдать важный или деликатный источник, или позволить офицерам местной советской разведки где-либо изучать нашу организацию». В другом документе МИ-6, датированном 17 июля 1942 года и озаглавленном «О сотрудничестве с русскими», его автор писал:
«Наша политика в отношении сотрудничества с русскими в настоящее время выглядит следующим образом: мы не можем открыто сотрудничать с ними, дабы не компрометировать себя… в любой момент мы имеем возможность прекратить это так называемое сотрудничество без ущерба для себя».
Помимо этих, скорее политически, нежели оперативно невыгодных английской разведке документов, в рапорте приводился также ряд случаев подтверждения полученных от Филби сведений другими источниками, не связанными с «Кембриджской группой». Окончательный вывод рапорта П. Фитина:
«Учитывая, что источники связаны между собой и каждый знает о связи остальных с нами, полученные доказательства подлинности материалов, переданных нам источником 3., положительно характеризуют работу этой группы в целом».
«Хорошо! — начертал резолюцию Меркулов. — Это заставит нас еще с большей осторожностью осуществлять связь с этой группой. 22 августа 1944 года».
Таким образом, кризис доверия в отношениях с «Кембриджской группой» благополучно разрешился для обеих сторон. К предмету настоящей книги — противоборство советских и английских спецслужб — этот любопытный эпизод имеет прямое отношение. Поскольку секретные службы борются друг с другом главным образом не выстрелами из-за угла и доставкой противнику яда в шоколадных конфетах, а путем вербовки, перевербовки и подставы агентов, наружного наблюдения и прослушивания телефонов и помещений, то вышеописанный случай представляет собой в этом смысле классику. Интересно, однако, что обе секретные службы — как советская разведка, так и английская контрразведка — били мимо цели. В силу ряда причин, в первую очередь субъективности, недостаточного знания реалий английского общества и психологии конкретных личностей, а также автоматическрго переноса своего опыта и образа действия на практику английских секретных служб, Центр ошибочно, как он в этом сам потом убедился, заподозрил в двойничестве группу совершенно надежных агентов. Потребовалось два года, чтобы убедиться, что «Кембриджская группа» — не творение оперативного ума «конкурентов» и что МИ-5 работает в ином направлении. С другой стороны, избранный английской контрразведкой метод проникновения в Компартию Великобритании и поиска ее связей с советской разведкой, принесший ей успех в деле «Вуличского арсенала», в данном случае положительного результата не дал. И все же в этой дуэли с завязанными глазами советская разведка вышла победительницей хотя бы потому, что умудрилась не прострелить собственную ногу — повязка на ее глазах была менее плотной.
Слово «кризис» в отношениях с «Кембриджской группой» можно с некоторым допущением поставить в кавычки. За исключением откровенной беседы с Берджесом, Блантом и Филби об АБО и поднятым Берджесом вопросом о недоверии внешне, он ни в чем не проявился, а возник, развивался и разрешился в головах оперативных работников Центра и лондонской резидентуры. Этому способствовало мудрое решение руководства разведки связь с источниками не прерывать и количество встреч не сокращать, что позволило избежать потерь в информации. Продолжались заведенным порядком встречи с Блантом. Каких-либо достойных описания событий на них не происходило, и поэтому достаточно перечислить ряд сведений, поступивших от него.
1. Об открытии «второго фронта» и мероприятиях союзников по дезинформации немецкого командования в этой связи.
С осени 1943 года (сообщение от 15 сентября 1943 года) Блант начал работать в комитете ТВИСТ (так называемая организация Бевана) и его подкомитете ТОРИ, в задачу которых входила разработка дезинформационных мероприятий против немцев. В октябре материалы были представлены На одобрение Комитета начальников штабов. В мае 1944 года он был прикомандирован на несколько недель к группе полковника Уайльда (ранее работал с Эйзенхауэром по линии дезинформации в районе Средиземноморья) при Верховном Главнокомандующем союзническими экспедиционными силами. В его задачу входила подготовка материалов по Дезинформации противника. В апреле 1944 года Блант сообщил о принятии кабинетом подготовленных Стюартом Финдлатером мероприятий по обеспечению безопасности в преддверии открытия «второго фронта».
26 мая 1944 года Блант передал «План дезинформации противника о военных намерениях союзников».
На встрече 2 июня 1944 года Блант в качестве примера рассказал о конкретной операции по дезинформации немцев. Беван подобрал актера, похожего на маршала Монтгомери, и в форме английского генерала отправил его 27 мая 1944 года в Гибралтар, где его скромно, но соответствующим его положению образом приняли. 28 мая немецкий агент направил в Берлин донесение о прибытии Монтгомери в Гибралтар.
О донесении стало известно из перехватов КУРОРТА (Блетчли-парк, GC&CS). Немецкая разведка, в свою очередь, дала задание своему агенту в Англии узнать, где находится Монтгомери. Агент в Англии, который был двойником, сообщил, что, где находится Монтгомери — неизвестно, но в Лондоне его нет.
7 июля 1944 года Блант передал дезинформационные материалы отдела В (МИ-5), которые затем распространялись через двойников.
2. О разработке английской контрразведкой шведской миссии в Великобритании.
29 октября 1943 года Блант сообщил, что в руки англичан попал немецкий документ, в котором содержались в основном правильные сведения о производственных мощностях английской авиационной промышленности. Выяснением того, как эти данные попали к немцам, занимался весь руководящий состав МИ-5. Блант предположил, что немецким источником этой информации является военный атташе одной из нейтральных стран, вероятнее всего Швеции. Ему было поручено провести разработку шведского военно-воздушного атташе Сервелла. В результате перлюстрации шведской дипломатической почты, прослушивания и агентурных мероприятий было установлено, что источником Сервелла в свою очередь является некто капитан Кенели Барлетт, один из директоров британской авиакомпании. Блант настаивал перед руководством, чтобы Барлетта уволили с работы без объяснения причин, так как через суд это дело решить нельзя, поскольку невозможно предоставить данные, добытые оперативным путем. МИ-5 установила микрофон в жилом помещении Сервелла и собиралась установить микрофон в конторе Барлетта. Блант также собирался припугнуть американского военно-воздушного атташе Тамера, который давал Сервеллу ценную информацию. По просьбе резидентуры Блант подробно описал процедуру установления микрофона: он готовит справку о целесообразности прослушивания, ее визирует Гай Лидделл и направляет заместителю начальника МИ-5 Харкеру, который ее также одобряет и направляет к министру внутренних дел с просьбой дать санкцию. Одновременно запрашивается согласие министра по делам почты и телеграфов, а также Форин Офиса, если объект является членом дипкорпуса. После окончательного согласования техническую работу организует сотрудник МИ-5 Саффери. Он направляет своих техников, которые сначала выводят телефонную линию из строя, а затем в процессе ремонта подменяют один аппарат другим, с уже встроенным в него микрофоном.
Блант сообщил также, что МИ-5 организовала в Абердине оперативный пункт для изъятия и перефотографирования шведской дипломатической почты, и передал шведский дипломатический шифр.
3. Данные о работе немецкой разведки, в частности показания немецкого агента Фермерена отделу V МИ-6 о деятельности немцев в Турции, справка МИ-6 о немецкой разведке в Финляндии и Прибалтике, сведения о радиоаппаратуре, используемой немецкими агентами, новый код немецкой разведки под названием «111 333», привезенный в Лондон из Лиссабона агентом Хвестерлингом.
4. Разработка МИ-5 турецкого посла в Лондоне через агента W69.
5. Сведения о разработке контрразведкой Компартии Великобритании, в частности справка Шиллито о деятельности КП для ежемесячного доклада премьер-министру, факты вербовки агентов для работы против КП в Шеффилде, Глазго и Лондоне.
6. Сведения о работе американской контрразведки, полученные от Гая Лидделла.
Это лишь часть сведений, переданных Блантом и отраженных в его оперативном деле. Учитывая занимаемый им пост помощника начальника отдела В (контрразведки) МИ-5 и место представителя МИ-5 в Имперском комитете обороны (председатель Герберт Криди) и в Комитете безопасности метрополии (председатель Стюарт Финдлатер), его возможности были гораздо шире, чем можно представить по материалам этой главы. За 1941–1945 годы он передал 1771 документ. К сожалению, из его рабочих дел сохранилось только два тома: один — с материалами ИСОС и о каналах связи немецкой разведки, и второй — с делом МИ-5 на агента-двойника — русского белоэмигранта Б.
На встрече 15 сентября 1944 года, когда всем уже было ясно, что победа над гитлеровской Германией не за горами, Блант сказал, что по окончании войны он вместе со многими другими сотрудниками уйдет из МИ-5. Гай Лидделл обещал им, что Секьюрити Сервис будет поддерживать с ними контакт, может быть, раз в год будет проводить сборы и личные встречи. В апреле 1945 года одним из первых МИ-5 покинул начальник отделения в отделе Ф Дэвид Кларк, вернувшийся на работу в центральный аппарат консервативной партии. 25 июля 1945 года ушел Кембал Джонстон, в октябре — начальник русского отделения Шиллито (его заменил Спенсер).
28 апреля 1945 года в «Дейли телеграф» появилась заметка следующего содержания: «Г-н А.Ф. Блант сменил сэра Кеннета Кларка на посту инспектора Королевских картинных галерей. Блант и раньше говорил Крешину о возможности такого назначения, поэтому оно не стало неожиданностью для советской разведки. Однако с получением должности инспектора Королевских картинных галерей Блант еще не порвал с контрразведкой. Он только стал реже появляться в МИ-5 — один-два раза в неделю. В августе 1945 года он выезжал в Германию по поручению короля просмотреть и отобрать картины и другие художественные ценности, связанные с историей Англии. Официально же Блант был демобилизован 6 сентября 1945 года. Однако через несколько дней — 19 сентября — вылетел по заданию МИ-5 в трехнедельную командировку в Италию для просмотра и отбора архивов итальянской разведки и контрразведки. Это было последнее поручение английской службы безопасности. Вскоре Блант расстался с ней навсегда, но сохранил многие дружеские связи, полезные в его работе для советской разведки.
С этого времени в паре Берджес — Блант он отходит на второй план и уступает место Берджесу, ставшему после войны, пожалуй, самым ценным источником советской разведки в Англии.


II

В марте 1945 года, когда битва за Берлин разыгрывалась пока еще только на картах Генерального штаба Красной Армии, советская разведка решила особо отметить работу тех своих источников, чья информация внесла вклад в победу над гитлеровской Германией. Английское отделение подготовило рапорт на имя наркома госбезопасности Меркулова за подписью начальника 1-го Управления НКГБ Фитина об установлении пожизненных пенсий нескольким агентам лондонской резидентуры, передававшим в годы войны особо ценные сведения. В их число входили и члены «Кембриджской группы». Филби устанавливалась пенсия в размере 1500 ф. ст., Бланту и Берджесу — 1200 ф. ст. в год.
Однако, прежде чем докладывать документ наркому, Фитин дал указание обсудить этот вопрос непосредственно с источниками, чтобы узнать их мнение и прояснить вопросы организации этого непростого в техническом отношении мероприятия. В мае 1945 года Крешин сообщил из Лондона, что «все стажеры отказались от пенсий, так как им трудно было бы объяснить наличие больших сумм денег», й сошлись на том, что лучше всего ограничиться компенсацией оперативных расходов.
Сам факт включения Берджеса в число «почетных пенсионеров» НКГБ, как бы иронично применительно к нему и не звучало такое звание, отражал его возросшее значение среди агентов «Кембриджской группы». Представитель «богемы в самом ее неприглядном виде» и «подозреваемый № 1» в черном списке Елены Модржинской за несколько месяцев 1944 года превратился в самого продуктивного источника документальной информации. Если в первой половине 1944 года сообщения Берджеса (а это были главным образом письменные сообщения, редко — документы) оценивались как «представляющие большой интерес, но основанные на слухах и плохо обработанные», то уже в октябре 1944 года нарком госбезопасности В. Меркулов распорядился отметить его работу премией в размере 250 ф. ст. И это было только начало. В этом отношении весьма любопытны итоги работы семи основных агентов-документальщиков линии политической разведки лондонской резидентуры в 1941–1945 годах. Блант за все это время передал 1771 документ, Филби — 914, а Берджес — 4605, обойдя Маклейна (4593) и уступив только Кернкроссу (5832). Причем большая часть документов — 4404 — поступила от Берджеса после его перехода на работу в Форин Офис в середине 1944 года.
Обстоятельства устройства Берджеса в Форин Офис из материалов его дела до конца не ясны. В сообщении резидентуры от 9 мая 1944 года говорилось, что Берджес получил согласие руководства Би-би-си на переход в Форин Офис и полностью приступит к работе там с 3 июня. В качестве мотивов такого шага указывались отъезд Маклейна в США и «необходимость продвижения Берджеса по службе». В другом месте имеется также указание на то, что Берджес устроился на работу в отдел печати МИД по рекомендации резидентуры, однако как и кто ему в этом посодействовал, неизвестно.
Оказавшись в отделе печати английского МИД, Берджес получил доступ к документам по самому широкому кругу вопросов внешней политики Великобритании. Эта неизвестная, видимо, Центру специфика работы отдела печати, а также само обилие документов заставили его уже 2 декабря 1944 года обратиться к резидентуре с вопросом, «не использует ли ХИКС неизвестных нам источников, так как получаемая от него информация обширна и по самым разнообразным вопросам». На недоуменный вопрос Центра резидентура ответила, что Берджес других источников не имеет, но что он работает в таком отделе, куда стекается вся информация.
Несмотря на взбалмошность своего характера, Берджес действовал методично. Сначала он получил официальное разрешение начальника отдела печати МИД Ридесдейла на вынос документов для работы с ними дома. Это произошло в августе 1944 года. А уже 1 сентября резидентура сообщала, что «МЕДХЕН впервые принес большое количество подлинных материалов». «Засняли 10 пленок, — сообщал Крешин, — из них 6 пленок — шифртелеграммы». Он отмечал, что при передаче документов «у МЕДХЕН появилось сильное, заметное волнение». «Это нормально», — заключал он, видимо памятуя о точно такой же реакции Берджеса на просьбу передать Бланту уже отснятые документы МИ-5 в 1942 году.
Однако вынос Берджесом большого количества документов беспокоил Центр с точки зрения безопасности операций. Поэтому уже в октябре 1944 года Москва не преминула напомнить резидентуре, что «такое Изъятие опасно для агента», и предложила «сконцентрировать внимание на стратегической и проблемной информации». В то же время Центр с удовлетворением отмечал, что «за последний период времени, всего несколько месяцев, МЕДХЕН превратился в самого продуктивного источника… теперь он дает ценнейшие документальные материалы».
Беспокойство Центра по поводу большого количества совершенно секретных документов, с которыми Берджес путешествовал по Лондону, было не напрасным. На встречу 4 марта 1945 года Берджес принес, как всегда, несколько десятков шифртелеграмм Форин Офиса, и тут произошел, как сообщил Крешин, «довольно неприятный случай», который он описал следующим образом:
«В последнее время я встречаюсь с X. на улице. Но 4.3.45 шел дождь, и X. предложил зайти на непродолжительное время в пивную. Мы зашли в пивную, где пробыли не более 15 минут. Выйдя из пивной, я заметил, что X. не выходит. Приоткрыв дверь, я увидел, что X. собирает с полу материалы. Не заходя в пивную, я подождал на улице, пока X. выйдет из нее. X. заявил, что, когда он подошел к двери, у него из папки высыпались на пол документы ЗАКОУЛКА (Форин Офис. — О.Ц.). Он добавил, что телеграммы высыпались непечатной стороной и никто не обратил внимания; так как выход загорожен от пивной материей. Немного испачкалась только одна телеграмма. X. утверждает, что он тщательно осмотрел место и ни один из документов не остался на полу».
Крешин предупредил Берджеса об осторожности в обращении с документами, однако на следующее утро при возвращении папки, которая была тщательно обвязана шпагатом, тот ее снова уронил. «Но хорошо, что в уборной никого не было и пол был чистый», — завершил свое тревожное послание Крешин.
Опасность исходила не только из небрежности Берджеса, но и из его прошлых оперативных грехов. В ноябре 1944 года он сообщил Крешину, что Горонви Рис рассказал ему о предложении Дэвида Футмана перейти на работу в 1-й отдел СИС. В этой связи Берджес вновь поделился своей тревогой по поводу того, что Рис может проболтаться о его контакте с советской разведкой. Вместе с Крешиным они разработали легенду на тот случай, если такое действительно произойдет. Берджес должен будет сказать, что привлекал Риса по заданию организации ГРЕНАДЕРА (начальника диверсионно-разведывательной школы Грэнда, у которого Берджес работал в 1940 году. — О. Ц.), но чтобы скрыть саму организацию и факт своего сотрудничества с ней, выступал от имени компартии. Видимо, все же не успокоившись, Берджес отговорил Футмана от его намерения устроить Риса на работу в СИС, о чем и информировал Крешина в марте 1945 года.
Большое количество документальной информации, доставлявшейся Берджесом, создавало дополнительные возможности для проверки если не его самого — в надежности членов «Кембриджской группы» Центр уже не сомневался, — то его безопасности и доверия к нему со стороны контрразведки. Так, еще 30 мая 1944 года Берджес, тогда еще совмещавший (с 5 мая по 3 июня) работу в МИД с работой на Би-би-си, получил приказ Министерства экономической войны № 271 от 18.04.44 о реорганизации МЭВ и передаче отдела экономической разведки в Форин Офис. В августе 1944 года Берджес передал Шифртелеграмму английского представителя при французском Комитете национального освобождения в Алжире Дафф-Купера Антони Идену и ответ Идена Куперу. В своем 6-страничном послании, датированном 30 мая 1945 года, Купер советовал создать сильную Польшу в противовес СССР, а также блок западных государств в противовес советскому блоку. Иден ответил ему 25 июля в том смысле, что послевоенная политика Англии должна основываться на сотрудничестве с Советским Союзом. Идентичные документы были получены советской разведкой по другим каналам. В дальнейшем такие случаи представлялись неоднократно, и, как показала практика, были вовсе не лишними, так как МИ-5 активно разрабатывала неблагонадежных, по ее мнению, сотрудников британского Форин Офиса.
С переходом Берджеса в Форин Офис английская контрразведка не прекратила с ним агентурных отношений, и он по-прежнему считался ее агентом и имел, в свою очередь, на связи агента МИ-5 ШВЕЙЦАРЦА. Напротив, его переход на новую работу был немедленно использован ею в своих целях. 15 мая 1944 года он получил письмо от Кембалла Джонстона, с указанным на конверте обратным адресом: Оксфорд, главный почтамт, пя 550, в котором тот просил своего агента разузнать все, что можно, о сотруднике МИД Аштон-Гваткине, который связан с австрийцем Антоном Боном. «Аштон ведет далеко не ангельскую деятельность в МИД», — оправдывал свой интерес к нему Джонстон. Хотя задание МИ-5 свидетельствовало о ее доверии к Берджесу, оно вместе с тем не могло не навести на мысль о том, что в положении Аштона-Гваткина в один прекрасный день мог оказаться и сам Берджес.
Послевоенные всеобщие парламентские выборы принесли победу лейбористской партии и открыли новые перспективы разведывательной деятельности Берджеса. На встрече 11 августа 1945 года он сообщил, что в результате прихода лейбористов к власти его знакомые получили правительственные посты: Гектор Макнил — заместителя министра иностранных дел, а Джон Стрэчи — министра авиации (позднее стал министром продовольствия). Берджес начал активно развивать свои отношения с Макнилом, но о результатах его усилий резидентуре стало известно только через много месяцев, так как произошли события, которые заставили законсервировать агентурную сеть лондонской резидентуры.
На встречу 20 сентября 1945 года Берджес пришел в возбужденном состоянии и сказал, что должен передать Крешину «исключительно важный пакет» от Филби и что тот просит о встрече на следующий день. Берджес также сообщил, что по соображениям безопасности он не принес никаких документов. На вопрос Крешина, как Филби передал пакет Берджесу, последний ответил, что он в тот день дежурил и поэтому Филби позвонил ему на работу и пригласил в паб. В пабе он спросил, когда у Берджеса встреча С МАКСОМ (под этим именем Крешин был известен кембриджцам) и, узнав, что в тот же вечер, просил передать пакет и просьбу организовать встречу на следующий день. Крешин понимал, что, если Филби не стал дожидаться очередной, по графику, встречи, то сведения должны быть действительно срочными и важными. Берджес, видимо, тоже это чувствовал, возможно даже, что Филби как-то намекнул ему о необходимости быть более осторожным, иначе он не преминул бы в день дежурства вынести всю доступную ему переписку Форин Офиса. Однако о содержании пакета или информации, которой располагал Филби, он ничего не знал, да тот и не сказал бы ему ничего конкретного, зная его неуравновешенный характер. В пакете было сообщение Филби о намерении сотрудника советской разведки Константина Волкова, работавшего в Турции, перейти на сторону англичан. Волков уже установил первичный контакт с англичанами и в обмен на предоставление ему и его семье политического убежища обещал передать им сведения о советских агентах в государственных учреждениях Великобритании, в частности о двух — в Форин Офисе и одном — начальнике контрразведывательной службы. Речь, таким образом, шла о Маклейне, Берджесе и самом Филби, хотя их имена и не упоминались — Волков оставлял для себя возможность поторговаться.
На основании сообщения Филби Москва приняла меры к тому, чтобы предотвратить измену Волкова. Он был своевременно вывезен из Турции. Об этом подробно пишет Ким Филби в своей книге «Моя тайная война». Однако переданные им англичанам наводки могли стать основанием для расследования и поиска советских источников. В соответствии с установленной в таких случаях процедурой все оперативные связи лондонской резидентуры были заморожены. В оставшиеся месяцы 1945-го и весь 1946 год личных встреч с Берджесом не проводилось. Контакт осуществлялся изредка через Бланта и Филби. Первый работал в таком месте, что им вряд ли могла заинтересоваться контрразведка, а второй был в курсе ее мероприятий против советской разведки в Англии и потому мог лучше обезопасить себя. Причиной столь длительной консервации ценных агентов было резкое ухудшение условий оперативной работы: усиленное наружное наблюдение за советскими гражданами и проверка английской контрразведкой государственных служащих Уайтхолла по наводкам, полученным ей от Волкова и предателя Гузенко, шифровальщика ГРУ, перебежавшего на другую сторону в Канаде примерно в это же время. Наличие в такой ситуации источника в МИ-6 было бесценным, так как позволяло резидентуре контролировать развитие событий. Так, 17 января 1946 года Крешин сообщал из Лондона, что, «по мнению СТЕНЛИ (Филби), ситуация пока не совсем благоприятная, и связь с ХИКСОМ (Берджесом. — О.Ц.) лучше пока не устанавливать». Такую же точку зрения он высказал и в отношении регулярного контакта с Блантом. В октябре 1946 года Центр на основании сообщений Филби дал указание «прекратить на время связь с атлетами (агентами. — О.Ц.) вовсе» и согласовать с ними условия возобновления контакта в будущем.
Тем не менее даже те редкие встречи, которые проводились с Филби и Блантом, позволяли резидентуре быть в курсе дел «Кембриджской группы» и получать от нее информацию. Так, в мае 1946 года Блант передал через Филби записку, в которой сообщал, что в Лондон приезжал бывший агент советской разведки Майкл Стрейт, что он по-прежнему «в принципе остался нашим человеком», хотя во взглядах расходится с политикой компартий, особенно с политикой Компартии США. На встречах 16 сентября и 9 декабря 1946 года Блант передал полученные им от своих бывших коллег сведения о реорганизации МИ-5, информацию РАНЬ-ФА (Лео Лонг) о разведывательном управлении английской Контрольной комиссии по Германии, Филби — о подходе английского агента Мерика к офицеру Советской Армии Ю. и о своем предстоящем (10–11 января 1947 года) отъезде на новое место работы в Турцию, Берджеса — о политике Форин Офиса в отношении Советского Союза и переходе с 1 января 1947 года на новую должность — личного помощника заместителя министра иностранных дел Гектора Макнила.
В записке, переданной 9 декабря 1946 года через Бланта, Берджес подробно описывал свою новую работу. Ссылаясь на беседу с Макнилом, он сообщал, что в его обязанности будет входить участие в разработке политики Форин Офиса, для чего ему предстоит изучать дипломатические документы, шире контактировать с аппаратом министерства, встречаться с английскими и зарубежными политическими деятелями. Берджес полагал, что он получит доступ к документам, в которых формулируется внешняя политика Великобритании. И он не ошибался.
Свидетельством того, что Берджес перешел в категорию ценнейших агентов, является резолюция на русском переводе его записки, сделанном лично Крешиным. Начальник Первого главного управления МГБ СССР генерал-лейтенант П. Федотов начертал синим карандашом: «Лично. Тов. Отрощенко. Подготовьте краткое сообщение (от руки) на имя министра. 9.1.47». Отрощенко, в свою очередь, передал документ на исполнение лично Горскому. Круг лиц, посвященных в дело Берджеса, ограничивался, таким образом, 4–5 офицерами и, как следовало из резолюции начальника разведки, машинистки исключались.
Берджес, для которого работа в советской разведке, как это отмечал еще Арнольд Дейч, была единственной страстью и смыслом всей его жизни, тяжело переживал столь длительный перерыв в связи, о чем говорил Блант на редких встречах с Крешиным. Особенно когда ему стала доступна вся самая ценная информация. Поэтому он очень обрадовался, когда обстановка в Англии начала разряжаться. В записке от 6 января 1947 года он писал: «Дорогой МАКС! От ФРЕДА я узнал прекрасную новость, что имеется определенная возможность вскоре восстановить контакт». ФРЕДОМ был Блант в общении между членами «Кембриджской группы» и Крешиным. Точно так же Берджес называл себя ДЖИМ.
Чтобы лучше представить себе характер Берджеса, следует, наверное, обратить внимание на его приписку к сообщению от 16 сентября 1946 года.
Вслед за извинениями он продолжал:
«Пишу карандашом потому, что:
1) пытаюсь написать это в самый последний момент перед встречей вечером с ФРЕДОМ (16-го);
2) пишу, находясь в уборной, а в таком месте чернильница небезопасна с любой точки зрения».
В этих нескольких строчках — весь Берджес. С его точки зрения писать карандашом — неуважительно по отношению к Крешину, и он пытается оправдаться (что подмечал еще Дейч), однако понимая, что делает это довольно неуклюже, вносит в ситуацию юмористическую двусмысленность.
Надежде Берджеса на скорое возобновление контакта с Крешиным суждено было сбыться только в марте 1947 года. Для того чтобы возобновить встречи с Берджесом, разведка запросила разрешение у министра госбезопасности генерал-полковника B.C. Абакумова, что свидетельствовало о большой ценности источника. Начальник разведки П. Федотов предлагал использовать встречи не только для передачи Берджеса на связь АДАМУ в связи с отъездом Крешина, но и для получения материалов «о позиции и намерениях делегации Англии на предстоящей сессии Совета министров иностранных дел в Москве». Разрешение было получено, и встреча состоялась 5 марта 1947 года, а через неделю Берджес познакомился с АДАМОМ — Михаилом Федоровичем Шишкиным, пресс-атташе советского посольства в ранге 3-го секретаря. Материалы к встрече СМИД четырех держав, переданные Берджесом Крешину, оказались настолько ценными, что министр госбезопасности дал указание отметить его заслуги выдачей премии в размере 500 ф. ст.
Встречи в марте 1947 года положили конец перерыву, который составил около полутора лет (с осени 1945 года). И в дальнейшем резидентура была вынуждена идти на такие перерывы в личных встречах с Берджесом в зависимости от того, как складывались условия оперативной работы в Лондоне. В такие периоды — с июня по октябрь 1947 года, в феврале-марте 1948 года — связь с Берджесом поддерживалась в основном через Бланта, а с апреля 1948-го только через Бланта, а личные же встречи с Берджесом состоялись раз в 2–3 месяца. Блант также выполнял функции по связи с Филби, когда контакт с ним по каким-либо причинам прерывался или когда он приезжал в Лондон без предупреждения, по срочному вызову своего начальства. Поэтому если охарактеризовать работу Бланта в послевоенный период, то можно сказать, что он держал в своих руках все нити связи группы из трех человек — его самого, Берджеса и Филби. Он овладел всеми премудростями оперативной работы, включая фотографирование документов. На встрече 20 января 1948 года, когда Шишкин обсуждал с ним организацию связи с Берджесом, Блант сам вызвался наладить фотографирование документов Форин Офиса и передавать оперработнику уже отснятые пленки. Он сказал, что наличие у него фотоаппарата легко объясняется характером его работы в Куртоулдском институте (занимался вопросами искусствоведения), а условия позволяют спокойно переснимать документы в его собственном кабинете вечером, когда он остается в здании практически один. Вскоре он договорился с фотографом института о приобретении подержанной «лейки», полностью легализовав, таким образом, ее наличие у себя. Фотографирование документов было налажено, и Блант периодически интересовался, каково качество его продукции, для того чтобы при необходимости подкорректировать освещение и выдержку. В его деле имеется заметка о том, что на встрече 20 декабря 1948 года «РОСС сообщил ДЖОНСОНУ, что отснятый им Парижский договор получился прекрасно».
Принимавшиеся лондонской резидентурой меры безопасности при осуществлении связи, в частности с Берджесом, были ответом на ужесточение контрразведывательного режима в Англии. Блант докладывал, что МИ-5 активизировала наружное наблюдение за советскими гражданами, что чувствовали и сами оперработники, усилила прослушивание телефонов посольства и вмонтировала микрофон в телефон военного атташе. Блант, как человек, не имевший формально доступа к государственным секретам, с наименьшей вероятностью мог привлечь внимание контрразведки, и поэтому провал всей операции со стороны агентов был также наименее вероятен, когда функцию связного осуществлял он. Тем более, что Блант пользовался определенным доверием у некоторых сотрудников МИ-5 и МИ-6, делившихся с ним информацией. Давая характеристику своим контактам в контрразведке и их полезности с точки зрения получения сведений, Блант писал:
«Д. Уайт слишком корректен в обращении и никогда не будет «сплетничать» по вопросам, связанным с работой, как Гай Лидделл или Робертсон. Холлис также корректен и почти враждебен. Джон Марриотт иногда разговаривает, но он меня недолюбливает… При хорошем контакте с Лидделлом и Робертсоном, думаю, я буду в состоянии получать достаточно интересной для нас информации о деятельности МИ-5… Гай Лидделл является заместителем директора (МИ-5), — но если учесть, что сам директор всего лишь марионетка, то он, по существу, находится в курсе всех текущих дел и вопросов».
В качестве своего источника в СИС Блант называл также Дэвида Бойла, начальника отделения и личного советника директора СИС по вопросам цензуры — так именовался перехват зашифрованных линий связи.
О доверии к Бланту со стороны МИ-5 свидетельствовал тот факт, что начальник отделения В4 Т.А. Робертсон советовался с ним по вопросам организации более эффективной работы против советской разведки. В январе 1948 года он сетовал, что «трудность состоит в том, что мы ничего не можем выяснить в отношении русского шпионажа», и просил Бланта, если ему в голову придет особенно хитроумный план, сообщить ему об этом. Позднее, в мае 1949 года, руководящий сотрудник МИ-5 Малькольм Камминг обратился к Бланту с просьбой предоставить одно из помещений Куртоулдского института для тайных встреч с агентами из числа персонала посольств восточноевропейских стран. Блант ответил согласием, и они договорились, что он даст ключ от комнат на первом этаже офицеру МИ-5 Таггеру, который будет приходить туда с двумя другими оперработниками контрразведки — Дербиширом и Леггатом. Когда Блант рассказал об этом Шишкину, тот обеспокоился, не создаст ли эта операция МИ-5 опасность для фотографирования материалов Берджеса. Блант заверил его, что не создаст, так как наличие у него «лейки» полностью оправдано его работой, а войти к нему в кабинет во время фотографирования никто не может. (В Сентябре 1949 года Блант сказал, что МИ-5 провела по крайней мере одну встречу в его институте.) Камминг, по словам Бланта, также сказал, что он и Бойл из СИС хотят посоветоваться с ним по вопросу изъятия дипломатической почты, так как у них самих никаких идей на этот счет нет.
Если в отношениях Бланта с контрразведкой все обстояло достаточно благополучно, то со стороны полиции возникла непредвиденная опасность. 21 января 1949 года около половины десятого вечера на Монтагью-сквер его и Н.Б. Коровина (РОСС), который подменял в тот раз Шишкина (АДАМ), остановили два полицейских в штатском и проверили их документы, а также содержимое портфеля Бланта. В портфеле находились документы Форин Офиса, которые Блант не успел переснять и принес в подлиннике. Они были завернуты Берджесом в коричневую бумагу, а на упаковке было написано имя Бланта. Полицейский, видевший имя Бланта на его удостоверении личности, не стал разворачивать упаковку. Стражи порядка извинились за проверку, объяснив ее ростом преступности в Лондоне. Центр принял немедленные меры по резкому ограничению связи с Блантом и, только убедившись, что с ним и с Берджесом все в порядке, возобновил нормальный ход работы. Через несколько месяцев, в августе 1949 года, подобной же проверке подвергся Берджес. При нем не было никаких компрометирующих его предметов. Полицейский осмотрел сверток, в котором было полотенце с символикой клуба Берджеса. Берджес использовал создавшуюся ситуацию, чтобы узнать, как поступает полиция с информацией о результатах таких проверок, и сказал, что если полицейский сообщит к нему на работу, то он будет жаловаться на необоснованность его действия. Полицейский ответил, что проверок проводится очень много и о них никуда не сообщают, если не выявлено ничего подозрительного. Тем не менее Берджес рассказал о проверке коллегам на работе и своим знакомым в МИ-5. И те и другие посмеялись вместе с ним. Что же касалось доверия к Берджесу самого Форин Офиса, то оно, как он считал, не вызывало сомнений. На встрече 15 марта 1948 года он сообщил, что Гектор Макнил поручил ему сообщать о всех подозрительных в политическом отношении лицах среди персонала МИД. Берджес сказал, что это свидетельствует о доверии к нему лично, но, с другой стороны, означает начало кампании против левонастроенных чиновников. Из осторожности на эту встречу он не принес, как обычно, толстую пачку документов, ограничившись текстом «Брюссельского соглашения о западном союзе» и записью беседы Макнила со своим бельгийским коллегой Спааком. Весьма примечательно, что указание Макнила Берджесу поступило в дни развития берлинского кризиса, взвинтившего нервозность по обе стороны железного занавеса. Находясь физически на Западе, а идейно — на Востоке, Блант, например, в некоторой степени утратил ориентацию. Берджес сообщил, что он «напуган международной обстановкой и ему все сложнее понимать ход событий». Берджес объяснял это тем, что Блант «недостаточно закален и не всегда может дать правильную оценку». Последнее не должно было оказаться новостью для тех сотрудников советской разведки, которые читали автобиографию Бланта и его признания в отсутствии интереса к политике.
Несмотря на то что контрразведывательный режим ужесточался по мере того, как холодная война диктовала свои правила игры, советская разведка не исключала проведения острых операций. На встрече 22 марта 1948 года Блант передал сейфовый ключ вместе с просьбой Берджеса сделать с него слепок и изготовить дубликат. На следующей встрече Берджес объяснил, что это ключ от сейфа с документами МИ-5 и МИ-6, поступающими в Форин Офис. Доступ к ним имели только министр Бевин и его заместители Гектор Макнил и Орм Сарджент. Ключи находятся соответственно у их личных секретарей (личным секретарем Макнила был Фред Уорнер). В деле, однако, не содержится указаний на то, как Берджес объяснил наличие такого ключа у него. Не исключено, что Уорнер, имея одинаковые с Берджесом наклонности и проводя иногда время в компании с ним за бутылкой вина, доверил ему ключ на время дежурства. В Центре было изготовлено два дубликата ключа, которые были высланы с указанием попробовать сначала один, а если он не подойдет, — другой. Вместе с дубликатами пришло строгое указание выемок документов не производить до полного прояснения ситуации. В мае Берджес вернул дубликат ключа Шишкину вместе с запиской:
«Ключ подходит исключительно хорошо и возвращается при этом. Возможность использовать его у меня очень незначительна. Я желаю большего успеха в этом отношении кому-нибудь еще».
На словах Берджес пояснил, что материалы МИ-5 и МИ-6 в первую очередь поступают к личному секретарю Сарджента, который их распределяет Бевину и Макнилу и отправляет их личным секретарям в небольших желтых коробках. Иногда в комнату, где работает Берджес, приносят несколько таких коробок, а иногда — ни одной. Берджес мог бы улучить момент, когда Уорнер и другой сотрудник уходят обедать, и ознакомиться с содержимым коробок, но риск был бы слишком велик, и он отказался от этой затеи. К тому же незадолго до этого у министра был похищен ключ, который, правда, был возвращен через два дня. «Это другой ключ, но все равно есть опасность», — резюмировал Берджес.
«Неудачу» с желтыми коробками Берджес с лихвой компенсировал получением документов Форин Офиса к Генеральной Ассамблее ООН, состоявшейся осенью 1949 года в Париже. Он, в частности, еще в Лондоне передал утвержденные кабинетом инструкции для британской делегации на ГА, содержание записки МИД Англии «Политика на предстоящей сессии ГА ООН» и проекты основных резолюций. Н.Б. Коровин отвез эти документы в Париж и доложил советскому представителю — Вышинскому. В Париже, куда Берджес сопровождал Макнила, он приходил на встречи к поджидавшему его у Триумфальной арки Коровину (другого места, не зная хорошо Парижа, они выбрать не могли) и передавал ему текущие материалы британской делегации.
Сессия Генеральной Ассамблеи ООН в Париже была последним дипломатическим мероприятием, в котором Берджес принимал участие в качестве личного помощника Макнила. Еще раньше, в апреле 1948 года, Макнил посоветовал ему перейти на работу в региональный отдел Форин Офиса. Он мотивировал свой совет тем, что это необходимо для нормальной карьеры в ФО, и тем, что он сам не намерен долго оставаться на своем посту, а с его уходом Берджесу все равно придется искать другое место. К тому же мидовские правила требовали двухлетней ротации персонала. Центр был заинтересован в том, чтобы Берджес перешел в общий, американский или северный отдел. Макнил рекомендовал Дальневосточный отдел, мотивируя это тем, что «Дальневосточный отдел в будущем году приобретет особое значение в работе всего БАНКА (Форин Офис)». «Поэтому, — писал в своем отчете Коровин, — ХИКС имеет намерение перейти в Дальневосточный отдел». Под «особым значением» Макнил, очевидно, имел в виду развитие событий в Корее (создание КНДР) и Китае (победу Народно-освободительной армии над гоминьданом). Берджес ясно понимал, что на новом месте он не будет столь же полезен, как на должности личного помощника Макнила. Это следует из его личного письма в Центр от 12 октября 1948 года:
«Я не исполню свой долг, если не скажу вам, что я поступаю на работу в этот департамент с совсем другими возможностями по сравнению с теми, которые я имел, работая с Гектором. Верно, что я перехожу туда, имея его поддержку, и что он разговаривал с Денингом (замминистра, куратор Дальневосточного отдела) и Каксия (начальник отдела кадров), дал мне рекомендацию и попросил, чтобы мне была предоставлена важная работа. Это верно, но это не будет иметь очень большого значения. Все же мы посмотрим. Я предлагаю:
1. Быть в этом отношении осторожным и даже робким, пока возможности не станут ясными.
2. Максимально использовать на личной основе уже имеющиеся контакты и друзей — Фреда [Уорнера], Гектора и К0.
Я знаю, что предложение № 1 будет одобрено».
Уверенность Берджеса основывалась на том, что Центр и резидентура всегда предпочитали обеспечение безопасности агента получению информации от него. Характерным в этом отношении был случай, произошедший по завершении в декабре 1947 года Лондонской сессии Совета министров иностранных дел четырех держав. Во время сессии за период с 6 ноября по 11 декабря 1947 года Берджес передал 336 документов Форин Офиса, которые докладывались резидентурой непосредственно советскому министру иностранных дел Вячеславу Молотову и получили его высокую оценку. Перед отъездом Молотов спросил посла (в связи с реорганизацией разведки в Комитет информации весной 1947 года его формально возглавлял Молотов, а послы были главными резидентами. — О.Ц) о возможности увеличения объема информации, поступающей от Берджеса. Посол ответил, что разведка не может учащать встречи, чтобы не подвергать его опасности. Тогда Молотов сказал, что не следует нарушать установленного порядка. За работу в период Лондонской сессии по указанию Молотова Берджес был отмечен премией в размере 200 ф. ст., М.Ф.Шишкин — 100 ф. ст. и два технических сотрудника резидентуры — по 50 ф. ст.
Приступив с 1 ноября 1948 года к работе в Дальневосточном отделе, Берджес продолжал поддерживать и развивать отношения с Макнилом и Уорнером, которые, по его словам, стали менее официальными и более дружескими по сравнению с прежними — сугубо служебными. Уже в конце ноября Берджес получил от Уорнера для ознакомления документы по Атлантическому блоку, успел отнести их в обеденный перерыв в институт к Бланту, который переснял их и передал пленку Коровину.
Через некоторое время Берджес ознакомился с работой Дальневосточного отдела Форин Офиса и был готов сообщить в Центр о своем новом положении. В записке от 22 декабря 1948 года он информировал Москву, что Дальневосточный отдел ведает отношениями с Китаем, Японией, Кореей, Филиппинами и разделен на два отделения: китайское и японское. Курирует отдел заместитель министра Билл Денинг, в ведении которого находится также Юго-восточный отдел. Берджес охарактеризовал Денинга как карьерного дипломата и одного из самых способных заместителей министра, создавшего себе репутацию на телеграммах о положении в Индонезии два-три года тому назад. Заведующего отделом Питера Скарлетта Берджес назвал «весьма заурядным человеком и типичным английским джентльменом», с которым он очень дружен и у которого бывает в его загородном доме. «Сказать что-либо о других сотрудниках не могу, — писал Берджес, — кроме того, что у меня установились с ними прекрасные личные отношения… не только благодаря моим способностям, но также благодаря той счастливой случайности, что почти все они, как и я, учились в Итоне… Такого рода вещи, — заметил Берджес, — имеют большое значение». «Исключение» и «интересный контраст» являл собой только помощник заведующего отделом Томми Томлинсон, которому, по словам Берджеса, «нравится слыть итонцем среди радикалов, а я ему нравлюсь как радикал серди итонцев».
Характеризуя функции отдела, Берджес сообщал, что он занимается повседневными вопросами отношений со странами Дальнего Востока и определяет политику в отношении этих стран. Сам он работал в китайском секторе. Оценивая свои возможности доступа к секретной информации, Берджес отмечал, что в Дальневосточном отделе они значительно шире, чем в отделе Макнила, но информации по вопросам общей политики Форин Офиса здесь меньше.
«Таким образом, — писал он, — объем моей информации будет сокращен, в то время как материалы по дальневосточному вопросу будут представляться в полном объеме, без каких-либо ограничений. Они охватывают и наработки МИ-5 и МИ-6. Сейчас я спешу на встречу и хочу лишь добавить, что считаю крайне важным сохранять и развивать личные связи, установившиеся с Макнилом, [Фредом] Уорнером, а в последнее время еще и с помощником личного секретаря Бевина — Уорнером. Поэтому ваши вопросы, выходящие за рамки проблем, касающихся Дальнего Востока, приветствуются, хотя ответы, которые я могу обещать, будут основываться на мнении Макнила и личного секретаря Бевина».
Дальнейшая практика в некоторой степени развеяла его пессимизм. Берджес сохранил доступ ко всей общей переписке Форин Офиса, за исключением документов с грифом «совершенно секретно».
Документы такой классификации поступали к нему только по Дальневосточному региону. Более того, значительное количество документов он передавал в подлиннике без последующего возвращения, так Как по правилам в ФО он должен был их уничтожать сам. На одной из встреч Коровин поблагодарил его за то, что большая часть информации представляет для советского руководства значительный интерес. Берджес отреагировал в свойственной ему манере, что создало весьма курьезную ситуацию. «Он тут же выдвинул идею передавать нам на каждой встрече еще большие пачки документов, чем он передавал до сих пор, — писал в своем отчете Коровин, — и просил купить для этой цели чемодан».?
Наступивший 1949 год был тревожным и несчастливым для Берджеса, хотя в своих несчастьях он был Виноват чаще всего сам. В начале февраля он и личный секретарь Макнила Фред Уорнер сильно напились в одном из лондонских клубов. Берджес попросил своего собутыльника достать еще вина. В ответ на это Уорнер поднял Берджеса на руки и в виде шутки бросил вниз по лестнице. Берджес рассек себе бровь и некоторое время провел в больнице. Эта история стала известна резидентуре от Филби, который в марте 1949 года наведался в Лондон из Турции. (Берджес и Блант были временно законсервированы после проверки Коровина и Бланта полицейскими 24 января 1949 года.) Ко времени встречи с Филби 1 марта 1949 года Берджес уже поправился и гостил у матери в Ирландии. Филби, однако, высказал опасение, что, если Берджес будет продолжать сильно пить, до такие случаи могут повториться и его уволят из Форин Офиса. Филби как в воду глядел, потому что на следующей встрече 7 марта он сообщил, что Берджес попал в автомобильную аварию в Ирландии и был задержан полицией, возможно в нетрезвом виде, и что мать скоро привезет его в Англию.
В ноябре 1949 года Берджес поехал в отпуск в Танжер, заручившись рекомендательными письмами лорда Моэма к представителю МИ-6 в Гибралтаре миссис Данлоп и представителю МИ-5 в Танжере Кеннету Миллу. Воспользовавшись рекомендациями, Берджес встретился с Миллом и Данлоп в Гибралтаре. В ходе беседы, проходившей за бутылкой вина, сначала возник спор о Фрейзере (имеется в виду историк социальной психологии Фрейзер. — О.Ц.), который перекинулся на отношение к режиму Франко и политику Англии в отношении Испании. Берджес был настроен резко против Франко, а его собеседники — за. Такое расхождение во взглядах привело к тому, что Берджес, по его словам, «проучил» Милла. На вопрос Коровина, в чем это выразилось, Берджес замялся, но из его путаных объяснений следовало, что он просто побил Милла. Из СИС в Форин Офис последовал донос на него, но ему в вину вменялось не рукоприкладство, а то, что он обращался к Миллу и Данлоп как к сотрудникам МИ-5 и МИ-6, раскрыв таким образом их принадлежность к секретным службам. Берджес выразил удивление по поводу этого обвинения, с невинным видом заметив, что никаких посторонних при этом не было.
В данном случае, однако, было важно формальное нарушение служебной этики, а не действительные обстоятельства происшедшего, так как СИС уже некоторое время «точила зуб» на Берджеса за его проделки. Блант рассказал Коровину, что однажды, еще до гибралтарской потасовки, Горонви Рис позвонил Берджесу и сказал, что в Англию из США приехал агент СИС Алекс Хальперн, юрист русского происхождения и секретарь Керенского. По словам Риса, у Хальперна были якобы очень интересные сведения, и Берджесу стоило бы с ним встретиться. Берджес пригласил Хальперна на ленч, «снял информацию» и тут же составил по ней доклад руководству Форин Офиса с указанием источника и припиской: «Я думаю, что спустя некоторое время вы получите подобный доклад по этому вопросу от СИС». СИС, естественно, пришла в ярость от такой выходки Берджеса, приведшей к раскрытию ее агента.
Все эти происшествия с Берджесом были совсем не кстати в свете надвигавшихся событий — разоблачения и ареста Клауса Фукса в январе 1950 года.
В деле Берджеса имеются любопытнейшие свидетельства того, что если не разоблачение, то во всяком случае арест или признание Фуксом своей вины можно было бы предотвратить. На встрече 10 февраля 1950 года, когда арест Фукса стал уже достоянием гласности, Берджес вдруг сказал Ю.И. Модину (АРКАДИЙ), что в конце сентября 1949 года накануне своего отъезда а США Филби сообщил ему о расшифровке англичанами телеграммы советской разведки, отправленной из Вашингтона в Москву во время войны. В телеграмме речь шла о ЧАРЛЬЗЕ (Клаусе Фуксе), и поэтому контрразведка заинтересовалась им. Филби сказал, что это стало известно ему буквально только что и он уже не сможет лично передать эти сведения Шишкину, который провел с ним последнюю встречу в Лондоне 21 сентября 1949 года. Даты телеграммы он не знает. Расшифровка ее стала возможна из-за того, что она была загаммирована той же гаммой, что и другая советская шифртелеграмма. Тем не менее, по словам Филби, американцы бились над ее расшифровкой несколько лет, но безуспешно, и передали ее англичанам, которые и расшифровали ее к моменту отъезда Филби в США.
Берджес сказал, что он изложил все эти сведения в личной записке, которую Блант сфотографировал вместе с документами и передал в пленке Модину.
Срочно предпринятое расследование этого случая дало загадочные результаты. Шишкин подтвердил, что Филби на последней встрече 21 сентября 1949 года ничего о расшифровке телеграммы ему не говорил. На встрече 11 октября 1949 года Модин получил от Бланта три катушки с пленкой (на которых, по словам Берджеса, и должна была находиться его записка), но пленки оказались снятыми с передержкой и не в фокусе, короче говоря, нечитаемыми. В приложенной к пленкам личной записке Берджеса речи о ЧАРЛЬЗЕ не шло (и не должно было идти). На следующей встрече 25 октября 1949 года Берджес обещал документы переснять, и уже 7 декабря 1949 года передал в пленке 168 документов на 660 страницах. Среди них личной записки не было. Устно Берджес также ничего не передавал.
Таким образом, потерю столь важной для разведки информации можно было объяснить технической погрешностью Бланта при фотографировании и забывчивостью Берджеса, не передавшего ее устно Модину. Сам Филби не мог сообщить ее в США по той простой причине, что в это время находился там без связи. Можно предположить, что если бы разведка обладала ею в октябре или даже в декабре 1949 года, то она могла бы помочь Фуксу избежать ареста путем хорошо легендированного выезда в другую страну или, зная степень осведомленности МИ-5, по крайней мере проинструктировать его, как вести себя на допросах, чтобы не обнаружить своей вины. Последнее представляется весьма проблематичным, так как опытному следователю Скардону удалось поколебать волю Фукса к сопротивлению.
Первая реакция Берджеса на арест Фукса была спокойной. На встрече 10 февраля 1950 года, когда Берджес изложил причину провала Фукса, основываясь на информации Филби, он, по словам Модина, держался «спокойно и хладнокровно, не было заметно растерянности или подавленности». «Хотя ПАУЛЬ заявил, что провал ЧАРЛЬЗА произошел по нашей вине, — писал в своем отчете Модин, — он сказал, что допущенную неряшливость в работе наших товарищей в США считает просто случайностью». Более того, сообщив, что в Форин Офисе введены новые, более строгие правила обращения с секретными документами, Берджес сказал, что в целях проверки и адаптации к новым условиям он систематически три раза в неделю выносил их с разрешения своего начальства для работы дома. Берджес был уже не похож на того новичка, который разволновался, когда Крешин в 1942 году попросил его вернуть отснятые документы Бланту.
Арест Фукса вынудил резидентуру приостановить на шесть недель личную связь с Берджесом и Блантом. Однако Берджес на встречу 20 марта 1950 года не вышел, также он не вышел и на запасные встречи. Но в начале апреля он вдруг стал условными сигналами вызывать Модина на внеочередную встречу. Контакт был возобновлен 17 апреля 1950 года. «На встречу вместо ЯНА пришел ПАУЛЬ, без материалов, — сообщала резидентура, имея в виду, что в периоды повышенной опасности контакт должен был поддерживаться через Бланта. — Он сообщил сведения, которые по соображениям безопасности резидентура не считает возможным передавать шифром и Направить диппочтой». Из письма Модина, поступившего через некоторое время с дипломатической почтой, Центр узнал, что Берджес не вышел на встречи, так как в Лондон по вызову начальства в связи с делом Фукса должен был приехать Филби. Информация, которую привез Филби, была тревожной. Со слов Берджеса Модин писал:
«СТЕНЛИ просил передать, что американцы и англичане сконструировали дешифровальную машину, которая выполняет в день работу «тысячи человек за тысячу лет». Сейчас ведется дешифровка в основном наших шифртелеграмм за 1945–1946 годы. Дешифровка облегчается тремя обстоятельствами:
1) один блокнот использовался дважды;
2) наш шифр похож на шифр нашей торговой организации в США;
3) в Финляндии была обнаружена наша полусгоревшая шифртелеграмма и передана англичанам; она используется для дешифровки других наших шифртелеграмм. Через 6–12 месяцев они смогут это делать.
Дело ЧАРЛЬЗА показало контрразведке, насколько важно знать прошлое госслужащих. Хотя СТЕНЛИ доверяют, Вивиан считает, что прошлое СТЕНЛИ не совсем ясное. Известную роль при установлении прошлого СТЕНЛИ может сыграть его первая жена, которая как-то связана с делом ЧАРЛЬЗА».
«СТЕНЛИ, ПАУЛЬ и ЯН считают, что положение серьезное, — завершал свое послание Модин. — Чтобы обсудить его, нужна обстоятельная встреча. Встреча назначена на 15 мая».
Центр принял решение, что встреча 15 мая 1950 года должна быть короткой: Модин должен был успокоить Берджеса и условиться с ним о длительной и обстоятельной беседе с Коровиным в июне 1950 года. Резидентура действовала в соответствии с указанием Центра. На встрече с Модиным Берджес, хотя и выглядел «менее жизнерадостным», чем обычно, был «очень спокоен, выдержан, нетороплив… настроен по-деловому». Доказательством последнего было его предложение сфотографировать и принести на встречу с Коровиным ряд документов Форин Офиса, в частности по совещанию трех министров иностранных дел, что Модин категорически запретил ему делать.
Встреча Коровина с Берджесом 6 июня 1950 года состоялась в одном из пригородных лесопарков Лондона и продолжалась шесть с половиной часов: столько времени понадобилось, чтобы обсудить все накопившиеся вопросы. Главным из них было серьезное опасение Филби, Берджеса и Бланта, что вся группа может быть раскрыта в результате дешифровки с помощью новой машины тех телеграмм советской разведки, при зашифровке которых были допущены ошибки. Коровин попытался успокоить Берджеса, сказав, что случаи, когда допускались ошибки, имели место только в военное время и были единичными. В принципе же советские шифры построены так, заверил Коровин Берджеса от имени Центра, что их не может раскрыть никакая «сверхмашина». Последующие события подтвердили, что если Коровин был прав в целом, то опасения Филби, Берджеса и Бланта были оправданы в частности — американским и английским секретным службам допущенных ошибок хватило бы для того, чтобы сначала раскрыть одного члена «Кембриджской группы» и, уцепившись за него, вытянуть всю цепочку.
Вторым важным вопросом была некая причастность Первой жены Филби к делу Фукса, о чем Берджес говорил Модину на встрече 17 апреля 1950 года. Берджес сказал Коровину, что эти сведения исходят не от Филби, а от Бланта. По словам Бланта, в 1940 году, когда по каким-то причинам не было связи с советской разведкой (вероятно, имеется в виду период с февраля по декабрь 1940 года, когда резидентура в Лондоне была закрыта по указанию Берия), Филби, Берджес и Блант работали вместе, как единая группа, и через Эдит Тюдор-Харт передавали сведения Бобу Стюарту в Компартию Великобритании. Когда возникло дело Фукса, Блант вспомнил, что в то время бывшая жена Филби — Литци часто беседовала с ним по атомной проблематике и о желательности найти подходящего человека из числа ученых-атомщиков. У Бланта создалось впечатление, что она уже имела подходящую кандидатуру. В этой связи Блант опасался, что если это был Фукс, то на допросе он мог указать на Литци и через нее вывести контрразведку на всю группу. Коровин ответил, что эти опасения напрасны, так как Литци не была связана с Фуксом.
И, наконец, третий важный вопрос касался положения самого Берджеса. Берджес рассказал Коровину о своей стычке с представителями МИ-5 и МИ-6 в Гибралтаре и неприятных последствиях, которые она повлекла за собой. Сейчас, по словам Дэвида Футмана, эта история будируется в Форин Офисе начальником отдела безопасности СИС полковником Вивианом. Сам инцидент не может рассматриваться серьезно, так как Гай Лидделл просто высмеял это дело. Берджес считал, что причиной гонений на нето может быть то, что Горонви Рис нашептал Вивиану о политической неблагонадежности Берджеса в прошлом. Хорошие личные отношения между Берджесом и Рисом (Берджес был крестным отцом одного из четверых детей Риса) не помешали бы последнему пойти на такой шаг, чтобы лишить Берджеса доступа к секретной информации. На раскрытие большего Рис, по мнению Берджеса, не пошел бы, так как бросил бы тем самым тень на самого себя и лишился бы должности консультанта в русском и немецком отделениях СИС. Однако все эти рассуждения о роли Риса Берджес отнес только к области своих предположений. Еще одной причиной, полагал Берджес, могло быть желание Вивиана свести счеты с Футманом, которого он недолюбливал, в частности за покровительство Берджесу.
В Форин Офисе за Берджеса, по его словам, вступились Гектор Макнил, Денинг, Джебб и Нэш, и ко времени встречи инцидент был уже исчерпан, «потому что мои друзья оказались сильнее моих врагов». В доказательство этого Берджес привел следующие факты. В одном из ящиков для разноса документов он случайно видел проект документа от 9 мая 1950 года о своем предстоящем назначении в Вашингтон, а 17 мая о прекращении служебного расследования ему официально сказали в отделе кадров. «Таким образом, — сказал Берджес, — у меня нет сомнений в прочности моего положения».
Остановившись подробнее на своем возможном назначении в Вашингтон, Берджес пояснил, что оно напрямую связано с установлением дипломатических отношений Англии с Китаем. Как только в Пекине откроется английское посольство, туда будет переведен 1-й секретарь из посольства в Вашингтоне. Этот человек руководит отделом Дальнего Востока вашингтонского посольства, и Берджес в случае назначения примет на себя если не должность, то его функции по согласованию с Госдепартаментом дальневосточной политики обеих стран.
В конце беседы Берджес вновь вернулся к угрозе разоблачения и открыл всю глубину и серьезность опасений всех трех агентов. С его слов Коровин писал в Центр:
«Перед отъездом в США СТЕНЛИ просил ПАУЛЯ передать нам его личную просьбу о предоставлении ему политического убежища в СССР в случае явной опасности, ПАУЛЬ добавил, что, по существу, речь идет и о предоставлении убежища и ему, ПАУЛЮ. ЯН, так же как СТЕНЛИ и ПАУЛЬ, был сильно встревожен последними событиями, но не проявил признаков трусости и не делал поспешных выводов. По мнению ПАУЛЯ, если будет угрожать серьезная опасность, то ЯН покончит жизнь самоубийством… ПАУЛЬ сказал, что моральные качества ЯНА не такие, как у СТЕНЛИ и ПАУЛЯ, — продолжал Коровин. — СТЕНЛИ и ПАУЛЬ считают себя «политиками», прошедшими суровую школу жизни, знающими, что такое борьба и как нужно добиваться цели. ПАУЛЬ считает ЯНА хорошим товарищем, вполне преданным нашему делу, но в нем еще крепко сидит «интеллигентский дух», присущий профессии ЯНА, и этот дух заставляет его мириться с «неизбежным» и не мобилизует на борьбу».
Несколько обескураженный таким заявлением Берджеса, Коровин попросил его разъяснить Бланту «всю бессмысленность столь мрачных настроений» и убедить «оставить мысли о самоубийстве». Он сказал, что Берджес, Блант и Филби «безусловано могут рассчитывать на нашу помощь».
На слова Коровина о том, что им придется прекратить личные встречи, Берджес выразил сожаление, поскольку «не видит никаких признаков опасности», и сказал, что он готов в любой момент возобновить передачу документов в подлиннике в пленке или же в виде личных заметок.
Отметив, что он обсудил с Берджесом новые условия связи, Коровин закончил свой отчет на оптимистической ноте:
«ПАУЛЬ был в хорошем настроении. На встречу он явился в трезвом виде. Он долго благодарил за беседу с ним и просил заверить Центр, что у него все в порядке и что он будет ждать указаний о передаче нам материалов».
И Центру и резидентуре было над чем подумать после встречи с Берджесом. К 1 июля 1950 года Иван Чичаев и Михаил Шишкин подготовили «Заключение по результатам беседы РОССА с ПАУЛЕМ». Поставив целый ряд уточняющих вопросов и дав конкретные рекомендации резидентуре, авторы «Заключения» делали главный вывод:
«Учитывая отсутствие каких-либо опасных признаков, касающихся ПЯТЕРКИ, провести с ПАУЛЕМ назначенную встречу в первой половине июля, на которой назначить встречу с ЯНОМ через месяц для получения материалов. В дальнейшем документы от ПАУЛЯ и ЯНА получать только в непроявленной пленке и на личных встречах. Дать согласие на предложение резидентуры о продолжении работы с ПАУЛЕМ и ЯНОМ и на получение от них материалов».
Дальнейшие события внесли радикальные изменения в планы Центра. На очередную встречу 1 июля 1950 года вместо Бланта вышел Берджес. Он сообщил, что получил официальное назначение на работу в посольство Великобритании в США и уедет туда 28 июля. Памятуя наставление Центра не приносить без разрешения документы, Берджес устно сообщил информацию о войне в Корее. На следующей встрече 8 июля 1950 года ему были переданы условия связи на США. Свой последний привет лондонским коллегам Берджес передал через Бланта в виде нескольких пленок с переснятыми документами Форин Офиса.
На этой встрече, состоявшейся 30 июля 1950 года, Модин попытался получить ответы на некоторые вопросы, которые мог дать только Блант. Блант, в частности, рассказал, что в 1939 году Берджес в связи со своим кратковременным отъездом за границу передал ему на связь Горонви Риса, и, таким образом, тот знал о связи Бланта с советской разведкой. Этот контакт продолжался несколько недель. Блант считает, что Рис не забыл об этом, но сейчас делает вид, что ничего подобного не было. По мнению Бланта, Рис не будет болтать, и опасения Берджеса были необоснованными. Лео Лонг слишком уважает Бланта и как своего учителя, и как человека, чтобы устроить ему неприятность. Майкл Стрейт также относится к этой категории его знакомых. Опасность могло представлять только упоминание Бобом Стюартом имени кого-либо из группы в помещении, оборудованном микрофоном МИ-5, если, конечно, он знал кого-нибудь, кроме Эдит.
Блант сам подошел в разговоре к вопросу о своей реакции на опасность провала. Модин писал в отчете:
«ЯН заметил, что если возникнет опасность провала, то он попытается бежать в Париж или покончит жизнь самоубийством. Мысль о самоубийстве в случае крайней необходимости возникла у него из-за его чувств к своей матери, которая, по его словам, сможет пережить его самоубийство, но не сможет пережить его «разоблачение и заключение». ЯН заявил, что вся его позиция свидетельствует о его «буржуазном индивидуализме», но добавил, что он вряд ли сможет поступить иначе и решиться начать новую жизнь».
С отъездом Берджеса в США блестящая пара распалась, хотя Блант и договорился с ним об обмене письмами с условными знаками. Блант продолжал сообщать информацию о деятельности МИ-5 и положении Маклейна, Берджеса и Филби.
В США же сложилась новая разведывательная группа Филби — Берджес, в которой последний выполнял роль связного с нью-йоркской резидентурой советской разведки.

