Дмитрий Мамичев. Преступники и преступления. С древности до наших дней. Заговорщики. Террористы. Часть 2

Дмитрий Мамичев. Преступники и преступления. С древности до наших дней. Заговорщики. Террористы.
Часть 2

Заговоры «галантного» века

ПЕТР И СОФЬЯ

Петр был младшим сыном царя Алексея Михайловича. Царь Алексей был женат два раза: в первый раз на Марье Ильиничне Милославской (1648–1669), во второй — на Наталье Кирилловне Нарышкиной (с 1671 г.). От первого брака у него было 13 детей. Многие из них умерли еще при жизни отца, и из сыновей только Федор и Иван его пережили. Оба они были болезненными: у Федора была цинга, Иван страдал глазами, заикался, был слаб телом и рассудком. Быть может, мысль остаться без наследников побудила царя Алексея спешить со вторым браком. Свою вторую жену Наталью Кирилловну царь встретил в доме Артамона Сергеевича Матвеева, где она росла и воспитывалась в обстановке реформационной. Увлекшись красивой и умной девушкой, царь обещал найти ей жениха и скоро сам посватался к ней. В 1672 г. 30 мая у них родился крепкий и здоровый мальчик, нареченный Петром. Рождение его окружено роем легенд, неизвестно когда развившихся. Говорили, что Симеон Полоцкий предсказывал еще до рождения Петра его великую будущность; что юродивый заранее определил, сколько он проживет; что в церкви дьякон, не зная еще о рождении Петра, в минуту его рождения возгласил о его здравии и т. д.
Царь Алексей был очень рад рождению сына. Рады были и родственники его молодой жены, Матвеев и семья Нарышкиных. Незнатные до тех пор дворяне (про Наталью Кирилловну ее враги говорили, что прежде чем стать царицей, она в «лаптях ходила»), Нарышкины с женитьбой царя приблизились ко двору и стали играть немалую роль в придворной жизни. Их возвышение было враждебно встречено родственниками царя по первой его жене — Милославскими. Рождение Петра увеличило эту вражду первой и второй семей царя и сообщило ей новый характер. Для Милославских рождение Петра не могло быть праздником, и вот почему: хотя наследником престола всегда считался, а с 1674 г. официально был объявлен царевич Федор, тем не менее при болезненности его и Ивана Петр мог иметь надежду на престол. Если бы царствовал Федор или Иван, политическое влияние всецело принадлежало бы их родне — Милославским; если бы престол перешел к Петру, опека над ним и влияние на дела принадлежали бы матери Петра и Нарышкиным. Благодаря такому положению обстоятельств с рождением Петра семейный разлад Милославских и Нарышкиных терял узкий семейный характер и получил более широкое политическое значение.
Отсутствие родственной любви и неприязнь между Милославскими и Нарышкиными существовала и при жизни царя Алексея; но он сдерживал эту неприязнь своим личным авторитетом, хотя уверенно можно сказать, что и его авторитет не мог примирить враждующие стороны. При полной противоположности интересов родня царя расходилась и взглядами, и воспитанием. Старшие дети царя (особенно Федор и четвертая дочь Софья) получили блестящее по тому времени воспитание под руководством С. Полоцкого. В этом воспитании силен был элемент церковный, действовало польское влияние, заметное на южно-русских монахах. Напротив, Нарышкина вышла из такой среды (Матвеевы), которая при отсутствии богословского направления впитала в себя влияние западноевропейской культуры. Это различие направлений могло только усиливать вражду. Столкновение было неизбежно.
В январе 1676 г. умер царь Алексей. Ему было только 47 лет; его раннюю смерть нельзя было предусмотреть. Поэтому обе семейные партии былизастигнуты катастрофой врасплох. На престол вступил 14-летний Федор, но дела некоторое время оставались в руках Матвеева: царствовал представитель одной семейной партии, управлял представитель другой. Так случилось потому, что в последние годы царя Алексея родственники его второй жены были ближе к царю и делам, чем Милославские. Однако скоро Милославские взяли верх; интригами способнейшего из Милославских, Ивана Михайловича, и влиятельного боярина Богдана Матвеевича Хитрово Матвеев был удален в далекую ссылку (Пустозерск). Делами завладели Милославские; но при дворе кроме Милославских и Нарышкиных образовалась третья партия. Под руководством старых бояр Хитрово и Юрия Алексеевича Долгорукого некоторые лица с боярином Иваном Максимовичем Языковым во главе завладели симпатией царя Федора и отстранили от него все другие влияния. Потеряв надежду видеть потомство у царя и понимая приближение господства (в случае смерти Федора) или Нарышкиных, или Милославских, партия Языкова впоследствии стала искать сближения с Нарышкиными. Вот почему в конце царствования Федора был возвращен из ссылки Матвеев. Вот почему, когда умер Федор (27 апреля 1682 г.), восторжествовали Нарышкины, а не Милославские. Сложная игра придворных партий, соединившая интересь стороны Языкова со стороной Нарышкиных, повела тому, что помимо старшего, больного и неспособной: Ивана царем был избран младший брат, царевич Петр. После смерти Федора царя приходилось избирать, потому что не было законом установленного престолонаследия. По действовавшему обычаю отцу наследовал сын, но у Федора не было детей. В давно прошедших веках, случалось, наследовали и брат брату (сыновья Ивана Калиты), но это была уже ветхая, потерявшая обязательную силу старина, на ней трудно было основать права Ивана. Патриарх Иоаким, Языков с прочим боярством и Нарышкины хотели Петра. Десятилетний здоровый Петр и в самом деле своей личностью предоставлялся более способным занять престол, чем полумертвый и тоже малолетний Иван (ему было 15 лет). Петр был избран в цари. Но обычаем была в Московском государстве узаконена форма царского избрания посредством Земского собора. Собором избрали Бориса Годунова и Михаила Федоровича, за отсутствие собора упрекали царя В. И. Шуйского его современники. В данном случае, при избрании Петра, к созыву собора не прибегли. Решили дело патриарх с Боярской думой, после того как толпа народа (московское вече, если уместно это архаическое выражение) криком решила, что желает в цари Петра. Такая форма избрания мало давала гарантий для будущего, тем более что время было очень смутное. Милославские не могли помириться с неудачей, их сторонники открыто кричали на плошади в пользу Ивана, а не Петра; не все стрельцы с одинаковой охотой присягали Петру; во дворце боялись резких партийных столкновений, бояре носили кольчуги под одеждой.
Тем не менее Петр стал царем. Опека над ним, по московскому обычаю, принадлежала его матери. Царица Наталья Кирилловна стала центром правительства. Но подле нее не было искренно преданных помощников и руководителей: Матвеев еще не вернулся в Москву из ссылки, братья царицы не отличались необходимыми для правления способностями и опытом. Таким образом, новое правительство было слабо. Этим и воспользовалась сторона Милославских, среди которых было много выдающихся лиц.

Главным представителем этой партии была царевна Софья, ученица Симеона Полоцкого, личность безусловно умная и энергичная, которой душно было в тесной полумонашеской обстановке, окружавшей московских царевен; образование расширило ее умственный кругозор, выработало в ней широкие запросы жизни а отсутствие стесняющего внешнего авторитета родительской власти позволило Софье искать ответы на эти вопросы вне терема. Она тесной сердечной связью сблизилась с замечательнейшей личностью того времени, князем В. В. Голицыным, и вмешивалась в обшественную жизнь. Кровными узами привязанная к дворцовой партии Милославских, Софья прониклась ее интересами. Как сильная и страстная натура, она лучше и сильнее всех чувствовала эти интересы и стала руководительницей этой партии. Противники (т. е. Нарышкины, и более всех Наталья Кирилловна) были ей ненавистны, как обидчики ее и ее родных. В то же время очень развитое честолюбие Софьи показывало ей возможность в случае воцарения Ивана стать во главе государства опекуншей неспособного брата, заменить ему мать, управлять государством. С воцарением Петра место это было занято Натальей Кирилловной, которая видела, конечно, в Софье свою соперницу; отсюда взаимная ненависть мачехи и падчерицы. Кроме Софьи у Милославских был другой способный человек, И. М. Милославский, падкий на интригу, изворотливый и лишенный твердых нравственных понятий. За Иваном Милославским стоял родовитый князь И. А. Хованский, который не столько дружил с Милославскими, сколько не любил их противников. Но Хованский и Голицын не были деятельными участниками той политической интриги, которая была ведена в мае 1682 г. преимущественно Софьей и Милославскими против Нарышкиных.