 

 

 

 



Глава 11
«Оксфордская группа»
Об «Оксфордской группе» источников лондонской резидентуры может быть сказано очень немного. Не потому, что ее значение было невелико — в сущности, по важности она равнялась «Кембриджской группе», но потому, что согласно имеющейся информации ее члены не были до сих пор идентифицированы, да и ее работа проходила без каких-либо драматических событий, чего нельзя сказать о кембриджцах. В силу этих причин то немногое, что может быть сказано, относится скорее к характеристике умонастроений и политических ориентиров английской студенческой молодежи 30-х годов и к тому, как советская разведка использовала это уникальное социально-политическое явление, построив на нем методику приобретения источников в британском истеблишменте.
Интерес к привлекательному в идеологическом отношении полномасштабному социальному эксперименту — построению социалистического общества в России, с одной стороны, утверждение у власти в Германии, Италии и Австрии нацистских и фашистских режимов — с другой, и социально-экономический кризис конца 20-х — начала 30-х годов в буржуазно-демократических общества Запада — с третьей, способствовали распространению коммунистических идей в наиболее восприимчивой как по возрасту, так и по своему интеллектуальному уровню среде — студенчестве. Помимо объективных предпосылок, этому способствовала и активная работа коммунистических партий в студенческой среде. И хотя марксизм в головах отдельных студентов часто принимал весьма своебразные, «домашние» формы (см. автобиографию Энтони Бланта), его наднациональная, интернационалистская составная побуждала их преступить законы общества, которое они презирали и которому, по их мнению, оставалось уже недолго жить.
Как и в случае с «Кембриджской группой», проникновение в Оксфорд началось для советской разведки с подсказки ЭДИТ, имевшей огромное количество связей в левых кругах Британии. В письме нелегальной лондонской резидентуры от 8 октября 1936 года в Центр сообщалось:
«ЭДИТ. Через ЭДИТ мы получили ЗЕНХЕНА. В прилагаемом докладе вы найдете данные о втором ЗЕНХЕНЕ, который, по всей вероятности, располагает еще большими возможностями, чем первый. ЭДИТ считает, что у… больше перспектив, чем у ЗЕНХЕНА… Из доклада вы увидите, что у него имеются конкретные возможности… Мы должны поспешить с этими людьми, пока они не выявили свою активность в университете».
Однако настоящая работа по расширению агентурной сети в Лондоне началась только после возвращения Теодора Малли из Москвы в январе 1937 года. В письме от 24.01.37 он сообщал в Центр:
«О новых вербовках. Они начаты по двум линиям: а) через известного вам Энтони Бланта, доцента в Кембридже, с которым уже договорились; б) через также известного вам… с которым тоже договорились».
В этом же письме Малли сообщил, что «второго ЗЕНХЕНА» он будет впредь называть СКОТТ.
Результаты активности лондонской резидентуры не заставили себя долго ждать. Уже в следующей почте от 9.02.37 Малли докладывал:
«СКОТТ. О нем я писал в прошлом письме. Через него мы взяли БУННИ. От него я получил около 25 наводок. Большинство наводок — сырой материал, но есть среди них 4–5 проработанных, к реализации которых мы уже приступили».
Малли также коротко обрисовал положение в Кембридже и Оксфорде с точки зрения позиций там Компартии:
«В течение последних 5 лет из Оксфордского и Кембриджского университетов вышло около 250 членов партии, значительная часть которых на государственной службе. Где они и что они делают, никто не знает. В настоящее время в этих двух университетах имеется около 200 членов партии, из которых 70 оканчивают университет в этом году. Кроме того, имеется около 1300 студентов, являющихся членами так называемых Left Wing клубов (клубов, стоящих на платформе единого фронта с нами)».
Получив письмо Малли, Центр был несколько обеспокоен активностью лондонской резидентуры и призвал ее соблюдать большую осторожность по причинам, изложенным в пространном письме от 19.02. 37: «СКОТТ и его 25 наводок.
Его активность нас здорово волнует. Уж больно это все связано с землячеством. Практика прежних лет показала, что эти дела чреваты громадной опасностью. Особенно опасность провала возрастает там, где мы имеем дело с группами, а не с одиночками. Обычно группа таких людей между собой, несмотря на все запреты, обсуждает все вопросы, и вы, полагая, что имеете дело с одним человеком, тянете за собой весь хвост… Все это надо объяснить СКОТТУ… Массовых вербовок проводить ни в коем случае нельзя. Из богатых и многочисленных возможностей. СКОТТА выбирайте наиболее ценных одиночек. Проверяйте по 10 раз, не спешите и вербуйте только тогда, когда у вас будут достаточные данные. Вербовка БУННИ, например, произошла слишком скоро. Учтите, что все вышесказанное не является голословной игрой в осторожность и что вы являетесь руководителем организации, в которой уже имеется ценнейшая агентура, сохранение которой является первостепеннейшей задачей.
Цифры, собранные вами о количестве студентов, симпатизирующих нам, очень интересны. Эти материалы нужно собирать, неплохо было бы наладить кое-какой регулярный учет, знать, куда эта публика рассасывается, и в отдельных случаях регулировать их поступление в то или иное интересующее [нас] учреждение. Однако мы себе мыслим эту работу так, что не обязательно каждому заранее знать, что мы от него хотим. По крайней мере там, где это можно, следует наши цели скрывать до последнего момента. Такого рода подготовка создает у нас своего рода резерв подготовленных наводок, которые можно будет по мере надобности и подготовленности развивать в нужную нам и проверенную агентуру».
Отвечая на пожелание Центра «наладить кое-какой регулярный учет» симпатизирующих студентов, Малли поставил эту задачу перед СКОТТОМ, который уже в апреле 1937 года представил доклад, озаглавленный «О потенциальных кадрах в Оксфорде»;
«Количество студентов-партийцев в настоящий момент — 115 человек. К июню будет 145 человек.
У меня имеются данные о будущих профессиях студентов на 80 человек, и скоро получу еще один список на 35 человек.
Из вышеуказанных лиц 32 студента кончают Оксфорд в следующем семестре (июнь)».
Список СКОТТА по профессиям выпускников выглядел следующим образом: государственная служба — 17; научные работники — 10; преподаватели — 23; армия — 1; юристы — 5; преподаватели в университетах — 7; коммерсанты — 2; политработники — 3; общественные службы — 1; медики — 1; не определились 1.
«Судя по опыту последних 5–6 лет, мы можем установить, что 80–90 процентов остаются активными членами партии, — сообщал далее СКОТТ. — Насколько мне известно, за этот период времени приблизительно из 600 человек только 2 изменили партии. Один стал фашистом, другой — троцкистом. Около 60 человек превратились в пассивных людей или вообще исчезли. Это объяснялось тем, что они получили такие должности, которые оказались несовместимыми с активностью, либо тем, что им не удалось понять политику рабочего класса и им было очень трудно устроиться в каком-либо небольшом провинциальном городке.
В общем и целом мы пришли к выводу, что люди наиболее способные остаются с нами, большое количество из них становится наиболее способными и ответственными членами партии… Принимая во внимание, что через определенный период времени можно было бы при правильной постановке дел добиться очень больших результатов, так как мы можем находить людей повсюду, где мы их ищем, следует считать необходимым, чтобы мы имели [в университете] такого человека, который очень способен, заслуживает доверия и отвечает только перед нами».
23 июля 1937 года СКОТТ подготовил и передал еще один доклад «О студентах в партии», где подытоживал, что всего в Великобритании имеется 900 студентов, состоящих в партии: 150 — в Оксфорде, 200 — в Кембридже, 300 — в Лондонском университете, остальные — в провинциальных университетах. «Кембридж является, по-видимому, наиболее важным университетом, — писал СКОТТ. — Он превосходит Оксфорд не только по солидности парторганизации, но и по количеству студентов. Кроме того, обучение в Кембридже носит более специальный характер, и общий интеллектуальный уровень студентов выше, чем в Оксфорде. Если исходить из точки зрения получения действительно хороших мест, то значительно большее количество людей идет в Кембридж, чем в Оксфорд… Большая часть лиц, занимающих высшие должности в правительственном аппарате, происходит из Оксфорда или Кембриджа. Лондонский университет также имеет большое значение, особенно в отношении ученых. Как мне сообщили, почти половина из обучающихся теперь научных работников поступает на правительственную службу… Если работать в университетах осторожно, — заканчивал свое сообщение СКОТТ, — то риск очень невелик. Мы фактически можем быть уверены, что всегда выберем надежных людей».
Доклады и рекомендации СКОТТА пришлись на период, когда лондонская нелегальная резидентура оказалась накануне своего закрытия и предстоял длительный Перерыв в связях с большинством имевшихся источников («Роковые иллюзии». М., 1995). Тем не менее, судя по справке, подготовленной в октябре 1940 года — перед возвращением Анатолия Горского в Лондон, через него все же был проведен целый ряд вербовок. СКОТТ «дал нам ЛЮФТА, ОМА, БУННИ, МОЛЛИ, ПОЭТА, МИЛО», говорилось в справке, «кроме этой агентуры дал 25 наводок. Наиболее ценными являются ЛЮФТ и ОМ».
После возобновления связи со СКОТТОМ в.1941 году с его помощью были приобретены новые источники — ПИРАТ и СКАЛЬД.
1937 год был для советской разведки своего рода историческим водоразделом: годом подведения достижений прошлых лет и годом, приведшим к сильнейшим потрясениям и поставившим ее на грань уничтожения. Относительно первой характеристики весьма примечательным документом является докладная записка «О работе подпольных резидентур в Англии», направленная начальником 7-го отдела ГУГБ НКВД комиссаром госбезопасности 2-го ранга Слуцким наркому Ежову и датированная декабрем 1937 года:
«Опыт работы наших подпольных резидентур в Англии доказал, что наличие, в этой стране сравнительно значительных кругов левоориентирующейся, беспартийной и околопартийной интеллигенции, настроенной резко антифашистски и сочувственно по отношению к СССР, открывает нам большие перспективы по их использованию для нашей работы…
Английская интеллигенция, особенно молодежь, не находящая удовлетворения своих идеалов в разлагающемся капиталистическом обществе Англии, естественно, тянется к СССР. Она ищет путей к самоотверженной работе в интересах социализма и Советского Союза. Наша работа, требующая такой революционной самоотверженности, очень часто самим своим характером влечет к себе эту левонастроенную, антифашистскую молодежь, так как соответствует ее идеологии и дает выход ее революционной энергии. Наша задача заключается в том, чтобы своевременно наметить нужных людей, связаться с ними, пока они еще не успели скомпрометировать себя перед властями открытыми революционными выступлениями, или, по крайней мере, изолировать их от партийных организаций и партийных связей, если они уже вступили в партию, и идеологически и оперативно воспитывать их…
Такую работу мы уже проделали в Кембридже и Оксфорде — двух выдающихся университетах Англии, поставляющих высшую бюрократию в важнейшие министерства (Форин Офис, Внутренних дел, Военное и проч.). Мы смогли присмотреться там к некоторым молодым людям, указанным нам идеологически близкой агентурой, изолировать тех из них, которые уже состояли в партийных организациях, от всякой партийной работы и от всяких партийных связей, а затем завербовать…
В 1934–36 годах нами завербованы СЫНОК, ВАЙЗЕ и МЕДХЕН.
В 1937 году — агентура уже завербованная или в стадии обработки: линия ТОНИ — группа ПОЭТА — линия СОКРАТА — группа СКОТТА — группа МОЛЛИ —…» (некоторые члены «Оксфордской группы» СКОТТА, как это видно из рапорта Слуцкого — ПОЭТ и МОЛЛИ, создали свои ответвления. — О.Ц).
«Из указанного явствует, что в настоящее время у нас имеется в Англии остов достаточно хорошо законспирированной организации из вербовщиков и наводчиков, каждый из которых имеет свою потенциальную группу агентов.
Учитывая трудности подпольной работы в Англии в связи с существующим в ней режимом для иностранцев и принимая во внимание, что эти трудности в условиях военного времени возрастут в громадной степени, мы ставим своей задачей усилить и всемерно укрепить созданную организацию, состоящую из местных людей, не нуждающуюся ни в паспортах, ни в прикрытии, ни, наконец, в изучении языка. В чем нуждаются эти люди — это в идеологическом воспитании и в оперативном и техническом инструктаже. Целью этой работы является превратить уже создавшуюся у нас группу наводчиков-вербовщиков в оперативных руководителей-групповодов, в подрезидентов».
Докладная записка заканчивалась предложениями о том, кого из конкретных агентов, в какой стране и чему обучать.
Как видно, в записке Слуцкого была заложена революционная идея реорганизации работы советской разведки в Великобритании, заключавшаяся в том, чтобы предоставить специально обученным агентурным группам значительную, если не полную автономию и осуществлять лишь общее руководство ими из страны с более мягким режимом или даже из Центра с помощью курьеров. Очевидно, что в таком случае безопасность и неуязвимость агентурной сети возрастала бы многократно. Из предыдущих глав («German Connection», «Ключи к секретам комнаты № 22») известно, что такой способ работы эпизодически и в упрощенном виде уже применялся в те годы, когда дипломатические отношения между Великобританией и Советским Союзом были разорваны. На этот раз речь шла о систематической работе, и такое предложение должно было основываться на полной уверенности в англичанах — руководителях агентурной сети. Как явствует из записки, к переходу на новую систему работы разведку подтолкнули также два обстоятельства: первое, реально существующее, — жесткий иммиграционный режим в Англии, и второе, реально ожидаемое, — новая война в Европе.
Последовавшие репрессии в отношении руководства и оперативного состава разведки не позволили воплотить новую систему на практике. Лондонская резидентура вернулась к традиционному способу руководства источниками — с легальных позиций.

 

 

 

 