В последние дни царя Федора и в первые дни царствования Петра московские стрельцы пришли в некоторое движение. Стрелецкое войско было сформировано в полки, носившие название по фамилиям полковников. Жило оно отдельно от прочего населения Москвы, в особых «стрелецких слободах» в разных частях города. И сами стрельцы, и их семьи помимо службы занимались промыслами и мелкой торговлей. Поэтому стрельцы, имея военную организацию, в то же время не были замкнуто живущим военным сословием, а сохраняли живые связи с остальным московским населением. В начале 1682 г. главным начальником стрелецкого войска был князь Юрий Алексеевич Долгорукий, «развалина от старости и паралича», как характеризует его С. М. Соловьев. Он не мог поддержать должной дисциплины. Полковники стрелецкие начали притеснять стрельцов, стрельцы на злоупотребления властью отвечали нарушением порядка. В грубой форме заявляют они протест против притеснений, подавая с ругательствами челобитья на начальников и употребляя силу для освобождения наказанных товарищей. Это движение началось еще при Федоре, а при новом правительстве выразилось довольно резко: сразу от 16 полков подана была во дворец челобитная на полковников с угрозой, если не накажут полковников, расправиться с ними самосудом. Правительство Натальи Кирилловны сделало промах: вместо спокойного расследования дела оно с испуга уступило стрельцам и, уволив полковников, взыскало с них все денежные к ним претензии стрельцов. Уступка разнуздала стрельцов окончательно, дисциплины не стало, самосудом расправлялись они со всеми неприятными им начальниками. Полный беспорядок царил в слободах. С переменой правительства стрельцы почувствовали, что они сила, которую боятся даже во дворце.
Всеми этими обстоятельствами воспользовалась партия Милославских, чтобы направить движение в свою пользу, сообщить ему политический характер, которого оно до сих пор не имело. Через преданных себе стрельцов эта партия постаралась возбудить неудовольствие полков против правительства Петра, I перенести их внимание от своих стрелецких дел на политическое положение. Стрельцы усердней рассказывали, что за малолетним Петром стоят бояре-«изменники», которые не хотят ему добра и государством управляют в свою пользу, а другим во вред; эти изменники злоумышляют на царскую семью, т. е. на царя Ивана и на Милославских. Стрельцы верили всем этим слухам и главными изменниками считали (конечно, но наущению Милославских) Матвеева, Нарышкиных и Языкова. Они явно грозили «свернуть шею» этим лицам и готовы были стать за царя и за благополучие царской семьи. Милославским таким образом, удалось настроить стрельцов против своих политических противников. Между стрельцами был распространен список изменников, которых следовало истребить, но Милославские ждали еще приезда в Москву опаснейшего своего противника Матвеева, чтобы истребить и его, и потому удерживали стрельцов от решительных действий. Матвеев приехал 11 мая и хотя был предупрежден о волнениях стрельцов, но не придал им большого значения и не принял предосторожностей.
15 мая произошел так называемый стрелецкий бунт. Милославские дали знать утром этого дня в стрелецкие слободы, что изменники задушили царя Ивана. Стрельцов звали в Кремль. В боевом порядке выступили стрелецкие полки в Кремль, успели занять кремлевские ворота, прекратили сношения Кремля с остальным городом и подошли ко дворцу. Во дворце собрались, услыша о приближении стрельцов, бояре, бывшие в Кремле, и патриарх. Из криков стрельцов они знали, зачем явилось стрелецкое войско, знали, что они считали царя Ивана убитым. Поэтому на дворцовом совете было решено показать стрельцам и Ивана, и Петра, чтобы сразу убедить их в полном отсутствии всякой измены и смуты во дворце. Царица Наталья вывела обоих братьев на Красное крыльцо, и стрельцы, вступив в разговор с самим Иваном, услышали от него, что «его никто не изводит, и жаловаться ему не на кого». Эти слова показали стрельцам, что они жертва чьего-то обмана, что изменников нет и истреблять некого. Старик Матвеев умелой и сдержанной речью успел успокоить стрельцов настолько, что они хотели разойтись. Но Михаил Юрьевич Долгорукий испортил дело. Будучи, после отца своего Юрия, вторым начальником Стрелецкого приказа и думая, что теперь стрельцы смирились совсем, он отнесся к толпе с бранью и грубо приказывал ей расходиться. Стрельцы, рассердясь и подстрекаемые людьми из партии Милославских, бросились на него, убили его и, опьяненные первым убийством, бросились во дворец искать других «изменников». Матвеева они схватили на глазах царицы Натальи и Петра (некоторые рассказывали, что даже выхватили из их рук) и рассекли на части; за Матвеевым были схвачены и убиты бояре князь Ромодановский, Аф. Кир. Нарышкин и другие лица. Особенно искали стрельцы ненавистного Милославским Ив. Кир. Нарышкина, способнейшего брата царицы, но не нашли, хотя обыскали весь дворец.

Убийства совершались и вне дворца. В своем доме был убит князь Юрий Долгорукий. На улице схвачен и потом убит Ив. Макс. Языков, представитель третьей дворцовой партии. Над трупами убитых стрельцы ругались до позднего вечера и, оставив караул в Кремле, разошлись по домам.
16 мая возобновились сцены убийства. Стрельцы истребили всех тех, кого сторона Милославских считала изменниками. Но желаемого Ив. Кир. Нарышкина не нашли и в этот день — он искусно прятался во дворце. 17 мая утром стрельцы настоятельно потребовали его выдачи, как последнего уцелевшего изменника. Чтобы прекратить мятеж, во дворце нашли необходимым выдать Ивана Кирилловича. Он причастился и предался стрельцам, его пытали и убили. Этим окончился мятеж.
Петр и его мать были потрясены смертью родных, ужасами резни, которая совершалась на их глазах, и оскорблениями, которые получали они от грубых стрельцов. Около них не осталось ни одного помощника и советника: все их сторонники были истреблены, а уцелевшие попрятались. У Милославских, таким образом, исчезли их политические противники. Хозяевами дел становились теперь они, Милославские; представительницей власти стала Софья, потому что Наталья Кирилловна удалилась от дел. В те дни ее грозили даже «выгнать из дворца». Вступление во власть со стороны Милославских выразилось тотчас же после бунта тем, что места, занятые прежде в высшей московской администрации людьми, близкими к Нарышкиным, еще до окончания бунта перешли к сторонникам Софьи. Князь В. В. Голицын получил начальство над Посольским приказом; князь Ив. Андр. Хованский с сыном Андреем стали начальниками Стрелецкого приказа (т. е. всех стрелецких войск). Иноземский и Рейтарский приказы подчинены были Ив. Мих. Милославскому.
Но, завладев фактически властью, уничтожив одних и устранив от дел других своих врагов, Софья и ее сторонники не заручились еще никаким юридическим основанием своего господствующего положения. Таким юридическим основанием могло быть воцарение царя Ивана и передача опеки над ним какому-нибудь лицу его семьи. Этого Софья достигла с помощью тех же стрельцов. Конечно, по наущению ее сторонников, стрельцы били челом о том, чтобы царствовал не один Петр, а оба брата. Боярская дума и высшее духовенство, боясь повторения стрелецкого бунта, 26 мая провозгласили первым царем Ивана, а Петра — вторым. Немедленно затем стрельцы били челом о том, чтобы правление поручено было, по молодости царей, Софье. 29 мая Софья согласилась править. Мятежных, но верных ей стрельцов Софья угощала во дворце. Таким образом партия Софьи достигла официального признания своего политического главенства.