Глава 12
«Клатт — Макс»
В 1940–1945 годах Абвер через «бюро Клатта» в Софии осуществлял одну из наиболее загадочных разведывательных операций против СССР и его союзников по антигитлеровской коалиции. Несмотря на то что Клатт в конце войны перешел к американцам, он не сообщил им, судя по рассекреченным документам ЦРУ, каких-либо сведений об источниках своей разведывательной сети в Советском Союзе и на Ближнем Востоке. А именно в этом и кроется главная загадка «дела Клатта», разгадать которую западным историкам до сих пор не удавалось. Обращение к архивам советской разведки впервые предоставляет такую возможность.
Как следует из архивных документов 1-го Управления НКВД, английская радиоразведка первой перехватила и дешифровала радиообмен между «бюро Клатта» в Софии и подразделением Абвера в Вене. Сведения об этом поступили в Москву из лондонской резидентуры в апреле 1942 года в виде доклада, озаглавленного «Люфтмельдекопф, София». Поскольку в деле «Клатт» хранится обезличенный текст этого сообщения на русском языке с пометками лишь о том, что это «документальный материал от 24.04.42» и «перевод с английского», установить его происхождение с непогрешимой точностью сложно. Документ мог быть подготовлен как самой радиоразведкой, так и на основе ее данных в СИС или МИ-5. Поскольку во всех этих спецслужбах у советской разведки имелись источники, то передать его могли как Джон Кернкросс (ЛИСТ), так и Ким Филби (СТЕНЛИ) или Энтони Блант (ТОНИ). В любом случае именно они являлись основными источниками информации по делу «Клатт» на протяжении всего времени его разработки англичанами.
«Роль Люфтмельдекопф, в дальнейшем «Шверт» («Меч»), в собирании и передаче разведывательных сведений представляет значительную важность и интерес» — этими словами начинался, вышеупомянутый доклад с немедленной оговоркой, что «организация и методы его работы неясны». Последнее замечание в значительной мере оставалось в силе до недавнего времени. И хотя в докладе допущена некоторая путаница в вопросе организации работы «Шверта» в результате смещения сфер деятельности различных подразделений Абвера, она никоим образом не умаляет значения его основного содержания. А оно заключалось в следующем.
«Щверт» передает «Вагнеру» (майор фон Валь) в Вену для последующей пересылки в отдел Абвера 1-Люфт в Берлине весьма значительное количество разведывательных сообщений, охватывающих территорию России и Ближнего Востока. Собственно передачей информации в Софии занимается некто Клатт. Донесения с пометкой «МАКС» поступали «из мест, лежащих за русским фронтом, по линии от Ленинграда и вниз — к Ростову и Керчи», «от Новороссийска до Батуми», «из Грузии, Азербайджана, Армении» и «из Ирана, Ирака, Тегерана, из районов около Мосула, Багдада и Басры, а также Куйбышева, Астрахани и с запада Каспийского побережья». Другая группа донесений с пометкой «МОРИЦ» охватывала Египет, Ливию, Палестину, Сирию, Кипр, Ирак и Иран. И, наконец, появилось одно донесение ИБИСА из Турции. К докладу прилагалась географическая карта с указанием пунктов и частоты получения информации, озаглавленная «Источники информации МАКСА и МОРИЦА» и датированная 12 апреля 1942 года. Получалась весьма впечатляющая картина охвата немецкой разведкой колоссальной по размерам территории, причем черноморские порты Советского Союза оказывались наиболее эффективными поставщиками разведсведений.
«Постепенно, все увеличиваясь, поступал обильный поток донесений МАКСА, — говорилось в докладе, — а также, хотя и не ртоль обильный, поток донесений МОРИЦА. За четыре месяца, с декабря [1941] по март 1942 г., поступило 260–300 подобных донесений, а всего, вероятно, было на 30–50 % больше».
В аналитической части доклада английская разведка отмечала скорость, с которой поступала информация. «Некоторые донесения из Новороссийска, Ростова, Севастополя, Керчи, из Московского региона, Тбилиси и Батуми поступали в «Шверт» в тот же день», — писали авторы доклада. Другие передавались «Швертом» дальше (в Вену) в течение одного, двух или трех дней. В качестве примера оперативности «Шверта» упоминался случай, когда о пожаре на заводе в Майкопе сообщение поступило «не только в день пожара, но еще до того, как он был потушен».
Относительно точности разведданных МАКСА и МОРИЦА в докладе говорится, что его составители располагают только косвенными свидетельствами, но «они вполне убедительны». Убедительность, по мнению авторов доклада, заключалась в том, что воздушная разведка немцев могла бы легко проверить достоверность сообщений путем систематического наблюдения, однако «известен только один случай, когда донесение было подвергнуто сомнению». Расширение же районов сбора разведывательной информации, по мнению составителей доклада, свидетельствовало о том, что «сведения, поставляемые «Швертом», считаются ценными».
Анализируя содержание разведывательных донесений с пометкой «МАКС», авторы доклада обратили внимание на то, что в них практически не указывались источники информации и не затрагивались организационные вопросы агентурной работы. Отмечалось также, что все материалы «являются свидетельством очевидцев, а не заимствованы из штабных донесений, разведывательных обзоров, газет, радиопередач или слухов». «Они не добываются также и путем перехвата русских радиопередач», — утверждается в докладе.
Предпринимая попытку разобраться, как же функционирует такая огромная разведывательная организация, авторы в качестве исходного пункта берут скорость поступления информации. «Этот факт ясно показывает, что донесения поступают по радио на всем или на большей части пути от источника до Софии, — утверждают они и продолжают: — Из этого можно сделать естественный вывод, что несколько десятков агентов, вооруженных радиостанциями, находятся в указанных на карте, пунктах. — Но тут же авторы доклада оговариваются: — Трудно представить себе, каким образом такая масса агентов могла быть заброшена во все районы, где русская армия, флот и авиация ведут боевые операции. И как в таких условиях могут агенты действовать?»
Другой вопрос, который также ставил авторов доклада в тупик, заключался в том, почему сообщения из таких городов, как, например, Москва, Курск, Батуми, поступают в Софию, тогда как с помощью портативной радиостанции легче связаться с немецкой радиостанцией, расположенной непосредственно за линией фронта. Пытаясь найти ответ на этот вопрос, аналитики выстраивают гипотезу, согласно которой у немецкой разведки имеется мощная «контрольная» станция, вероятнее всего в Новороссийске, которая рассылает задания агентам на советской территории и ретранслирует получаемые от них сообщения в Софию.
К моменту завершения подготовки этого аналитического доклада англичане дешифровали обмен посланиями между Клаттом и Берлином о конкретных источниках немецкой агентурной сети, в частности о нек» коем капитане Самойлове, находившемся сначала в Сталинграде, а затем, после ампутации ноги, — в радиошколе в Куйбышеве, и связанном с неким Лангом.
Таким образом, речь шла о колоссальной по охвату разведывательной операции стратегического значения. Английская радиоразведка продолжала контролировать линию связи Абвера София — Вена, а затем, когда Клатт перебрался в Будапешт, также и линию София — Будапешт — Вена. Дешифрованные англичанами сообщения немецкой военной разведки поступали через ТОНИ и ЛИСТА в Москву.
Советской разведке было также известно, что в Англии создан Объединенный комитет по радиоразведке, в задачу которого входили анализ и оценка перехваченных сообщений немецкой разведки и координация их использования в оперативных целях. Он состоял из представителей отдела V СИС (контрразведка за границей) — майор Каугилл и майор Фергусон, МИ-5 (контрразведка) — капитан Гай Лидделл, Д. Уайт и Г. Харт, Королевской сигнальной школы RSS (часть отдела СИС) — подполковник Молтби и майор Мортон Эванс и Правительственной школы кодирования и шифрования (GC&CS) — Деннис Пейдж и Пальмер. Постоянным секретарем комитета являлся капитан Тревор-Роупер.
Протоколы заседаний комитета, собиравшегося раз в неделю, свидетельствуют о том большом значении, которое английская разведка придавала работе «бюро Клатта». Так, 22 октября 1942 года на 35-м заседании комитета обсуждался вопрос «о сравнительном значении и интересе линий связи немецкой разведки». Майор Эванс сообщил присутствующим (кроме вышеперечисленных лиц в заседании участвовал также майор Фрост), что полное обслуживание перехватом может быть организовано только для наиболее важных линий связи, значащихся в «приоритетном списке». К числу таковых была отнесена и линия 723 (София — Вена). В этой связи Лидделл задал вопрос: «Смогли ли русские организовать перехват и расшифровку линий радиообмена германской разведки по этому направлению?» В ответ на это Фергусон, Пейдж и Эванс заявили, что «никакой технической радиотелеграфной или криптографической информации русским не передавалось». Представители RSS и GC&CS высказались в том смысле, что передача русским необходимых технических сведений для того, чтобы они смогли организовать перехват, не помешает англичанам читать другие линии немецкой разведки. В ответ на это майор Фергусон заявил дословно: «Первоначальная политика СИС состояла в том, чтобы осуществить это в форме сделки, надеясь в обмен получить от русских разведывательный материал и вынудить их давать информацию». Фергусон был раскритикован другими членами комитета, который в своем решении высказал мнение о возможности передачи русским линии связи 723 (София — Вена).
Вскоре СИС, мнение которой выразил Фергусон, представилась возможность прощупать русских на предмет того, что они знают о деятельности «бюро Клатта». В декабре 1942 года в Лиссабоне появился югославский еврей с немецким паспортом на имя Михаэля Рата, он же Имре Рот и он же Мирко Рот — последнее имя настоящее. Через поверенного в делах Югославии английскому послу стало известно, что Рот направлен в Лиссабон как немецкий агент, но желает рабртать на английскую разведку. На встрече с первым секретарем английского посольства Рот рассказал свою историю, которая вкратце сводилась к тому, что после резни сербов в Нови-Сад в январе 1942 года он с женой и ребенком бежал в Будапешт, где вступил в контакт с немецкой военной разведкой с единственной целью выбраться из Европы. В середине октября 1942 года он был направлен в Софию, где находился без всякого дела, но встречался с сотрудниками местной организации Абвера и узнал кое-что об их работе и агентуре. В начале декабря его отправили в Лиссабон с заданием весьма общего характера и рецептом тайнописи.
Первая информация о Мирко Роте и полученной от него на допросах информации была передана советской разведке в марте 1943 года Кимом Филби, но значительно более подробные сведения содержатся в досье на Рота, собранном МИ-5.
Согласно этому досье, составляющему в переводе на русский язык почти полные 114 страниц текста, британская контрразведка заинтересовалась немецким агентом, и 22 февраля 1943 года ему был разрешен въезд в Англию. 28 февраля после нескольких дней относительно комфортной жизни и мягких допросов в лондонском отеле «Принц Уэльский» на Вардо-Гарденс чета Рот была арестована. Во время ареста присутствовали Харт и Скардон, что свидетельствовало о важности, которую усматривала контрразведка в самом этом факте. И она не была разочарована. На допросах Рот назвал трех агентов Абвера, один из которых был задержан англичанами в Египте. Впервые была получена подробная информация о Клатте и его бюро. Рот сообщил, что настоящая фамилия Клатта — Каудер, дал описание его внешности и назвал его любовниц в Софии и Будапеште. Он сообщил также, что сначала, в 1941 году, «бюро Клатта» создавалось как получастное предприятие (вполне в духе немецкой разведки; «бюро Лизера — Рау», «бюро Янке» в довоенные годы. — О.Ц.) с одобрения Верховного командования и работало самостоятельно, пока Клатт не доложил, что организация бюро закончена, и тогда оно было признано официально. По мнению Рота, значение работы Клатта столь велико, что Абверштелле-Вена[10] держится целиком за ее счет, и поэтому союзники должны ликвидировать его организацию.
Весьма важной была информация Рота о порядке работы и источниках «бюро Клатта». В разделе досье МИ-5 под заголовком «Основные функции Абверштелле» говорится:
«Основной функцией Абверштелле было получение информации из России и с Ближнего Востока. А именно:
Ежедневно в 8.00 и 15.00 радиостанция принимала сообщения непосредственно из России. Информация, содержавшаяся в этих сообщениях, имела большое оперативное значение и передавалась, что называется, по горячим следам. В последние месяцы информация касалась почти исключительно операций под Сталинградом и имела чрезвычайную ценность для авиации…
Друзья Рота уверяли его в том, что эти радиосообщения привели к огромным потерям русских. Другим источником информации из России был агент, белоэмигрант, работающий в настоящее время в русском посольстве в Софии, у которого есть брат или близкий родственник в русском Генеральном штабе. Этот источник в Софии передает Абверштелле через Иру (Ира Лонгин Федорович. — О.Ц.) русские официальные сообщения и другие документы, приходящие в посольство, а также информацию, ведущую к аресту коминтерновских агентов в Болгарии и Румынии.
По словам Рота, сеть радиоагентов была организована источником в посольстве, который зимой 1941 года или в начале 1942 года ездил в Россию и завербовал своего брата или близкого родственника из Генерального штаба для работы в пользу Абвера. Этот родственник, в свою очередь, организовал сеть радиоагентов, передающих свою информацию описанным выше способом».
Рот также рассказал о деятельности и людях Абвера на Ближнем Востоке и в Турции.
Сведения, полученные в ходе допросов Рота, МИ-5 попыталась перепроверить через имевшиеся у нее каналы. 10 марта Харт направил Мшгьмо из сектора BIB письмо следующего содержания:
«Посылаю вам экземпляр Моего доклада, в котором опущена ссылка на совершенно секретные источники, содержащаяся в параграфе 15.
Я предлагаю послать данный экземпляр доклада V35 (которому я уже изложил устно суть дела), с тем чтобы он показал его АРЛЕКИНУ (HARLEQUIN). Последний должен будет либо изложить свое мнение по поводу содержания доклада в письменном виде, либо, если ему это будет угодно, обсудить его со мной или V35. Наверное, мы можем сообщить, что приложения А и В расцениваются нами как чрезвычайно важные и что ХАГГАР, как выяснилось после [его] ареста, был немецким агентом (в Египте. — О.Ц.). Весьма желательно, чтобы АРЛЕКИН высказал свое мнение об истории, рассказанной самим Ротом об Абвере, и полученных им заданиях».
АРЛЕКИН был бывшим сотрудником Абвера на службе у англичан. В показаниях Рота он поставил под сомнение рецепт тайнописи (вийшевый ликер и капли лимонного сока) и задание (ведение венгерской легитимистской пропаганды), данные ему Абвером. Дж. К. Мастерман из сектора BIA, проанализировав дело Рота, выделил те же сомнительные моменты его показаний и отметил, что «его ценность для нас основывается почти полностью на информации о софийской Абверштелле и работниках Абвера».
Будучи уверены, что Рот продолжает что-то скрывать и не до конца искренен с ними в том, что касается его собственного сотрудничества с Абвером, англичане испытывали большие сомнения в целесообразности использования его в качестве агента-двойника по линии Комитета XX.[11] Мастерман писал:
«Я не вижу, что мы можем выиграть, сделав его XX агентом. Мне кажется, что это будет еще один довольно затруднительный канал, который мы должны будем наполнять, не будучи в состоянии рассчитывать на полезные результаты».
Было решено отправить Рота в лагерь 020 для дополнительной и тщательной проверки. Однако, отказавшись от практических шагов по использованию его Комитетом XX, СИС не отказалась от того, чтобы реализовать саму идею Рота-двойника в игре с советской разведкой.
Как и у всякой секретной службы, у СИС не могло не возникнуть версии о том, что вся агентурная сеть Клатта есть не что иное, как дьявольская задумка русских в целях дезинформации германского командования. В пользу этой версии говорили широта охвата, беспрепятственность и быстрота поступления информации, против — их достоверность. Если бы сведения были подлинными, а не дезинформацией, то по ним, как полагали англичане, можно было бы прогнозировать не только действия русских, но и реакцию немцев на Восточном фронте. От ответа на этот вопрос зависело также и отношение к информации по Ближнему Востоку, непосредственно затрагивавшей интересы Великобритании.
«Существует намерение, — говорится в одном из документов досье МИ-5, — добиться от русских данных относительно организации МАКСА и, в частности, о том, находится ли эта организация под контролем русских или нет. План заключается в том, чтобы заявить русским, что мы собираемся использовать Рота в качестве агента-двойника, но что, вполне вероятно, он может выдать нас и рассказать немцам о том, какая информация была передана им нашей разведке… Мы опасаемся, что в случае сообщения немцам о нашей осведомленности относительно организации Макса это может подорвать доверие к ней со стороны немцев.
В связи с этим мы предлагаем воздержаться от действий до тех пор, пока русские не раскроют нам карты.
Конечно, для того чтобы продвинуть эту идею, мы не должны посвящать русских в фантастическую историю, которую Рот рассказал нам о своих связях с Абвером, в противном случае русские никогда не поверят, что мы всерьез намереваемся использовать Рота в качестве агента-двойника.
На вопрос, правильно ли мы поступим, если сначала передадим русским информацию ИСОС (данные дешифровки. — О.Ц.), уже потом — досье на Рота и посвятим их в его историю с получением визы (в Англию. — О.Ц.), я отвечаю утвердительно, так как это усилит доверие к нам русских, поскольку они увидят товар лицом».
Адресат и подпись в русском переводе этого документа не указаны. Но в другом документе — письме в адрес П[атрика] Рейли из СИС от 15 марта 1943 года, правда также без подписи, — говорится, что вопрос о том, чтобы разыграть карту Рота в отношениях с русскими, обсуждался на межведомственной конференции и что досье было подготовлено представителем МИ-5 на этой конференции Хартом. Можно предположить, что под конференцией подразумевается очередное заседание Объединенного комитета по радиоразведке. Еще в одном документе, подписанном уже самим П. Рейли и в копии направленном подполковнику Каугиллу, высказывается предложение о передаче русским той части информации Рота, которая касается их непосредственно, «если К.С.С. не склонен использовать информацию Рота с целью попытаться получить от русских данные о МАКСЕ и МОРИЦЕ».
Как бы то ни было, ни в том, ни в другом виде информация от Рота советской разведке передана не была. В аналитической справке НКГБ СССР по делу Клатта говорится, в частности, что «показания Рота официально не стали достоянием советской разведки». То Же подтверждает и справка отдела радиоразведки НКГБ, в которой отмечается, что «материалы, нереданные представителем английской военной миссии в Москве Сесилем Барклеем, содержат лишь самые общие сведения» и что «от 1-го Управления НКГБ СССР получены материалы, добытые агентурным путем, показывающие, что англичане располагают несравнимо более подробными сведениями об организации и работе немецкой радиоразведки и радиоконтрразведки, чем те, которые сообщил Сесиль Барклей».
О своем недовольстве переданной СИС информацией советская разведка заявила официально. В сентябре 1943 года Ким Филби через лондонского резидента ИГОРЯ информировал Москву о содержании беседы с Начальником отделения VE СИС О’Брайеном. Последний сказал, что его представитель в Москве 95 500 — Сесиль Барклей сообщил, что два материала о деятельности немецкой разведки в Болгарии и Румынии, составленные отделением VE СИС и переданные русским, были ими раскритикованы. По заявлению русских, сказал О’Брайен, в этих материалах мало нового и отсутствует информация о деятельности немецкой разведки против СССР. Об организации Клатта, по словам русских, англичанам должно быть известно гораздо больше, чем они сообщили. О’Брайен признал, что критика русских справедлива, так как материалы, переданные им СИС, двухлетней давности, и о Клатте действительно известно гораздо больше.
Можно предположить, что решение не передавать информацию Рота советской разведке было принято по одной из двух причин или по обеим вместе. Одна — это соображения конспирации. Согласно данным советской разведки, когда англичане в 1943 году овладели машинным шифром Абвера, они не информировали даже американцев об этом в полном объеме, а лишь ознакомили их с частью расшифрованных материалов, касающихся Европы. Другая причина, видимо, заключается в том, что к лету 1943 года английские секретные службы пришли к выводу, что операции Клатта не являются советским дезинформационным мероприятием и прощупывать их на этот счет нет смысла. Основанием для такой убежденности послужила новая, дополнительная, информация о «бюро Клатта», на которую 1943 год был для англичан особенно щедр.
25 июня 1943 года в СИС поступила шифртелеграмма от отправителя 18 700 для получателя 89 700 о том, что 18 701 получил от венгра Андрэ Дьорди в Стамбуле сведения о деятельности Абвера в Софии. Поводом для встречи с 18 701 послужило якобы заявление Дьорди о готовности работать на англичан и просьба предоставить ему для этой цели две радиостанции, которые ему потребуются в Софии. 18 700 и 18 701 посчитали, что Дьорди «почти наверняка является агентом-провокатором», хотя сведения, которые он сообщил, «возможно правильные». В части, касающейся Клатта, эти сведения сводились к тому, что он поименно назвал его сотрудников и охарактеризовал их функции, указал линии радио- и телефонной связи и подтвердил наличие у Клатта агента в русском Генштабе. Примечательно также и то, что он назвал Хаггара в качестве немецкого агента в Египте и сказал, что еще два месяца назад он успешно работал там. (Вопрос: если это так, то не перевербовали ли англичане Хаггара после ареста в марте 1943 года на основании показаний Рота?)
Насколько серьезно СИС отнеслась к показаниям Дьорди, можно судить лишь на основании того, что на его информацию как достоверную, в частности о переезде Клатта в Будапешт, имеется ссылка, в документе РИС 23 301 143. В этом документе о деятельности «Люфтмельдекопф, София» за 1943 год, основывающемся, главным образом, на сообщении 25 265 «Служба», говорится, что перевод Клатта из Софии был осуществлен по решению совещания руководящих сотрудников Абвера во главе с Канарисом, состоявшегося в Софии 21 июля 1943 года. В связи с этим произошло перераспределение функций сотрудников, оставшихся в Софии, причем Дьорди ранее правильно указал их имена и кодовые обозначения. Вся поступающая от Клатта информация стала именоваться просто «Булли».
Десятистраничный (в русском переводе) документ содержит такое количество сведений о состоянии дел Абвера в Софии, что с полным основанием можно было предположить, что у англичан появились там новые источники информации. Особый интерес представляет раздел 12, где говорится, что «в конце июля здесь (в Софии. — О.Ц.) была большая тревога из-за опасений, что белоэмигрант генерал Туркул попал в дурные руки в Италии и этим скомпрометировал секрет донесений МАКСА. Клатт, Ланг и начальник Абвера 1-Люфт подполковник Клейнштубер поспешили в Вену и Рим, чтобы вывезти Туркула из Италии в Будапешт, что ими и было успешно проделано. Далее в документе следовало примечание о том, что генерал Туркул «имеет большие рекорды шпионской деятельности» и «работает с особенным усердием против СССР», и делался вывод:
«Мы должны предположить, что разведывательная система МАКСА была построена или друзьями Туркула, или, по меньшей мере, с его ведома и совета».
Таким образом, по мере накопления англичанами оперативной информации о Клатте, его сотрудниках и источниках его «мистическая», как они ее называли, организация принимала все более конкретные очертания, что заставляло верить в реальность и подлинность ее существования, а следовательно, ставило под сомнение гипотезу о дезинформации. Летом 1943 года к таким же выводам, но с аналитических позиций, пришел майор Мелленд, посвятивший этому вопросу свое выступление на заседании Объединенного комитета по радиоразведке. Оно было напечатано в приложении к протоколу 55-го заседания комитета, состоявшегося 31 июля 1943 года.
«Цель этого сообщения, — говорил майор Мелленд на заседании, — состоит в том, чтобы выяснить, продолжает ли оставаться ценным материал МАКСА и может ли гипотеза дезинформации быть отброшена как объяснение, хотя бы частичное объяснение деятельности разведки МАКСА». Ссылаясь на последнее обсуждение этого вопроса 8 апреля, Мелленд напомнил, что тогдашнее предупреждение. МАКСА об угрозе русского наступления под Новороссийском и на Таманском полуострове подтвердилось. Проанализировав сейчас действия советских И немецких войск в районе Курск — Орел и сопоставив их с информацией, перехваченной на линии связи 7/23, Мелленд приходил к выводу, что «последние сообщения МАКСА полностью подтверждают более раннее заключение, сделанное на основании исследования сообщений МАКСА за период с 1 ноября 1942 года до 15 марта 1943 года». Остановившись на паре явно не соответствовавших действительности сообщений МАКСА: об отправке ударных советских войск в Египет и о нерешительности советского военного командования, вызванной сведениями о том, что немцы не намеревались предпринять наступление, — докладчик предложил не принимать их во внимание. Выводы, к которым пришел Мелленд в конце своего сообщения, заключались в следующем:
«1. Совершенно очевидно, что германская разведка и оперативные отделы высоко оценивают сообщения МАКСА. Весьма возможно, что эти сообщения представляют наиболее эффективный вид полевой разведки, получаемой противником.
2. Таким образом, тщательное изучение этих сообщений может обеспечить прогноз возможных операций немцев в России (помимо того, что эти сведения имеют важное значение для определения стратегии русских).
3. Рассмотренные нами за четыре последних месяца сообщения МАКСА в действительности ничем не подтверждают более ранней гипотезы о сознательной дезинформации, поэтому сейчас было бы разумно эту гипотезу отбросить».
В Москву продолжали поступать материалы английского радиоперехвата, однако каких-либо указаний на то, что англичане изменили свое мнение о достоверности сообщений МАКСА (он же ЭДЕЛЬВЕЙС, ОЛАФ и 5029), после 1943 года получено не было.
С помощью членов Кембриджской агентурной сети Кима Филби, Энтони Бланта и Джона Кернкросса советским спецслужбам было известно все то, что знали и думали об организации Клатта СИС, МИ-5 и подразделения английской радиоразведки, то есть все то, что изложено выше и что осталось за пределами изложения. Безусловно, важность этих сведений в военное время трудно переоценить. Однако было бы неправильно считать, что они были решающими. 2-й спецотдел НКВД с осени 1941 года начал фиксировать работу радиостанции Клатта на линии связи София — Вена. В июле 1942 года советской дешифровальной службой был вскрыт шифр, которым пользовался Клатт. Это был «буквенный шифр сравнительно несложной системы». Было бы разумно предположить, что регулярное поступление уже дешифрованных англичанами сообщений Клатта способствовало раскрытию его шифра советскими дешифровальщиками. То же, вероятно, произошло, когда Клатт перешел на машинную систему шифрования. Но в любом случае советские спецслужбы были способны независимо от английской информации контролировать канал связи София — Вена и София — Будапешт.
Хотя советская разведка и контрразведка собирала информацию об организации Клатта через свои каналы в СССР, на Балканах и в Турции, тем не менее английские документальные сведения о персонале софийской Абверштелле не были лишними при установлении лиц, связанных с Клаттом. И все же наиболее достоверные и подробные оперативные данные о деятельности Клатта были получены военной контрразведкой СМЕРШ после вступления советских войск в Болгарию, Венгрию, Чехословакию, Австрию и Германию и ареста большого числа сотрудников Абвера. Объем полученной от них информации был столь велик, что ее обработка, проверка и анализ заняли более двух лет, прежде чем МГБ СССР смогла доложить Сталину разгадку «мистической» организации «Клатт — МАКС».

Первым и совершенно логичным шагом, который был предпринят НКВД по получении дешифрованных английских и своих собственных перехватов сообщений МАКСА, была их немедленная перепроверка. Ее результаты были неожиданными: лишь незначительное количество сведений, передаваемых МАКСОМ, соответствовало действительности. В разные периоды количество достоверной информации менялось, но даже первая проверка серии сообщений должна была снять напряжение, возникшее у советского командования в связи с угрозой нанесения ущерба военным операциям. Окончательный же анализ результатов радиоконтроля линий связи Клатта, который продолжался с середины 1942-го до января 1945 года, показал, что только 8 процентов переданных по ним сообщений об СССР были полностью или частично подтверждены проверкой.
Вторым шагом был контроль эфира. За весь период войны радиоконтрразведка не зафиксировала работы неизвестных ей станций или вообще каких-либо попыток выхода по радио как на Софию, так и на Болгарию в целом с территории Советского Союза. Ошибки здесь быть не могло, так как эффективность советской радиоконтрразведки в годы войны была подтверждена путем сверки ее данных о немецких агентурных радиостанциях и линиях связи с данными, полученными оперативным путем.
Эти два установленные факта позволяли сделать вывод о том, что «Клатт не мог получать свою информацию непосредственно из Советского Союза».
Оставалось, однако, еще несколько вопросов, в частности откуда все же поступала информация к Клатту, особенно те 8 процентов, которые оказались достоверными сообщениями, и кто был МАКС, если он вообще был? Ответу на эти вопросы посвящен 61-страничный «Меморандум по делу «КЛАТТ — МАКС», который фактически представляет собой подробный анализ показаний арестованных сотрудников Абвера и «бюро Клатта». На основе этого документа в июле 1947 года было подготовлено спецсообщение И.В. Сталину.
Авторы меморандума попытались прежде всего установить личность Клатта, чтобы понять, с кем им приходится иметь дело. Поскольку Клатт находился после войны под защитой американцев, все данные о нем основывались на показаниях его сотрудников, а также его второй (с 1928 г.) жены Герды Филиц. Было установлено, что настоящее имя Клатта — Рихард Каудер. Он родился в Вене в 1900 году в еврейской семье, но был крещен по католическому обряду и считал себя католиком. В 1928–1932 годах был агентом общества страхования жизни, затем управляющим имениями барона Тавоната. В 1938 году, после аншлюсса, опасаясь репрессий против евреев, эмигрировал из Австрии в Венгрию. В Венгрии его основными занятиями были мелкая спекуляция и торговля визами для евреев — эмигрантов из Австрии. В 1939 году был посажен в тюрьму «Шубхаус» в Будапеште за дачу взяток венгерским чиновникам.
До конца неясным для авторов меморандума остался вопрос о начале сотрудничества Клатта с немецкой разведкой. Начальник Абвер-Люфт генерал-лейтенант Пиккенброк показал, что летом 1941 года Клатт явился к руководителю Абверштелле-София и сказал, что имеет возможность поставлять разведывательную информацию, представляющую ценность для Германии, и в подтверждение своих слов показал несколько сообщений о ВВС Советской Армии. В то же время начальник отдела Абвер-3 генерал-лейтенант Бентивеньи утверждал, что Клатт был завербован в 1939 году в Будапеште референтом службы 3-Ф (контрразведка) Абверштелле-Вена Шмальшлегером и работал по выявлению курьерских связей польской разведки. В 1941 году переехал в Софию, где был передан На связь «КО-София».[12] Показания других свидетелей говорили о том, что Клатт был завербован в 1940 году в Вене подполковником Валь-Вельскирхом, который вызволил его из венской тюрьмы, где он отбывал наказание за валютные операции.
Временем прибытия Клатта в Софию можно считать приблизительно осень 1940 года. Это предположение основывается на том, что согласно официальной справке болгарской полиции ближайший сотрудник Клатта — Ланг прибыл в Софию 10 октября 1940 года. В Софии Каудер основал так называемое «бюро Клатта», которое его бывшие сотрудники именовали органом немецкой разведки, подчинявшимся непосредственно Абверштелле-Вена. «Существование «бюро Клатта» в Софии с точки зрения организации и структуры органов Абвера, — пишут авторы меморандума, — совершенно непонятно, почему и нельзя определить, являлось ли оно вообще органом германской разведки». Официальным органом Абвера в Софии была сначала «КО-София», преобразованная затем в Абверштелле-София, во главе с подполковником Отто Вагнером (псевдоним — доктор Делиус). «Клатт не только не подчинялся Делиусу и никак не был связан с ним по работе, но даже конспирировал ее от Делиуса, — говорится в меморандуме. — Они враждовали между собой и конкурировали. Делиус не оказывал Клатту никакой поддержки, не имел с ним ничего общего, старался скомпрометировать его и выжить из Софии. Клатт, в свою очередь, предупреждал своих сотрудников, чтобы они не общались с немцами, так как Делиус ведет наблюдение за ними».
Осенью 1943 года «бюро Клатта» было переведено в Будапешт, скорее всего не без усилий доктора Делиуса. В Софии осталась небольшая радиорезидентура, которой Клатт руководил, периодически приезжая из Венгрии. В бытность свою в Будапеште «бюро Клатта» являлось уже официальным органом Абвера и именовалось «Люфтмельдекопф, Зюйд-ост». Какой-либо оперативной работы Клатт не вел. Основой его разведывательной деятельности служили радиостанции, которые принимали и передавали радиограммы, причем донесения поступали по радио только из Стамбула. По показаниям сотрудников «бюро Клатта», им, по существу, было нечего делать. Получив разведывательные данные, Клатт лично их обрабатывал, затем передавал шифровальщикам для зашифровки, откуда они поступали к радистам для передачи на радиостанцию Абвера «Вера» в Вене.
В этом и заключалась вся работа разведоргана Клатта. Клатт же, желая создать видимость бурной деятельности своего бюро, набрал большой штат, имел много автомашин, устанавливал радиостанции, которые не функционировали, и делал много других, по существу ненужных, вещей. Все это было ему необходимо для сокрытия фактического обмана Абвера.
Откуда же, из каких источников получал Клатт готовые разведданные? Ответ на этот вопрос проясняет ситуацию, и становится понятно, почему только 8 процентов переданной им информации об СССР соответствовали действительности, а 92 процента ничего общего с ней не имели. «По показаниям самого Клатта, — сообщил сотрудник Абвера Клаузнитцер, допрашивавший его в начале 1945 года, — разведывательные сведения он получал в основном их трех источников: от «Виго», он же доктор Вилли ГЕТЦ, из Стамбула; от его радиста ДАЛИСМЕ Арнольда из Анкары; от Ира, он же ЛАНГ».
Главным и, пожалуй, единственным источником сведений о Советской Армии был Ланг Илья Федорович, он же Ира Лонгин Федорович, офицер царской армии, эмигрировавший из России в 1920 году. Он был тесно связан с другим видным белоэмигрантом — генералом Туркулом, который, по данным ОГПУ и НКВД, сотрудничал с немецкой и японской разведками еще с 30-х годов. Известные НКВД попытки Туркула еще в 1937 году вывести в Советскую Россию агентов закончились неудачей.
Оставалось проверить полученные агентурным путем английские данные о наличии у Ланга контакта в советском посольстве в Софии и через него — агента чуть ли не в Генштабе Советской Армии. Проверка показала, что такого контакта, по тому, как он был описан, у Ланга не могло быть, а следовательно, не могло быть и агента в СССР. Была осуществлена также проверка английской версии о том, что таким агентом мог быть начальник связи одного из прифронтовых штабов. Эта проверка в силу ее крайней деликдтности была проведена лично министром обороны Булганиным и заместителем министра госбезопасности Сел ивановским. Она также дала отрицательный результат. В английских документах радиоперехвата упоминался также некий капитан Самойлов. Человека, соответствующего описанию Клатта, вовсе не оказалось.
Показания допрошенных по делу Клатта проливают свет на источники Ланга, а значит, и самого Клатта, в России. Жена Клатта Герда Филиц рассказала, что однажды после поездки в Вену Клатт вернулся в плохом настроении и поведал ей, что «его ругали за то, что Ланг передает ему неверные сведения о Советской Армии и занимается обманом». Сотрудник бюро Штурм — Шнайдер сообщил о другом эпизоде, когда Ланг диктовал сотруднице Клатта — Еве Хамерник разведывательные сведения по газетным вырезкам. По данным агента СД «Кауфмана», он же Гетц, Ланг еще до войны передавал Милану из «Антикоминтерна» различные сведения об СССР, которые он получал якобы от разведывательной организации белоэмигрантов.
Авторы меморандума высказывают предположение, что та часть информации, которая подтвердилась полностью или частично, поступала к Лангу, а затем к Клатту от белоэмигрантов, специально выезжавших по заданию немцев в лагеря военнопленных. Другим способом получения таких сведений могли быть их контакты с иностранными посольствами, в частности, как удалось установить англичанам, со шведским посольством в Софии, имевшим, в свою очередь, информацию из Москвы по дипломатическим каналам. И, наконец, третьим каналом поступления достоверной информации были сами немцы. Белоэмигрант Васильев продемонстрировал на допросе технику таких операций: в 1943 году он за 7000 левов купил у немецкого разведчика Браунера сведения о дислокации советской авиации, а затем корректировал их на основе газетных сообщений. Кроме того, Васильев на основе своих знаний о десантных операциях Первой мировой войны и текущего времени с добавлением собственной фантазии составил доклад о подготовке командованием Красной Армии крупных десантных операций в Крыму. По его утверждению, немцы были завалены информационными материалами, как правдивыми, так и вымышленными, и обман их был более или менее безопасным.
Васильев работал не на Ланга или Клатта, а на другое разведывательное подразделение немцев. Однако сопоставление изготовленных им сведений с тем, что передавал Клатт, показало поразительную схожесть некоторых сообщений. Очевидно, накопленный белоэмигрантами, которые в большинстве своем имели военную подготовку, опыт фальсификации разведывательной военной и политической информации еще в 20–30-е годы (см. главу «Письмо Зиновьева) продолжал кормить их в годы войны.
Источник Клатта в Турции Вилли Гетц также показал на допросе в английской контрразведке, что получал сведения от белоэмигрантов, случайных Источников и частично в дипломатических кругах.
В отношении личности МАКСА авторы меморандума пришли в общем-то к тому же выводу, который напрашивался при ознакомлении с английскими документами, а именно, что этим именем обозначалась информация, якобы поступавшая с территории СССР, и что оно не являлось псевдонимом агента.
Как немецкая разведка относилась к информации, поставляемой Клаттом?
Генерал-лейтенант Пиккенброк заявил на допросе, что Клатт был на подозрении у некоторых руководящих сотрудников разведки, считавших, что он занимается фабрикацией разведывательных сведений о Советской Армии. Но так как штаб военно-воздушных сил Германии, по словам Пиккенброка, удовлетворялся данными Клатта — МАКСА, то Абвер направлял им эти сведения без проверки. Однако долго фальсифицированные данные не могли сходить за достоверные. Подозрения в отношении Клатта нарастали, и в конце концов он был арестован в Абверштелле-Вена и подвергнут допросу в феврале — марте 1945 года. С этой же целью были задержаны и некоторые его сотрудники. Сотрудница «бюро Клатта» Валентина Дойч на допросе в МГБ сделала следующее заявление: «Когда после моего ареста в феврале 1945 года меня допрашивали в гестапо, то требовали показаний о разведывательной деятельности Клатта и говорили, что Клатг авантюрист и обманщик, стоивший Германии огромных денег».
В последних двух словах — «огромные деньги», видимо, и заключается секрет всего предприятия Клатта.
Никогда не питавший симпатий к нацистам, он вряд ли мог работать на них по Идейным соображениям. В сотрудничестве с ними он, как представитель преследуемого национального меньшинства, видел для себя возможность спасения, а потом и обогащения. Сотрудники его бюро в один голос утверждали, что Клатт жил на широкую ногу. Чего нельзя было сказать о Ланге, жившем не бедно, но внешне весьма скромно. Труднее определить мотивы, которые двигали Лангом, Туркулом и другими белоэмигрантами. Давали ли они дезинформацию сознательно или всего лишь легкомысленно полагались на своих подысточников? Делали они это из патриотических побуждений, стремясь ввести германское командование в заблуждение, или цинично паразитировали на потребностях воюющих сторон, как это делал Клатг? Или свято верили, что вносят вклад в дело борьбы с большевиками? Можно предположить, что имело место и то, и другое, и третье, и в каждом конкретном случае сотрудничества белоэмигранта с немцами были свои побудительные мотивы.
Все дело Клатта — МАКСА оказалось мистификацией огромного масштаба, доставлявшей головную боль как англичанам, так и русским, а в конце войны и прозревшим немцам. Единственное преимущество советских спецслужб состояло в том, что они практически с самого начала знали, что по каналу 723 идет в основном дезинформация, а следовательно, ущерб был невелик. Ни у англичан, ни у немцев не было и таких возможностей, Какими располагали НКВД и Советская Армия для проверки достоверности информации Клатта.
Объективно Клатт сыграл на руку союзникам. Следует задуматься над тем, смогли бы русские или англичане создать и целенаправленно подпитывать ложными сведениями такую организацию, как «бюро Клатта», для дезинформации немцев?

 

 

 

 