Однако все население Москвы и сами стрельцы сознавали, что стрелецкое движение, хотя и вознаграждалось правительством, было все-таки незаконным делом, бунтом. Сами стрельцы поэтому боялись наказания в будущем, когда правительство усилится и найдет помимо них опору в обществе и внешнюю силу. Стараясь избежать этого, стрельцы требуют гарантий своей безопасности, официального признания своей правоты. Правительство не отказывает и в этом. Оно признает, что стрельцы не бунтовали, а только искореняли измену. Такое признание и было засвидетельствовано всенародно в виде особых надписей на каменном столбе, который стрельцы соорудили на Красной площади в память майских событий.

Постройка такого памятника, прославлявшего мятежные подвиги, еще более показала народу, что положение дел в Москве ненормально и что стрельцы, до поры до времени, единственная сила, внушающая боязнь даже дворцу. Этой грозной силой задумали воспользоваться некоторые расколоучители. Находясь под церковным проклятием (церковный собор 1666–1667 гг. изрек анафему на раскольников), раскольники задумали избавиться от проклятия и восстановить «старое благочестие» в русской церкви тем же путем, каким Милославские достигли власти, т. е. с помощью стрельцов. Расколоучители повели в стрелецких слободах деятельную и успешную агитацию для этой цели. Результатом ее было новое волнение значительной части только что успокоившихся стрельцов. Через своего начальника И. А. Хованского стрельцы требовали пересмотра вероисповедного вопроса. Хованский, несколько сочувствовавший раскольникам, дал ход этому требованию, и правительство, опасаясь отказом раздражить стрельцов, назначило на 5 июля в Грановитой палате дворца диспут между православной иерархией и расколоучителями. Этот диспут вызвал уличные беспорядки, на самом диспуте спорили долго и благодаря отсутствию определенного плана прений не пришли ни к какому результату. Тем не менее раскольники провозгласили победу. Масса московского населения, с напряженным вниманием ожидавшая исхода диспута, была введена в немалый соблазн рядом скандалов и отсутствием твердой власти, не смогшей поддержать порядка, и неизвестностью — где же церковная истина? Правительство же было смущено тем, что в этот день ясно увидело, как ненадежно стрелецкое войско: стрельцы оскорбляли Софью, когда она вмешивалась в диспут, поддерживали раскольников («променяли государство на шестерых чернецов», как выразилась Софья) и слушались обожаемого ими Хованского гораздо более, чем повиновались правительству. После диспута у Софьи стало две заботы: лишить раскольников стрелецкой поддержки и обуздать Хованского, который мог злоупотреблять привязанностью стрельцов. Первого Софья скоро достигла. Увещаниями и подачками она склонила стрельцов отстать от расколоучителеи. Одного из них казнила (Никиту Пустосвята), других сослала. Не так легко было свести счеты с Хованским.

Прямо сместить Хованского Софья боялась, потому что это могло раздражать стрельцов и повести к новым беспорядкам. Терпеть же его во главе военной силы казалось невозможным. Помимо того бестактного поведения, каким он отличался во время раскольничьего движения, Хованский вел себя дурно и в последующее время: он льстил стрельцам, уронил дисциплину; ходили слухи, что он грозил устранить Милославских от власти, во дворце даже говорили, что Хованский хочет завладеть царством для себя и для сына. И. М. Милославский так был напуган, что не жил в Москве, боялась и Софья. 20 августа вся царская семья уехала из Москвы, считая себя небезопасной в Кремле. После многих переездов из села в село, из монастыря в монастырь, Софья в селе Воздвиженском праздновала свои именины 17 сентября. Туда к этому дню съехалось много московской знати, и вот 17-го после обедни и приема поздравлений, цари с боярами «сидели» о деле Хованского. Боярская дума выслушала «доклад», или обвинительный акт, в котором Хованский был обвиняемв преступлениях по службе и в умысле на жизнь государей. Последнийпункт обвинений был основан на подметном письме, которое брошено было на имя государей у дворцовых ворот, а написано было, говорят, И. М. Милославским. Дума приговорила Хованского и сына его Андрея к смертной казни. Их арестовали недалеко от села Воздвиженского, доставили туда и в тот же день казнили. Суд, приговор и казнь последовали в один и тот же день, внезапно, неожиданно. Очевидно. Софья боялась помехи со стороны стрельцов; боясь их волнения, она 17 го же сентября известила их грамотой, что Хованские казнены, и прибавляла, что на самих стрельцах царского гнева нет.
Но стрельцы не поверили. Они думали, что за Хованским наказание постигнет и их. Поэтому они подняли бунт; по слухам, ожидая нападения на Москву царских войск, они привели город в осадное положение и приготовились к вооруженной защите. Это заставило правительство удалиться в Троицкую Лавру (бывшую первоклассной крепостью того времени) и собирать дворянское ополчение из городов. Военные приготовления показали стрельцам их собственную слабость, невозможность сопротивления и необходимость покориться. Через посредство оставшегося в Москве патриарха просят они прощения у Софьи. Софья дает им прощение с одним условием: стрельцы вполне должны повиноваться начальству и не мешаться не в свои дела; 8 октября стрельцы дают в этом клятву. Они просят позволения сломать тот почетный столб, который был поставлен в память майских подвигов. Теперь в глазах их самих и правительства майские подвиги не заслуга, а бунт.
Так кончилось смутное время, тянувшееся с мая по октябрь 1682 г. В начале ноября двор возвратился в Москву; настало так называемое «правление царевны Софьи» (1682–1689).
Таковы были придворные и политические обстоятельства, в которых родился и провел годы детства Петр. С началом правления Софьи началось его отрочество.

Обратимся к правлению царевны Софьи. При ней главными деятелями являются боярин князь В. В. Голицын и думный дьяк Шакловитый. Первый был начальником Посольского приказа, главным правительственным деятелем во внешних сношениях Москвы и во внутреннем управлении. Второй был начальником стрелецкого войска и главным стражем интересов Софьи, оберегателем господствовавшей партии. Шакловитый был верным слугой Софьи, а Голицын не только служил царевне, но был ее любимым. Личность князя В. В. Голицына — одна из самых замечательных личностей XVII в. Иностранцы, знавшие его, говорят о нем с чрезвычайным сочувствием, как об очень образованном и гуманном человеке. Действительно, Голицын был очень образованным человеком, следовал во всех мелочах жизни западноевропейским образцам, дом его был устроен на европейский лад. По характеру своего образования он близок был к малорусскому образованному монашеству и находился до некоторой степени под влиянием польско-католическим. Гуманность Голицына обращает на себя внимание современников, ему приписывали широкие проекты освобождения крестьян от частной зависимости. Внутренняя правительственная деятельность времени Софьи отмечена мягкостью некоторых мероприятии, быть может, благодаря влиянию Голицына. При Софье было смягчено законодательство о несостоятельных должниках, ослаблены некоторые уголовные кары, отменена варварская казнь — закапывание в землю живого. Однако в той сфере, где сильно было влияние не Голицына, а патриарха. — в отношении к раскольникам — незаметно было большой гуманности: раскол преследовался по-прежнему строго.
Но главным поприщем Голицына была дипломатическая деятельность. Враждебные отношения Москвы к Турции и татарам не прекращались, хотя в 1681 г. и было заключено перемирие на 20 лет. Турция в то время была в войне с Австрией и Польшей, и Польша искала союза с Россией против Турции. Польский король Ян Собесский, деятельный враг турок, очень рассчитывал на русскую помошь и очень желал привлечь Москву к австро-польскому союзу. Но Москва, с самой Польшей находясь только в перемирии, соглашалась подать помощь лишь по заключении вечного мира. В 1686 г. Ян Собесский согласился на вечный мир, по которому навеки уступил Москве все, что она завоевала у Польши в XVII в. (важнее всего Киев). Этот мир 1686 г. был очень крупной дипломатической победой, которой Москва обязана была В. В. Голицыну. Но по этому миру; Москва должна была начать войну с Турцией и Крымом, ей подчиненным. Решено было идти походом на Крым. Поневоле принял Голицын начальство над войсками и сделал на Крым два похода (1687–1689). Оба они были неудачны (только во второй раз, в 1689 г., русские успели дойти через степь до Перекопа, но не могли проникнуть далее). Не имея военных способностей, Голицын не мог справиться с трудностями степных походов, потерял много людей, возбудил ропот войска и навлек со стороны Петра обвинение в нерадении. Впрочем, до низвержения Софьи ее правительство старалось скрыть неудачу, торжествовало переход через степи кПерекопу как победу и осыпало наградами Голицына ивойска. Но неудача была ясна для всех: ниже увидим, что Петр воспользовался ею и оставил в покое Крым всвоем наступлении на юг.