Глава 13
Как важно быть вегетарианцем
В начале 1937 года после возвращения резидента нелегальной лондонской группы Теодора Малли из длительной — с осени 1936 года — служебной командировки в СССР, частью которой стал первый за два года зарубежной работы отдых на Черном море, он и его помощник Арнольд Дейч приступили к расширению агентурной сети на принципах, которые легли в основу создания первого круга членов «Кембриджской группы» (см. главу «Берджес и Блант»).
Если в первом круге главную роль играл Филби, то во втором она выпала на долю Гая Берджеса и Энтони Бланта, контакт с которым и был установлен уже в январе 1937 года. Работавший в Кембридже преподавателем истории исскуств, Блант в первую очередь назвал своего бывшего ученика, а к тому времени сотрудника Форин Офиса — Джона Кернкросса, как перспективного для советской разведки человека.
В конце февраля в Кембридж отправился прирожденный и блистательный мастер очаровывать людей Гай Берджес с единственной целью — познакомиться с Кернкроссом, которого как старого знакомого пригласил к себе на уик-энд Энтони Блант. Первая встреча Берджеса с Кернкроссом состоялась в последнее воскресенье февраля 1937 года и вылилась в продолжительное знакомство, начало которого Гай подробно описал в сообщении от 1 марта 1937 года. Поскольку, по меткому замечанию А. Шопенгауэра, всякая оценка есть произведение, получаемое от умножения способностей оценивающего на качества оцениваемого, то нижеследующий документ показателен для характеристики как Кернкросса, так и самого Берджеса.
«Кернкросс. Я с ним подружился, и мы вместе поехали обратно в Лондон (из Кембриджа. — О.Ц). Я попросил его позвонить и наведаться ко мне. Он пришел вчера и провел со мной весь вечер. Мне, кажется, удалось заинтересовать его своей особой. Это уже выяснилось из наших бесед. Он обещал опять прийти.
Кернкроссу 23 года, он происходит из мелкобуржуазной семьи, более низкого происхождения, чем я, говорит с сильным шотландским акцентом, и его нельзя назвать «джентльменом». Он учился в Эдинбургском университете, в Сорбонне и Кембридже (в течение одного года). Он был легко принят на службу. Он мелкобуржуазный интеллигент (в теоретическом отношении хорошо развит). Я вел с ним длительные беседы о французских и английских идеях, о французской истории и т. д. С этих вопросов мы перешли на политику (я выдавал себя за сторонника Каутского, мы говорили о ревизионизме, сверхимпериализме, консерватизме и марксизме). У меня составились относительно его некоторые предварительные взгляды. По каким причинам он присоединился к нам? Им руководили чисто «культурные» соображения в противовес «социальным» и «радикальным».
По его мнению, марксизм в культурном отношении сможет содействовать разрешению теоретических проблем, и с этой точки зрения он обсуждал с нами эти вопросы. Он никогда не был членом партии в реальном смысле этого слова, но я, однако, думаю, что с ним придется поработать и втянуть его, и я склонен считать, что было бы не совсем безопасно подойти к нему прямо, по крайней мере до того момента, пока ТОНИ или кто-либо из других членов партии не взял бы его в руки.
Он типичный мелкий буржуа, который всегда считает, что ему удастся многого достичь в буржуазном мире, и в частности в том деле, где он служит. Если бы он был еще в Кембридже, то задача оказалась бы более легкой, но и теперь еще не все потеряно. Это до некоторой степени подтверждается его позицией в отношении партии. Так, например, он говорит следующее: «Правда, я теперь отказался от этого (т. е. от активного членства), но в теоретическом и духовном отношении всегда останусь на стороне партии».
Но в общем, он хорошо «устроился» и очень доволен, что там работает. Я этим не хочу сказать, что он сознательно подкуплен, этого нет (пока), и мне кажется, что есть еще время для того, чтобы перетянуть его к нам. Пока что он еще вполне непосредствен и откровенен (он говорит без конца и говорит вам правду относительно всего, начиная с Августина и кончая Олдос Хаксли).
Он принадлежит к категории мелкой буржуазии, опьянен собственными успехами, тем, что смог возвыситься до английского господствующего класса и имеет возможность восторгаться роскошью и прелестями буржуазной жизни.
Однако он добился этого следующим образом: в течение 6 лет он работал без праздников и развлечений. Его пресвитерианское окружение внушало ему честолюбие, и его мечтой являлось во что бы то ни стало попасть в Форин Офис. Но он не только работал, но и развивался духовно. После 5 лет академической работы он в духовном отношении пришел к марксизму.
Кернкросс: «Что мне оставалось делать? Я стал уже человеком убежденным. Пойти работать в партии означало бы для меня отказ от всего, к чему я стремился в течение 6 лет. Я не знаю, что мне предпринять в будущем. Если бы я пришел к партии раньше, то я, наверное, отказался бы от всех своих стремлений, — но я не мог бы этого сделать, когда цель уже так близка».
Таким образом, положение для нас отнюдь не безнадежное. Мне кажется, что если мы ему скажем, что он может иметь и то, и другое, т. е. и партию, и Форин Офис, то он стал бы для нас работать.
Однако, я думаю, что ни мне, ни Э.Б. (Бланту. — О.Ц.) не следует рисковать в данном случае, потому что в его личной и социальной зрелости таится опасность.
Он никогда не имел ни времени, ни денег, чтобы насладиться жизнью, он подавлял себя, он всегда отказывал себе во всем до будущего. Теперь он близок к цели, хотя я полагаю, что мы могли бы рассчитывать на его добрую волю, тем не менее его характер таит в себе много опасностей, и все это сопряжено с известным риском. На этот риск можно решиться лишь в том случае, если приобретение такого человека, как он, является настолько важным делом, что ради этого стоило бы пожертвовать мною, Э.Б. или кем-либо другим.
Мне кажется, что единственным выходом из положения, но я боюсь, что это трудно осуществимо, явилось бы обращение к нему какого-нибудь открытого члена партии, которому мы могли бы вполне доверять и которого можно было бы использовать лишь для этого одного дела. Это несколько уменьшает риск, который имеется, если бы действовать стали непосредственно я или Э.Б.
Кернкросс, я полагаю, по крайней мере, в настоящее время, согласился бы передавать мне все, что он знает. Он не питает уважения к английскому Форин Офису или к своим коллегам».
Столь проницательный анализ личности и душевного состояния Кернкросса, а также выводы Берджеса в их практическом приложении звучали для Дейча и Малли, по-видимому, достаточно убедительно, чтобы к ним прислушаться. Было решено поступить в точности в соответствии с его рекомендациями. Пользуясь известной самостоятельностью, предоставленной нелегальному резиденту, Малли уже в письме от 9 марта 1937 года сообщал в Центр о готовом плане вербовки Кернкросса:
«Мы нашли подход к К. без М. и Т. Бывший парторганизатор в Кембридже, работающий в Париже, будет с ним разговаривать, так что это нас ни в коей мере не ангажирует. Его фамилия Клугман».
Джеймса Клугмана знали по Кембриджу Филби, Маклейн и Берджес. Дейч познакомился с ним еще в 1936 году в Париже через свою знакомую Ольгу Гальперн. В то время Клугман работал секретарем «Международной организации студентов против войны и фашизма». Однако оперативный контакт с ним был установлен, как вспоминал Дейч в своих записках от 1939 года, только в начале 1937 года и, как теперь можно предположить, с целью вербовки Кернкросса. «Прежде чем оказать нам какую-либо помощь, Джеймс потребовал согласия на это ответственного партийного работника, — писал Дейч. — Поэтому меня и МАННА (Малли. — О.Ц.) познакомил с Джеймсом в апреле 1937 года ГОТ (Глейдинг)». (Дейч, очевидно, несколько сместил время, полагаясь исключительно на собственную память. Контакт, судя по всему, был установлен в феврале.) Характеризуя Клугмана, Дейч отмечал:
«Джеймс — партийный работник. Целиком отдался только партии. Очень спокойный и вдумчивый человек. Скромен, добросовестен, прилежен и серьезен. Все знающие его люди любят и уважают его. Он имеет большое влияние на людей. Как человек безупречен и честен. Отзывчив и внимателен к товарищам. Готов на любую жертву для партии. Хороший организатор. Очень аккуратен в деньгах. Ничего для себя не урывает. Внешне — робок и сдержан. Строг в отношении женщин. За своей внешностью не следит. Он для нас может много сделать, если иметь к нему рекомендацию Гарри Поллита или Тореза. Известен полиции в Англии как активный коммунист. Привык к легальной работе и поэтому неосторожен. Но если обратить его внимание на это, то он будет вести себя так, как надо».
В связи с отъездом из Лондона летом 1937 года Малли, а осенью того же года и Дейча, надежды последнего на то, что Клугман сможет многое сделать для них, не оправдались. Хотя если оценивать отложенный эффект вербовки Кернкросса, осуществленной Клугманом, то этого вполне достаточно, чтобы войти в историю разведки. Любопытны, вместе с тем, некоторые наблюдения Клугмана весной 1937 года относительно Маклейна и Берджеса, поскольку они свидетельствуют о том, насколько удачно им удавалось маскировать свое истинное положение. О Маклейне Клугман писал: «Он когда-то был партийцем, но уже два года, как попал на дипломатическую работу, совершенно оторвался от партии, избегает даже старых товарищей, будто стыдится, что переключился на буржуазные рельсы. Было бы небезопасно к нему подойти и сказать, что партия на него рассчитывает».
О Берджесе:
«Это самый умный и самый способный из всех. Он отошел от нас, ибо благодаря фамильным связям он попал в блестящее общество: министры, лорды, банкиры. Дружит с такими, как Виктор Ротшильд. Сам того не желая, он все еще мыслит по-марксистски. Его стоило бы взять для того, чтобы обезопасить, ибо, если он станет врагом, он будет опасным врагом».
Подробностей вербовки Кернкросса в документах того времени не имеется — только лишь краткое сообщение Малли в Москву от 9 апреля 1937 года: «…Мы уже завербовали Кернкросса. Будем его называть МОЛЬЕР. Удалось это обставить так, что не рисковали ни мы с М., ни Т. (МЕДХЕН и ТОНИ, Берджес и Блант соответственно. — О.Ц). Использовали для этого Клугмана, который два раза ездил сюда из Парижа. МОЛЬЕР один раз ездил туда. На работу он уже дал Клугману согласие, но знает, конечно, только половину того, чего мы от него хотим. Пока он связан только с Клугманом. От него мы переймем его около конца мая». Все шло по плану, и в конце мая Дейч выехал в Париж, где Клугман познакомил его с Кернкроссом. «Мы с ним непосредственно связались, — писал Малли в Центр 9 июня 1937 года. — Он был очень рад, что мог связаться с нами, не чувствовать себя оторванным от партии…» В этом же письме Малли не преминул изложить отстраненный взгляд Кернкросса на Маклейна, с которым тот работал в одном отделе Форин Офиса: «Он знает (по Кембриджу), что ВАЙЗЕ также был в партии, и говорит, что хотя ВАЙЗЕ целиком и стал «снобом», но в работе он все же часто проводит «здоровую линию», что свидетельствует о сохранении в его подсознании марксистских принципов. Впрочем, он считает, что ВАЙЗЕ — лучшая голова в Форин Офисе».[13]
Центр отреагировал на сообщение Малли о вербовке Кернкросса и установлении Дейчем прямого контакта с ним короткой одобрительной фразой в письме от 19 июня 1937 года:
«МОЛЬЕР — это большое достижение».
Только будущее покажет, насколько справедлива была эта оценка, а пока, по мнению Дейча, предстояла большая работа. В письме от 24 июня 1937 года он сообщал в Центр:
«Я его встретил один раз. До того времени, как я его встретил, его убеждения были — глубокий политический пессимизм, так как он политически крайне оторван был, крайне недоволен работой. Ненависть к своему социальному окружению, которое по отношению к нему было слишком нетактичным. Для себя он сделал следующий вывод: они его долго не продержат и что скоро он должен искать себе другую профессию. Он был очень счастлив, что мы вступили с ним в связь, и был готов тотчас же приступить к работе для нас».
Дейч сообщал, что он постарался убедить Кернкросса оставаться на работе, установить нормальные отношения с сослуживцами и «создать у них впечатление, что он примирился со своей судьбой». По этой же причине, а также потому, что в Форин Офисе имелись другие источники, Дейч писал, что «мы от него временно никаких материалов не получаем и держим в резерве».
Пытаясь понять суть конфликта Кернкросса с его окружением в Форин Офисе, Дейч делал следующее заключение:
«Он, безусловно, очень интеллигентен, самолюбив, идеологически на нашей стороне, его оппозиционные настроения в отношении окружения, очевидно, следуют из его убеждений. Этим самым оппозиционным своим настроением он себя ставил вне рядов своего окружения…»
Маклейн несколько проще смотрел на ситуацию с Кернкроссом (в изложении Дейча):
«МОЛЬЕР очень интеллигентен, но плохо работает, а главное — недостаточно осторожно относится к работе. Он делает это потому, что считает себя умнее и лучше, чем все прочие. ВАЙЗЕ полагает, что положение МОЛЬЕРА довольно плохое, но что его пока оставят на месте».
Положение Кернкросса в Форин Офисе продолжало оставаться шатким. В октябре 1937 года из Парижа, куда Дейч выехал из-за невозможности дальнейшего пребывания в Лондоне по причинам иммиграционных правил и где он организовал связь между резидентом в Испании Александром Орловым и Кимом Филби, в Центр пришло еще одно тревожное сообщение: «На днях сюда приезжал ВАЙЗЕ и рассказал мне, что МОЛЬЕРА должны перевести в другой отдел, так как им якобы недовольны».
С отъездом Дейча связь с Кернкроссом так же, как и с другими источниками лондонской резидентуры, оборвалась на длительное время. Только в сентябре 1938 года от Маклейна, контакт с которым поддерживался через женщину-нелегала АДУ, пришло короткое сообщение, что Кернкросс переведен на работу в Министерство финансов. Позднее было установлено, что Кернкросс был уволен из Форин Офиса 1.10.38.
Кернкросс вновь появляется на сцене осенью 1938 года благодаря вездесущему Берджесу. Через нового резидента в Испании Эйтингона, с которым он встречался в Париже, Берджес сообщил, что в сентябре установил контакт с Кернкроссом, так как тот «был новичком и я опасался, что он может совершенно порвать, будучи изолированным», и «также потому, что он располагает самой лучшей, о какой только можно мечтать, информацией о Чехословакии».
В письме от 22.10.38 Эйтингон просил разрешить встретиться Берджесу с Кернкроссом, чтобы получить документы, аргументируя это тем, что «отношения между МЕДХЕН и Джоном таковы, что, несмотря на запрет, они все равно общаются».
О дальнейшем развитии событий можно судить только по отчету исполнявшего обязанности резидента в Лондоне Анатолия Вениаминовича Горского от 10.03.39, в котором он сообщал, что документы были получены от Кернкросса Клугманом, и объяснял их происхождение следующим образом:
«В августе — сентябре 1938 года ЛИСТ (Кернкросс. — О.Ц) работал в специальной «кризисной» группе Форин Офиса и имел свободный доступ к документам по Мюнхену. Когда он узнал о переводе в Министерство финансов, то забрал с собой эти документы и передал их сейчас нам. В сентябре 1938 года ЛИСТ видел в Форин Офисе сообщение агента английской разведки из СССР о неготовности СССР оказать военную помощь Чехословакии. Среди сотрудников Форин Офиса поборниками соглашения с Гитлером были а) посол в Берлине Гендерсон и б) посол в Париже Фиппс».
Далее Горский писал, что Кернкросс не слишком загружен работой в Министерстве финансов и готовит монографию по английской литературе эпохи французского ренессанса. «МЭР (Клугман. — О.Ц.) договорился с ЛИСТОМ об условиях встречи с нами в Лондоне», — завершал свое послание Горский.
Приняв лондонскую легальную резидентуру от отозванного в Москву СЭМА (Григорий Борисович Графпен (Бланк), арестован 29.12.38, осужден на 5 лет ИТЛ), Горский взялся за трудную задачу вывода ее из периода дезорганизации, обусловленной репрессиями 1937–1938 годов, в которых разведка НКВД потеряла 70 процентов личного состава. С вынужденным отъездом из Лондона Малли и Дейча перестала существовать и их нелегальная группа. «Золотое десятилетие великих нелегалов» подошло к своему трагическому концу. Редкие уцелевшие от чисток нелегальные разведчики, такие как Дейч, уже не могли действовать в одиночку, без своих верных товарищей, с такой свободой и смелостью, как прежце. Разведка начинала пополняться людьми нового поколения, которое в силу самого своего происхождения не имело опыта подпольной партийной работы и жизни за границей. Как и десять лет назад, основным добывающим аппаратом советской разведки в Лондоне стала Легальная резидентура. Горский стал принимать на связь источники группы Малли — Дейча. В работе ему должны были помочь составленные Дейчем весной 1939 года по просьбе Центра психологические портреты членов «Кембриджской» и «Оксфордской» групп. О Кернкроссе Дейч писал:
«Ему 25–26 лет. Учился в Кембридже и был там не очень активным членом Компартии. Сдал экзамены на поступление в англ. Мининдел и занял в этом конкурсе первое место благодаря его блестящим знаниям. В ноябре 1936 года он начал работать в Мининделе.
МОЛЬЕР происходит из шотландской мелко-буржуазной обстановки. Шотландцы — народ религиозный, так как жизнь у них тяжелая, то они очень трудолюбивы и бережливы. Шотландцы ненавидят англичан. МОЛЬЕР унаследовал некоторые из этих черт. Он педантичный, дельный, старательный и бережливый человек. Он знает, что такое деньги, и умеет с ними обращаться. Он скромен и прост. Когда я первый раз с ним встретился и взял такси, то для него это было сенсацией — он впервые в жизни ехал на такси. В то время, когда я с ним связался, он жил в дешевой меблированной комнате в пролетарском районе в Лондоне, хотя уже работал в Министерстве иностранных дел. Он очень образован, серьезен и убежденный коммунист. Он сразу же изъявил готовность с нами работать и относится к нашему делу очень серьезно. Интересуется всеми нашими партийными, практическими и теоретическими вопросами и неплохо в них разбирается. Очень любознателен. Каждый раз, когда я его встречал, он приносил список самых разнообразных вопросов, указывая при этом, что он спрашивает не потому, что он сомневается в правильности нашего дела, а потому, что ему некоторые вещи неясны.
Он простой, иногда наивный и немного провинциальный человек. Очень доверчив и с трудом может маскироваться. В Форин Офисе он считался левым человеком еще до того, как я его встретил. Это оттого, что он не скрывал своего мнения по некоторым политическим вопросам. Хотя он и понимал, что не должен открыто показывать свое приверженство к Компартии, он все же не мог не высказывать иногда свои левые взгляды.
Внешне очень прост и мил. Нормален в отношении женщин. Дисциплинирован и осторожен. Абсолютно нам доверяет, и мы для него большой авторитет. Так как у него никакого опыта не было, то он вначале не решался брать документы. Я успел за мою работу с ним это дало наладить, и он начал давать документы. С ВАЙЗЕ вначале было то же самое, но, когда он шаг за Шагом убедился, что все идет хорошо, что мы осторожны и что мы особенно заботимся о его благополучии, он преодолел свою нерешительность и потом стал даже иногда неосторожен. В отношении МОЛЬЕРА можно было добиться того же самого, но я уехал, и он остался без связи. Необходимо сказать, что нерешительность в работе как ВАЙЗЕ, так и МОЛЬЕРА объясняясь не столько трусостью, сколько малоопытностью и новостью дела.
МОЛЬЕР — живой и темпераментный человек. Он любит Францию. (Это вообще характерная черта для шотландцев в противоположность к англичанам, ненавидящим Францию.)»
Вооруженный этим и другими напутственными посланиями Дейча, Анатолий Горский оказался в Лондоне предоставленным самому себе в работе с доброй дюжиной незнакомых ему источников. Получив известие, что условия встречи с Кернкроссом обговорены, Центр не замедлил дать указание установить с ним личный контакт и выяснить, «может ли он дать, как говорит МЕДХЕН, доклад о переговорах Муссолини с Чемберленом». Другим вопросом, интересовавшим Центр, были полученные от Кернкросса через Берджеса в сентябре 1938 года сведения о наличии в НКИД «крупного английского агента, который работает начальником функционального отдела, и о том, что английская разведка получила от него 3 доклада». Последний доклад этого агента, согласно информации Кернкросса относился к августу 1938 года и был посвящен обмену письмами между Сталиным и Бенешем. Центр интересовался, что еще известно Кернкроссу об этом источнике англичан, которого в Москве окрестили ТЕМНЫЙ.[14]
25 апреля 1937 года, через 11 дней после получения задания Центра, Горский мог уже сообщить, что встретился с Кернкроссом, что тот работает помощником начальника сектора того отдела Министерства финансов, который курирует Министерство почт и телеграфа, государственную типографию и некоторые другие госучреждения. Иногда он имеет возможность знакомиться со сметами и штатами разведслужбы, Министерства обороны и военной разведки. Он сохраняет и поддерживает связи с Форин Офисом: с начальником Центральноевропейского отдела Вильямом Стрэнгом, Южноевропейского отдела — Ингрэмом, Северного отдела — Кольером и другими, всего 16 человек. Среди них был и чиновник Центральноевропейского отдела Хэнки, который являлся сыном министра без портфеля лорда Хэнки и вскоре сослужил Кернкроссу хорошую службу. Кернкросс был также знаком с белоэмигранткой Ниной Старосельской — старым агентом Интеллидженс Сервис и с парой сотрудников Адмиралтейства.
По вопросу о ТЕМНОМ Кернкросс не мог сказать ничего нового, кроме того, что он не уверен в том, что агент, сообщивший сведения о переписке Сталина с Бенешем, и агент, передавший доклад Литвинова на Политбюро, — одно и то же лицо.
Скромная и неинтересная на первый взгляд для разведки должность Кернкросса в Министерстве финансов оказалась вскоре настоящим кладезем самой разнообразной секретной информации. Объяснение этому довольно простое: любые действия правительства связаны с финансовыми затратами. Являясь источником и контролером денежного кровоснабжения английских государственных учреждений, Министерство финансов должно быть в курсе их деятельности как внутри страны, так и за ее пределами, и получает поэтому все наиболее важные правительственные документы, касающиеся обороны, международных отношений, разведки и т. д. В английском кабинете пост министра финансов всегда был не менее важен (а сейчас более важен), чем пост министра иностранных дел. Именно по этой причине резиденции обоих министров находятся рядом с резиденцией британского премьер-министра на Даунинг-стрит под номерами 11 и 12.
Вскоре Кернкросс на деле продемонстрировал эту особенность устройства британского государственного аппарата. В июне 1939 года он, получив доступ к секретным документам своего начальника на время пребывания того в отпуске, передал, их Горскому. Среди них были:
— доклады Имперского комитета обороны о нелегальной работе в Германии, о создании Министерства информации, о пропаганде в будущей войне;
— меморандум директора Имперского бюро информации Кэмбелла Стюарта на имя министра внутренних дел Хора;
— письма Хора премьер-министру Чемберлену;
— агентурный доклад о положении в Германии.
В дальнейшем работа с Кернкроссом пошла, очевидно, настолько гладко и плодотворно, что Горский не баловал Центр описанием подробностей встреч с ним, а только сообщал, какую информацию он направляет в Москву с очередной почтой.
10 июля 1939 года Горский направил в Центр материалы военных министерств, проходившие через Министерство финансов. 25 июля — документы о штатах и размещении МИ-5, о строительстве и оборудовании секретных радиостанций для пеленгации и подслушивания, а также для перехвата иностранных дипломатических сообщений, о штатах и размещении кодо-шифровальной школы. Из них, в частности, следовало, что СИС называлась в документах «организацией адмирала», по воинскому званию ее начальника — адмирала Хью Синклера, и что МИ-5 размещалась в западном Корпусе Ронни-Хаус, Маршем-стрит, Вестминстер, Юго-Запад 1, имела штат 150 человек (1938 год) с перспективой увеличения на 50 единиц. Были получены также сведения об организации Грэнда из СИС, который являлся большим энтузиастом нелегальной пропаганды (у него работал Берджес). 10 августа 1939 года Кернкросс передал секретные протоколы Имперского комитета обороны, материалы о мобилизационных запасах сырья, о Министерстве информации, инструкции по эвакуации правительственных учреждений и др., занявшие девять фотопленок. В конце 1939 года были получены два справочника по Министерству обороны, из которых, в частности, следовало, что в подразделении военной разведки МИ-1 числился некто Питер Флеминг, ранее работавший в СССР корреспондентом «Таймс», а в МИ-7 — Макдональд, посещавший Советский Союз в качестве корреспондента «Таймс». Эти сведения, однако, не давали ответа на вопрос, были ли они кадровыми разведчиками, или же их призвали в военную разведку на время войны.
Вместе с тем от Кернкросса поступала противоречивая информация о возможностях английской разведки для работы по Советскому Союзу. Если в августе за ленчем с 3-м секретарем Форин Офиса Хэнки (сыном лорда Хэнки) он узнал, что в английском МИД пока не располагают расшифрованными русскими телеграммами и что единственным источником, от которого СИС имеет какие-либо ценные сведения, является человек из НКИД, то в сентябре 1939 года он сообщил, что англичане якобы читают русские шифры, получив инструкцию к дешифровке от поляков. Тогда же Кернкросс, со ссылкой на секретаря морского министра, сказал Горскому, что англичанам известны приватные высказывания Ворошилова об англо-советских переговорах. Информация такого рода, естественно, вызывала тревогу — Горский даже временно отказался от шифрпереписки — и требовала серьезной проверки.
В феврале 1940 года решением Берии лондонская резидентура была закрыта (см. главу «Берджес и Блант»), и Горский, находясь уже в Москве, указал в своем отчете, что Кернкросс «в ближайшее время должен стать (а возможно, уже стал) личным секретарем парламентского вице-министра финансов капитана Крукшенка, если до этого ему не удастся получить более интересную работу, как, например, должность личного секретаря министра без портфеля Хэнки, выполняющего особо секретные задания правительства и руководящего деятельностью Имперского комитета обороны».
Вернувшись в Лондон в конце 1940 года, Горский восстановил контакты со своими источниками и был приятно удивлен: Блант работал в МИ-5, а Филби — в СИС. В канун Рождества он преподнес атеистам в Центре божественный подарок, сообщив также и о «чудесном» продвижении Кернкросса: «ЛИСТ работает секретарем того человека, к которому я посоветовал ему устроиться еще в начале года». От него, по словам Горского, начали поступать сообщения СИС, входящие и исходящие телеграммы Форин Офиса, протоколы заседаний Военного кабинета, доклады Генштаба о ходе и перспективах войны и т. д. Резидент выражал сожаление, что из-за огромного объема поступающих материалов не может передавать все это шифром.
Неизвестно, сетовал ли по этому поводу Горский в 1941 году, когда объем поступавшей от Кернкросса разведывательной информации достиг огромной цифры — 3449 документов, превзойти которую смог разве что Маклейн — 4419 материалов. Только перечень полученной от личного секретаря лорда Хэнки информации за январь — май 1941 года занимает 11 страниц. В историческом контексте того времени среди прочих материалов особого внимания заслуживали апрельские и майские сообщения: телеграмма Идена в Форин Офис о беседе Гитлера с югославским королем Павлом о нападении на СССР, телеграмма Галифакса о беседе с Уэллесом по тому же вопросу и выдержки из сводок СИС за период с 4 по 11 мая 1941 года о германских пданах в отношении Советского Союза.
Естественно, что при таком объеме информация направлялась в Центр диппочтой и только наиболее актуальные сведения обрабатывались на месте и сообщались телеграфом. Об объеме диппочты позволяет судить сопроводительное к ней письмо Горского от 31 мая 1941 года:
«Направляем 60 пленок с материалами ЛИСТА:
— шифртелеграммы Форин Офиса, еженедельные сводки СИС, Форин Офиса и Генерального штаба;
— 2 доклада комиссии БОССА (лорд Хэнки. — О.Ц.) о результатах обследования контрразведки с характеристиками руководящего состава и функций отдельных секций;
— отчет о радиомероприятиях по борьбе с ночными бомбардировщиками;
— доклад комиссий БОССА о средствах и методах бактериологической войны;
— документы Комитета «Y» (специальный комитет по защите безопасности шифров)».
Высокая ценность, разнообразие и количество информации, поступавшей от источников «Кембриджской группы», как и само их продвижение на столь интересные для разведки должности, вызывали в Центре недоумение и даже подозрения (см. главу «Берджес и Блант»). В конце 1941 года в Лондон ушла директива № 4411 с соответствующими вопросами. Поскольку Горский не отреагировал на нее, 15 марта 1942 года пришло напоминание:
«О ЛИСТЕ. Нам до сих пор неясно, каким образом ЛИСТ добывает такое количество материалов и почему его руководитель, не являясь даже членом правительства, имеет доступ к таким весьма секретным разведывательным документам, например, как меморандум Идена от 28 января, записка лорда Суинтона о братской (КПВ. — А.Ц.) копии телеграмм Баггалея из Куйбышева и т. д. Мы уже поставили перед Вами ряд вопросов, касающихся работы с ЛИСТОМ, МЕДХЕН и ЗЕНХЕН и др. Ждем Вашего подробного ответа на эти вопросы. Вторично просим подробно сообщить почтой, где работает в настоящее время ЛИСТ, каким путем получает и передает Вам материалы, где и как эти материалы фотографируются… Как обстоят дела с призывом ЛИСТА на военную службу».
То, что Горский с самого начала не осветил эти вопросы, было, несомненно, его промахом и вызвало недоуменные, хотя и справедливые вопросы Центра. То же, что они не были заданы раньше, связано с известной дезорганизацией работы разведки, долго оправлявшейся от репрессий 1937–1938 годов. Дополнительные сложности возникли и с началом войны в Европе, когда закрылись резидентуры в оккупированных странах. После нападения Германии на СССР также потребовалось некоторое время, чтобы перестроить разведку для работы в военные условиях. В 1941 году 3-е отделение 1-го Управления НКВД возглавила Елена Модржинская, которая крепко взялась за руководство лондонской резидентурой. Она лично ознакомилась со всеми делами на бывших и действовавших источников и проанализировала их работу. Выводы, к которым она пришла, были в силу ряда причин (см. главу «Берджес и Блант») неверными и могли бы нанести ущерб разведке. Однако тщательная проверка и сами результаты работы с лондонскими источниками расставили все по своим местам.
В ответ на запрос Центра Горский направил собственноручное сообщение Кернкросса о его работе у лорда Хэнки:
«По характеру работы я имею доступ к телеграммам Форин Офиса, направляемым членам Военного кабинета (рассылка «Б»), которые я по своему усмотрению могу хранить или возвратить (после того как мой начальник ознакомился с ними). Конечно, я возвращаю большую часть и оставляю только некоторые, действительно интересные и касающиеся проблем, которыми интересуется мой шеф. Я также знакомлюсь с большим количеством сообщений СИС, но их нужно возвращая» по прошествии трех дней. Кроме того, нам циркулярно направляют следующие документы: еженедельные оперативные сводки Генерального штаба, еженедельные сводки Министерства экономической войны о торговле враждебных стран; еженедельные обзоры Форин Офиса; ежедневные сводки Департамента внутренней безопасности о бомбежках и ежедневные оперативно-разведывательные сводки Военного кабинета. О ценности этих материалов вы сможете судить по прилагаемым образцам».
Несколько позднее Горский также объяснил Центру, каким образом Кернкросс попал в секретари к лорду Хэнки. Как оказалось, в этом не было нйчего «чудесного», и все сводилось к пользе вегетарианства. «Вся история с получением ЛИСТОМ должности личного секретаря у БОССА, — писал Горский, — была задумана по нашему заданию и под нашим руководством, хотя перед самым началом работы у БОССА меня здесь не было. Подробно об этой истории я уже докладывал тов. К., и кратко она сводится к следующему.
В конце 1939 года в ряде бесед с ЛИСТОМ мы давали ему понять, что его будущая работа у Крукшенка вряд ли будет нас удовлетворять и ему следует искать более интересного, с нашей точки зрения, места. Нам было известно, что парламент обратился с запросом к премьер-министру БОССУ по поводу функции сына, являвшегося его, БОССА, личным секретарем. Правительство тогда заявило, что сын БОССА будет уволен с этой должности. В этой связи именно мы указали ЛИСТУ на желательность получения им должности личного секретаря БОССА, так как последний выполнял исключительно важные функции в Военном кабинете и в ИКО (Имперский комитет обороны. — О.Ц.).
Наметив себе такую цель, мы вместе с ЛИСТОМ стали искать способы и пути ее осуществления. В этой связи мы решили использовать хорошие отношения ЛИСТА еще по ЗАКОУЛКУ с одним из сыновей БОССА, о чем вам было известно. ЛИСТ, в частности, узнал, что БОСС был ярым вегетарианцем, и поэтому весьма положительно относился к молодым людям, также являющимся вегетарианцами. Через сына БОССА ЛИСТ также установил, что БОСС часто бывает в вегетарианском ресторане «Вега» около Лейстер-сквер.
После того как были выяснены дни и часы посещения БОССОМ этого ресторана, а ходил он туда обычно в сопровождении всей своей семьи, в т. ч. и сына, знакомого ЛИСТУ, мы поручили ЛИСТУ также стать «ярым вегетарианцем» и, по возможности, посещать ресторан в то же самое время, что и БОСС. ЛИСТ выполнил наше задание, и эта простая и несложная хитрость привела к тому, что БОСС в конце концов обратил внимание (ресторан «Вега» никогда не бывает переполнен) на «скромного молодого человека, являющегося, видимо, ревностным вегетарианцем». Случилось так, что однажды он обратил внимание своего сына на ЛИСТА, который сказал, что он ЛИСТА лично знает, и представил его старику. Таким образом, знакомство состоялось, и ЛИСТУ удалось понравиться БОССУ.
В беседах с сыном БОССА ЛИСТ несколько раз намекал на свое желание работать у его отца. В течение нескольких месяцев мы никаких конкретных результатов от этого не имели, а затем я уехал в отпуск. После моего возвращения из отпуска в конце 1940 года ЛИСТ рассказал мне, что наша комбинация полностью оправдала себя, так как под давлением парламента БОСС был вынужден освободить своего сына от исполнения обязанностей личного секретаря и отправить в армию. Сын рекомендовал на свое место ЛИСТА. БОСС обратился в казначейство с просьбой об откомандировании в его распоряжение ЛИСТА, что и было исполнено».
Вопрос о призыве Кернкросса в армию беспокоил Центр не напрасно. Еще в начале января 1942 года Горский сообщил, что его должны были призвать 15 января, но лорд Хэнки выхлопотал ему отсрочку до марта 1942 года. С уходом лорда Хэнки со своей должности Кернкроссу была предоставлена новая отсрочка — до 1 мая 1942 года с тем, чтобы он мог ввести в курс дела своего нового начальника. Направляя 7 мая 1942 года последнюю партию материалов Кернкросса со старого места работы, Горский писал, что, вероятнее всего, тот вскоре после призыва будет уволен из армии и переведен на работу в КУРОРТ, как именовалась в переписке НКВД дешифровальная служба СИС.
Основанием для такой надежды служила еще одна оперативная комбинация, которую Горский и Кернкросс заблаговременно осуществили в предвидении возможного призыва последнего в армию. Эта комбинация была сродни «вегетарианской», и Горский, скорее осторожный, чем суеверный человек, сообщил о ней в подробностях только после ее успешного завершения. Только 9 июня 1942 года он написал в Центр, что в процессе работы с источником, скрытым под псевдонимом ПОЛЬ и имевшим отношение к дешифровальной службе, были выяснены структура и кадровый состав КУРОРТА, в частности, тот факт, что подготовкой кадров и организацией этой службы в условиях военного времени руководит некий полковник Николс. «ЛИСТ на служебной основе завязал с Николсом знакомство, — продолжал Горский, — и путем оказания мелких услуг (ускоренное продвижение его дополнительной сметы, организация знакомства с БОССОМ) установил с ним хорошие отношения. За ленчем в клубе «Traveller’s» ЛИСТ пожаловался Николсу, что его скоро призовут в армию, где он не сможет использовать знание иностранных языков. Николс стал уговаривать его пойти работать в КУРОРТ. После получения повестки ЛИСТ сообщил об этом Николсу, пробыл в части только сутки и был откомандирован в распоряжение Военного министерства, которое условно его демобилизовало, забронировав за КУРОРТОМ. Формально ЛИСТ не является военнослужащим, а считается гражданским служащим военного учреждения».
Горский также сообщал, что школа КУРОРТА в Бедфорде, куда был направлен на спецобучение Кернкросс, готовит специалистов двух видов — гражданских для Форин Офиса и СИС и военных — для Военного министерства. Он полагал, что, поскольку Кернкросс русский язык знает слабо, его, скорее всего, будут готовить по немецкой линии. Подготовка могла длиться от 1 до 6 месяцев.
В Москве сообщение Горского было воспринято со смешанным чувством: с одной стороны, было высказано удовлетворение по поводу проникновения в святая святых английской разведки, с другой — недовольство сложившейся практикой лондонского резидента держать Центр в неведении о своих действиях. Овакимян собственной рукой начертал на письме Горского резолюцию Модржинской: «Нельзя считать заведенный ВАДИМОМ порядок нормальным, при котором мы узнаем о проведенной уже комбинации с агентом в последнюю очередь и то с большим опозданием».
Кернкросс приступил к работе в дешифровальной службе СИС в начале августа 1942 года. Как и предполагалось, он стал редактором-переводчиком в немецком отделении. В конце октября Горский подытоживал первые результаты работы Кернкросса, сообщая, что от него получены два тома рукописного секретного учебника по дешифрованию, руководство для чтения немецких машинных шифров системы «Tunney» и описание дешифровальной машины, сконструированной англичанами для чтения шифрпереписки Люфтваффе[15].

Несмотря на то что Кернкросс работал в комнате еще с несколькими коллегами, писал Горский, ему все же удавалось выносить некоторые документы. По его словам, англичан прежде всего интересовали события на Западном фронте, и лишь во вторую очередь обрабатывались материалы с Восточного фронта.
В своем письме Горский кратко коснулся мотивов сотрудничества Кернкросса с советской разведкой. Он счйтал, что ими является комбинация «нашей идеологии и англофобства». Горский подчеркивал энтузиазм Кернкросса, вспоминая, что в бытность его сотрудником Министерства финансов он настаивал на ежедневных встречах. Характеризуя личные качества источника, резидент отмечал его лингвистические способности — совершенное знание французского, немецкого, испанского и итальянского языков, а также чтение и понимание текстов на шведском, норвежском и русском. Горский писал, что Кернкросс любит музыку: Листа, Шуберта, Шумана, Бетховена, Верди, Бизе. «Был очень тронут, — продолжал Горский, — когда я как-то подарил ему полный комплект пластинок [оперы] «Сельская честь» в хорошей записи, так как эта вещь является одним из наиболее любимых им музыкальных произведений».
Материалы, которые Кернкросс мог передавать Горскому, копировались им от руки, но часто он брал их из коробки, в которую складывались документы, подлежащие уничтожению. «В коробке иногда свалено несколько тысяч документов, — сообщал Горский в Центр, — а следовательно, изъятие время от времени небольшого количества их, по утверждению ЛИСТА, никакого риска не представляет».
Наибольшим достижением Кернкросса явилась передача советской разведке дешифрованных сообщений Люфтваффе, которые сыграли важную роль в военных операциях весны — лета 1943 года (Курская битва, см. более подробно в главе «Берджес и Блант»).
К лету 1943 года напряженная работа с текстами привела к ухудшению зрения Кернкросса. Он предпринял попытку перейти в другое подразделение СИС, где не требовалась чрезмерная нагрузка на зрение. С 1 июня 1943 года он был освобожден от переводческой работы, и ему был предоставлен двухнедельный отпуск. Затем он был переведен в отделение G отдела V СИС (внешняя контрразведка), размещавшееся по адресу Харри-Лейн, Сент-Олбанс и намеченное к переводу в Лондон на Райдер-стрит, Юго-Запад, 1 с 18 июля 1943 года. Непосредственным начальником Кернкросса в отделении VG был знакомый ему профессор Грэм Грин (известный писатель, не подозревавший, что в переписке советской разведки он именуется ЛОРАН). Однако поработать вместе им не удалось, так как руководство отдела V сначала направило Кернкросса на стажировку в сектор V03, который занимался разработкой немецких контрразведывательных организаций на территории Германии. В Y03 Кернкросс работал с Уильямом Стидманом, имевшим опыт оперативной работы в Вене, где он действовал под традиционным для английской разведки прикрытием чиновника отделения паспортного контроля посольства. Стидман просматривал перехваты немецких сообщений, отбирал нужные ему, а Кернкросс ставил их на учет. «Уничтожение перехватов поручено также ЛИСТУ, — писал Горский. — Когда ЛИСТ приступил к работе, там был завал старых перехватов, он их уничтожил (видимо» оформил уничтожение. — О. Ц.) и немного сжег, а 1500 передал нам».
В секторе V03 имелись сведения о резидентурах немецкой военной разведки, работавших против Советского Союза: АСТ-Остланд — в Риге, бюро Селариус в Финляндии, АСТ-Украина и в Ровно с подрезидентурами в Одессе и Николаеве, АСТ-Варшава, Краков, Познань. «ЛИСТ даст их краткое содержание для нашей оценки», — завершал Горский описание новых возможностей Кернкросса. К 15 июля 1943 года от него были получены следующие материалы:
— Абвер на русском фронте;
— справки о немецкой разведке на 26.09.42;
— внутренний код, используемый в немецкой разведке (на 19.01.43 и 9.03.43);
— наблюдательное дело центральной регистратуры СИС на А. Дьякели и его организацию в Турции, связанную с немецкой разведкой.
Кернкросс долго не задержался в V03, и в сентябре 1943 года был, по его словам, «одолжен» в отделение VE, занимавшееся внешней контрразведкой на Балканах и в СССР. Последнее, несомненно, представляло интерес для советской разведки, но Кернкросс отмечал, что работа в его новом отделении велась главным образом по Балканам. Что касается Советского Союза, то он видел всего лишь одну телеграмму, направленную представителю СИС в Москве Сесилю Барклею, в которой на основе немецких перехватов его информировали о реорганизации НКВД — выделении Особого отдела из КРО (контрразведки). Имелось также дело «Работа Абвера в СССР» с данными на агентов годичной давности.
Отделение VE, по сведениям Кернкросса, возглавлял майор О’Брайен, 60-летний ветеран, владевший арабским, немецким и французским языками и лично знакомый с Черчиллем. Советским Союзом в VE занимался Тревор-Уильсон, которого непосредственно курировал заместитель начальника отделения капитан Кит Гатри. Его помощником был капитан Хаттон, переведенный в разведку из МИ-5. И.о. заместителя начальника отделения Гарри Хадсон-Уильямс являлся связным между СИС и радиоразведкой, а также курировал стамбульскую резидентуру СИС.
В ноябре 1943 года новый лондонский резидент Кукин (ИГОРЬ), сменивший еще в июне 1943 года на этом посту Горского, сообщил в Москву, что Кернкросс, возможно, вновь вскоре вернется в отделение V03. «Работает он с нами по-прежнему охотно и с инициативой», — подытоживал свою информацию резидент. Однако переброска Кернкросса из одного отделения в другое не могла не сказаться на количестве передаваемой им информации. Если в 1942 году от него поступило 1454 материала, то согласно статистике в 1943 году — всего 94. (Имеются в виду только материалы, отобранные и направленные в Москву резидентурой; явно устаревшие или не представлявшие интереса материалы уничтожались на месте.) Эти материалы были представлены Кернкроссом по заданию Центра, который интересовался различными линиями радиосвязи немецкого воейного командования и Абвера. В октябре 1943 года от него же были получены ценные для советского командования сведения о готовящейся немцами операции «Ульм» — лыжный десант на Восточном фронте.
В 1944 году количество информации, поступавшей от Кернкросса, возросло до 794. В августе 1944 года он был переведен в 1-й отдел СИС, где занимался обработкой всей поступавшей в английскую разведку информации о Германии и ее восточных соседях. Хотя в это же время от Бланта, Филби и самого Кернкросса поступили сведения о том, что англичане прекратили дешифровку радиосообщений Абвера на Восточном фронте и занимались, главным образом, Западным фронтом, на новом месте работы Кернкросс все же имел доступ к интересным материалам. В октябре 1944 года он передал спецсообщение СИС от 28.10.44 об инструкции Гиммлера по организации нацистского сопротивления, которая была воспроизведена немецким источником англичан по памяти. А вскоре после этого передал наблюдательное дело СИС по СССР за 1939–1944 годы, включавшее переписку с ее резидентом в Москве.
В канун ноябрьских праздников — годовщины Октябрьской революции — руководство советской разведки решило отметить «многолетнюю и плодотворную» работу Кернкросса денежной премией в размере 250 ф. ст. Она была вручена ему 31 октября 1944 года со словами благодарности. Кернкросс написал по этому поводу краткую записку в Центр:
«Я очень рад, что наши друзья сочли мою работу достойной признания, и горд тем, что внес вклад в освобождение советской территории от захватчиков.
Я сожалею, что в последние 18 месяцев не удалось сделать больше. Но я надеюсь, что все обернется лучшим образом. Выражаю признательность за столь щедрую премию и постараюсь выразить свою благодарность удвоенными усилиями в работе.
Джеймс Робертс».
В январе 1945 года Кернкроссу стало известно, что Министерство финансов просит СИС вернуть его в свое ведомство. По этому поводу он советовался со своим советским контактом, как ему поступить. Информируя, об этом Центр, резидентура считала возможным согласиться с переходом источника в Казначейство, так как в любом случае Филби, по ее мнению, в значительной степени перекрывал работу СИС. Начальник разведки Павел Михайлович Фитин начертал на послании резидентуры: «Дать согласие». Но руководство СИС посчитало иначе и задержало Кернкросса еще на несколько месяцев. За это время он успел получить сведения о готовящемся немцами контрнаступлении на Восточном фронте. На встрече 5 февраля 1945 года Кернкросс рассказал, что англичанам удалось перехватить и расшифровать телеграмму японского посла в Берлине в свой МИД о том, что в ближайшие две недели немцы готовятся нанести на Востоке сильный контрудар, который, по их мнению, должен решить судьбу войны. Он будет исходить из двух районов, один из которых — Померания. Командующим на Восточном фронте назначен Гиммлер, а начальником штаба — Гудериан.
Еще одна интересная информация касалась перехвата английской службой радиоразведки радиотелефонных разговоров на территории СССР. По сведениям Кернкросса, в отделе, начальником которого был Дандердейл, имелся человек, который обслуживал радиорелейную связь Москва — Иркутск — Якутск — Кызыл. Но в планах намечался охват прослушиванием всей территории Советского Союза.
Перед самым уходом из СИС в июне 1945 года Кернкроссу удалось получить сведения об английских агентах в Финляндии, Швеции, Дании, Испании, Португалии и Южной Америке. Центр оценил эту информацию как исключительно ценную и дал указание резидентуре поблагодарить Кернкросса и сделать ему подарок.
К работе в Министерстве финансов Кернкросс приступил 25 июня 1945 года в должности принципала отдела смет Военного министерства. В круг его вопросов входило рассмотрение документов Министерства снабжения и Отдела гражданской противовоздушной обороны МВД. Кроме того, он являлся секретарем Комитета по реализиции запасов военного времени. Неизвестно, как оценивалась поступавшая от него документальная информация, но особо отмечены некоторые сведения, полученные им по своим прежним каналам. Дандердейл из дешифровальной службы рассказал Кернкроссу, что поляки якобы «раскололи» советский авиационный шифр высокой Категории, а с его старого места работы в СИС к нему поступили данные о том, что англичанам стало известно о подготовке к испытаниям атомных бомб в СССР в районе севернее Якутска и о строительстве там новой радиостанции.
22 октября 1945 года в связи с замораживанием всей агентурной сети в Англии связь с Кернкроссом была приостановлена, как тогда полагали, на 2–3 месяца (см. подробнее о причинах этого в главе «Берджес и Блант»).
Три месяца, однако, превратились почти в три года. Центр, считая обстановку опасной, отклонил предложение резидентуры установить контакт с Кернкроссом в марте 1947 года. Но в декабре 1947 года, когда Берджес сообщил, что положение Кернкросса укрепилось с приходом в министерство Криппса, и резидентура вновь поставила вопрос о возобновлении связи, Центр ответил согласием. Реально же контакт был восстановлен только 11 июня 1948 года, так как Кернкросс, как он позднее признался, запамятовал условия связи и откликнулся только на специальный вызов. Уже со следующей встречи в июле 1948 года он начал передавать документальную информацию.
Поскольку Кернкросс работал в отделе личного состава вооруженных сил (Personnel Department), он имел доступ к поименным спискам состава сухопутных, морских и воздушных сил. Эти Материалы Центр отметил как особо ценные. Значительный интерес для нашей разведки представили материалы Министерства обороны о потребностях вооруженных сил и гражданской обороны в людских ресурсах и о предмобилизационных мероприятиях, а также бюллетень «Technical Intelligence».[16] Кернкросс не имел прямого доступа к материалам по созданию атомного оружия, но сообщил, что его хороший знакомый Джордж Орэм, начальник Отдела оборонных материалов, таковыми располагает. Центр, однако, в целях безопасности источника запретил заимствовать их для ознакомления у Орэма.
На встречу 24 января 1950 года Кернкросс принес, как сообщила резидентура, большое количество ценных материалов, сопроводив их личной запиской. Переведенная в Центре на русский язык, она гласила:
«Я был назначен представителем Министерства финансов при Западном союзе,[17] а это означает, что все военные документы Западного союза будут или должны поступать мне. Большинство из них представляет большой интерес. Старые документы я уже представляю. Я буду подчиняться Хэмфри Дэвису (начальник моего прежнего отдела), но буду выполнять ряд поручений Е.Г. Комптона. В настоящее время я сижу в той же комнате и держу документы в том же сейфе, что и Орэм, который занимается вопросами атомной энергии, военных исследований и научных разработок. Наконец, я имею частичный доступ, который, я надеюсь, будет полным, ко всем документам и протоколам Комитета обороны».
Встреча в феврале 1950 года была также ознаменована передачей «большого количества важных документов». Отправляя их в Центр, резидентура отмечала в сопроводительном письме:
«По документам, переданным КАРЕЛОМ на встрече 21.02.50, можно судить, что через его руки проходят документы высочайшей степени секретности. Новая должность КАРЕЛА открывает перед ним очень большие возможности по снабжению нас интересными материалами.
Среди переданных КАРЕЛОМ документов имеется несколько папок по атомной проблематике. Насколько можно судить по отметкам на корешках этих папок, эти документы принадлежат приятелю КАРЕЛА — Орэму, с которым он, очевидно, пользуется одним и тем же сейфом».
В эту же партию документов входили материалы по бактериологии.
В июле 1950 года, в разгар корейской войны, от Кернкросса были получены правительственные меморандумы на темы:
— влияние событий в Корее на интересы Англии на, Дальнем Востоке;
— влияние событий в Корее на внешнюю политику Англии;
— оценка положения в Корее на 5.07.50.
В августе 1950 года Кернкросс приложил к очередной партии материалов записку, содержание которой не могло не огорчить Москву:
«Я с сожалением сообщаю, что Мои отношения с Комптоном настолько тяжелы, что я отнюдь не уверен, что удержусь на этой должности, если она будет переведена в более высокую категорию».
Опасения Кернкросса оправдались. В сентябре 1950 года, по возвращении из отпуска, он узнал, что переведен в отдел валютного контроля. «Как я и опасался, должность, которую я занимал, переведена в более высокую категорию и на нее назначен один из моих коллег, — писал Кернкросс в записке в Центр. — Однако я надеюсь получить должность в Министерстве снабжения, где буду заниматься вопросами перевооружения…»
Естественно, что перевод источника на работу, не имеющую отношения к государственным секретам такого масштаба, как прежняя, не только огорчил, но и насторожил Центр. Если Кернкросс попал под подозрение, то за этим шагом могло скрываться решение отстранить его от секретной информации. Обеспокоенная возможностью развития событий именно в таком направлении, резидентура задала ему этот вопрос, на что Кернкросс ответил, что «плохие взаимоотношения с Комптоном возникли у него только из-за деспотического характера, придирчивости Комптона и что единственная причина, в силу которой он не был оставлен на прежней должности, заключалась в плохих отношениях с Комптоном».
В дальнейшем все произошло так, как и предполагал Кернкросс. Из Министерства финансов он был переведен в Министерство снабжения, где приступил к работе с 1 мая 1951 года, причем идея перевода исходила от отдела кадров, а не от самого источника. На встрече 4 июня 1951 года он рассказал, что работает в отделе планирования и занимается вопросами сухопутных вооруженных сил.
Если к 4.06.51 «исчезновение» Берджеса и Маклейна[18] еще не стало достоянием гласности, то к 23.06.51 — дате очередной встречи с Кернкроссом — это событие широко обсуждалось в средствах массовой информации Англии. Исходя из того, что с Кернкроссом этот вопрос следовало обсудить в целях его же собственной безопасности, резидентура запросила указания Центра относительно линии его поведения в случае опасности. Центр ответил, что следует прямо заявить источнику, что со стороны Берджеса и Маклейна опасность ему не угрожает, что в случае допроса он должен сказать, что знал Маклейна по совместной работе в Форин Офисе, а Берджеса — как светского знакомого, но последние 8–10 лет с ним не виделся. В случае же возникновения реальной опасности ареста, указывал Центр, Кернкросс должен был покинуть страну.
На встречу 23 июня Кернкросс пришел в хорошем настроении и держался спокойно. Доказательством его хладнокровного отношения к происшедшему была большая пачка секретных документов, которые он принес на встречу. Кернкросс сам задал вопрос о Берджесе и Маклейне и, получив разъяснения в соответствии с указаниями Центра, сказал, что «теперь он готов к любому разговору с контрразведкой». Он уточнил, что в 1937–1938 годах случайно встречался с Маклейном несколько раз в клубе «Traveller’s» и раскланивался, но никогда даже не сидел с ним за одним столом. Берджес знал о сотрудничестве Кернкросса с советской разведкой. Один раз они вместе обедали в клубе. С 1943 года виделись очень редко. Кернкросс допускал, что контрразведка в результате проверки государственных служащих может выйти на его коммунистическое прошлое. Тогда он объяснит это как несерьезное увлечение молодости, сменившееся разочарованием. Все же такое открытие может непредсказуемо повлиять на его положение, продолжал Кернкросс, но в худшем случае его переведут на несекретную работу.
После этого Кернкросс рассказал подробно о своей новой работе. Его отдел в Министерстве снабжения возглавлял Хорсфилд, одним из заместителей которого была женщина по имени Экройд. Ее помощником, в свою очередь, являлся Кернкросс, занимавшийся вопросами вооружения. По его словам, в отдел поступали документы из Министерства обороны, из Объединенного комитета военного производства, Комитета производственных мощностей и других правительственных учреждений, включая Комитет начальников штабов и кабинет. Именно эти документы Кернкросс и принес на встречу.
Ровно через месяц Кернкросс вновь передал большую пачку важнейших документов. Вокруг него было все спокойно, он собирался в отпуск в середине сентября 1951 года.
Важность документов, переданных Кернкроссом, была такова, что их специально докладывали Сталину, обратив при этом его внимание на то, что в июне — июле 1951 года были получены документы о выполнении Программы перевооружения Англии. В докладе Сталину, направленном руководителем Комитета информации В. Зориным 7 августа 1951 года, говорилось, что общее количество материалов составляет 1339 фотолистов английского текста и таблиц. Особо выделялся доклад Центрального статистического бюро о фактическом производстве различных видов вооружения и военных материалов с апреля 1948-го по март 1951 года и запланированном военном производстве до марта 1954 года.
Хладнокровие не оставляло Кернкросса, и он с прежней методичностью принес новые документы на ветречу 20 августа 1951 года. На службе у него было все спокойно. Гром грянул в начале сентября, когда его вызвал на допрос офицер МИ-5 Мартин.
Вопросы контрразведки были в значительной степени предугаданы заранее, и Кернкросс был готов к ответам на них. Разговор сводился к следующему:
— знаком ли Кернкросс с Маклейном и каковы были их отношения; знаком, отношений никаких, только здоровались;
— участвует ли он в деятельности Компартии; нет, но в студенческие годы разделял мнение КП по вопросу о политике в отношении Германии; в настоящее время его взгляды совершенно отличны от тех, которых он придерживался в молодости.
Мартин предъявил Кернкроссу письмо, адресованное ему и отправленное еще до войны. Оно начиналось словами «С братским приветом…» и содержало информацию об отношениях между Гитлером и итальянцами. Кернкросс сказал, что такого письма не получал и не знает, кто бы его мог послать. В то время он работал в Форин Офисе, и письмо такого содержания выглядело, по его мнению, естественно.
Кернкросс сказал также оперработнику, что фотопринадлежности, которые находились у него дома, он уничтожил. Следующая встреча была назначена на январь, но, поскольку Кернкросс перепутал время и пришел на полчаса позже, состоялась только в марте 1952 года.
3 марта Кернкросс пришел без материалов и сообщил, что в декабре 1951 года его вновь допрашивала контрразведка. На сей раз это был молодой сотрудник МИ-5, который вел беседу спокойно и вежливо, в отличие от настойчивой и агрессивной манеры Мартина. Вопросы касались только происхождения письма. Кернкросс сказал, что по ряду признаков: аббревиатура «Мг.» перед именем адресата, перечеркнутая ножка цифры 7 и обращение «С братским приветом…» — письмо написано иностранцем и членом Компартии. Таких знакомых у него нет.
Кернкросс сказал, что две недели тому назад его перевели снова в Министерство финансов на работу, связанную с финансированием правительственных программ. Сам он объяснил это сокращением штатов, о чем сообщалось в газетах, и тем, что его, как взятого «взаймы» у Министерства финансов, вернули на прежнее место. Кроме того, у него были натянутые отношения с начальством.
Слежки за собой Кернкросс не замечал.
Следующая встреча была назначена через месяц, но 6 апреля резидентура зафиксировала поставленный Кернкроссом сигнал опасности. Несмотря на мнение резидентуры о желательности проведения встречи, Центр запретил это делать.
Контакт с Кернкроссом оборвался. Разведка находилась в неведении относительно его дальнейшей судьбы. Проверка по справочникам в ноябре 1953 года выявила, что он проживает по старому адресу, но в списке государственных служащих не числится. И еще: в литературном приложении газеты «Таймс» от 11 января 19.57 года была опубликована рецензия на книгу Кернкросса.
Некоторый свет на происходящее пролило сообщение Филби от 4 августа 1959 года, когда контакт с ним был вновь установлен. Со слов Бланта он писал:
«При обыске квартиры Гая среди прочих вещей контрразведка обнаружила написанный от руки меморандум, содержащий разведывательную информацию. По почерку следствие идентифицировало Кернкросса. На него пало серьезное подозрение, однако он сумел доказать, что это был всего лишь меморандум одного правительственного служащего другому и никакого отношения к какому-либо иностранному государству не имел. Я сомневаюсь, чтобы это объяснение вполне удовлетворило представителей власти, однако дальше увольнения его из Казначейства дело не пошло».

 

 

 

 



Глава 14
Атомные секреты из Англии
С 1938 года подразделением советской разведки, занимавшимся сбором научно-технической информации, было 10-е отделение 5-го отдела НКВД. В мае 1940 года его возглавил Леонид Романович Квасников. Он только что вернулся из многомесячной командировки в Польшу, где в качестве сотрудника разведки работал в комиссии по переселенцам в восточную, занятую Красной Армией, часть страны.
Прямые контакты с немецкими властями, включая офицеров гестапо, по ту сторону новой границы овеяли его холодком предчувствия грядущей войны. Один из гестаповцев, не скрывавший агрессивных намерений нацистского руководства в отношении России и упивавшийся «новым порядком» и военными успехами Германии на Западном фронте, охотно организовал Квасникову ознакомительную поездку в Берлин. В столице Третьего рейха Леонид Романович еще больше утвердился в своем мнении, что Гитлер не ограничится завоеванием жизненного пространства на Западе и рано или поздно повернет свои танковые армии на Восток.
Вернувшись в Москву и получив от начальства жестокий нагоняй за самовольную поездку в Берлин, Квасников принял под свое руководство сильно пострадавший за годы «чисток» отдел научно-технической разведки. В это время в области ядерной физики совершалось одно открытие за другим.
Весной 1939 года физики-атомщики француз Жюлио Кюри и венгр Сциллард открыли явление эмиссии свободных нейтронов в результате распада ядер урана-235 и предсказали возможность возникновения цепной реакции, при которой выделяется колоссальная энергия. Осенью 1940 года советские физики Флеров и Петржак открыли явление самопроизвольного распада урана-235, а ленинградские ученые Зельдович и Харитон определили величину высвобождающейся при этом огромной энергии.
Внимательно следивший за ходом научных работ Квасников уловил потенциальные возможности использования цепной реакции при создании новых видов вооружения. По своей инициативе он подготовил и направил в страны, где с наибольшей вероятностью могли вестись военно-прикладные исследования атомной проблемы, задание по сбору соответствующей информации. Текст задания и дата его отправки в делах не сохранились. (Интервью автора с Л.Р. Квасниковым. По словам Квасникова, в США телеграмма не направлялась, так как «ее некому было направлять, поскольку Овакимян был задержан американскими властями»; это позволяет определить примерно время отправки телеграммы как начало 1941 года.)
Первой на задание Центра откликнулась лондонская резидентура. 25 сентября 1941 года ВАДИМ (Анатолий Вениаминович Горский) направил в центр шифртелеграмму, в которой говорилось, что 16 сентября в Лондоне состоялось совещание Комитета по урану (Урановый комитет Военного кабинета) и что на нем было сообщено следующее:
«Урановая бомба вполне может быть разработана в течение двух лет, в особенности если фирму «Империал кемикал индастрис» (ICI) обяжут сделать ее в кратчайшие сроки».
Представитель «Вуличского арсенала» Фергусон заявил, что «запал бомбы может быть сконструирован в течение нескольких месяцев».
В шифртелеграмме содержались некоторая научнотехническая информация и конкретные свидетельства того, что работы по созданию атомной бомбы ведутся также в США. «Комитет начальников штабов на своем совещании, состоявшемся 20.09.41 г., — сообщал далее в шифртелеграмме Горский, — вынес решение о немедленном начале строительства в Англии завода по производству урановых бомб».
3 октября 1941 года Горский направил новую шифртелеграмму с кратким изложением доклада о работах Уранового комитета. В нем содержались сведения о предполагаемой величине критической массы урана в бомбе и проблемах промышленной сепарации урана-235 методом газовой диффузии. Полный текст доклада был направлен диппочтой и в переводе составил 17 страниц ценнейшей информации.
Оба материала были получены от источника лондонской резидентуры Джона Кернкросса. Шифрованные сообщения в Центр по ним готовил Владимир Борисович Барковский, молодой сотрудник, отобранный из числа выпускников Московского станко-инструментального института 1939 года заместителем начальника разведки Павлом Анатольевичем Судоплатовым для работы в Англии сразу по окончании Школы особого назначения. Эта разведывательная школа была создана в 1938 году для подготовки нового поколения разведчиков, пришедших на смену «вычищенным» Ягодой и Ежовым старым кадрам — героям «золотого десятилетия» конца 20-х — первой половины 30-х годов.
Барковский вспоминает, что оба раза Горский вызывал его поздно вечером, видимо сразу по возвращении со встречи, и поручал подготовить краткие телеграфные резюме по материалам на английском языке.
Тема сообщений, естественно, была Барковскому cовершенно незнакома, и он корпел над каждым из них до раннего утра, пытаясь понять, что к чему. Он так же утверждает, что Горский не раскрывал ему источник получения этой информации. (Интервью авторм с В.Б. Барковским.)
Посвящение Владимира Барковского в атомные секреты осенью 1941 года стало одновременно и посвящением его в члены узкого, привилегированного круга разведчиков, получивших на Западе титул «атомных шпионов». Оно в значительной степени определило его служебную карьеру и стало частью его жизненных интересов. Через полтора года после ночных бдений над первыми сообщениями он уже будет достаточно свободно ориентироваться в теории и практике создания атомной бомбы, приняв на связь других источников информации об этом страшном оружии. До этого, однако, предстояло пройти еще тернистый путь.
Леонид Квасников рассказывал, что начальник НКВД Берия отнесся к информации разведки о работах по созданию атомной бомбы подозрительно, считая, что некие враждебные силы путем дезинформации пытаются втянуть Советский Союз в громадные бесперспективные затраты сил и средств. По словам Квасникова, такому выводу способствовало то, что ученые сочли создание атомного оружия если и возможным, то лишь в отдаленном будущем. Имена экспертов, к которым обращался Берия, Квасникову не были известны, но он предполагал, что ими могли быть ученые-физики, томившиеся в лагерях НКВД. От своих подозрений Берия не избавился даже тогда, когда атомному проекту, казалось, был уже дан зеленый свет. Квасников вспоминал, что на очередном докладе материалов по атомной проблеме Берия сказал ему: «Если это дезинформация, — всех вас в подвал спущу». (Интервью автора с Л.Р. Кваснико вым.)
В марте 1942 года в НКВД была подготовлена записка Сталину о проводимых на Западе работах по созданию атомной бомбы. Помимо изложения существа вопроса, в записке содержались конкретные предложения: а) создать при Государственном Комитете Обороны СССР научно-совещательный орган по атомной проблеме; б) обеспечить силами ведущих специалистов научную экспертизу материалов НКВД СССР по урану.
Сохранившийся в деле вариант записки Сталину так и не был подписан Берией. Однако события все же подхлестнули подозрительного шефа НКВД, и второй вариант записки, в сущности мало отличающийся от первого, по свидетельству Квасникова, был все-таки направлен на самый верх. Этот документ в архиве разведки не сохранился.
В феврале 1942 года уполномоченному по науке ГКО Сергею Васильевичу Кафтанову поступила информация армейской разведки о захвате рейдовой группой под Таганрогом немецкого офицера Ганса Вандервельде с непонятными записями в тетради. Специалисты, ознакомившись с ними, отметили, что записи представляют большую ценность, так как свидетельствуют о проводимой в Германии работе по использованию атомной энергии в военных целях. Кафтанов информировал об этом ГКО. Интерес Германии к этой проблеме, видимо, убедил Берию в реальности создания атомного оружия, и он поспешил доложить Сталину информацию разведки из Лондона. (Интервью автора с Л.Р. Квасниковым.)
Советский физик Флеров, с началом войны вступивший добровольцем в ополчение и направленный на курсы Военно-воздушной академии в Йошкар-Олу, не Прекращал размышлять над возможностью использования атомной энергии. Он сообщил о некоторых своих мыслях И.В. Курчатову, в ГКО, а также директору Физико-технического института А.Ф. Иоффе, находившемуся тогда в Казани. Волей судьбы в мае 1942 года Флеров оказался в Воронеже и, знакомясь в университетской библиотеке с зарубежными научными публикациями, обнаружил, что среда них нет ни одной по ядерной проблематике. Это явно свидетельствовало о том, что все исследования в этой области были засекречены. Флеров написал еще одно письмо в ГКО, в котором поднимал вопрос о создании атомного оружия. Его второе письмо было доложено Сталину. В письме были такие слова: «Надо, не теряя времени, делать урановую бомбу».
Когда записки Берии, Кафтанова и Флерова сошлись в одной точке, было принято решение серьезно заняться созданием атомной бомбы в Советском Союзе, а значит, и вести целеустремленный разведывательный поиск информации по этой теме. 26 ноября — в Нью-Йорк, а 28 ноября 1942 года — в Лондон ушли конкретные задания по атомной проблеме. Резидентурам предписывалось пересмотреть под углом зрения новых интересов возможности агентурной сети и принять меры для поиска новых источников. Уже на следующий день, по счастливому стечению обстоятельств, Горский сообщил в Центр о выезде в Канаду профессора Чадвика и еще трех молодых физиков для работы над атомным проектом.
Выполняя задание руководства страны, разведка НКГБ организовала в 1943 году в Нью-Йорке подрезидентуру по линии «XY» — так именовалось научнотехническое направление разведки. Ее возглавил сам Л.Р. Квасников, пионер и большой энтузиаст атомного проекта. Под его началом работали Анатолий Антонович Яцков, Семен Маркович Семенов и Александр Семенович Феклисов.
В лондонской резидентуре в годы войны добыванием секретов атомной бомбы занимались непосредственно Владимир Борисович Барковский, которому Горский сказал: «Ты инженер — ты и разбирайся», и Павел Дмитриевич Ерзин. В 1943 году резидента Анатолия Вениаминовича Горского, получившего первые документальные материалы по «урановой бомбе», сменил Константин Михайлович Кукин, который не только руководил операциями по атомной проблеме, но и принимал в них прямое участие. (Интервью автора с В.Б. Барковским.)
В Центре работу по атомной тематике курировал начальник 3-го отдела 1-го Управления НКГБ, а затем заместитель начальника разведки Гайк Овакимян, непосредственной же обработкой, переводом и подготовкой всех материалов к реализации занималась Елена Михайловна Потапова — кадровая разведчица в звании майора госбезопасности. На некоторых этапах к этой работе подключался сотрудник 3-го отдела Граур. В отдельные, чисто оперативные, вопросы, судя по резолюциям на документах, были посвящены Е. Модржинская, Коген и Устинов.
Овакимян докладывал все оперативные вопросы и информационные материалы, полученные в ходе операции «Энормоз» — так был закодирован в разведке атомный проект — непосредственно начальнику 1-го Управления Павлу Фитину. Через него или через начальника НКГБ Меркулова вся разработка замыкалась на Берии — координаторе работ по созданию советской атомной бомбы.
За пределами НКГБ о добыче секретов атомной бомбы за рубежом были осведомлены только три гражданских лица: зампред Совнаркома и народный комиссар химической промышленности Первухин, его личный секретарь Васин и физик-ядерщик Курчатов.
Концентрация усилий разведки на атомном направлении принесла первые результаты. Удача в прямом смысле слова сама шла в руки разведки. В начале 1943 года Барковский установил контакт с ценным источником документальной информации о разработке атомной бомбы в Англии «К». О первом контакте с «К» Центр был информирован еще в декабре 1942 года.
В сообщении резидентуры говорилось, что некий сочувствующий коммунистическим идеям ученый передал контакту резидентуры обстоятельный доклад о состоянии работ по атомной тематике в Англии и Аме рике. Ученый полагал, что этот материал попадет к руководству Компартии Великобритании. Но контакт резидентуры передал его советской разведке, выразив на словах уверенность, что ученый пойдет на долговременное сотрудничество по идейным соображениям. Памятуя о задании по «Энормозу», Горский сразу же запросил у Центра разрешение на прямой контакт с источником.
Когда такое разрешение было получено, Горский попросил свой контакт еще раз встретиться с ученым и договориться уже о его встрече с оперработником. В письме в Центр от 10 марта 1943 года резидентура информировала о результатах встреч с «К»:
«…Последний вначале колебался, говоря, что он должен подумать и что он не видит необходимости встретиться с кем-либо, так как он уже изложил письменно все, что ему известно по проблеме «Энормоз». Позднее, в процессе той же беседы, «К» согласился на встречу, заметив при этом, что надеется, это не будет англичанин, так как английские товарищи вообще весьма неосторожны. И, наконец, после замечания… что все организовано должным образом, «К» сказал, что он будет рад встретиться с нашим товарищем».
Встреча состоялась в январе 1943 года, по приметам и паролю, на одной из станций метро. Ученый держался просто и дружелюбно, хотя явно волновался: все условия пароля были им тщательно проверены. Первая беседа длилась свыше полутора часов. «Своими именами во время беседы ничего не называлось, но «К» знает, на кого он согласился работать», — сообщала в заключение резидентура.
Барковский вспоминает, что на первой встрече с новым источником тот спросил его, разбирается ли он в ядерной физике. Услышав неопределенный ответ, ученый сказал, что если им предстоит работать вместе, то он хотел бы, чтобы его напарник не был только связующим звеном, а делал свое дело осмысленно. Он в категорической форме потребовал, чтобы Барковский освоил американский учебник «Прикладная ядерная физика», авторы — Поллард и Дэвидсон. Барковский немедленно проштудировал учебник и был благодарен «К» за его требовательность, которая так помогла ему в работе по новой тематике. (Интервью автора с В.Б. Барковским.)
«К» передавал советскому разведчику не только доступные непосредственно ему секретные материалы, но, будучи человеком смелым, с долей здорового авантюризма, доставал то, что не попадало ему на стол по должности, из сейфов своих коллег и начальников. Барковский рассказывает, что, когда ученый поведал ему о такой возможности и затем принес оттиск ключа, то встал вопрос, как изготовить дубликаты. В городскую мастерскую с таким заказом обращаться было рискованно, обратиться с просьбой в Центр (во время войны диппочта ходила через США и Дальний Восток месяцами) — придется ждать долго. Тогда Барковский вспомнил, что он, как-никак, в молодые годы был слесарем шестого разряда, и решил тряхнуть стариной. Найдя подходящие болванки, он изготовил Дубликаты ключа сам. Они идеально подошли к сейфу. (Интервью, автора с В.Б. Барковским.)
«В результате принятого нами решения, — сообщала резидентура, — мы изготовили «К» копию ключа и разработали такие условия связи, которые давали нам возможность контактировать с источником в Лондоне три раза в неделю без предварительной договоренности…»
Объем поступающих в резидентуру материалов значительно увеличился. Они были как чисто английского, так и американского происхождения, те, которые поступали англичанам по соглашению с американцами о сотрудничестве в создании атомного оружия. Барковский обратил внимание на то, что среди американских материалов наряду с официальными документами попадались материалы явно нелегального свойства — отснятые спецтехникой. Количество нелегальных копий, получаемых англичанами, возросло к концу войны, когда США значительно сократили сотрудничество со своим союзником. (Интервью автора с В.Б. Барковским.)
О важности источника свидетельствует выдержка из подготовленной для доклада руководству страны справки «О составе агентуры 1-го Управления НКГБ СССР по «Энормозу» (на август 1945 года)»:
«…За время работы с нами источник представил огромное количество ценнейших подлинных материалов в виде официальных американских и английских отчетов о работе по «Энормозу», в частности по строительству урановых котлов (реакторов. — О.Ц.)».
Характеризуя отношения «К» с разведкой, Барковский в письме в Центр отмечал сугубо идейные мотивы его сотрудничества и чрезвычайную щепетильность в денежных вопросах:
«К» по-прежнему работает с нами охотно, но все так же отвергает малейшие намеки на материальную помощь. Однажды мы вручили ему на расходы более той суммы, которую он назвал. Он остался этим недоволен и заявил, что усматривает в этом наше желание оказать ему известную помощь. Он попросил нас раз и навсегда отказаться от побуждений подобного рода. При таком положение вещей мы опасаемся, что любой наш подарок в знак признательности за его работу произведет отрицательное впечатление. «К» совершенно бескорыстен и чрезвычайно щепетилен в отношении всего того, что может выглядеть как «оплата» его труда».
Другой источник лондонской резидентуры — МАВР (псевдоним изменен по оперативным соображениям), также находившийся на связи у Барковского, передавал сведения о поиске американцами и англичанами перспективных урановых месторождений и о работах по сепарации урана-235. Третьим источником в агентурной сети проекта «Энормоз» в Англии был КЕЛЛИ (псевдоним изменен по оперативным соображениям), так же как и «К», передававший советской разведке важную документальную информацию. В июне 1945 года от КЕЛЛИ было получено более 35 докладов и научная переписка по атомным разработкам.
Положив начало проекту «Энормоз» еще осенью 1941 года сообщениями Джона Кернкросса, лондонская резидентура НКГБ продолжала лидировать как основной источник атомных секретов, по крайней мере, до конца 1944 года. Свидетельством этого неизвестного до сих пор факта является оценка ее работы в «Плане мероприятий по агентурно-оперативной разработке «Энормоз», подготовленном для доклада руководству НКГБ 5 ноября 1944 года:
«…2. В Англии.
Те положительные результаты, которые достигнуты по агентурной разработке «Энормоз» в целом, относятся главным образом за счет лондонской резидентуры…
…Несмотря на участие в научной разработке проблемы «Энормоз» в США большого числа научных организаций и работников, в большинстве своем известных нам по агентурным» данным, разработка их развивается слабо, и поэтому большая часть имеющихся у нас сведений по этой стране исходит не от резидентуры в США, а от резидентуры в Англии, На основе информации, полученной от лондонской резидентуры, Центр неоднократно посылал нью-йоркской резидентуре ориентировку в работе, а также направил им готового агента. Резидентура в Нью-Йорке не использовала полностью эти возможности. За все время агентурной разработки «Энормоз» ими привлечен только один агент, не обладающий большими возможностями».
Примером такой ориентировки, подготовленной на основе материалов «К» и направленной в США, было письмо Центра от 27 июля 1943 года. В нем указывались объекты проникновения для линии «XY», работавшей по атомной проблеме.
1. Группа профессора А. Комптона, руководителя всего «Манхэттенского проекта» в исследовательском Комитете национальной обороны, куда поступали периодические отчеты о результатах работы всех исследовательских и проектных групп.
2. «Колумбийская группа», в ее составе профессоры Даннинг и Юри.
3. «Чикагская группа».
4. «Калифорнийская группа».
5. Компания «Келлог».
Но и в 1945 году, когда нью-йоркская подрезидентура линии «XY» приобрела нескольких источников, значение Лондона не снизилось. В докладе народному комиссару госбезопасности. В. Меркулову в августе 1945 года, то есть буквально накануне череды событий, приведших к замораживанию оперативной работы в США и Англии, начальник разведки П. Фитин оценивал работу Лондона следующим образом:
«Из лондонской резидентуры поступает весьма ценная информация по научной разработке «Энормоз». Первые материалы по «Энормозу» были получены в конце 1941 года от ЛИСТА (Джона Кернкросса. — О.Ц.). В материалах содержалась ценная и совершенно секретная документация как по существу проблемы «Энормоз», так и по мероприятиям британского правительства в направлении организации и развития работ по проблеме атомной энергии. Эти материалы послужили отправным моментом для создания базы и организации работ по проблеме атомной энергии в нашей стране.
В связи с поступлением в Англию в порядке обмена технической информацией американских и канадских работ по «Энормозу» из лондонской резидентуры поступают материалы, освещающие состояние и ход работ по «Энормозу» в трех странах: Англии, США и Канаде».
В.Б. Барковский, являющийся в настоящее время наиболее осведомленным экспертом разведки по истории создания атомной бомбы, в общйх чертах разделяет информацию, поступавшую из США и из Англии до конца 1945 года, следующим образом: в США мы получили сведения о том, как сделать бомбу, а в Англии — о том, из чего ее сделать. Вместе они перекрыли всю проблему. (Интервью автора с В.Б. Барковским.)
Помимо научно-технической информации, лондонская резидентура сообщала также сведения об организации работ по созданию атомной бомбы в Англии. В Центре было известно, что эти работы были начаты Комитетом по урану — MAUD (Military Application of Uranium Disintegration), который находился в ведении Министерства промышленности. Затем эти работы были переданы в Департамент научно-производственных исследований (DSIR) под руководство сэра Эпплтона. В DSIR имелось Управление по производству металлических сплавов для изготовления труб (Directorate of Tube Alloys),[19] возглавляемое директором химического концерна ICI Эйкерсом. Резидентура сообщала также, что работы по быстрым нейтронам ведутся в Ливерпуле профессорами Чэдвиком, Фишем и Ротблатом, по разделению изотопов — профессором Саймоном, в Кембридже по медленным нейтронам — профессорами Хальбаном, Коварскйм, Мэем. Сообщалось также о переводе части ученых в Канаду, там находится профессор Хальбан и бежавший с помощью англичан из Дании Нильс Бор и т. д. Небезынтересной была также информация Филби от 20.11.45 о создании в СИС нового оперативного отделения (Tube Alloys Division) с целью отслеживания информации о работах по проблеме урана в различных странах, в первую очередь в СССР. Руководителем нового отделения, разместившегося по адресу: 54, Бродвей, Вестминстер, Лондон, стал бывший начальник норвежского отделения капитан-лейтенант резерва ВМФ Эрик Уэлш. Эти сведения явились серьезным напоминанием советским органам госбезопасности о необходимости держать в строжайшем секрете ведущиеся в СССР работы по созданию атомной бомбы, и, как покажет будущее, совсем не напрасно.
Нью-йоркская подрезидентура линии «XY» на начальном этапе своей работы испытывала значительные затруднения в подходе к носителям информации по созданию атомной бомбы. Это объяснялось тем, что физики-ядерщики, непосредственно занятые в «Манхэттенском проекте», были размещены на нескольких строго охраняемых объектах вне досягаемости нью-йоркской резидентуры и покидали их только в исключительно редких случаях. Однако позднее настойчивые усилия разведчиков привели к тому, что на ключевых атомных объектах все же были приобретены источники ценной информации. Прорыву в этом деле способствовало одно немаловажное организационное мероприятие, проведенное в Москве.
В июле 1943 года начальник 3-го отдела 1-го Управления НКГБ полковник госбезопасности Овакимян подготовил и направил записку на имя наркома госбезопасности Меркулова, а начальник разведки Павел Фитин 11 августа 1943 года представил Меркулову более обстоятельный рапорт с обзором работ по атомной проблеме. Оба документа содержали предложение передать всю разработку проекта «Энормоз» и агентуры, работающей в этой области, 1-му Управлению НКГБ. Это предложение мотивировалось необходимостью более эффективной координации и концентрации разведывательной работы по атомной бомбе. Предполагалось, таким образом, передать разведке НКГБ и источники военной разведки — ГРУ ГШ Красной Армии. Резолюция Меркулова от 13 августа на документе Овакимяна свидетельствует о положительном решении этого вопроса:
«Тов. Фитину, т. Овакимяну.
Я говорил с т. Ильичевым (начальник ГРУ. — О.Ц.). Он в принципе не возражает. Необходимо вам с ним встретиться и конкретно договориться».
Такое решение вопроса оказалось весьма своевременным, так как вскоре после разговора Меркулова с Ильичевым в Лондоне случайно пересеклись тайные тропы разведок НКВД и ГРУ. И на пересечении этих троп находился не кто иной, как Клаус Фукс.
В начале ноября 1943 года лондонский резидент Константин Михайлович Кукин сообщил, что при прот верке полученного от источника «К» списка лиц, работающих по проблеме «Энормоз», резидентура обратила внимание на Клауса Фукса, который неожиданно оказался нелегальным членом Компартии Германии, бежавшим от нацистского режима.
По сведениям, полученным от «К», Фукс работал над быстрыми нейтронами в Бирмингемском университете. В процессе изучения Фукса было установлено, что его знает КАРО.[20] Но последний в беседе с нами категорически отказался говорить о Фуксе и при этом вел себя так странно, что невольно напрашивался вывод, что КАРО известно о работе Фукса на советскую разведку. Поэтому Кукин попросил провести срочную проверку Фукса в Центре и сообщить результаты.
На запрос 1-го Управления НКГБ военная разведка в самом конце ноября 1943 года ответила, что Клаус Фукс является ее источником с августа 1941 года, когда с ним был установлен контакт по рекомендации Юргена Кучинского. Генерал-лейтенант Ильичев информировал также, что ожидается отъезд Фукса в США вместе с другими английскими учеными-ядерщиками и что на этот случай ему приготовлены условия связи на Нью-Йорк. В январе 1944 года условия связи с Фуксом согласно договоренности о взаимном обмене источниками были направлены в НКГБ.
Договоренность о взаимном обмене источниками все же в некоторой степени проясняет характер соглашения, к которому пришли Меркулов и Ильичев. Можно только предположить, исходя исключительно из здравого смысла, что передача источников осуществлялась согласно оперативным возможностям той и другой разведки в каждом конкретном случае, а не вопреки им.
За время сотрудничества с РУ Фукс передал ряд теоретических расчетов по расщеплению атома и созданию урановой бомбы. Эти материалы направлялись уполномоченному ГКО СССР Кафтанову, а позднее заместителю председателя Совнаркома Первухину и получали высокую оценку. Из перечня информационных сообщений Фукса следовало, что разведка НКГБ и Разведуправление в освещении разработки атомной проблемы в Англии шли нога в ногу. Если первые материалы Фукса поступили 22 и 30 сентября 1941 года, то от Кернкросса они были переданы в Москву соответственно 25 сентября и 3 октября. После некоторого перерыва Фукс вновь активно заработал с мая 1943 года, и только на полгода раньше начали поступать материалы «К».
Освещение периода работы Фукса в США не входит в задачу данного повествования. Достаточно только упомянуть, что контакт с Фуксом был установлен 5 февраля 1944 года связным нью-йоркской подрезидентуры «XY» Гарри Голдом, который, в свою очередь, замыкался на Анатолия Антоновича Яцкова. Условия связи, подготовленные Разведуправлением, оказались настолько удачными — у входа в приют на Генри-стрит в еврейском квартале Ист-Энда, Нью-Йорк, что оставались в силе на любой случай потери связи с Фуксом в США или на случай его неожиданного приезда из Англии. Несколько курьезно должен был выглядеть при этом связной резидентуры: переминаясь с ноги на ногу у дверей известного еврейского благотворительного центра, сжимать руками в перчатках еще одну, третью перчатку. Впоследствии перчатки заменили другим, не вызывающим недоумения окружающих опознавательным предметом.
Портрет Фукса дополняет личное впечатление от первой встречи с ним Гарри Голда[21]5 февраля 1944 года:
«Рост около 180 см, худощавый, цвет лица — бледный. Поначалу был очень сдержан; это хорошо. Одет добротно (в твид), но не вычурно.
Он, очевидно, работал с нашими людьми раньше и полностью осознает, что делает. Кроме того, он явно наш по духу».
Другое свидетельство характеризует уровень сотрудничества и обмена информацией по атомной бомбе между США и Великобританией и в известной мере подтверждает предположение Барковского о негласном получении англичанами материалов «Манхэттенского проекта». Со слов Фукса Голд сообщал:
«Обе страны вели работы совместно до 1940 года, затем был перерыв до 1942 года, и даже сейчас, по словам «К», от англичан многое скрывают. Даже Нильсу Бору, который находится здесь инкогнито под именем Николас Бейкер, всего не говорят».
На встрече 19 сентября 1945 года Голд передал Фуксу, предполагавшему в скором времени вернуться в Англию, условия связи на Лондон: Морнингтон-Кресент, первая суббота каждого месяца, в 8 вечера. Воспользоваться ими, однако, не пришлось. Предательство шифровальщика ГРУ в Канаде Гузенко указало западным спецслужбам английский след — физика-ядерщика Алана Нан Мэя. Одного этого было достаточно, чтобы МИ-5 и ФБР, каждая служба по своей линии, усилили наблюдение за советскими представителями и начали проверку всех лиц, имеющих отношение к созданию атомной бомбы. Эта рутинная операция вызвала столь же стандартную в таких случаях реакцию советской разведки — заморозить все оперативные контакты до наступления лучших времен. Предательство Гузенко усугублялось добровольным обращением в ФБР Элизабет Бентли, заявившей, что ей известны тайные агенты Москвы, в США.
О предательстве Гузенко лондонскую резидентуру информировал Ким Филби. В своем сообщении от 18 ноября 1945 года он излагал подробности о ходе расследования дела Мэя. Филби писал:
«Гузенко, шифровальщик учреждения Заботина, получил кличку КОРБИ.
МИ-5 располагала информацией о предстоящих четырех встречах Мэя с его лондонскими контактами. Встречи должны были состояться 7, 17, 27 октября и 7 ноября. Ни на одну из этих встреч ни Мэй, ни кто-либо из его контактов не явились. В Лондоне сейчас придерживаются твердого мнения, что Мэй, так же как и другие агенты сети Заботина в Канаде и США, были предупреждены о грозящей опасности».
По данным МИ-5, Мэй «не делает ни одного неверного шага» со времени своего прибытия в Англию. Он не установил ни одного подозрительного контакта. Не проявляет никаких признаков опасения и озабоченности, продолжая совершенно нормально работать над своими академическими исследованиями. Исходя из этого, МИ-5 пришла к выводу, что Мэй является серьезным объектом и, судя по всему, ни в чем не признается на допросе, если ему предъявят неопровержимые факты. Завершение этого дела долго откладывалось вследствие серьезных соображений политического характера. И это касается не только дружественных отношений с СССР вообще, но и проблемы будущего контроя над атомными секретами в частности.
Эттли намерен обсудить дело КОРБИ с Труменом и Макензи Кингом… Заинтересованные ведомства (МИ-5, ФБР и RCMP[22]) опасаются, что решение будет противоречивым или попросту невыполнимым, т. е. 1) потребует одновременного ареста всех подозреваемых лиц в Соединенном Королевстве, Канаде и США (что совершенно не соответствует возможностям RCMP, которая способна справиться только с шестерыми из них); 2) потребует ареста и допроса подозреваемых лиц без какого-либо официального объяснения причин (фактически это будет также невозможно, так как друзья и родственники начнут делать запросы и т. п.); 3) потребует ареста и судебного преследования подозреваемых лиц (при имеющихся в наличии материалах, обвинение на суде может быть легко опровергнуто).
…Материалы, подготовленные Министерством иностранных дел для Эттли, свидетельствуют об усилении тенденции к проведению энергичных мер. Они аргументируют целесообразность арестов, допросов и даже судебного преследования подозреваемых, а также, отзывая Заботина и советского посла в Канаде, резкого заявления в адрес советского правительства. Форин Офис не настаивает на широкой огласке этого дела, но считает, что боязнь гласности не должна удерживать нас от действий.
Однако некоторая информация, исходящая тоже из ФО, свидетельствует о том, что канадцы и американцы не демонстрируют такого же горячего энтузиазма и могут противиться линии ФО».
Следуя указаниям Центра о замораживании работы с источниками, лондонская резидентура и не пыталась выходить на встречи с Фуксом в Англии. Его судьба и местонахождение оставались неизвестными. Однако в августе 1946 года Кукин получил задание Центра направить на место встречи оперработника с тем, чтобы только проверить, придет ли на нее Фукс. Подходить к нему и разговаривать с ним категорически запрещалось. Центр хотел только убедиться, что Фукс жив, здоров и соблюдает условия связи.
Кукин передал задание Центра на исполнение Павлу Ерзину. Ерзин отправился на место встречи в обусловленное время, но Фукса там не оказалось. Возможно, потому, что он ждал Фукса на Морнингтон-Кресент в районе Сент-Панкрас, Сев. — Зап.1, но в Лондоне имеется еще две улицы с таким же названием, только в других районах, поэтому он просил Центр уточнить адрес места встречи.
Последующие события опередили ответ Центра. По двум независимым каналам — через знакомых среди немецких коммунистов-эмигрантов и через свои связи в английской Компартии — Фукс сам попросил об установлении контакта с советскими представителями. Ни тот, ни другой канал не имели выхода на советскую разведку — выстраивавшие их цепочки людей были всего лишь партийными коллегами Фукса. Хотя они и прошли школу партийной дисциплины, но, не будучи посвящены в особый характер отношений Фукса с Советским Союзом, они могли не придать должного значения необходимости скрывать его просьбу от окружающих, среди которых вполне могли оказаться агенты МИ-5. Точно так же они могли невольно выдать тайну Фукса микрофонам, через которые МИ-5 прослушивала коммунистов.
Цепочка немецкого канала связи включала трех лиц. Сначала Фукс обратился за помощью к жене Юргена Кучинского, который к тому времени уже выехал в Германию. Жена Кучинского, сама собиравшаяся последовать за мужем на родину, направила Фукса к Ханне Клопшток, а та в свою очередь доверилась руководителю немецких «земляков» Гансу Зиберту, который и связался с советскими представителями. Жена Кучинского была посвящена в обстоятельства привлечения Фукса сотрудниками военной разведки, однако не было ясно, рассказала ли она об этом Клопшток и Зиберту. В любом случае опасность компрометации Фукса была очевидна. Кукин считал, что следует немедленно связаться с ним и предупредить о необходимости соблюдать осторожность.
Предупреждение было бы запоздалым. На встрече с Ерзиным Ганс Зиберт передал информацию, записанную им со слов Ханны Клопшток. Она включала место работы Фукса — AERE,[23] Харуэлл, Беркшир, тел. Абингдон-620, доб. 73 — и рассказ Фукса о том, что в прошлый период его пребывания в Англии он был связан с Александром, а после отъезда последнего — с девушкой, проживавшей в Оксфорде. В Америке он поддерживал регулярный контакт со своим связным до осени 1945 года, когда он прекратился в связи с делом доктора Мэя. В Лондоне он должен был являться на Морнингтон-Кресент, что и делал несколько раз, но его связной не приходил. Тогда-то Фукс и, решил сам связаться с советскими представителями через Кучинского. Его жене он не раскрывал причину, по которой ему был нужен Кучинский. Жена Кучинского переадресовала его к Ханне Клопшток. Ей-то он и поведал свою историю. Фукс сообщил, что работает в секретном учреждении под наблюдением английской контрразведки и связаться с ним по телефону невозможно. Клопшток договорилась о встрече с ним в Лондоне, которая не состоялась по причине болезни ребенка, требовавшей неотлучного ее присутствия дома.
Итак, в дела Фукса было посвящено уже слишком много посторонних. Ганс Зиберт сказал, что он ручается за надежность Ханны Клопшток. В свою очередь биография самого Ганса Зиберта свидетельствовала о том, что разведка имеет дело с испытанным партийным товарищем. Начав заниматься партийной работой еще в школе, он, после окончания академии в Касселе по специальностям педагогика, философия и психология, преподавал в школах рабочих районов Касселя. Был уволен за партийную деятельность, а в 1933 году арестован гестапо, заключен в тюрьму, а затем отправлен в концлагерь. Выйдя из лагеря в 1935 году, Зиберт возглавил нелегальную партийную организацию, действовавшую под прикрытием Общества по работе с малолетними правонарушителями и детьми-инвалидами. В 1936 году организация была раскрыта гестапо, и он бежал в Англию.
Пока Центр выяснял все обстоятельства дела Фукса, наступила весна 1947 года, когда к Зиберту по партийной линии обратился сотрудник ЦК Английской Компартии, ответственный за связь с коммунистами-эмигрантами, Джимми Шилдс. Не вдаваясь в детали, Шилдс сказал Зиберту буквально следующее: «Товарищ, работающий в «Дейли уоркер», передал послание для нашей партийной группы о том, что «человек из Эдинбурга хочет увидеться с большой Ханной». Этим товарищем в «Дейли уоркер» оказалась Анджела Такетт, давняя и близкая знакомая Фукса. Фукс связался с ней через ее сестру, проживавшую в сельской местности.
И Центру, и резидентуре стало ясно, что Фукс, не связавшись с советской разведкой через Ханну, Клопшток, настойчиво и в то же время, насколько это было возможно, осторожно пытается возобновить контакт через своих знакомых. Центр решил придерживаться принятого еще в сентябре решения о том, что по причине наблюдения МИ-5 за Фуксом кадровый офицер разведки встречаться с ним не должен. В этих условиях Овакимян и Кукин предложили связаться с Фуксом через Ханну Клопшток.
31 мая 1947 года Ханна встретилась с Анджелой Такетт, которая сообщила о предложении Фукса встретиться в 14.30 19 июля в Ричмонд-парке. Раньше это сделать было невозможно из-за занятости Фукса на работе и его поездки в Швейцарию в отпуск и в гости к брату. Таким образом, круг был близок к тому, чтобы сомкнуться, и для этого оставалось только пройти короткую, но самую опасную часть пути.
Инструкции к встрече Ханны Клопшток с Клаусом Фуксом были простыми: объяснить ему, что связь не устанавливалась из-за сложной обстановки; попросить его не искать связь через посторонних лиц; сообщить ему новые условия встреч — 1 раз в 3 месяца; никаких материалов от него не принимать; выяснить возможность выезда Фукса для проведения встреч на континент.
Ханна Клопшток встретилась с Фуксом в половине третьего 19 июля. Фукс приехал на своем собственном небольшом автомобиле, и на нем они направились через Ричмонд в Хэмптонкорт, где и погуляли по парку. Клаус рассказал, что ездил в Швейцарию к брату Герхарду и в Германию для встречи с отцом, которого собирался перевезти к себе в Англию. В Харуэлле он занимает должность руководителя отдела теоретической математики. Его работа весьма ответственна. Отношения с руководством и со службой безопасности Атомного научно-исследовательского центра вполне хорошие, и он уверен, что находится вне подозрений. Ханна передала ему условия связи для следующей встречи: 27 сентября, пивная напротив станции метро «Вуд-Грин», — и увековечила себя в пароле, одна из фраз которого звучала: «Вы знакомы с большой Ханной?»
Фукс передал ей свою фотографию, чтобы его мог узнать незнакомый с ним связной, и попросил дать ему для связи адрес в Париже, если он каким-либо образом там окажется. Фукс сказал также, что в случае нарушения контакта с ним можно связаться через его брата, которого он считает абсолютно надежным человеком. Он также договорился с Ханной, что при необходимости срочной встречи до 27 сентября он направит ей открытку и подпишется «Билл».
Вскоре после этой встречи Ханна Клопшток и Ганс Зиберт уехали из Англии в Восточную Германию, и немецкая цепочка связи с Фуксом снова стала недосягаемой для английской контрразведки. Джимми Шилдс из ЦК КПА вообще не знал имени «человека из Эдинбурга», а Анджела Такетт, видимо, усматривала в контакте Ханны и Клауса сугубо партийную подоплеку, так как советская разведка в этом деле внешне нигде своей заинтересованности не проявила. И хотя опасность случайной утечки информации об этой сложной и запутанной операции по восстановлению связи всегда имелась в виду, результат оказался в общем и целом положительным. Развивать успех предстояло прибывшему в лондонскую резидентуру в начале сентября Александру Семеновичу Феклисову.