Такова была внешняя деятельность правительства Софьи. Государственные вопросы развивались своим чередом; семейная вражда в то же время шла своим чередом и сплеталась с другими обстоятельствами общественной жизни в очень сложные комбинации общественного движения в Москве.
Правила делами одна часть царской семьи, власть которой воплощала в себе Софья. Она знала, что в другой части царской семьи первым человеком была царица Наталья. Обе женщины враждовали друг против друга, сильно и сознательно вдохновляли ненависть к врагу и своих близких. Одна (Софья) жила настоящим, знала, что власть ее падет скоро, с совершеннолетием Петра, и не желала этого. Другая (Наталья Кирилловна) была лишена власти, была в опале и знала, что скоро сын возвратит ей надлежащее место во дворце; все ее надежды были в будущем. Семейная вражда породила две враждебные партии людей, связавших себя с той или другой частью царской семьи и враждовавших из-за влияния, из-за карьеры и личного возвышения. Эта борьба была уже не семейной, но политической враждой. Личное чувство любви поставило Голицына около Софьи; он не чувствовал ненависти к Нарышкиным, но сознание, что они считают его своим врагом и в будущем не пощадят, заставляло его в отчаянии желать вслух смерти царицы Натальи. Но с начала и до конца он не был активным участником борьбы, стоял далеко не в центре политических интриг. Вел интригу Шакловитый, человек безнравственный и злобный, службой Софье строивший свою личную карьеру. Шакловитый спокойно выражал сожаление, что не все Нарышкины побиты в 1682 г.; он старательно стремился поправить такую ошибку и при случае уничтожить врагов, укрепить Софью на престоле, а себя — на службе. И много лиц мечтали, как он, помогая Софье, устроиться сами. На противоположной стороне, у Натальи Кирилловны, было не меньше друзей. Во главе ее партии стояли два человека: брат царицы Лев Кир. Нарышкин, сдержанный, умный, но малообразованный и не привыкший к широкой деятельности человек, и князь Борис Алексеевич Голицын, «дядька» (т. е. воспитатель) Петра. Это был человек, по образованию мало уступавший своему двоюродному брату, князю В. В. Голицыну. Не уступал он ему и умом, и общей нравственной высотой, но был жертвой грустной привычки — пьянства.
Бояре в ссоре упрекали его, что он «весь налит вином», в народе шел говор, что князь Борис «и государя (т. е. Петра) пить научил». Слабость эта много мешала ему и в жизни, и в службе; однако, охраняя интересы Петра против Софьи, князь Борис явился боевым руководителем партии Нарышкиных и доставил Петру победу в последнем столкновении 1689 г. Партия Нарышкиных, как и партия Софьи, имела многих приверженцев во всех слоях общества, даже среди бывших помощников Милославских стрельцов. И чем ближе подходило время совершеннолетия Петра, тем более примыкало к партии Нарышкиных дальновидных людей, предвидевших, в чью пользу разрешится семейно-политическая борьба.
В 1689 г., когда Петру минуло 17 лет, он мог уже, как взрослый, упразднить регентство Софьи. Неудача второго Крымского похода 1689 г. возбудила обшее недовольство и дала удобный повод к действиям против нее. Соображая эти обстоятельства, партия Петра приготовилась действовать; руководителем в этих приготовлениях, по довольно распространенному мнению, был князь Б. Голицын.