Феклисов вернулся из США в Москву в октябре 1946 года. Он сохранил свое дипломатическое прикрытие и работал в МИД. В мае 1947 года началась его подготовка — вечерами, чтобы не привлекать внимание «чистых» мидовцев — к выезду в Лондон в качестве заместителя резидента по научно-технической разведке. Подготовка продолжалась недолго: после успешного восстановления Ханной Клопшток контакта с Фуксом в июле 1947 года он был срочно отозван из отпуска, который проводил на Черном море, а 30 августа уже отплыл на пароходе в Англию. В своих воспоминаниях он пишет, что перед отъездом его «натаскивал» на атомную бомбу и английские специальные термины один из советских ученых-ядерщиков. Он же подготовил и вопросы, которые предстояло выяснить у Фукса.
28 сентября 1947 года Центр получил краткое сообщение о том, что встреча Феклисова с Фуксом состоялась накануне и прошла успешно. Более полный отчет пришел только в октябре с дипломатической почтой, феклисов писал, что он сразу же узнал Фукса по фотографии, которую тот ранее передал через Ханну Клопшток. Первый контакт и обмен условными фразами состоялся в пабе, а основная часть беседы состоялась во время прогулки на улице. Эти обстоятельства заслуживают упоминания, так как все последующие встречи Феклисова с Фуксом проходили по такому же сценарию.
Фукс устно изложил свою информацию, которая, если отбросить ее специфическое научное содержание, сводилась к следующему:
1. Успехи англичан в создании атомной бомбы незначительны. Имеется только один урановый котел в Харуэлле мощностью 150 ватт и строится второй мощностью 6 киловатт. В Селлафилде начато строительство реактора мощностью в 150 000 квт. Пуск его намечен на 1950 год, и производимая им продукция пойдет на изготовление первых атомных бомб. Одновременно строятся другие промышленные объекты и создается производственная база для изготовления бомб. Всей работой руководит доктор Панни. Она осуществляется в, форте Хилстед в 25 милях от Лондона. Медленный прогресс объясняется тяжелым экономическим положением и тем, что американцы утаивают информацию о технологии промышленного производства бомбы.
2. В США работы над сверхбомбой (водородной бомбой) ведутся в Чикагском университете физиками Ферми и Тейлором, которые еще в начале 1946 года теоретически доказали реальность ее создания. Фукс передал схему устройства водородной бомбы.
3. Американцы отказались от электромагнитного способа отделения изотопов урана-235 из-за его малоэффекгивности. В использовании диффузионного способа они достигли больших успехов, и процесс идет непрерывно.
4. Канадские заводы получают около 1 кг плутония, американские заводы — 16–18 кг плутония и около 36 кг урана-235 в год. После Хиросимы и Нагасаки у американцев бомб не осталось, и программой того времени было предусмотрено производство 50 бомб в год. Но, поскольку урановые установки в Хэнфорде работали с перебоями и тормозили работу химических заводов в Лос-Аламосе, американский запас бомб в настоящее время, по мнению Фукса, исчисляется приблизительно 125 штуками.
Феклисов дал Фуксу условия связи на Париж и на Нью-Йорк. В связи с предстоящей поездкой Фукса в США в составе английской делегации на переговоры о сотрудничестве следующую встречу назначили на 10 января 1948 года.
В конце встречи имел место примечательный эпизод. Феклисов предложил Фуксу 200 ф. ст. в качестве компенсации расходов на переезд его отца в Англию и на лечение больного брата, проживавшего в Швейцарии. Фукс взял конверт с деньгами, помолчал некоторое время и сказал: «Нам давали читать дело Мэя, где говорится, что советская разведка всегда старается выдавать деньги иностранцам, передающим ей информацию, чтобы тем самым морально обязать их в дальнейшем работать на них. Но я этого не боюсь. Наоборот, я возьму эти деньги, чтобы доказать вам свою преданность». Затем он спросил, сколько денег в конверте. Когда Феклисов сказал — 200 ф. ст., Фукс вынул 100 фунтов и вернул их, сказав, что появление у него такой большой суммы не укроется от внимания коллег.
Следующая встреча с Фуксом состоялась только 13 марта 1948 года по постоянным условиям связи. Фукс сказал, что не пришел 10 января, так как вернулся из США только за 3 дня до этого и опасался усиленного наблюдения службы безопасности, которое в таких случаях устанавливается. Его также насторожило откровение сотрудника службы безопасности, который сказал ему, что сотрудник Харуэлла физик Булль является якобы членом Компартии, за ним ведется наблюдение и он в любом случае будет уволен.
Фукс был неспокоен, осматривался по сторонам, втлядывался в лица прохожих, просил пересекать улицы так, чтобы можно было оглянуться и убедиться, что нет наружного наблюдения. Он отверг предложение зайти в паб и попросил сократить встречу.
Фукс коротко рассказал о своей поездке в США, подчеркнув, что американцы не предоставили им возможность встретиться с Тейлором. Тем не менее он собрал интересную информацию, которую и передал Феклисову на 67 рукописных страницах.
На обусловленную встречу в мае 1948 года Фукс не пришел. Этот факт вызвал определенную тревогу Центра и резидентуры. К этому времени поступило несколько сигналов, свидетельствовавших, по мнению разведки, о том, что над Фуксом нависла угроза. 23 марта 1948 года «Дейли экспресс» опубликовала заметку Чэпмена Пинчера о том, что МИ-5 заинтересовалась тремя учеными в Дидкоте (Харуэлле) на предмет их принадлежности к компартии. Их дела были, согласно публикации, направлены на рассмотрение министру снабжения, которому предстоит решить, оставлять их на работе в Атомном научно-исследовательском центре или нет.
Затем 5 апреля поступила еще более неприятная информация: человек, который привлек в свое время Фукса к сотрудничеству с советской разведкой, был допрошен англичанами. Он якобы ничего им не сообщил, но обстоятельства его допроса известны не были.
Центр рассмотрел сложившуюся ситуацию и дал указание сократить майскую встречу до минимума: принять материалы и условиться о дате новой встречи.
В мае 1948 года появилось сообщение в той же «Дейли экспресс» об увольнении трех неблагонадежных сотрудников Харуэлла.
Когда Фукс не вышел также и на запасную майскую встречу, опасения разведки возросли: в качестве источников возможного разоблачения Фукса могли быть использованы неосторожность в разговорах его отца, проживавшего в английской зоне оккупации в Германии, и наблюдательное дело на Фукса из архива гестапо, которое могло попасть к англичанам.
Одновременно в Москве прорабатывался вопрос о переправе Фукса в СССР в случае его увольнения из Харуэлла и опасности ареста.
На встрече 10 июля 1948 года Фукс объяснил свою неявку на обе майские встречи тем, что готовился пуск нового реактора и начальник центра запретил какие-либо отлучки. По словам Фукса, после увольнения трех младших научных сотрудников, о чем сообщалось в прессе, в Харуэлле воцарилось спокойствие.
Фукс сказал, что обмен информацией с американцами постепенно налаживается и через него стали проходить американские материалы. Исключение составляла только водородная бомба.
На встрече зашел разговор о личной жизни Фукса. В ней, сказал он, все без изменений, он по-прежнему холост. На вопрос Феклисова, не собирается ли он жениться, Фукс ответил, что «при его положении он не считает нужным менять свой статус», и, лукаво улыбнувшись, добавил: «Поэтому я избегаю сильно влюбляться».
Несмотря на то что холостяцкий статус Фукса, безусловно, свидетельствовал о самоотверженной преданности разведывательной работе, Центр после его неявки на запланированные встречи в августе и сентябре счел обязательным проинструктировать Феклисова о необходимости идейно-воспитательной работы с Фуксом, отметив при этом, что западная пропаганда ведется под ширмой защиты демократии в Германии, защиты немецкого народа, и поэтому нужно регулярно, грамотно и доходчиво разъяснять смысл советской политики в Германии.
Фукс не явился на запланированные встречи в августе и октябре 1948 года и пришел только 23 октября по условиям постоянной связи. Он объяснил свой невыход в августе опубликованным в газетах сообщением о том, что служба безопасности запретила публиковать фотографии 10 ведущих сотрудников Харуэлла, участвующих в пуске 6-киловаттового реактора. Этот запрет объяснялся в газете тем, что служба безопасности опасалась похищения иностранными агентами двух запечатленных на фото ученых-иностранцев в случае их выезда на континент. (Такая публикация действительно имела место 20 июля 1948 года.) После этой публикации многие его коллеги шутили, говоря, что это из-за него цензура запретила помещать их фотографии. Он невольно оказался в центре внимания, и поэтому решил из осторожности не выходить на встречу. Встречу 16 октября он пропустил из-за занятости на работе.
У Феклисова не было времени проводить с Фуксом «воспитательную работу», как это рекомендовал Центр. Вся встреча была посвящена отработке техники подбрасывания в сад одного давнишнего, еще со времен Арнольда Дейча, оперативного контакта резидентуры пакета с журналом, что должно было послужить сигналом вызова на срочную встречу, а в дальнейшем, как мыслила резидентура, и способом передачи информации. Фуксу эта идея понравилась, и 9 ноября 1948 года он осуществил пробный бросок пакета, в который, в целях конспирации, был вложен «журнал для мужчин». На следующий день пакет был передан сотруднику резидентуры.
На встрече 23 октября 1948 года Фукс рассказал, что недавно он ознакомился с сообщением английской разведки о ходе работ в советской физической лаборатории в городе Сухуми. В сообщении говорилось, что там работает немецкий физик Герц, а также приводилось описание лаборатории, перечень поступающего оборудования и приборов. По мнению Фукса, сообщение было подготовлено не специалистом в обасти ядерной физики, а скорее техником или даже простым рабочим.
Из другой заслуживающей внимания информации общий интерес представлял намечаемый на 1957 год запас атомных бомб в Англии — 200 штук.
На следующей встрече, состоявшейся после срыва декабрьской из-за рождественских праздников только 12 февраля 1949 года, Фукс сообщил, что Герберт Скиннер, его хороший знакомый, в обществе которого он часто проводит свободное время, рассказал ему, что МИ-6 установила контакт с советским ученым, от которого надеется получать материалы об основном проекте по атомной проблематике в СССР. Начали ли англичане получать такие сведения, со слов Скиннера понять было невозможно. Скиннер ранее показывал Фуксу сообщение МИ-6 о лаборатории в Сухуми. Сам Фукс советских материалов не видел и обещал внимательно следить за их возможным появлением. В этой связи он попросил Феклисова передать в Москву, чтобы с его, Фукса, материалами обращались осторожнее и давали их на ознакомление только абсолютно надежным людям.
Говоря о своей безопасности, Фукс рассказал, что в Харуэлле есть некий доктор Блетчер, который занимается доносами на сотрудников. По мнению Фукса, наиболее уязвимый период его жизни в Англии относится к нескольким годам после 1936-го, когда, находясь в Бристоле, он принимал участие в работе Комитета помощи республиканской Испании. Он попросил Феклисова связаться от его имени с Такетт, попросить ее съездить в Бристоль и изъять из архива этой организации протоколы заседаний Комитета и другие материалы, где упоминается его фамилия.
Центр и резидентура пока воздержались от принятия каких-либо мер в связи с последней просьбой Фукса — надо было все обстоятельно обдумать: следует ли обращаться к Такетт со столь деликатной просьбой, сам факт которой может поставить Фукса под удар. Действуя таким образом, разведка ликвидировала бы одну опасность, породив другую: просьба об изъятии архивных материалов, несомненно, навела бы Такетт на мысль о его тайной связи с СССР. Тем временем вопросы безопасности вновь выдвинулись на первый план. В Нью-Йорке произошел провал советского разведчика (дело Губичева-Коплон), и 12 марта 1949 года Центр отреагировал на это происшествие строгими выводами:
«В связи с последними событиями в ТИРЕ и во избежание повторения подобных случаев в других местах необходимо срочно и самым внимательным образом пересмотреть практику проведения встреч с атлетами и получения от них материалов.
Практикуемое до сих пор некоторыми конторами проведение встреч на улице расценено Инстанцией как невежественный способ работы, не гарантирующий безопасности наших сотрудников и атлетов… Нужно отказаться от проведения встреч на улице, поскольку это сопряжено с большим риском».
Этот большой риск, напоминал Центр, объясняется тем, что английская полиция в целях борьбы с преступностью часто прибегала к проверке документов у прохожих. Незадолго до этого, 24 января 1949 года, такой проверке подверглись Н.Б. Коровин и Блант, прохаживавшиеся по Монтагью-сквер в половине десятого вечера (см. главу «Берджес и Блант»).
Письмо Центра было примечательно не тем, что оно ставило под сомнение сам факт встречи с источником на улице. Как и где проводить встречи — вопрос, который может показаться человеку непосвященному тривиальным» — в разведке вполне уместен для обсуждения в каждом конкретном случае и в зависимости от сопутствующих обстоятельств. И в том, что этот сугубо оперативный вопрос обсуждался Инстанцией, то есть ЦК КПСС, и в том огульном суждении о «невежественности» встреч на улицах отразился дух времени. Повинуясь воле всемогущей Инстанции, Центр предлагал «улицу» заменить автомашиной, квартирой знакомой девушки Фукса или вообще перенести на континент, где обстановка более благоприятна для таких встреч. Не вдаваясь в обсуждение достоинств и недостатков рекомендаций Центра, можно только сказать, что в каких-то случаях они, возможно, были бы и хороши, но не в случае с Фуксом. А реализация идеи Центра ввести в дело нелегала, увы, от резидентуры не зависела.
Для встречи 1 апреля 1949 года феклисов уже не мог придумать ничего иного, кроме того, что было обговорено с Фуксом на предыдущей встрече. Но на этом свидании Феклисов добросовестно обсудил с фуксом предложенные Центром варианты проведения встреч. Вариант с квартирой знакомой девушки Фукс отверг по той простой причине, что девушки у него просто не было. Он был твердо убежден, что не имеет права подвергать кого-либо опасности из-за его сотрудничества с разведкой. Объясняя по просьбе Феклисова характер его отношений с Такетт, Фукс сказал, что о своих связях с СССР он ей ничего не рассказывал, и она знает его только как члена партии. К идее встреч на континенте Фукс отнесся негативно: они могли быть только эпизодическими, как и все другие его поездки. Оставалась автомашина. Фукс сказал, что это возможно, но только в радиусе 15–20 миль от места его работы, так как для поездок на большие расстояния ему талоны на бензин не выдают, а заправляться на черном рынке он не хочет.
Получив от Фукса пачку материалов и назначив очередную встречу на 25 мая 1949 года, Феклисов распрощался с ним, как оказалось, навсегда.
Ни в мае, ни в другое время, предусмотренное тщательно разработанной системой связи, Фукс на встречи не выходил. Если это воспринималось сначала как нормальное в отношениях с Фуксом явление — анализ состоявшихся и пропущенных встреч показывал, что из 11 намеченных встреч Фукс вышел на 6, причем в четырех случаях по-запасному варианту, — то потом его исчезновение стало вызывать беспокойство Центра в большей степени, чем резидентуры. Сообщения английской прессы конца августа и начала сентября 1949 года свидетельствовали, однако, о том, что Фукс жив, здоров и сохраняет свое положение: он был назван в числе участников международной конференции на тему «Опасность для здоровья человека при проведении исследований в области атомной энергетики» («Великобритания будет представлена… доктором К. Фуксом…», «Таймс», 31.08.49, а также журнал «Нуклеоника», октябрь 1949 г.). Поэтому резидентура считала благоразумным не искать встреч с Фуксом в ближайшие три месяца, а ждать его выхода по имеющимся условиям связи, полагая, что для пропуска встреч у него есть некие веские основания, как это часто бывало в прошлом.
Беспокойство Центра было вызвано событиями, разворачивавшимися за океаном. ФБР заинтересовалось одним из контактов Гарри Голда (6 июня 1949 года имя Эйба Бротмана было упомянуто в американских газетах в контексте разоблачений Элизабет Бентли), и разведка усматривала в этом возможность лровала не только самого Голда, но и Фукса. Будучи в значительной степени уверена, что Голд на допросе не сболтнет лишнего, как он этого не сделал после разоблачений Элизабет Бентли, хотя бы потому, что не в его интересах было бы усугублять свою вину, разведка опасалась, что он может рассказать о Фуксе по недоразумению: Дело в том, что на последней встрече с Анатолием Антоновичем Яцковым в конце 1946 года Голд сообщил, что якобы в июле 1946 года в газете «Геральд трибюн» было напечатано краткое сообщение об аресте Фукса в Англии по подозрению в шпионаже. Последующий тщательный просмотр всех номеров газеты за июль и другие месяцы, проведенный резидентурой, никакой подобной публикации не обнаружил. Но указать Голду на его ошибку было уже невозможно: слишком опасной была обстановка вокруг него. С другой стороны, он, полагая, что не сообщает ничего нового, мог на допросе рассказать ФБР о Фуксе.
Такая перспектива событий побудила Центр послать в Нью-Йорк указание встретиться с Голдом, сказать ему, что его сообщение об аресте Фукса не соответствует действительности и порекомендовать куда-нибудь уехать и переждать там опасные времена.
Указание Центра было исполнено — в сентябре 1949 года встреча с Голдом состоялась. Он сообщил, что дважды — в мае 1947-го и в июне 1948 года — его допрашивало ФБР по поводу его связного, но первый раз он якобы отрицал факт получения от Эйба Бротмана каких-либо секретных материалов, а второй раз допрос был поверхностным и кратким. Он считал, что подозрения в отношении его не подтвердились и он может не беспокоиться.
Центр же считал, что допрос Голда — опасный симптом, чреватый неприятными последствиями, одно из которых — слежка агентов ФБР, а значит, необходимость строжайшего соблюдения осторожности при проведении очередной встречи. А такая встреча необходима не только для обеспечения безопасности самого Голда, но и Фукса. Центр указывал на необходимость еще раз напомнить Голду, что Фукс не подвергался аресту что он не знает ни настоящего имени, ни адреса Голда, а также требовал разработать легенду их знакомства, на случай если этот факт когда-либо всплывет на поверхность. Встреча с Голдом состоялась 24 октября 1949 года. Кроме указанных выше вопросов, на ней снова обсуждалась рекомендация Голду поселиться в каком-нибудь уединенном месте и переждать там этот опасный период. Голд обещал подумать, но ясного и четкого согласия не дал. Следующая встреча с ним была назначена на 5 февраля 1950 года.
Всю вторую половину 1949 года и Центр, и резидентуры в Англии и США жили в атмосфере, надвигающейся грозы. Гром грянул 3 февраля 1950 года, когда в вечерних лондонских газетах появилось сообщение об аресте Клауса Фукса. Он был арестован 2 февраля в Шелл-Макс-Хаус представителями Особого отдела Скотленд-Ярда, выполнявшего предписание контрразведки, и заключен Под стражу. При аресте Фуксу были предъявлены два обвинения: а) передача неизвестному лицу в 1947 году секретной информации, касающейся атомной энергетики, и б) передача информации, касающейся научных исследований в области атомной энергетики, неизвестному лицу в США в феврале 1945 года. Суд должен был состояться 10 февраля 1950 года. Аналогичное сообщение было опубликовано в утренних американских газетах 3 февраля 1950 года. В них со ссылкой на заявление ФБР сообщалось, что «британские власти вели разработку Фукса на основании материалов, полученных от американской контрразведки», и что «эта разработка осуществлялась в тесном взаимодействии с американской и английской разведками». Далее из публикации следовало, что Фукс сам признался в совершении инкриминированных ему действий.
Первая версия провала Фукса, отработанная в Центре вскоре после его ареста, основывалась на том, что его выдал во время допроса в ФБР связной Гарри Голд. Аналитики Центра, принимая во внимание тот факт, что Фуксу было предъявлено обвинение в передаче в феврале 1945 года информации, касающейся создания атомной бомбы в США, и высказывали предположение, что причина провала Фукса связана с его работой в США. А поскольку в США Фукс был связан только с Голдом и только ему был известен характер передаваемых материалов, аналитики, следуя своей логике, и посчитали, что выдать Фукса американской контрразведке мог только Голд.
В качестве косвенного подтверждения этой версии приводился тот факт, что, по имевшимся сведениям, английская контрразведка еще весной 1949 года вдруг заинтересовалась Анатолием Яцковым. Но коль скоро Яцков в Англии никогда не работал, то интерес англичан к нему мог объясняться только проводившейся разработкой Голда и Фукса. О причастности Яцкова к этому делу не знал даже сам Фукс, рассуждали аналитики, и рассказать об этом мог только Голд, который находился у Яцкова на связи.
Первая версия не учитывала всех факторов, которые могли привести к раскрытию Фукса и которые стали известны позднее. Безусловно, сильный аргумент относительно интереса англичан к Яцкову в увязке с разработкой Голда и Фукса не мог не повлиять на ее выводы в отсутствие иной информации. Хотя можно было предположить, что у Яцкова имелись на связи и другие агенты и его персона привлекла внимание МИ-5 в порядке обмена информацией с американцами.
Авторы первой версии провала Фукса, отработанной в Центре, еще не знали и не могли учесть того, что двумя днями позже, 5 февраля 1950 года, как это и было обусловлено ранее, Голд вышел на встречу. Это зафиксировал Посланный на место встречи оперработник нью-йоркской резидентуры. Согласно инструкции, он не вступал с Голдом в контакт, так как Голд, сам того не ведая, мог находиться под наблюдением или, того хуже, действовать под контролем ФБР. Однако, по убеждению офицера разведки, на месте встречи и в непосредственной близости к нему ничего подозрительного не происходило. Более того, Голд вышел на встречу с опозданием на 10 минут и условным сигналом дал понять, что готов вступать в личный контакт. В его поведении не было заметно признаков волнения или беспокойства. Если бы он действовал под контролем ФБР, то это ведомство позаботилось бы о том, чтобы он явился вовремя, так как из-за опоздания встреча вообще могла не состояться. Сомнительно также, чтобы Голд, человек умудренный в оперативных делах, выдал ФБР такой нюанс, как дополнительный сигнал о готовности вступить в личный контакт, чем только осложнил бы себе жизнь. Даже под давлением ему проще было бы выйти на встречу, которая, естественно, не состоялась бы по причине неявки контакта, и поставить на этом точку.
Хотя материалы суда над Фуксом свидетельствовали о том, что он признался в сотрудничестве с советской разведкой сам, Центру необходимо было установить, по возможности, истинное положение вещей. По этой причине были организованы встречи и беседы со всеми лицами, не являвшимися коллегами фукса, в той или иной мере осведомленными по части его личной жизни и которые были в пределах досягаемости. Таковых было немного: Юрген Кучинский, его сестра Урсула, Ханна Клопшток, Ганс Зиберт. Из всех только Урсула Бартон (Кучинская), которая была связана с Фуксом в 1942–1943 годах по линии военной разведки и после его провала выехала в ГДР, сообщила сотруднику МГБ, что в 1947 году К ней дважды являлись сотрудники МИ-5 и интересовались ее прошлой связью с советской разведкой. Урсула, по ее словам, отказалась обсуждать эту тему. Фуксом контрразведчики не ийтерееовались. Что касается поведения Фукса на допросах МИ-5, он, по мнению Урсулы, «в политическом отношении оказался недостаточно зрелым человеком… все его признания объясняются не злым умыслом, а политическим недомыслием». По ее мнению, разработка Фукса могла начаться после испытания первой атомной бомбы в СССР: стали искать коммунистов и вышли на него.
Мнение Урсулы Бартон было вполне резонным, но в то же время не содержало каких-либо убедительных фактов и потому не могло удовлетворить разведку. Центру важно было знать методику действий ФБР и МИ-5 в таких случаях. На основании сведений, которые стекались в Центр по различным оперативным каналам, а также тщательного анализа материалов судебного процесса и публикаций, который был проведен в Центре, Москва обладала примерно следующим объемом знаний о разработке Фукса англичанами и ее результатах.
Британская контрразведка начала расследование по делу Фукса в сентябре 1949 года, имея для этого следующие отправные моменты:
а) информацию ФБР об утечке атомных секретов из США в СССР в 1944–1945 годах;
б) информацию канадской контрразведки об обнаружении имени Фукса в записной книжке одного из подозреваемых в деле Мэя.
Изучение материалов о прошлом Фукса, в частности гестаповских архивов, выявило его принадлежность к Коммунистической партии Германии. Проверка его политической благонадежности ранее при допуске к научно-исследовательской работе в Бирмингемском университете в 1941 году и его поведение после возвращения из США никаких оснований для подозрений не дали. В США при направлении Фукса в Лос-Аламос проверка его вообще не производилась.
Проведенное осенью 1949 года расследование убедило МИ-5 в том, что Фукс был ответствен за утечку информации из США, однако каких-либо прямых улик против него у службы безопасности не имелось и какого-либо решения о том, как поступить с ним, принято не было. Но Фукс сам ускорил ход событий.
12 октября 1949 года Фукс обратился к офицеру безопасности Атомного научно-исследовательского центра в Харуэлле Генри Арнольду и сообщил, что его отец принял предложение властей ГДР занять пост профессора в Лейпцигском университете и это обстоятельство затрагивает его положение в Центре. Арнольд сразу ответа не дал. 20 октября Фукс вновь обратился к нему, чтобы узнать, как решился его вопрос.
МИ-5 решила воспользоваться столь подходящим случаем для допроса Фукса. Допросы состоялись в декабре 1949 года, и их проводил следователь контрразведки Уильям Скардон. Фукс признал свою связь с компартией в прошлом, но обвинения в шпионаже отрицал полностью. Скардон играл на лояльности Фукса по отношению к своим английским друзьям и коллегам и апеллировал к его чувству благодарности Великобритании, предоставившей ему приют и возможность заниматьея наукой. Эта тактика, видимо, сработала, вызвав у Фукса психологический конфликт, и он в конце января признался в сотрудничестве с советской разведкой и рассказал все, что было ему известно. На основании показаний Фукса МИ-5 установила некоторые конкретные факты:
— имя человека, связавшего его с советским представителем, — Юрген Кучинский;
— имя первого советского представителя — секретарь военного атташе Симон Кремер;
— имя члена КПГ, связавшего его с советским представителем в 1947 году, — Ханна Клопшток;
— примерное количество и время встреч и организацию связи с представителями советской разведки в Англии и в США, а также в Париже.
Опираясь на конкретные факты, Центр пришел к окончательному выводу, что Фукс на допросах признался в передаче материалов советской разведке и выдал англичанам все известные ему сведения о ее работе.
Тем временем поиск источника первоначальной информации, выведшей ФБР и МИ-5 на Фукса, продолжался. Прорабатывался, в частности, вариант с дешифровкой американцами и англичанами шифрпереписки между Центром и резидентурами в США за 1944–1945 годы, основывавшийся на информации, полученной через Берджеса от Филби, об ошибочном использовании советской разведкой при зашифровке некоторых сообщений дважды одного и того же одноразового блокнота.
Распутывая эту загадку, аналитики вышли на верней путь, и в окончательной версии провала Фукса от 29 мая 1950 года все же в качестве первоисточника «наводки» на Фукса назвали факт дешифровки в том виде, как он излагался Берджесом со слов Филби на встрече 10 февраля 1950 года.
Реакция разведки на провал Фукса в части, касающейся оперативной работы, была весьма необычной. Она отказалась от традиционных в таких случаях мероприятий по консервации связей с источниками и от «залегания на дно». Напротив, было решено работу с источниками не прекращать, чтобы не создать у них впечатления, что Фукс был связан с советской разведкой, и чтобы не напугать и не потерять их таким образом. Рекомендовалось также в качестве активного мероприятия проводить мысль о том, что американцы специально создали дело Фукса, чтобы отказать англичанам в предоставлении информации по атомной энергии.
Рассматривая дело Фукса со всех сторон и думая, как из провала извлечь пользу, Центр пришел к мысли, что в целях нанесения ущерба разработкам атомного оружия в США и Англии было бы полезно проэксплуатировать развернутую в этих странах кампанию шпиономании. Хотя имеющееся документы не раскрывают ход мысли авторов этой оперативной игры, можно предположить, что наиблее эффективным способом осуществления такого активного мероприятия могло быть продвижение сведений, бросающих подозрение на создателей атомного и водородного оружия. Упав на благодатную почву, подготовленную заявлениями Гувера о том, что Фукс не единственный «коммунистический шпион» и что ФБР расследует дела других ученых-атомщиков (анонимность такого заявления компрометировала фактически каждого из них), такого рода информация могла бы привести к отстранению от ядерных исследований ведущих разработчиков. В качестве таковых в плане мероприятий в связи с провалом Фукса назывались имена Юри, Гроссе, Скиннера, Сциларда, Смита, Оппенгеймера, брата которого уже допрашивало ФБР в 1948 году, и Гамова. Документальных свидетельств о том, приводился ли этот план в действие, каким образом и каковы были его результаты, в делах не сохранилось. Разумно, однако, предположить, что намерения остались только намерениями, так как именно кампания шпиономании и усиление работы ФБР и МИ-5 существенно ограничивали возможности советской разведки в этих странах. По иронии судьбы Гувер и сенатор Маккарти сами выполнили большую часть этой работы, пропуская лучшие ученые умы через Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.[24]
После первого заседания суда, рассматривавшего дело Фукса, советской разведкой был разработан план контрмероприятий по нейтрализации негативных последствий провала.
Предложения сводились к тому, чтобы в конфиденциальной беседе с отцом Фукса — Эмилем — убедить его обратиться к опытным английским адвокатам с просьбой взять на себя защиту Клауса. В случае согласия адвокатов предполагалось через отца Фукса направлять их действия таким образом, чтобы отсрочить судебный процесс, организовать встречу с Фуксом, вселить в него уверенность, что он не оставлен в беде, выяснить существо дела и выстроить его надежную защиту. Через умелые действия адвокатов разведка рассчитывала также узнать как можно больше о действиях МИ-5 и ФБР и о причинах провала. Оплату работы адвокатов брала на себя советская сторона.
Скоротечность судебного процесса над Фуксом (приговор был вынесен уже 1 марта) не позволила осуществить намерения Центра, а публичное признание Фуксом своей вины подрывало «идеологию» задуманных мероприятий. Поэтому Л.P. Квасников в докладе начальнику разведки С. Савченко, объяснив причины, по которым план не был приведен в действие, предложил ограничиться лишь возбуждением ходатайства о пересмотре дела Фукса через его брата Герхарда. Савченко одобрил инициативу Квасникова, но и она не была реализована. Брат Фукса был тяжело болен туберкулезом и в январе 1951 года скончался, 8 мая 1950 года из сообщений английских газет стало известно о предстоящей встрече с Фуксом сотрудников ФБР. 24 мая в прессе появилось сообщение Об аресте в США Гарри Голда. Его арест положил начало делу об «атомном шпионаже» в США. (Ход разработки этого дела подробно описан сотрудником ФБР Робертом Ламфиром в книге «FBI — KGB War»).
В дальнейшем в резидентуру поступали сведения, свидетельствовавшие о том, что МИ-5 продолжала раскручивать дело Фукса. В феврале 1951 года по партийной линии была получена информация о том, что контрразведка в беседе с Анджелой Такетт интересовалась, встречалась ли она с Фуксом в декабре 1946-го или январе 1947 года. Анджела ответила, что не помнит. МИ-5 в данном случае пыталась, видимо, перепроверить показания Фукса о восстановлении им связи с разведкой в 1947 году.
15 июня 1952 года «Савди тайме» опубликовала выдержки из готовившейся к печати книги Аллана Мухэда «Предатели». В публикации были точно описаны условия связи с Фуксом, в частности, назывались пабы «Spotted Horse» и «Nag’s Head»,[25] расположенные в лондонских районах Путни и Вуд-Грин. Это привело Квасникова к очевидному выводу, что Фукс рассказал все, вплоть до мельчайших деталей.
Из 14 лет, назначенных приговором, Фукс провел в тюрьме 9 и в июне 1959 года был досрочно освобожден за хорошее поведение. Вопрос о том, что Фукс будет делать после освобождения, занимал его самого, а также британские и советские спецслужбы.
В связи с муссированием этой темы в английской прессе — еще в январе 1958 года «Дейли экспресс» писала, что Служба безопасности (МИ-5) постарается не допустить, чтобы Фукс выехал из Англии в ГДР — Центр запросил берлинское представительство КГБ о сведениях, которыми располагает отец Фукса в отношении намерений сына. Берлин ответил, что отцу ничего об освобождении сына не известно, но летом 1957 года он навещал Клауса в тюрьме и неоднократно беседовал с ним. В беседах затрагивался вопрос о работе Клауса Фукса после освобождения. Сам Клаус Фукс считал, что у него перспектива в этом смысле безрадостная, поскольку в Англии он скомпрометирован и вряд ли желателен в социалистических странах. Эмиль Фукс уверял его, что в ГДР он, как видный ученый, будет принят хорошо и найдет подходящую для себя работу.
Весной 1959 года в английских газетах вновь появились сообщения о досрочном освобождении Фукса и его намерении уехать в ГДР, где он хотел бы заняться преподаванием философии на рабоче-крестьянском факультете Лейпцигского университета. Основываясь на этой информации, Центр пришел к выводу о необходимости принять все возможные меры — через его отца и через немецких друзей (МГБ ГДР), чтобы Фукс непременно перебрался в ГДР и получил работу. Основным аргументом в пользу такого решения являлось то, что Фукс был выдающимся ученым-теоретиком в области ядерной физики, был в курсе последних достижений в этой о бласти. Поэтому сам факт переезда его в ГДР и то, что его знания не будут использоваться англичанами, был чрезвычайно важен для СССР. С другой стороны, являясь человеком выдающейся эрудиции и способностей, он мог бы принести большую пользу, находясь в ГДР.
Однако вмешательства МГБ ГДР не потребовалось. Министр госбезопасности Мильке сообщил руководителю представительства КГБ в Берлине А.М. Короткову, что отец Фукса самостоятельно обратился в ЦК СЕПГ с просьбой о разрешении на въезд Клауса в Восточную Германию и о предоставлении ему гражданства ГДР. Ходатайство отца было удовлетворено, и 23 июня 1959 года Клаус Фукс прилетел из Лондона в Берлин. В сентябре того же года он женился на сотруднице ЦК СЕПГ Грете Кейльсон, с которой познакомился еще в начале 30-х годов в Париже. Вскоре он был назначен заместителем директора Института ядерных исследований ГДР. В марте 1960 года заведующий отделом науки ЦК СЕПГ Херниг в беседе с сотрудниками советского посольства в ГДР высказал мысль о приглашении Фукса в СССР для посещения центра ядерных исследований в Дубне и знакомства с советскими учеными.
Это предложение было поддержано ЦК КПСС, и вскоре Фукса пригласили в качестве члена делегации ГДР на научную сессию Объединенного института ядерных исследований в составе делегации ГДР. В знак благодарности за оказанную им СССР большую помощь в создании атомной бомбы было решено также организовать Фуксу двадцатидневную ознакомительную поездку по Советскому Союзу. Во время пребывания Фукса в СССР разведка надеялась в осторожной форме выяснить обстоятельства и причины его ареста.
Все произошло почти так, как планировалось. 24–31 мая 1960 года Фукс находился в Москве по приглашению Академии наук СССР, но совершить большую поездку он не смог из-за необходимости срочно вернуться домой для участия в важном заседании правительства ГДР. Поэтому 28 мая 1960 года Л.P. Квасников, руководивший в то время отделом научно-техничесой разведки ПГУ КГБ при СМ СССР, встретился с ним за ленчем в ресторане гостиницы «Пекин».
Клаус Фукс рассказал Квасникову, что после возвращения в ГДР он был принят Вальтером Ульбрихтом и в личной беседе поведал ему о своем сотрудничестве с советской разведкой, об аресте, о ходе следствия и пребывании в тюрьме. Фукс сказал, что он чистосердечно признался в своих ошибках. Вскоре он был назначен заместителем директора Института ядерных исследований ГДР и принят в СЕПГ.
Касаясь причин своего провала, Фукс рассказал, что первые сигналы о его сотрудничестве с нами англичане получили из США. Такое мнение сложилось у Фукса в ходе следствия по его делу.
В 1949 году Фукс был вызван на беседу офицером МИ-5. В результате беседы ему стало ясно, что англичане подозревают его в разведывательной деятельности, однако никакими прямыми уликами против него не располагают. По мнению Фукса, дело этим разговором и ограничилось бы, если бы он добровольно не признался в сотрудничестве с советской разведкой.
Такое поведение объяснялось, по его словам, серьезными политическими колебаниями и сомнениями в правильности политики Советского Союза, которые возникли у него под влиянием воздействия буржуазной пропаганды и его оторванности от источников правдивой информации.
Конкретно эти колебания и сомнения выразились в том, что Фукс в то время пришел к выводу о нарушении в Советском Союзе принципов демократии и о неправильной Позиции Советского Союза по отношению к странам народной демократии. В конечном итоге он пришел к выводу, что его сотрудничество с советской разведкой было ошибкой.
Каких-либо физических методов воздействия англичане по отношению к Фуксу не применяли. Они воздействовали на него лишь морально, всячески подчеркивая дружелюбный прием, оказанный ему в Англии, и блестящие возможности для научной работы. Отвечая на вопрос Квасникова, на кого из связанных с нашей работой лиц он дал показания, Фукс заявил, что единственным таким человеком был Голд. По ходу следствия ему были показаны два американских фильма с участием Голда. В первом Голд был заснят на улице американского городка и произвел на Фукса впечатление человека загнанного в состоянии крайнего нервного возбуждения. Фукс после просмотра этого фильма не признался, что знает Голда. Во втором фильме Голд был показан уже в тюрьме. По словам Фукса, он производил впечатление человека, с плеч которого свалилась огромная тяжесть. После просмотра этого фильма Фукс опознал Голда и дал на него показания.
На следствии Фукс также подробно рассказал о переданных нам информационных материалах, за исключением материалов по водородной бомбе. Потом, после суда, уже в тюрьму, приезжали офицеры американской контрразведки. Они расспрашивали его, главным образом, о методах работы советской разведки, а также о научных и технических проблемах, которыми интересовались советские разведчики.
Незадолго до освобождения Фукса из тюрьмы его посетил американский адвокат, защищавший «человека, перетащенного американцами из Мексики в США» и связанного якобы с делом Розенбергов. Этот адвокат пытался убедить Фукса дать показания, способные облегчить участь этого человека. Уже после освобожения из тюрьмы и переезда в ГДР Фукс получил от этого адвоката письмо, с теми же самыми домогательствами.
Фукс рассказал, что перед выходом его из тюрьмы англичане усиленно убеждали его остаться по истечении срока заключения в Англии. В этом были заинтересованы американцы. Однако Фукс принял решение после выхода из тюрьмы переехать в ГДР. Это решение он длительное время хранил в тайне, пока один проникший в тюрьму журналист (Джон Кларенс. — О.Ц.), которого он посчитал за представителя Коммунистической партии, не вынудил Фукса рассказать о своем истинном намерении. Узнав об этом, англичане пытались переубедить Фукса, однако, поняв, что его решение бесповоротно, освободили Фукса из тюрьмы без всякой огласки…
Рассказ Фукса только подтвердил в основном то, что уже было известно советской разведке. Квасников занял тактичную полицию и не стал давить на собеседника в надежде получить более полную информацию.

 

 

 

 



Глава 15
Портлендское дело
(проникновение в секреты ВМС Англии)
В октябре 1951 года представителю МВД СССР в Польше Безбородову поступило указание Центра «тщательно изучить возможности органов безопасности для добычи американских и английских шифров». «Выясните, — говорилось в письме, подписанном Питоврановым 6 октября в Москве, — какие имеются и могут быть созданы условия для агентурной работы по…». Далее следовало перечисление категорий лиц, через которые надлежало решать поставленную задачу и которые, будучи отнесены к сфере средств и методов разведывательной работы, остаются за пределами данного повествования.
Письмо Центра легло на стол Безбородова 20 октября 1951 года. Сам факт, что оно было направлено с дипломатической почтой и добиралось до Варшавы две недели, свидетельствовал о том, что задание продиктовано не сиюминутной срочностью, а носило долговременный и особо секретный характер, выходя за рамки рутинного интереса любой раведки к шифрам иностранных государств. Появление подобной директивы в варшавском представительстве МВД СССР — казалось бы, наименее подходящем для решения этой задачи — можно объяснить только одним: озабоченностью руководства разведки сокращением потока информации из «стана главного противника» и связанной с ним особыми отношениями Великобритании. Действительно, в письме Центра речь шла только об американских и английских шифрах. И это тоже было понятно. В США в это время был, разгул маккартизма и антисоветской кампании шпиономании, что делало обычную агентурную работу практически невозможной. В Великобритании советская разведка весной 1951 года лишилась двух ценных источников в Форин Офисе — Берджеса и Маклейна, вынужденных под угрозой разоблачения покинуть страну и Исчезнуть на долгие годы. В отношении третьего крупного источника советской разведки — высокопоставленного сотрудника и представителя СИС в Вашингтоне Кима Филби — было начато служебное расследование в связи с бегством двух вышеуказанных британских дипломатов. В таких случаях разведка «замирает» и прекращет почти все контакты со своими агентами.
Чем мог Безбородов в Польше помочь Москве? Осуществить операцию по агентурному проникновению в посольства США и Англии? Да, но… Собственно разведывательная работа в странах народной демократии была запрещена еще в 1949 году. Директива Центра обязала тогда соответствующие резидентуры прекратить связь с имевшейся агентурой и установить чисто партнерские отношения с нарождавшимися разведывательными службами братских стран социализма. Поэтому Безбородов наложил на документ Центра единственно возможную резолюцию: «Проверьте, какие имеются возможности в МОБ Польши, и результаты доложите».
Ни Питовранов, подписывая указание Безбородову, ни Безбородов, накладывая резолюцию на это указание, не подозревали, конечно, что их перьями водило провидение.
В сентябре 1951 года в Министерство иностранных дел Польши был доставлен белый конверт, опечатанный пятью темно-зелеными, почти черными, сургучными печатями. Он был адресован: «Do Sekretarki Pryvatnej Ministra Spraw Zagranicznych» (личному секретарю министра иностранных дел). В конверте оказался лист бумаги, вверху и внизу которого значилось напечатанное крупным шрифтом слово: «SECRET». А между этими двумя дорогими сердцу любого разведчика словами размещался машинописный текст следующего содержания:
«Секретарь военно-морского атташе при посольстве Великобритании в Варшаве готов предоставить любую имеющуюся в его распоряжении информацию в обмен на следующее:
а) местную валюту в количестве, достаточном для того, чтобы удовлетворить его текущие потребности;
б) подлежащую согласованию сумму денег, предоставленную в его распоряжение в Англии;
в) сдачу в аренду хорошо обставленной и хорошо отапливаемой квартиры в приличном районе, неподалеку от Аль-Роз.
Указанный атташе входит в штат сотрудников Департамента военно-морской разведки Адмиралтейства и говорит, что не испытывает особой любви к своим начальникам. Он во всей полноте владеет информацией и располагает секретными и совершенно секретными посланиями Британского Адмиралтейства, а также обрабатывает всю поступающую оттуда почту…»
Письмо было без подписи, но автор указал адрес теплолюбивого англичанина: Глогера, 34.
Хотя предложение о сотрудничестве было написано от третьего лица, было очевидно, что это всего лишь мера предосторожности самого секретаря британского военно-морского атташе в Польше. Расположение же грифа «секретно» вверху и внизу страницы, именно так, как это делается на английских ведомственных секретных, документах, свидетельствовало о том, что автор знаком с порядком их оформления.
Министерство общественной безопасности Польши, куда в конце концов попало письмо англичанина, направило по адресу Глогера, 34 офицера контрразведки под видом сотрудника МИД только лишь 19 января 1952 года. Такое промедление можно объяснить или бюрократической волокитой с передачей письма из МИД в МОБ, или профессиональной необходимостью присмотреться к англичанину «издалека», прежде чем вступать в личный контакт. Хозяин квартиры, в Дверь которой постучался польский контрразведчик, не признался в авторстве письма в МИД, но сказал, что он в курсе данного предложения и готов за определенное вознаграждение передавать польским властям ценную информацию. Желание сотрудничать он объяснил своим «враждебным отношением к нынешним правителям Англии, продавшим Англию американцам» и превратившим ее в «американскую колонию».
Польские контрразведчики не стали терять времени даром и приняли предложение англичанина. В списке их агентов появился новичок под псевдонимом МИРОН. Им был секретарь военно-морского атташе Великобритании в Варшаве Харри Хаутон.[26]
Хаутон попросил Выдать ему единовременно 550 фунтов стерлингов на приобретение автомобиля, а взамен передал объемистую пачку документов. Они включали в себя оценку британским военным атташе состояния польских вооруженных сил под углом зрения возможной войны с Западом, структуру Департамента военноморской разведки в Лондоне, информационные сводки Форин Офиса и обзоры военно-морской разведки, поступающие в Варшаву из Лондона. Однако наиболее ценными оказались шифровальные книги английского военно-морского атташе в Варшаве, которыми, по словам Хаутона, пользовались британские атташе и в других странах. Все эти документы были сфотографированы польской контрразведкой и в порядке сотрудничества переданы советским коллегам. В марте 1952 года материалы Хаутона оказались уже в Москве. Задание Центра по добыче американских и английских шифров было, таким образом, отчасти выполнено.
Первая партия материалов была оценена Центром как «ценная». В заключении экспертов о шифрах говорилось, что они являются «высокоустойчивыми средствами индивидуального пользования» и представляют «большую оперативную ценность». В этой связи Центр просил «обратить внимание друзей на меры предосторожности в работе с МИРОНОМ во избежание его провала».
Материалы поступали от Хаутона регулярно и в большом количестве, причем значительная их часть до того, как с ними успевали ознакомиться те, кому они, собственно, предназначались. По средам из Берлина в Варшаву специальным самолетом доставлялась английская Дипломатическая почта. В тот же вечер Хаутон выносил из посольства документы, адресованные военно-морскому атташе, и отдавал их польским контрразведчикам на перефотографирование.
В мае 1952 года он передал документацию на 715, в июле — на 610, в августе — на 1167 листах. По ним можно было определять как степень осведомленности англичан о состоянии Военно-Морских Сил Советского Союза, так и направления их разведывательной деятельности. Так, майские материалы включали секретные справочники английской разведки о военных флотах зарубежных стран, ежемесячные обзоры, приказ Директора военно-морской разведки № Р.6214 от 3 апреля 1952 года с заданием по сбору информации о советской «большой морской торпеде», инструкции английской военной разведки МИ-10, инструкции по ведению морской технической разведки и т. д. 28 июля 1952 года DNI фактически предвосхитил сюжет известного голливудского фильма, направив всем своим атташе директиву с указанием организовать «охоту» за советской подводной лодкой типа «VLF», захваченной у немцев в качестве трофея. Англичан интересовали ее полные технико-эксплуатационные данные, вооружение и предназначение в боевых действиях. Необходимо было также сфотографировать подлодку с близкого расстояния. Военные специалисты оценивали информацию как «ценную» и «весьма ценную».
Некоторые, сведения указывали на источники получения их английской разведкой. Так, направляя в военную контрразведку МГБ обзор за февраль и еженедельную сводку № 265 от 19 марта 1952 года, составленные английской военно-морской разведкой, Первое главное управление указывало, что «разведданные о строящейся морской базе между пристанью № 15 и г. Мурманском получены англичанами от их проверенного источника». В этой связи ПГУ просило военных контрразведчиков соблюдать осторожность в случае реализации этой информации, так как «она получена от очень ценного источника, имеющего к ней непосредственный доступ».
Однако, как это часто бывает, опасность потери Хаутона возникла по совершенно иным причинам, нежели неосторожное обращение с его материалами. — В мае 1952 года английский военно-морской атташе в Варшаве Остин получил из Адмиралтейства неофициальное письмо, в котором затрагивался вопрос о замене Хаутона на холостого сотрудника. Такая замена была продиктована мерами экономии английского правительства. Их суть заключалась в том, что семейные сотрудники английских учреждений в социалистических странах получали доплату в размере более 1000 ф. ст. в год. Холостым же такая доплата не полагалась. Хаутон, находившийся в Варшаве вместе с женой, становился, таким образом, кандидатом на отправку домой.
Не желая терять столь доходное во всех отношениях место, Хаутон предложил польской контрразведке разыграть небольшую интригу. Он сказал, что двух из трех технических сотрудников военных аттащатов скоро отзовут сами англичане. Одну секретаршу за то, что она передала американскому военному атташе полковнику Шнейдеру те сведения, которые для этого не предназначались, другого секретаря — за связи с местными гражданами и пьянство. Третьего же Хаутон предлагал выдворить, поскольку он часто сопровождает заместителя военного атташе в его поездках с целью ведения визуальной разведки. Хаутон также назвал еще одного кандидата на выдворение — сотрудника военно-воздушного атташата, который путался с проститутками и любил выпить. Таким образом, в трех атташатах осталось бы всего два технических сотрудника, и, при условии отказа в визах лицам, предназначавшимся на замену отозванным и выдворенным, он, Хаутон, сохранил бы свой пост.
В деле Хаутона нет никаких указаний на то, что польское Министерство общественной безопасности как-то отреагировало на предложение Хаутона. Летом 1952 года его скорый отъезд в Лондон стал неизбежной реальностью. Польская разведка не чувствовала себя достаточно опытной для работы с Хаутоном в Лондоне или какой-либо другой стране. Да и интерес к нему у польской стороны был гораздо меньше, нежели у советской. Поэтому в сентябре 1952 года между МОБ Польши и МГБ СССР была достигнута договоренность о передаче Хаутона на связь советской разведке. С этой целью в Варшаву был командирован сотрудник Центра Александр Семенович Феклисов. Вопреки опасениям Хаутона относительно безопасности работы в Англии Феклисову удалось договориться с ним об условиях восстановления контакта в Лондоне, куда тот должен был выехать в конце октября 1952 года. Феклисов выяснил также любопытные подробности, касавшиеся мотивов сотрудничества Хаутона с иностранной разведкой. В своем отчете о встрече с агентом Феклисов писал:
«Еще в Лондоне, до выезда в командировку, МИРОН решил использовать свое пребывание в Польше для того, чтобы подзаработать денег. Поэтому, прибыв в Варшаву, он, после того как освоился с местной обстановкой, послал по почте письмо в МИД Польши, в котором предлагал передавать за деньги доступные ему совершенно секретные материалы. По словам МИРОНА, кроме материальной заинтересованности, его решение лойти на сотрудничество с поляками сформировалось также под влиянием его политических взглядов: несогласие с политикой английского правительства и ненависть к американцам.
О намерении иметь дополнительный заработок в Польше МИРОН еще в Англии сообщил своей жене. МИРОН якобы сказал ей, что во время пребывания в командировке он будет встречаться с представителями польского подполья и пересылать получаемые от них сведения в Лондон и что за эту работу он будет получать плату в фунтах. Сейчас жена МИРОНА знает, что он каждую среду ходит на встречу с представителями польского подполья. После каждой встречи МИРОН вручает жене 30–60 фунтов».
В свете такого откровения Хаутона следует отдать должное его искренности в беседе с Феклисовым и в то же время изобретательности его оперативного мышления, что, кстати, видно и из его предыдущих действий.
Одновременно Хаутон передал Феклисову распоряжение посольства Ее Величества в Польше, датированное 19 августа 1952 года. В нем под грифом «совершенно секретно» сообщалось, «что в Советском Союзе и в странах — его сателлитах предпринимаются определенные действия по проникновению с шпионскими целями в представительства Ее Величества и подрыву престижа этих представительств путем попыток дискредитации или компрометации тамошних сотрудников. Для этого существует множество различных способов, но самым простым и наиболее эффективным является метод принуждения, практикуемый разведывательной службой или секретной полицией. Другой метод заключается в попытке склонить служащих английских представительств к невозвращенчеству. Существует также метод шантажа сотрудников английских представительств, имеющих отдельные слабости, которые могут быть использованы разведкой». .
Поскольку сам Хаутон не являлся жертвой ни одного из перечисленных злодейских методов, то он, видимо, не считал необходимым следовать и содержащемуся в секретном распоряжении указанию «докладывать руководству посольства о всех кажущихся дружескими предложениях со стороны граждан СССР или близких к нему стран», а, напротив, расценивая предложение Феклисова о сотрудничестве в Англии как истинно деловое и взаимовыгодное, решил принять его и держать в строжайшем секрете.
23 октября 1952 года Хаутон выехал и? Варшавы на своей машине в Западную Германию, а оттуда пароходом в Лондон. Днем позже в лондонскую резидентуру советской разведки ушло письмо, которым РОСС извещался о возвращении в Англию ценного агента и об условиях восстановления связи с ним. Уже 1 ноября в 17.00 Хаутон должен был появиться на несколько минут на углу Уайтхолла и Нортумберленд-авеню, чтобы подать условный сигнал проходившему мимо оперработнику.
Авария с автомашиной по дороге из Польши не помешала Хаутону вовремя добраться до Лондона, и 1 ноября в указанное время он некоторыми особенностями своего внешнего вида сигнализировал, что с ним все в порядке. Офицером разведки, который с неподдельным интересом изучал витрины магазинов в районе появления Хаутона, был подполковник Никита Стефанович Дерябкин. Он же был тем человеком, который в первое воскресенье февраля 1953 года подошел к нему у входа в Далвичскую картинную галерею и спросил: «Не откажите в любезности сказать, как можно отсюда попасть в Вестминстер?» Нелепый ответ Хаутона: «Думаю, лучше всего добираться в Вестминстер через Вашингтон» — нисколько не смутил Дерябкина, и он, протянув руку, представился ему как НИК, друг РОДЖЕРА.
На первой встрече Хаутон, отвечая на вопросы Дерябкина, сообщил, что с точки зрения безопасности его положение достаточно прочное. По прибытии из Польши с ним беседовали чиновники иммиграционной службы, которые интересовались, зачем он выезжал в ГДР, посещал ли он Советский Союз и общался ли приватно с польскими гражданами в Варшаве. Выслушав объяснение Хаутона по первому вопросу (для лечения жены), лаконичное «нет» на два последних вопроса, а также критическую оценку польской действительности, чиновники сочли его достаточно благонадежным и отпустили с богом. Через пару недель его вызвал в Адмиралтейство начальник отдела гражданских служащих военно-морской разведки некто Пеннелз. Хаутон расценил беседу с ним как рутинную. Пеннелз спросил, не устанавливал ли с ним после возвращения из Польши контакт кто-либо из членов КПВ или агентов социалистических стран. Хаутон ответил отрицательно, Пеннелз предупредил его на будущее, что в случае таких попыток он должен проинформировать его, Пеннелза, об этом лично, и на этом беседу закончил.
В своем отчете Дерябкин отметил, что Хаутон держался совершенно спокойно, когда рассказывал ему о беседах с представителями английских служб безопасности. Такая уверенность в прочности своего положения основывалась у Хаутона на том, что он получил назначение в совершенно секретное учреждение Адмиралтейства — Королевский Центр разработки подводного оружия в Портленде. По его словам, этот научно-исследовательский центр занимался разработкой средств борьбы с подводными лодками, минами и другими видами подводного оружия, а также средств нападения. В нем трудилось около 400 ученых и разработчиков, чья деятельность держалась в строгом секрете. В силу этих причин допуск на объект регулировался тремя видами пропусков с различными степенями ограничений. Сам Хаутон, по его словам, работал в административном аппарате в качестве заведующего отделом гражданских служащих военноморской разведки, получая надбавку за секретность в размере 90 ф. ст. в год. Однако, как заметил Хаутон, у него нет непосредственного доступа к военным разработкам и его возможности помощи разведке на новом месте весьма ограничены по сравнению с тем, чем он располагал в Польше. Дерябкиц посоветовал ему не спешить с таким выводом, а осмотреться, а потом уже сообща обдумать, чем он может быть полезен разведке.
Возможно, совет Дерябкина, но скорее всего сама встреча и 50 ф. ст., которые Хаутон получил в качестве аванса, убедили англичанина, что можно безопасно и выгодно работать в новых условиях с неизвестным ему человеком. Так или иначе, уже на следующей встрече он по собственной инициативе рассказал, что имеет доступ к хранилищу секретных документов, в так называемую сейфовую комнату, и попросил снабдить его Миниатюрным фотоаппаратом для их фотографирования. Заявление Хаутона в свете того, о чем он говорил на первой встрече, прозвучало несколько неожиданно, и Дерябкин попросил его подробнее рассказать о сейфовой комнате. По словам Хаутона, в этом помещении хранились, насколько ему было известно, все секретные документы. В дневное время их под расписку выдавал сотрудник по имени Ч.Х. Уилкинсон. По окончании рабочего дня сейфы и стальная входная дверь запирались ключами, которые сдавались на хранение военной полиции. Хаутон сказал, что имеет доступ в сейфовую комнату и может знакомиться с хранящимися там документами. Дерябкин не спросил, а сам Хаутон не объяснил, как и почему он может это делать. В своем итоговом отчете о работе с Хаутоном Дерябкин писал следующее:
«Необходимо отметить, что я до сих пор сомневаюсь в том, что он правильно называет занимаемый им пост. Я дважды пытался уточнить занимаемый им пост, но его ответы были невнятными. Чувствуя его нежелание вести беседу на эту тему, я больше не возвращался к ней, чтобы не казаться назойливым. У меня складывается мнение, что МИРОН работает в секретном отделе и сам ведает сейфовой комнатой».
Вопрос о допуске Хаутона к секретным документам портлендского центра оставался, да так и остался до конца не выясненным на протяжении всего периода его сотрудничества с советской разведкой. На настойчивые расспросы оперработников Хаутон отвечал, что его рабочий кабинет находится рядом с хранилищем, и заведующая этим хранилищем — мисс Элдер, уходя на обед, просит его подменить ее на это время. Тогда якобы он и имеет возможность отобрать и вынести из хранилища требуемые документы. Однако количество и качество — фактически «на заказ» — Поставляемых им материалов не вполне укладывались в предложенную им схему. И в Центре, и у сотрудников резидентуры возникали сомнения в том, что Хаутон явно что-то утаивает. Одним из предположений было то, что он сам заведует секретным хранилищем, но по некоторым причинам скрывает это. Таковыми могли быть стремление ограничить требования к нему со стороны разведки в целях собственной безопасности и психология «запасливого хозяина», который в нужный момент, скажем при ослаблении интереса к нему со стороны покупателя, может извлечь кое-что из секретных закромов. Учитывая то, что Хаутон сотрудничал с иностранной разведкой исключительно на материальной основе, такая теория имела полное право на существование.
Со своей стороны разведка не оказывала на Хаутона конфронтационного давления, поскольку это не соответствовало правилам игры, которую она вела, а также потому, что количество и качество информации, получавшей в большинстве случаев оценку «ценная» или «очень ценная», устраивало ее потребителей.
Несомненно, на первых 2–3 встречах Хаутон присматривался и приспосабливался к условиям работы в Англии с новым человеком. Потому что вскоре документы потекли от него не меньшим потоком, чем в Польше.
О содержании и ценности материалов, поступавших от Хаутона в Лондоне, позволяет судить приводимый ниже их перечень, а главное — оценка, даваемая им военными специалистами:
1. Секретные приказы Адмиралтейства содержат важные достоверные сведения об организации британских военно-морских сил, военно-морской технике и методах использования боевых средств флота, вследствие чего являются ценными и будут использованы для информирования командования ВМС СССР.
Секретные приказы издавались Адмиралтейством в двух сериях: ограниченного пользования — Limited Confidential Admiralty Fleet Orders (LCAFO) и более широкого пользования — Confidential Admiralty Fleet Orders (CAFO). Хаутон доставал обе серии приказов на протяжении всего периода сотрудничества.
2. Материал об испытании в ВМС Англии устройства «Найтшерт» (Nightshirt), предназначенного для снижения уровня шумов, создаваемых гребным винтом корабля, является ценным.
3. Содержащиеся в приказах (Адмиралтейства) сведения об организации противоминного наблюдения в портах, об обороне портов и военно-морских объектах, а также описание некоторых типов военно-морского и авиационного вооружения являются ценными.
4. Переписка об отработке прибора «Читер» (Cheater), предназначенного для отведения самонаводящихся акустических торпед, представляет среднюю ценность.
5. Временное руководство по корабельному гидролокатору типа 170 (Temporary Handbook for ASDIC SET Type 170) является ценным. Материал содержит краткое техническое описание нового гидролокатора, предназначенного для наблюдения за подводными лодками, имеющими большую скорость подводного хода, и управления огнем бомбомета Мк10 (LIMBO). В материале упоминается об испытаниях авиационных противолодочных торпед типов «Пентан» (Pentane) и «Дилер-Б»(Мк30), которые также представляют интерес.
6. Описание и чертежи корабельного гидролокатора типа 170 являются особо ценными.
7. Письмо Адмиралтейства от 18 марта 1954 года об определении дальности самонаведения торпед содержит ценные сведения.
8–9. Дело 841/2. Дело 401 — документы, касающиеся тактики торпедирования.
10. Новые сведения о гидролокаторах типа 170, 982, 983 существенно дополняют ранее полученную информацию.
11. Материал о функциях начальника штаба морских десантных операций представляет особый интерес.
Выше приведены только некоторые сохранившиеся оценки материалов Адмиралтейства и Научно-исследовательского центра в Портленде. В действительности материалов поступило значительно больше. В марте 1956 года в Центре была подготовлена справка о количестве поступивших от Хаутона документов. За период сотрудничества в Польше с марта по октябрь 1952 года от него было получено 4500 листов документальной информации и 10 книг (очевидно, шифровальных), в 1953 году (с начала лета) — 427 листов, в 1954 году — 1927 листов, в 1955 году — 1468 листов, в 1956 году (с января по Март) — 1127 листов.
Особенностью информационной работы с Хаутоном было то, что Центр и потребители его информации могли фактически заказывать требующиеся им материалы. Такая возможность возникла в начале 1955 года, когда Хаутон предоставил в распоряжение советской разведки тематический каталог хранилища секретных документов Портлендского центра. Тематические папки с документами (дела) были сгруппированы в нем по основным проблемам и обозначались цифровыми индексами. Например, раздел «Gear for Attack & Defence» был индексирован номером 26, «Attack technique» — 401, а папка в этом разделе под названием «Analysis of Attacks» имела индекс 401.20. Таким образом, потребители информации, имея В своем распоряжении тематический каталог, заказывали только индекс интересующей их папки. Выбор был весьма богатым — шесть страниц со 120 наименованиями тематических папок. Если потребителей, в данном случае советские ВМС, интересовал раздел «Torpedoes» — индекс 403.2, а в нем торпеда «Tramper», то Хаутону сообщался только индекс последней, а именно 403.21. Если интерес вызывала «Asdic sets in Submarines» — индекс 402.7, а среди них «Туре 187», то указывался индекс 402.73.
В ноябре 1954 года подполковник Н.С. Дерябкин за систематическое получение особо ценной Информации (в частности, отмечался гидроакустический прибор ASDIC SET Type 170) по ходатайству председателя КГБ И. Серова был награжден орденом Красной Звезды. Сам Хаутон неоднократно награждался крупными денежными премиями: июль 1954 года — 500 ф. ст., декабрь 1955 года — 400 ф. ст., ноябрь 1956 года — 400 ф. ст.
Оперативная сторона работы Хаутона не отмечена какими-либо заслуживающими, внимания особенностями. Примерно раз в месяц он привозил на очередную встречу с Дерябкиным, а с января 1955 года — с A.B. Барановым пачку документов, которые переснимались с помощью специальной техники и возвращались в тот же или на следующий день. Встречи происходили в районе дороги А-3 в предместьях Лондона, свои отлучки Хаутон объяснял жене желанием подработать на сделках с медикаментами (пенициллином) на черном рынке.
На встрече в декабре 1956 года Хаутон рассказал Баранову и передал подробную записку о происшествии, случившемся в Портлендском центре незадолго до этого. Хаутон писал:
«Портовая полиция Портленда задержала одного из старших чиновников — м-ра Черчуорда — во время обычного осмотра на выходе из главных ворот доков, так как он имел при себе папку с секретными документами. Черчуорд взял эти документы домой для изучения и, вне всякого сомнения, не собирался их использовать незаконным образом. На допросе Черчуорд утверждал, что он взял папку из архива без ведома мисс Элдер. Оба они получили административные взыскания… По мнению источника, мисс Элдер, видимо, отлучилась на несколько минут в машинописное бюро и не побеспокоилась о выполнении инструкции, согласно которой она должна была вызвать как раз источника для временной ее подмены. М-р Черчуорд воспользовался ее отсутствием и взял папку. Данная папка была не очень важной; на допросе Черчуорд показал, что он сам взял ее, и-, без всякого сомнения, он не хотел обманывать кого-либо. Источника никто не вызывал во время расследования, так как он никоим образом не был замешан в этом деле».
«С целью избежания повторения подобных нарушений начальник административного отдела отдал распоряжение, — сообщал Хаутон в своей записке, — согласно которому в случае ухода мисс Элдер из хранилища по любой причине и в любое время она обязана запереть стальную дверь и взять ключ с собой. На время ее отпуска или болезни ответственным за хранилище назначается м-р Уилкинсон. Никому другому, кроме мисс Элдер и м-ра Уилкинсона, не разрешен доступ в хранилище».
Таким образом, Хаутон лишался возможности не только выносить секретные документы, но и знакомиться с ними. «Источник особенно сожалеет об изменившейся ситуации сейчас, когда его усилия щедро вознаграждаются, и желал бы продолжать сотрудничество и впредь», — на печальной ноте завершал он первую часть своего письма, не зная еще, что ему придется вновь взяться за перо и продолжить его.
«Пока источник писал вышеизложенное, — продолжал раздосадованный Хаутон, — случилась еще одна беда, более серьезная, чем описанная выше. Источнику официально сообщили о переводе его в доки Портленда, в отдел главного инженера на «руководящую» должность. Этот перевод является «повышением», так как предусматривает «персональный оклад». Источник был вызван к начальнику административного отдела Адмиралтейства, который сообщил ему о назначении на вакантную «руководящую должность», к исполнению которой ему надлежит приступить в понедельник 10 декабря с.г. Естественно, источнику пришлось выразить удивление и удовольствие по поводу этого события. Отказ от такого предложения вызвал бы нежелательные толки, так как данная «руководящая должность» считается «лакомым кусочком»… Новая должность источника — начальник отдела кадров, который не имеет доступа к сколь-нибудь ценным материалам, кроме приказов Адмиралтейства CAFO и LCAFO. Главный инженер отвечает за ремонт небольших военно-морских кораблей и портовых судов в доках Портленда. Сами доки не идут ни в какое сравнение с военно-морскими доками Портсмута, Хэвенпорта и Чэтема… Источник использует все возможности для того, чтобы решение о его переводе было отменено, однако отказ принять новое назначение (ввиду более высокого жалованья) вызвал бы очень серьезные подозрения, так как вполне очевидно, что ни один здравомыслящий человек не откажется от большего жалованья! Разница в окладе составляет 50 ф. ст. в год, — мелочь по сравнению с вознаграждением, получаемым от РОДЖЕРА. Поэтому источник всячески старается добиться отмены его назначения на новую должность».
И Хаутон нашел способ избежать нового назначения путем возбуждения зависти и недовольства среди старших сослуживцев, считавших себя более достойными повышения. В результате Ассоциация гражданских служащих заявила администрации протест против назначения Хаутона на том основании, что на такой пост должен был быть назначен чиновник, занимающий более высокое служебное положение. «Адмиралтейство отклонило протест Ассоциации по той причине, — сообщал Хаутон, — что в Портленде нет другого человека, имеющего достаточный опыт для выполнения данной работы. 9 января 1957 года меня перевели на новую работу. В мои обязанности входит решение кадровых вопросов… Как я уже говорил ранее, я приложу все усилия к тому, чтобы получить полезную информацию, но сам характер новой работы в значительной степени ограничивает мои возможности, и я очень сожалею, что польза от моей нынешней работы для вас будет гораздо меньшей. Я получил от вас хорошее вознаграждение за мою работу и буду продолжать делать все, что будет в моих силах. Спасибо».
В подтверждение своих намерений Хаутон приложил к этой записке приказ Адмиралтейства LCAFO № 11 755, а также телефонный справочник «Центра разработки радиоуправляемого оружия» в Портленде.

С первой личной встречи Феклисова и до октября 1957 года советская разведка работала с Хаутоном под «польским флатом», формально продолжая сотрудничество в том виде, как оно первоначально возникло. Тому было несколько причин. Во-первых, Феклисов встречался с Хаутоном в переломный момент его карьеры, когда тот, совершенно естественно, испытывал неуверенность в своем будущем. Дополнительное нововведение могло бы только осложнить ситуацию и, возможно, привести к отказу Хаутона от возобновления контакта в Англии. Во-вторых, Хаутон уже привык к работе с польской службой безопасности, убедился в ее надежности, доверился РОДЖЕРУ, с которым у него установились хорошие личные отношения. В-третьих, он считал, что за польскими представителями в Англии меньше следят, а значит, и работать с ними безопаснее.
Однако к осени 1957 года некоторые события, а также общее благоприятное развитие сотрудничества с Хаутоном подтолкнули лондонскую резидентуру к мысли о целесообразности перевода ШАХА под «советский флаг». Мнение резидентуры обстоятельно и аргументированно изложено в письме Ю.И. Модина, направленном в Центр в начале сентября 1957 года:
«Обращает на себя особое внимание тяжелое впечатление, произведенное на ШАХА предательством помощника польского торгового атташе Ричарда Релуга. (Английская пресса сообщила о предательстве Релуга 19 августа 1957 года. — О.Ц.) Из беседы ШАХА с БРОНОМ (Баранов) ясно видно, что уверенность ШАХА в Польше сильно поколеблена не только предательством Релуга, но и прошлогодними событиями в Польше. (На встрече 31 августа 1957 года Хаутон, обсуждая с Барановым предательство Релуга, высказал опасения относительно возможного сближения Польши с Западом в свете событий 1956 года.) Это обстоятельство может серьезно отразиться на работе ШАХА. В связи с этим мы считаем необходимым вновь поднять вопрос о целесообразности прекращения работы с ШАХОМ под польским флагом.
Из предыдущих бесед БРОНА с ШАХОМ видно, что ШАХ, работая с нами на материальной основе, не имеет никаких предрассудков в отношении Советского Союза. Более того, он с симпатией отзывался о борьбе Советского Союза за мир. Единственным доводом ШАХА против встреч с советскими людьми было его мнение о том, что английская служба безопасности более внимательно следит за советскими людьми, чем за работниками стран народной демократии. Этот довод ШАХА мы можем сравнительно легко отвести указанием на хорошие результаты нашей многолетней работы в Лондоне. Мы полагаем, что в существующей обстановке ШАХ с облегчением примет наше сообщение».
Центр поддержал предложение резидентуры, и в октябре Модин получил указание за подписью начальника 2-го отдела ПГУ Тарабрина, которое гласило:
«В результате тщательного анализа работы с ШАХОМ за последний период Центр пришел к выводу, что сейчас имеются благоприятные условия для перевода его на работу под нашим флагом. В беседе с ШАХОМ по этому вопросу необходимо в дружеской форме объяснить ему, что мы не раскрывались перед ним» исключительно потому, чтобы он не беспокоился за свою судьбу, поскольку он сам неоднократно говорил, что за поляками следят меньше, чем за советскими людьми. Теперь же ШАХ сам смог убедиться, что работать с советскими людьми в Лондоне вполне безопасно.
Объясните ШАХУ, что наши встречи с ним тщательно подготавливаются и нами принимаются все необходимые меры, исключающие возможность провала».
Баранов выполнил указание Центра на встрече с Хаутоном 26 октября 1957 года. Когда он сказал, что ни НИК (так представлялся Дерябкин), ни он сам не являются поляками, что оба они русские, представители Советского Союза, и что все материалы, которые Хаутон когда-либо передавал РОДЖЕРУ, НИКУ или ему, поступали в Советский Союз, англичанин некоторое время помолчал, а затем сказал следующее:
«Я должен вам сказать, что все, что вы мне открыли, не является для меня неожиданностью. У меня были подозрения в том, что НИК не поляк. В том, что вы лично не поляк, я убедился сравнительно давно. Убедиться в этом было не трудно. В ходе наших бесед я едва заметно употреблял польские идиоматические выражения, на которые настоящий поляк должен был бы определенным образом реагировать. Вы же не реагировали никак. Вы всегда тщательно избегали разговоров на польском языке. Вы всегда старались отклонить мои предложения о передаче подарков моим друзьям в Польше. Случай с предателем Релуга явился еще одним доказательством в этом отношении. Я очень много думал над этим вопросом. Подбирал и мысленно рассортировывал все факты и результаты своих наблюдений. На мысль о том, что вы, вероятно, являетесь представителем советской разведки, меня навели два факта».
Первым фактом, по словам Хаутона, было необычно быстрое получение им и его женой визы на въезд в восточный сектор Берлина, где только и могли сделать срочную операцию его жене, когда она заболела… Другие англичане ждали визу месяцами. Тогда Хаутон не придал этому большого значения, но, поразмышляв над этим задним Числом, подумал, что в Советском Союзе, очевидно, о нем известно.
Второй факт заключался в том, что Дерябкин и Баранов всегда очень внимательно относились к информации о деятельности Адмиралтейства и техническом оснащении британского военно-морского флота. Польша, по разумению Хаутона, не являясь крупной морской державой, вряд ли нашла бы возможным выделять большие средства на добывание информации, которая не была для нее жизненно необходимой. Поразмыслив, он понял, что поставляемые им сведения идут туда, где они действительно нужны, а именно в Советский Союз.
«В последнее время все эти мысли меня серьезно беспокоили, — признался Хаутон, — и ваше сегодняшнее сообщение является для меня большим облегчением. Я благодарен вам за вашу откровенность». Баранов попросил его так же откровенно ответить, не оставит ли этот разговор неприятного следа в его душе. Хаутон ответил: «Я считаю, что мы сможем работать еще лучше. Теперь стало все ясно. Нет причин для беспокойства. We know now who is who and what is what, — и, переходя снова на деловой тон, добавил: — Только жаль, что я не знал об этом раньше. В Берлине я знал одного офицера из состава английской администрации, который вам очень симпатизировал».
Таким образом, беспокойство Центра и резидентуры относительно результатов разговора с Хаутоном оказалось напрасным. Напрасными также оказались и уловки, к которым прибегала советская разведка для того, чтобы замаскировать свой флаг. Хотя и Дерябкин, и Баранов специально посещали Варшаву и те ее места, которые были хорошо знакомы Хаутону, выдать себя за настоящих поляков они Не могли. Хаутон продемонстрировал проницательность, необычную для рядовых англичан, как правило, плохо ориентирующихся в национальной принадлежности представителей малознакомых или малых народов. Известны, например, случаи такого типа: услышав славянскую речь, любознательная английская старушка спросила у говоривших: «Аrе you speaking Belgian?»[27]
В работе Дерябкина и Баранова с Хаутоном присутствовал с оределенными условностями ключевой элемент нелегальной разведки, для которой они никогда специально не готовились, а потому и не следовало ожидать, что они с ним успешно справятся. Забегая вперед, можно сказать в порядке курьеза, что, когда перед Хаутоном предстал Гордон Лонсдейл, тот никак не хотел поверить в то, что перед ним советский представитель.
В паре с Асей

Первое упоминание о любовнице Хаутона Этель Элизабет Джи относится к началу 1955 года. Рассказывая Баранову о неурядицах своей личной жизни, Хаутон поведал, что его отношения с женой настолько испортились, что он подумывает о разводе. Он также сказал, что у него есть подруга, с которой он проводит время, когда выезжает на встречи с Барановым в Лондон. В данной ситуации разведку интересовала только безопасность агента и всей операции, а следовательно, и то, насколько любовница осведомлена о целях поездок Хаутона в Лондон. Хаутон ответил, что для нее у него припасена та же легенда, что и для жены, а Именно — спекуляция на черном рынке пенициллином через поляков. Пока же он говорит, что наезжает в Лондон для того, чтобы встретиться и выпить с друзьями. Такое объяснение, естественно, не сняло опасений разведки, что близкие отношения Хаутона с Этель Джи не побудили его разоткровенничаться.
В небольшой личной записке, подготовленной Хаутоном весной 1955 года по просьбе Баранова, он писал, что мисс Джи 41 год, она временно работает чертежницей, что у нее нет определенных политических взглядов, а также специального образования и квалификации. По словам Хаутона, у нее имелся небольшой личный доход, и она работала, чтобы иметь деньги на карманные расходы — около пяти с половиной фунтов в неделю. «Источник находится в близких дружеских отношениях с ней почти с момента переезда в Портленд, — писал далее Хаутон, и его повествование приобретало характер криминального романа. — Она готова выйти замуж за источника, если у того будет такая возможность. Она даже изъявила готовность заплатить 100 фунтов стерлингов любому, кто поможет избавиться от его жены. Источник заявил, что он не позволит своей возлюбленной сделать это, хотя испытывает глубокую привязанность к ней».
Хаутон повторил, что «она не знает, зачем источник приезжает в Лондон, но он чувствует, что она помогла бы, если бы знала и получила бы достаточное вознаграждение». «Имеется несколько фактов, — писал Хаутон, — которые дают основание для такого утверждения, и желательно, чтобы знание источником этой женщины было учтено».
На встрече 15 мая 1955 года Хаутон привел один факт, который Баранов описал в своем отчете:
«ШАХ сказал, что его уверенность в том, что мисс Джи согласится сотрудничать с нами, основывается на следующем имевшем место разговоре между ним и мисс Джи… Однажды мисс Джи на работе показала ШАХУ некий очень интересный секретный документ. ШАХ сказал ей в шутку: «Русские тоже с удовольствием посмотрели бы на этот документ». Мисс Джи ответила: «Ну и что же, я готова показать его кому угодно, если мне за это хорошо заплатят». Разговор на этом прекратился, но по тому тону, которым она сказала эти слова, ШАХ заключил, что она и на самом деле может это сделать».
Разведка слишком дорожила ценным источником, чтобы подвергать его риску раскрытия даже перед его любимой женщиной, и запретила Хаутону даже намекать на какую-либо тайную работу. На встрече 19 октября 1957 года, той самой, на которой состоялся откровенный разговор о его сотрудничестве с советской разведкой, Хаутон вновь вернулся к своим отношениям с мисс Джи. Он сказал, что их отношения достигли такой стадии, когда встает вопрос о браке. Хаутон был готов немедленно решить вопрос о разводе, согласившись на все условия жены. «Однако этот брак внесет серьезные трудности в нашу работу, — цитировал Баранов слова англичанина. — Моя жена не мешала мне работать. Возможно, она догадывалась о каких-то моих незаконных делах, но сути дела она не знала и в мои дела не вмешивалась. Мы с ней живем раздельно. С мисс Джи другое дело. С ней мы живем дружно. Скрывать от нее что-либо будет очень трудно и, видимо, невозможно. Я хочу, чтобы вы помогли мне решить эту проблему. Наилучшим вариантом было бы привлечь ее к нашей работе (она работает в том же учреждении, где ранее работал ШАХ, и имеет доступ к чертежам некоторых новых секретных разработок). Но как это сделать, я не знаю. Я почти уверен, что если я ей скажу открыто о своей работе с вами и сделаю ей предложение принять участие, то она согласится. Но полной уверенности у меня нет».
Баранов предложил перенести этот вопрос на следующую встречу, а тем временем запросить мнение Центра. Центр, проанализировав все, что было известно об отношениях Хаутона с мисс Джи в прошлом, высказал следующее мнение:
«Можно сделать предположение, что ШАХ рассказал АСЕ о сотрудничестве с нами, и теперь стремится к тому, чтобы «легализовать» это положение, получив от нас санкцию на привлечение ее к нашей работе. Не исключено также, что ЩАХ в прошлом получал от АСИ некоторые секретные материалы и передавал их нам, в частности чертежи гидролокатора ASDIC-170, так как сам ШАХ, по нашему мнению, вряд ли мог иметь доступ к подобным материалам по роду своей работы.
В связи с этим, прежде чем решать вопрос о вербовке АСИ, необходимо выяснить и уточнить следующее:
1. Уверен ли ШАХ в том, что в случае срыва вербовки АСЯ не выдаст его и не разболтает об этом кому-либо из своих знакомых, и чем он это может гарантировать;
2. Какую конкретную помощь может оказать нам АСЯ;
3. Кто должен проводить вербовку АСИ — мы или сам ШАХ».
В письме, подписанном начальником 2-го отдела ЛГУ полковником Е. Тарабриным и отправленном в Лондон в ноябре 1957 года, предлагалось также уточнить, что может послужить основой вербовки: личная привязанность, материальная заинтересованность или то и другое вместе.
Предположение Центра о том, что Хаутон мог уже рассказать мисс Джи о своем сотрудничестве с иностранной разведкой, основывалось на знании психологии секретного источника. Большую часть времени он находится один на один со своей тайной, порождающей в его душе целую гамму смешанных и сложных чувств. Единственным человеком, с которым он может открыто обсуждать ее, является оперативный сотрудник разведки, с которым он встречается, однако, довольно редко и которого он, что очень важно, не выбирает себе в партнеры, а потому и не всегда расположен быть с ним до конца откровенным. Поэтому у агента возникает сильное желание поделиться своим секретом и сопутствующими переживаниями с более близким человеком, которому он доверяет и которого он выбирает сам. Причиной такого откровения может быть, конечно, и простое, но неосторожное стремление поднять свою значимость в глазах другого. Чаще же — это желание найти сочувствующего собеседника или какие-то другие мотивы, рождающиеся в непознаваемых человеческих душах. Для Хаутона таким человеком могла быть Этель Джи, которую он искренне любил и которая отвечала ему взаимностью. (В этой связи следует отметить, что такие источники советской разведки, как Берджес, Блант и Филби, находили выход из состояния психологического стресса в общении и обсуждении некоторых вопросов оперативной работы между собой, что, хотя и не поощрялось разведкой, воспринималось ею как «исторически сложившийся факт».)
Выяснение поставленных Центром и возникших по ходу дела вопросов заняло почти целый год: как правило, разведки настороженно относятся к вербовкам, инициированным не ими самими, а кем-то извне, тем более что мисс Джи никто из оперработников в глаза не видел, а знали о ней только со слов Хаутона. Наконец в ноябре 1958 года было решено разрешить Хаутону в осторожной форме побеседовать с Этель на предмет помощи Хаутону в его сотрудничестве с иностранной, но не советской, разведкой. Обсуждая этот вопрос с Хаутоном на встрече 22 ноября 1958 года, Баранов дал ему следующее указание:
«Если АСЯ решительно и последовательно отклонит все попытки ШАХА привлечь ее к участию в нашей работе, он скажет ей, что вполне согласен с ее мнением, что это была только случайная и неправильная мысль; твердо заверит ее, что он никогда больше не будет поддерживать никаких связей со своими прежними друзьями»;.
Когда Хаутон рассказал Этель Джи о целях своих поездок в Лондон, она сначала обрадовалась тому, что это не были свидания с другими женщинами. Потом не поверила, потому что такие вещи случаются только в романах, а Хаутон не был похож на героя такого рода сочинений. Потом она сильно обеспокоилась судьбой своего возлюбленного и даже всплакнула. Хаутон постарался ее убедить, что ведет нелегальную работу во имя полезной цели, к тому же его друзья хорошо ее оплачивают. «Несколько успокоившись, — цитирован Баранов слова Хаутона в отчете в Центр, — АСЯ сказала, что не собирается сердиться на него, не обвиняет его и даже готова понять цель, ради которой он пошел на этот шаг. Она дала твердое обещание хранить в тайне все то, что узнана, она не будет мешать его работе, но она не примет участия в его работе, она страшно боится возможных последствий… Все попытки ШАХА убедить ее в безопасности и надежности наших методов работы не дали пока никаких положительных результатов».
Эти события произошли в январе 1959 года. На следующей встрече в феврале Хаутон передал оперработнику личную записку, в которой снова возвращался к своему разговору с Этель. Он писал:
«К сожалению, все попытки привлечь АСЮ (в переводах употреблялись псевдонимы источников. — О.Ц.) на нашу сторону оказались безрезультатными. Она ужасно боится последствий и, хотя я приложил большие усилия к тому, чтобы разъяснить ей, каким образом риск сводится до абсолютного минимума и какие всегда предпринимаются меры предосторожности, она не изменила своего решения. Она чрезвычайно любит деньги, но даже ожидание отличного вознаграждения не заставило ее изменить свое решение… У меня раньше было впечатление, что АСЯ совершенно легко примет мое предложение — в действительности я на 99 % был уверен в этом. Так я говорил вам. Создавшуюся обстановку я расцениваю как крупную потерю, но я еще не потерял надежды, хотя я должен признаться, что горько разочарован поведением АСИ».
Проблема, однако, решилась самым неожиданным и простым образом. На встречу 14 марта 1959 года Хаутон пришел с весьма довольным видом. Он не без гордости вручил Баранову толстую пачку документов и чертежей, касающихся противолодочного аппарата SUPER ASDIC-184, и сказал, что это — от Этель. Трудно сказать, что произошло в ее сознании, но внешне, по словам Хаутона, выглядело это следующим образом. За несколько дней до встречи она спросила его, собирается ли он увидеться со своими друзьями. Получив утвердительный ответ, она ничего не сказала. Накануне встречи она вновь спросила его о том же и, услышав тот же ответ, положила на стол пачку документов и чертежей, которые Хаутон и передал Баранову. По словам Хаутона, Этель, работая чертежницей, могла заказывать любое количество копий чертежей и инструкций Портлендского научно-исследовательского центра и, отвечая также за их уничтожение, уносить в действительности неуничтоженные экземпляры.
Добровольное подключение Этель Джи к работе Хаутона открыло второе дыхание всей Портлендской операции. Встреча 14 марта 1959 года была прощальной для Хаутона и Баранова, хронологически и, как теперь оказалось, логически закончившего свою работу в Лондоне. Он познакомил Хаутона со своим преемником — Василием Дождалевым, которому предстояло участвовать в наиболее драматических эпизодах Портлендского дела.
Работа с Беном

Одной из примечательных сторон Портлендского дела является то, что в нем сошлись и переплелись сразу несколько линий оперативной работы разведки: так называемая линия «сотрудничества с друзьями», из которого, собственно, и возникло это дело, линия легальной разведки и линия нелегальной разведки. И хотя они следуют друг за другом в хронологическом порядке, предыдущий период накладывается на последующий, а первый вдруг напоминает о себе в последнем самым роковым образом. Действительно, в Лондоне советская разведка довольно долго продолжала работать с ШАХОМ под «польским флагом», в «нелегальный» период с ним встречался сотрудник легальной резидентуры, и, наконец, период «сотрудничества с друзьями» аукнулся для всего предприятия шумным провалом.
Провал неожиданно обнажил необычные судьбы главных действующих лиц в этой шпионской драме. После ареста Абеля, о котором американцам было известно очень немного и который ничего не сообщил о себе сам, появление в английском суде советских нелегалов БЕНА, ЛУИСА и ЛЕСЛИ стало еще одним подтверждением парадокса, заключающегося в том, что об успехах разведки становится известно в результате ее неудач.
25 мая 1959 года на стол председателя КГБ при Совете Министров СССР А.Н. Шелепина лег рапорт начальника Первого главного управления генерал-лейтенанта А.М. Сахаровского. Суть документа излагалась в одном предложении:
«…Учитывая наличие в Англии ряда весьма ценных агентов, связь с которыми с позиций резидентуры КГБ в Лондоне является небезопасной, считал бы целесообразным передать некоторых из этих агентов в резидентуру БЕНА (в первую очередь агентов ШАХА и… дающих ценную документальную информацию)».
В обоснование этой идеи разведка докладывала председателю КГБ, что резидентура БЕНА наладила четко отработанную систему связи как с Центром, так и с легальной резидентурой в Лондоне, а сам БЕН уже имеет опыт работы с агентами с нелегальных позиций в Англии. Шелепйн, ознакомившись с рапортом, написал на нем всего лишь две буквы: «За».
Резидентура БЕНА состояла из людей с необычными судьбами, сошедшимися однажды в одной точке земного шара.
Настоящее имя БЕНА было Конон Трофимович Молодый. Он родился 17 января 1922 года в скованном морозом небольшом городке северовосточной Сибири. В этом медвежьем углу, который по иронии судьбы был расположен ближе к Канаде — будущей приемной родине БЕНА, чем к Москве, семья Молодого проживала еще со времен его деда, тоже Конона. Дед женился на уроженке Камчатки, от которой будущий разведчик и унаследовал несколько сглаженные родительским поколением монголоидные черты лица. Отец Конона в 1908 году уехал из Сибири учиться в Санкт-Петербургском и Московском университетах и впоследствии обосновался в Москве, где преподавал физику. В 1914 году он женился на дочери высокопоставленного царского чиновника Евдокии Наумовой, которая работала врачом в московской больнице. В 20-е годы она стала профессором Научно-исследовательского института протезирования и автором нескольких научных трудов, получила известность за границей.
Высокий культурный и образовательный уровень семьи Молодых отличал Конона от его сверстников того времени. Он говорил по-английски, читал и писал по-немецки и по-французски. Когда Конону исполнилось десять лет, сестра матери Анастасия, жившая в калифорнийском городе Беркли, США, пригласила его к себе. Вместе с другой сестрой, Татьяной, они уговорили Евдокию отпустить сына в США к ним на воспитание. Обе тетки были достаточно обеспеченными, чтобы поместить его в престижную частную школу. Пребывание в Америке позволило Конону отлично изучить английский язык и Западное побережье страны. В 1938 году, когда ему исполнилось 16 лет, мать написала ему письмо, в котором спрашивала, как он видит свое будущее. Если он собирается поступать в университет, писала мать, то это надо делать в той стране, где он будет жить в дальнейшем. Конон взял месяц на размышление и к концу этого срока заявил, к великому огорчению тетушек, что вернется на родину. На прощанье Татьяна и Анастасия устроили ему автомобильную поездку по Европе: от Англии до Эстонии.
В Москве Конон окончил школу и осенью 1940 года был призван в армию. В годы войны он служил сначала рядовым в 829-м разведывательном дивизионе, а затем помощником начальника штаба 627-го отдельного разведывательного дивизиона, осуществлявшего фронтовую разведку. Лейтенант Молрдый неоднократно переходил линию фронта, добывал «языков» и вел визуальную разведку. Все это требовало смелости, находчивости, быстрой, точной реакции и физической силы. Он был награжден орденом «Красной Звезды», орденами «Отечественной войны» 1 и 2 степени, медалями «За боевые заслуги», «За освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина».
После войны Конон поступил в Институт внешней торговли. Здесь на него впервые обратила внимание нелегальная разведка, и было бы странно, если бы этого не произошло. Даже без спецподготовки он отвечал основным требованиям, предъявлявшимся к нелегалам: владел одним иностранным языком почти как родным, знал США и американский образ жизни и обладал высокими личными качествами, проверенными на войне. Такое уникальное сочетание достоинств не часто встречалось в Советском Союзе того времени.
Молодый окончил институт с дипломом юриста-международника и остался преподавать китайский язык в стенах альма-матер. В марте 1952 года ему было сделано предложение перейти на работу в разведку, которое он охотно принял. Ему было 30 лет, когда он начал подготовку для работы в «особых условиях». Подготовка, обычно занимающая около пяти лет, в случае с БЕНОМ, как стал именоваться Молодый в документах и разговорах тех немногих сотрудников Управления «С», которые были посвящены в тайну его существования, была сокращена до двух с небольшим. Молодого познакомили с ЛУИСОМ и ЛЕСЛИ — Питером и Еленой Коэн (Крогер), которые также, как и он, готовились к нелегальной работе. Их совместные занятия были полезны обеим сторонам. Молодый совершенствовал свой разговорный английский, а Коэны получали от него навыки оперативной работы. «Наши собеседования носили сугубо практический и конкретный характер, — писал Молодый в отчете о своей подготовке. — Обсуждение всех тем строилось в плане решения практических задач. Особенно детально обсуждались такие вопросы, как организация прикрытия, выбор места жительства, легендирование причин приезда в страну, поведение в иноязычной среде. Много внимания было уделено требованиям бдительности на всех этапах предстоящей работы; рассмотрение этого вопроса тесно увязывалось с изучением приемов и методов работы буржуазных контрразведчиков».
Коэны не были новичками в разведке. Питер начал свой путь в 1938 году с обучения в нелегальной разведывательной школе НКВД «Строительство» в Барселоне («Роковые иллюзии». М., 1995). Его жена Елена осуществляла связь с источником советской разведки в Лос-Аламосе, передававшим информацию о создании в США атомной бомбы. В 1949 году они «сдали» свои дела советскому нелегалу Рудольфу Абелю — Уильяму Фишеру — и выехали в Москву. Однако новое задание — работа под чужими именами, фактически в качестве нелегалов, — требовало иной, специальной, подготовки. Часть ее взял на себя Конон Молодый. Главные действующие лица Портлендского дела уже познакомились друг с другом, хотя тогда они еще не знали, что им придется работать вместе.
К осени 1954 года Конон Молодый закончил подготовку. 12 октября 1954 года председатель Комитета госбезопасности утвердил план организации нелегальной резидентуры советской разведки в Англии и назначение Молодого ее руководителем. На возобновление нелегальной работы в Англии советская разведка пошла впервые с 1938 года. Фактически последней нелегальной резидентурой НКВД в Лондоне была резйдентура Малли — Дейча, которая с вынужденным отъездом Арнольда Дейча осенью 1937 года прекратила свою работу. Весной и летом 1938 года исключительно в качестве связной с Дональдом Маклейном работала женщина-нелегал НОРМА (АДА), выехавшая вместе с ним в Париж, куда Маклейн был направлен в командировку британским МИД. Разгромленная сталинскими чистками советская разведка уже не располагала кадрами для ведения нелегальной деятельности. С трудом удалось только к 1941 году начать комплектовать легальную резидентуру в Лондоне, которая с тех пор несла всю тяжесть разведывательной работы в Великобритании.
К началу 50-х годов у разведки КГБ возникла практическая необходимость и появилась физическая возможность возобновитьработу с нелегальных позиций. Необходимость заключалась в том, что переход отношений с бывшими союзниками к состоянию холодной войны, во-первых, усилил потребность в разведывательной информации, а во-вторых, значительно ужесточил контрразведывательный режим в «странах главного противника», что осложняло деятельность легальных резидентур. Физическая возможность состояла в том, что к этому времени разведка оправилась от потрясений конца 30-х и организационных перестроек второй половины 40-х годов и получила прилив кадров Из послевоенных выпускников высших учебных заведений. Через год после ликвидации Берии, когда вновь созданный Комитет государственной безопасности пришел в состояние равновесия и прочно встал на ноги, новая власть вплотную взялась за решение государственных задач. Одним из шагов в этом направлении стало решение ЦК КПСС от 30 июня 1954 года «О мерах по усилению разведывательной работы органов государственной безопасности за границей». Этот документ ЦК предписывал Комитету государственной безопасности сосредоточить силы всего разведывательного аппарата на решении основной задачи — организации разведки против США и Англии, которые рассматривались как главные государства, представляющие угрозу безопасности СССР, а также против их сателлитов.
В начале ноября 1954 года Молодый выехал из СССР и через пару недель прибыл в Канаду. Его пребывание в Канаде шло по заранее разработанному плану и, если не считать досадный эпизод с хищением бумажника с 70 долларами, не было омрачено никакими неприятностями. В Канаде Молодый получил подлинный паспорт на имя Гордона Лонсдейла, ознакомился с районами своего проживания по легенде, вступил в Королевскую заморскую лигу (Overseas League) и был готов отправиться в страну своего назначения — Великобританию. На его запрос о возможности изучать восточные языки и историю Востока Лондонский университет ответил, что занятия начнутся в первую среду октября, но явиться в деканат следует заблаговременно. Такие сроки как нельзя лучше устраивали Молодого, так как оставляли ему достаточно времени, чтобы обжиться в Лондоне. 3 марта 1955 года он ступил на борт трансатлантического лайнера «Америка», отправлявшегося из Нью-Йорка в Европу, и через несколько дней сошел на берег в Саутгемптоне.
Молодый и Хаутон были представлены друг другу Василием Дождалевым на встрече 11 июля 1959 года и договорились об условиях дальнейшей работы, после чего легальная резидентура отступила в тень.
Ужена следующей встрече 8 августа 1959 года Молодый решил использовать более широкие оперативные возможности, которыми располагает нелегальный разведчик, в частности неограниченную свободу передвижения по стране. «Я предложил ШАХУ посетить его дома и показать ему, как нужно пользоваться 35-мм фотоаппаратом, проявлять пленки и т. д., — сообщал Молодый в Центр. — ШАХ считает, что это хорошая идея». Свою поездку на уик-энд к Хаутону Молодый хотел использовать и еще с одной целью. До сих пор все оперработники знали об Этель Джи только со слов Хаутона, держали в руках якобы передаваемые ею документы, выплачивали ей причитающееся денежное вознаграждение, но никто ее лично не видел и не наблюдал характер ее отношений с Хаутоном. «Я думаю, очень важно будет увидеть АСЮ, — писал Молодый, — и удостовериться в ее существовании, так как иногда у меня возникают сомнения в том, что она действительно существует».
На этой же встрече произошел курьезный эпизод, возникший из сложившегося у Хаутона стереотипа советского представителя. Как уже говорилось, Молодый представился перед ним как сотрудник советского посольства, чтобы не раскрывать себя как нелегала, не заморочить голову англичанину окончательно и не отпугнуть его. Получилось же не совсем так, как рассчитывал Центр. Хаутон, который уже имел опыт общения с «поляками» Дерябкиным и Барановым, на этот раз неохотно поверил в русское происхождение Молодого, но не в принадлежность его к советской разведке, и даже подверг его небольшой проверке. После первой встречи один на один Молодый писал:
«ШАХ сказал, что моя речь и манеры заставили его волноваться и, если бы ДЖОН (ИВАН — Дождалев. — О.Ц.) не представил меня лично ШАХУ, последний не пошел бы на встречу. Я сказал ШАХУ, что я в течение длительного времени работал в Северной Америке и этим объясняются мой акцент и манеры. ШАХ задал Мне много вопросов о Советском Союзе, в частности спросил о пенсиях, как оплачиваются отпуска, а также задавал другие вопросы, касающиеся соцстрахования…».
На этой же встрече, как и на последующих, Молодый получил от Хаутона материалы о гидролокаторе нового типа, устанавливаемом на вертолетах. По словам Этель Джи, это была самая новая и приоритетная разработка гидролокаторов.
Относительно поставленного Молодым вопроса о посещении дома Хаутона Центр запретил пока делать это и попросил внести некоторые уточнения, связанные в большей степени с безопасностью самого Молодого как нелегала. В письме лондонскому резиденту РОЗОВУ от 29 октября 1959 года говорилось:
«Как Вам известно, в работе с ШАХОМ в настоящее время БЕН выступает как официальный работник нашего посольства. После того как БЕН принял на связь ШАХА, последний начал прощупывать БЕНА, так как его манера вести беседу и акцент несколько насторожили ШАХА. Кроме того, на встрече с ШАХОМ в августе с.г. БЕН поставил вопрос о посещении ШАХА дома, с чем ШАХ в принципе согласился. Не исключено, что все эти моменты могли натолкнуть ШАХА на мысль о том, что БЕН является необычным работником нашего официального представительства (ибо наши товарищи, которые ранее работали с ШАХОМ, никогда не ставили подобных вопросов).
После этой беседы с ШАХОМ БЕН неоднократно просил нашего разрешения на поездку к ШАХУ домой, однако мы сочли нецелесообразным это делать до проведения личной встречи с БЕНОМ и подробного обсуждения с ним легенды его поездки к ШАХУ. В связи с Этим на встрече с БЕНОМ нужно будет подробно обсудить этот вопрос».
Поездка Молодого к Хаутону домой снимала проблему регулярных поездок последнего в Лондон, для которых у него не было фактически подкрепленной легенды. С другой стороны, Молодому было необходимо как-то объяснить Хаутону, почему советский представитель считает возможным и достаточно безопасным Нарушать установленную английскими властями 35-мильную зону вокруг Лондона. Посещение Молодым дома Хаутона также сыграло определенную роль в раскрытии портлендской сети английской контрразведкой.
:
На личной встрече с Дождалевым 19 ноября 1959 года Молодый сказал, что объяснить Хаутону целесообразность его, Молодого, визитов к нему очень просто: приняв все меры конспирации и пользуясь хорошим знанием английского языка, он считает достаточно безопасным выезжать за пределы 35-мильной зоны.
Молодый навестил Хаутона и Этель Джи в начале января 1960 года. По его словам, он провел с ними около 24 часов, которые использовал для того, чтобы научить Хаутона пользоваться фотоаппаратом и обсудить возможности дальнейшего сотрудничества. Свои впечатления от Этель он суммировал следующим образом: «АСЯ хорошо знает, кто мы действительно есть. Она очень дружелюбна и разговорчива, но ужасная повариха. АСЯ имела и имеет в настоящее время доступ ко всем законченным проектам (документам), которые находятся в ее учреждении (включая копии, сделанные на синьке). Она может иметь лишний экземпляр большинства проектов, которые разрабатываются в настоящее время. Трудность заключается в том, что а) она не знает, что выносить и б) как выносить. (В учреждении АСИ имеется два контрольных пункта: один — непосредственно в помещении, где она работает, а другой — на территории, где расположено ее учреждение.)»
По пункту «а» Молодый мог помочь Этель тем, что передал список вопросов, которые интересовали Центр, а по пункту «б» — только советом соблюдать максимальную осторожность при выносе документов.
Следующие посещения Молодым Хаутона и передача материалов с индексом AS по новейшим гидролокаторам, в том числе по гидролокатору индекс 2001 на «дредноуте» — атомной подводной лодке, состоялись в конце июня (дата не указана) и 9 июля 1960 года. По причине краткости сообщений Молодого и особенностей работы в нелегальных условиях неясно, где он проводил очередную встречу с Хаутоном 6 августа 1960 года перед своим отъездом в отпуск.
Молодый задержался в отпуске, й поэтому на встречу с Хаутоном 1 октября 1960 года пришел Дождалев. Их контакт продолжался около 10 минут, в течение которых Хаутон сказал, что у них с Этель все в порядке, и передал отснятые пленки.
Вернувшись из отпуска, Молодый восстановил контакт с Хаутоном и Этель Джи 5 ноября 1960 года. Они беседовали в автомашине Хаутона в районе театра «Олд Вик», частично на стоянке, частично во время движения. Хаутон передал пленки с отснятыми материалами. Следующая встреча состоялась 18 декабря 1960 года. Молодый писал, что Хаутон не смог ответить на вопросы по переданным ему еще в августе заданиям, и поэтому он попросил его прийти на встречу в январе вместе с Этель.
О встрече 7 янавря 1961 года Молодый подготовить отчет уже не смог. Утверждение Хаутона, высказанное им Дождалеву в октябре о том, что у них с Этель все в порядке, оказалось заблуждением. О том, что произошло в этот день, Молодый вспоминал уже в 1964 году в Москве:
«В 16.29 я повернул за нужный мне угол и пошел на юг. Прохожих совсем не было. Улица просматривалась на несколько сот метров вперед, и я удивился, не увидев ШАХА. Продолжая двигаться на юг, я вдруг заметил, как он перешел улицу на мою сторону и также направился на юг несколько впереди меня… Ничего подозрительного я не заметил и, догнав ШАХА с АСЕЙ, сказал им, что очень тороплюсь и вызову их обусловленным сигналом по почте на обычное в таких случаях место. Я спросил АСЮ, могу ли я временно забрать ее хозяйственную сумку, в которой находились материалы, и она ответила: «Пожалуйста». Не успел я взяться за сумочку, как услышал звук тормозов. Оглянувшись, я увидел три небольшие автомашины темного цвета устаревших моделей и выскакивавших из них людей, человек десять — двенадцать.
Дальнейшее произошло как в третьеразрядном фильме: все они бегом рванулись на нас (тротуар был метра четыре шириной); на меня навалились человека четыре, двое схватили за кисти рук и затащили в первую машину. Никто из них не сказал ни слова. Водитель автомашины доложил по радио: «Все в порядке. Едем домой через Вестминстерский мост», — и включил повышенную скорость. Державший меня за кисть правой руки, как оказалось впоследствии, инспектор-детектив Фертусон Смит попытался было сосчитать мой пульс. Но я повернул руку таким образом, чтобы помешать ему, и спросил: «Вы что, доктор?» Он ответил: «Нет. Вы едете в Скотленд-Ярд». Кстати, мой пульс был почти нормальным. Трудно это объяснить, но особого возбуждения не чувствовалось. Паники тоже. Казалось, что все происходит как бы в кино или во сне и я наблюдаю все происходящее со стороны».
Официальной версией провала Хаутона, фигурировавшей на суде, была ссылка на то, что он жил не по средствам, чем и обратил на себя внимание контрразведки. Разработка Хаутона, начатая якобы еще в апреле 1960 года, привела МИ-5 к раскрытию всей нелегальной резидентуры Молодого. Анализ провала, сделанный в Центре, дает другую версию. Было установлено, что бывший сотрудник МВД Польши Голиневский в июне 1960 года брал для просмотра архивное дело МИРОНА (Хаутона) и выдал его американцам, а те — англичанам. То есть его разработка началась в этом случае только летом 1960 года. Арест же Хаутона, Джи, Молодого и Коэнов был осуществлен сразу после бегства Голиневского на Запад в начале января 1961 года.
Ответ на вопрос, которая из версий является пpaвдоподобной, хранится в архивах МИ-5. Английской контрразведке, естественно, выгодно было показать в официальной версии, что она без помощи предателя, лишь благодаря собственной бдительности, выявила иностранного агента. Возможно, это было и так, хотя Хаутона неоднократно предупреждали офицеры советской разведки о необходимости осторожно расходовать получаемые от нее деньги, да и сам он был человеком крайне осторожным. Если верна версия МИ-5, то в таком случае бегство Голиневского ускорило аресты из-за опасения, что, узнав о нем, советская разведка прекратит контакт с Хаутоном и Джи, выведет из дела Молодого и Коэнов, что осложнило бы возбуждение дела в суде, так как без поимки с поличным пришлось бы обнародовать улики, добытые оперативным путем. С другой стороны, держать Портлендское дело под контролем сколь-нибудь длительное время с целью дезинформации и изучения методов работы советской разведки МИ-5 тоже не могла. Дезинформация в случаях с такими материалами, как чертежи и схемы конкретных приборов, дело довольно сложное. Достаточно сказать, что советскую разведку насторожило то, что с лета 1960 года в результате неисправности (заедание шторок, неплотное закрытие крышки) фотоаппарата не все пленки были читаемы и их отправляли на экспертизу.
Версия же Центра, объясняющая провал только предательством Голиневского, справедлива только в том случае, если Голиневский уже был связан с американской разведкой, когда просмотрел дело Хаутона в июне 1960 года, или установил контакт с ней вскоре после этого. По неофициальным данным, появившимся на Западе, эта версия все же наиболее вероятна.
Но можно ли было избежать провала Молодого и супругов Коэн или хотя бы ограничить его масштабы и последствия. Теоретически рассуждая, можно сказать — да. Если бы Молодый не навещал уже взятого в разработку Хаутона дома, то с помощью некоторых приемов он мог бы, опять же теоретически, выявить установленное за англичанином наружное наблюдение при выходе его на встречи в иных местах. Жизнь и реальная практика разведывательной работы, конечно, сложнее.
Но Центр в своем анализе, не возлагая вину за провал на Молодого, все же считал, что выйти из-под удара ему самому и Коэнам было возможно. И аналитики Центра, и сам Молодый признавали, что ему не следовало оставлять на хранение в банке компрометирующие его оперативные материалы, посещать Коэнов после того, как он заметил за собой наружное наблюдение, хотя и потерявшее его (оно, по мнению Молодого, было настолько примитивным, что он счел его просто случайным стечением обстоятельств), выходить на встречу с Хаутоном после обнаружения пропажи часов у себя на квартире и попытки проникновения в дом Коэнов.
На состоявшемся в 1961 году в Лондоне судебном процессе Гордон Лонсдейл был приговорен к 25 годам, его связные Луис и Лесли Коэн — к 20 годам, Хаутон и Джи — к 15 годам тюрьмы. Для Гордона тюремное заключение закончилось в 1964 году, когда его обменяли на английского агента, осужденного в Советском Союзе по делу Пеньковского. В 1969 году Коэны также оказались на свободе в результате обмена на британского подданного Джеральда Брука. Хаутон и его подруга отсидели две трети отведенного им срока наказания и за хорошее поведение были выпущены на свободу в начале 70-х годов.

 


 

Фотографии

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Борис Базаров — офицер царской армии

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Борис Базаров с женой. «Великий нелегал» 30-х годов

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Михаил Трилиссер с женой и сыном. Начальник Иностранного отдела ОГПУ. 1922–1930 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2

Владимир Орлов. Руководитель агентурной сети белогвардейской разведки в 20-е годы

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Артур Артузов с дочерью. В 30-е годы возглавлял ИНО ОГПУ — НКВД, а затем военную разведку

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Елена Красная. В середине 20-х годов руководила лондонской разведгруппой

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Федор Карин («Джек»), Великий нелегал 30-х годов. Работал в Германии и Франции

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Николай Алексеев. Первый резидент в Лондоне

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Теодор Малли. Разведчик-нелегал, руководивший работой «кембриджской группы»

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Василий Спиру. Нелегал, руководивший разведывательной сетью в Лондоне

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Ильк Бертольд Карлович. Создатель нелегальной разведывательной организации, простиравшейся от Лондона до Польши

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Арнольд Дейч с дочерью.

В истории разведки не было другого человека, который бы за 3 года работы в Лондоне завербовал 17 агентов

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Эдит Тюдор Харт — сотрудница нелегальной разведгруппы в Лондоне. Известный в Англии детский фотограф

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Григорий Графпен. В 19 371 938 гг. резидент легальной резидентуры в Лондоне

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Чапский Адольф Сигизмундович. В 1936–1937 гг. резидент легальной резидентуры в Лондоне

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Сергей Шпигельгласс.

Руководитель разведки НКВД в 1938–1939 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Греческий паспорт Дмитрия Быстролетова, выданный на имя Александра Галлоса

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Чешский паспорт Быстролетова, выданный на имя Лайоша Пирелли

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Д. Быстролетов — выдающийся разведчик-нелегал, работавший в Англии и на континенте. Фотография с подлинного британского паспорта на имя лорда Гренвелла

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Быстролетов в форме юнги во время службы на флоте

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Жена Быстролетова Мария с сыном Энсио

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Вилли Брандес с женой. Руководитель научно-технической линии в лондонской нелегальной резидентуре в 1936–1937 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2

Генри Пик — агент-нелегал. 19 341 937 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Иван Чичаев — резидент в Лондоне в период 2-й мировой войны

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Борис Берман. Заместитель начальника разведки ОГПУ — НКВД.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Константин Кукин (в центре). Резидент легальной резидентуры в Лондоне. 1945–1947 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Барковский Владимир Борисович. Сотрудник лондонской резидентуры, добывавший секреты создания атомной бомбы, Герой России.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Павел Фитин. Начальник разведки НКГБ в период Отечественной войны

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Ким Филби — работал в СИС по заданию советской разведки

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Дональд Маклин. Британский дипломат, участник «большой пятерки»

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Энтони Блант — сотрудник британской контрразведки. Также участник «большой пятерки»

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Джон Кернкросс. Поставлял ценную информацию советской разведке

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Гай Берджесс. Журналист и дипломат, поставлял важнейшую политическую информацию в начале «холодной войны»

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Михаил Шишкин. Один из руководителей «пятерки»

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Квасников Леонид Романович. Руководил сбором информации по созданию атомной бомбы

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Сергей Савченко. Руководил разведкой в 1949–1952 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Александр Феклисов. Работал с английским физиком-ядерщиком Клаусом Фуксом

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Крешин Борис Моисеевич (Борис Кротов). Работал с «кембриджской пятеркой» в Лондоне

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Александр Баранов. С помощью «Шаха» проник в секретный Портлендский центр

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Конон Молодый. Разведчик-нелегал, прообраз главного героя фильма «Мертвый сезон»

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Гарри Хаутон и Этель Джи. Поставлял ценные сведения о военно-морских секретах Англии

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Владимир Барковский (второй слева). Легальный резидент в Лондоне в 1947–1952 гг.

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Николай Родин (Николай Коровин) с женой

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Пропуск Гарри Хаутона на военно-морскую базу в Портленде

 

 

 

Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии.  Часть 2
Обратная сторона пропуска Хаутона

 

 

 

 


notes

1
Временно исполняющий должность.
2
Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии — официальное название Великобритании.
3
Следует иметь в виду, что кроме насущных требований повседневной оперативной работы, как это имело место в случае с направлением Спиру на помощь Ильку, «облегченная» процедура оформления в нелегалы могла определяться тем «зеленым светом», который был дан решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1930 года о переводе разведки преимущественно на нелегальную основу. В это же время произошло и чудеснре превращение Д.А. Быстролетова из сотрудника советского Торгпредства в Праге в греческого коммерсанта с местом пребывания в Берлине.
4
Руководство разведки вполне отдавало себе отчет в тех опасностях, которые кроются в использовании людей с известным коммунистическим прошлым. Но разведка в то время был невелика (всего в 1930 году в ИНО работало 122 человека, 62 из них — за границей), не располагала ни базой, ни временем для специальной подготовки нелегальных разведчиков. Люди же с опытом и знаниями Илька, Спиру, Быстролетова, Малли, Дейча и др. представляли собой готовый или почти готовый резерв нелегалов. Из приводимого ниже письма Артузова становится очевидным осознание им определенного несовершенства тогдашней практики подбора нелегалов.
5
Вышеприведенная выдержка из письма Илька в Центр свидетель
6
Сестра Лидии — Ольга была замужем за нелегальным разведчиком Иосифом Исуриным (БАРТ). Сама Лидия, как следует из некоторых документов, в 1933 году работала в нелегальной резидентуре Базарова (КИН) в Берлине и была связана с Порецким (РАЙМОНДОМ).
7
Что конкретно имелось под этим в виду, можно только догадываться: скорее всего, последнее довольно резкое, полемическое письмо Малли в Центр, содержавшее, в частности, отказ от поездки в Канаду, обсуждение с Кривицким, по указанию Центра же, перспективы его работы в Англии, включая дело МАГА, раскрытие себя как разведчика на КПП «Негорелое», — О.Ц.).
8
Соседи — условное название разведуправления Генштаба Красной Армии.
9
Двойничать, двойничество — термин, принятый в разведке НКВД в 30–40-е годы и означавший работу агента на две стороны.
10
Абверштелле-Вена — резидентура Абвера в Вене.
11
Комитет XX был создан английскими спецслужбами в годы войны для работы с агентами-двойниками.
12
КО — «Kriegsorganisation» — так называемые «военные организации» в нейтральных и некоторых союзных государствах, создававшиеся для ведения подрывной деятельности против государств, считавшихся нацистским руководством враждебными.
13
Любой разведчик по достоинству оценит эту уникальную возможность взглянуть со стороны на своего источника в первую очередь с точки зрения безопасности как самого источника, так и всей операции. Маклейну было впоследствии указано на необходимость быть более осторожным.
14
Сведения о наличии у английской разведки источника в НКИД поступали также и от Маклейна, видевшего доклад о заседании Политбюро ВКП(б). («Роковые иллюзии». М., 1995)
15
Люфтваффе (Luftwaffe) (нем) — военно-воздушные силы Германии в период Третьего рейха. Третий рейх (Das Dritte Reich — «Третья империя») — официальное нацистское название режима правления, существовавшего в Германии с января 1933 г. по май 1945 г.
16
Техническая разведка.
17
Имеется в виду НАТО.
18
В конце мая 1951 г., спасаясь от ареста, Маклейн в сопровождении Берджеса тайно выехал в Советский Союз.
19
Это название служило прикрытием Британского атомного про-
20
КАРО — псевдоним Юргена Кучинского, руководителя группы немецких коммунистов — эмигрантов в Англии. Он не был агентом советской разведки, и присвоение ему псевдонима в оперативной переписке лондонской резидентуры с Центром было обычной мерой предосторожности в целях защиты действительно секретных источников, упоминание псевдонимов которых в увязке с его настоящим именем могло привести в определенных ситуациях к их раскрытию. Правила конспирации вообще требуют изъятия из текста оперативных документов любых конкретных указаний имени, адреса и места работы упомянутых в них лиц, объекты интереса и страны, фигурирующие в них даже в самом невинном контакте. В одну категорию с Кучинским, например, в годы войны попали Уинстон Черчилль, получивший псевдоним ПЭРА, и Трумэн, удостоившийся лишь скромного «титула» МАТРОСА. Сразу же после войны разведку потянуло на спортивную лексику, и агенты стали атлетами, американцы — альпинистами, англичане — лыжниками, французы — боксерами, а немцы — гиревиками. Другие страны тоже «преуспели» — каждая в своем виде спорта.
Документы английской разведки свидетельствуют о существовании там схожей практики в присвоении агентам помимо номеров еще и весьма забавных псевдонимов. Совершенно невозможно было бы читать перехваты немецкой разведки времен войны с ее конспиративными ухищрениями типа ДОЛОРЕС ПАПА, что означало для посвященных просто «испанский посол». Франко числился УРСУЛОЙ, а Салазар — ее подружкой ОЛЬГОЙ.
21
Голд несколько раз встретился с Фуксом в Нью-Йорке, но в августе 1944 года связь оборвалась: 5 августа на встречу не пришел Фукс, all августа не смог прийти Голд. Вполне возможно, что Фукс не появился 5 августа потому, что уже собирался выехать в лагерь «Y» в штате Нью-Мексико, куда он был откомандирован за свой выдающийся научный талант и где этот талант был востребован для создания первой атомной бомбы. Утерянная связь была восстановлена только 21 февраля 194S года по запасному варианту в доме сестры Фукса, проживавшей в городке Кембридж, близ Бостона. Фукс передал важные материалы. Весьма существенна также для дальнейшего развития событий просьба Фукса, с которой он обратился через Голда к советским властям:
«У «К» есть одна просьба: когда мы войдем в Киль и Берлин, он хочет, чтобы мы прочесали там архивы гестапо, нашли его досье (весьма обширное) и уничтожили, прежде чем оно попадет в чужие руки. Я обещал, что мы так и сделаем, если это вообще возможно».
На следующую встречу Голд выезжал к Фуксу в «заповедник», как называлась в НКГБ контролируемая властями зона вокруг Лос-Аламоса, и 11 июня 1945 года вернулся в Нью-Йорк с ценной информацией, в том числе о планируемом первом взрыве бомбы и его дате — 10 июля. Последняя встреча в США состоялась 19 сентября 1945 года. До следующей встречи Голда с Фуксом в декабре 1945 года дело не дошло, так как в ноябре было дано указание о консервации оперативной работы в связи с предательством Гузенко.
22
Канадская королевская конная полиция.
23
Атомный научно-исследовательский центр.
24
Через 44 года генерал Судоплатов и американская писательская чета Шектёр «успешно» выполнили задание советской разведки от 1950 года, назвав в своей книге Оппенгеймера, Сциларда, Ферми и Бора советскими агентами. Все документальные материалы, приведенные выше, как раз доказывает, что они таковыми не являлись.
25
«Пятнистая лошадь» и «Лошадиная голова»
26
Британская пресса во время разоблачения «портлендского дела», да и сам Хаутон в опубликованной им книге утверждали, что он был втянут польской контрразведкой в спекулятивные операции, соблазнен чарами прекрасной блондинки и завербован под давлением. Эта «легенда», как видно из его письма, не соответствует действительности.
27
Вы говорите по-бельгийски?