Но прямо начать дело против Софьи не решались. В то же время и Софья, понимая что время близится к развязке, что следует отдать власть Петру, и не желая этого, не решалась на какие-нибудь резкие меры для укрепления себя на престоле. Ей очень хотелось из правительницы стать «самодержицей», иначе говоря, венчаться на царство. еще с 1687 г. она и Шакловитый думали достигнуть этой цели помошью стрелецкого войска. Но стрельцы не хотели поднимать новый бунт против Нарышкиных и требовать незаконного восшествия на престол Софьи. Лишенная в этом деле сочувствия стрельцов, Софья отказывается от мысли о венчании, но решается самозванно именовать себя «самодержицей» в официальных актах. Узнав об этом, Нарышкины громко протестуют: раздается ропот и в народе против этого нововведения. Чтобы удержать власть, Софье остается одно: привлечь к себе народную симпатию и в то же время возбудить народ против Петра и Нарышкиных. Вот почему и Софья, и ее верный слуга Шакловитый жалуются народу на своих противников и употребляют все средства, чтобы поссорить с ними народ, особенно стрельцов. Но стрельцы весьма мало поддавались речам Софьи, и это лишало ее храбрости. Со страхом следила она за поведением Нарышкиных и ждала от них нападения. Отношения двух сторон с часу на час обострялись.

Петр, вызванный матерью из Переяславля в Москву летом 1689 г., начал показывать Софье свою власть. В июле он запретил Софье участвовать в крестном ходе, а когда она не послушалась, сам уехал, устроив таким образом сестре гласную неприятность. В конце июля он едва согласился на выдачу наград участникам Крымского похода и не принял московских военачальников, когда они явились к нему благодарить за награды. Когда Софья, напуганная выходками Петра, стала возбуждать стрельцов с надеждой найти в них поддержку и защиту, Петр не задумался арестовать на время стрелецкого начальника Шакловитого.
Петр или, вернее, руководившие им лица опасались стрелецкого движения в пользу Софьи. Находясь в Преображенском, они внимательно следили за положением дел и настроением стрельцов в Москве через преданных им лиц. В то же время и Софья боялась дальнейших неприятностей со стороны Петра и посылала в Преображенское своих лазутчиков. Отношения к началу августа 1689 г. стали до того натянуты, что все ждали открытого разрыва; но ни та, ни другая сторона не хотели быть начинающей, зато обе старательно приготовлялись к обороне.
Разрыв произошел таким образом: 7 августа Софья собрала в Кремле значительную вооруженную силу. Говорят, что ее напугал слух о том, что в ночь 7 на 8 августа Петр с потешными явится в Москву лишит Софью власти. Стрельцов, призванных в Кремль, волновали в пользу Софьи и против Петра несколько преданных правительнице лиц. Видя военные приготовления в Кремле, слыша зажигательные речи против Петра, приверженцы царя (в числе их были и стрельцы) дали ему знать об опасности. Но они преувеличил опасность и сообщили Петру, что на него с матерью стрельцы «идут бунтом» и замышляют на них смертное «убийство». Петр прямо с постели бросился на лошадь и с тремя провожатыми ускакал из Преображенского Троицкую Лавру. В следующие дни, начиная с 8 августа, в Лавру съехались все Нарышкины, все бывшие на стороне Петра знатные и чиновные лица; явилась вооруженная сила — потешные и Сухарев стрелецкий полк. С отъездом Петра и его двора в Лавру настал открытый разрыв.

Из Лавры Петр и руководящие им лица потребовали от Софьи отчета в вооружениях 7 августа и присылки депутаций от всех стрелецких полков. Не отпустив стрельцов, Софья отправила к Петру патриарха Иоакима как посредника для перемирия. Но преданный Петру патриарх не вернулся в Москву. Петр вторично потребовал представителей от стрельцов и от тяглых людей Москвы. На этот раз они явились в Лавру наперекор желаниям Софьи. Видя, что сопротивляться Петру невозможно, что в стрельцах нет поддержки, Софья сама едет к Троице мириться с Петром. Но ее возвращают с дороги именем Петра и угрозой, если она приедет к Троице, обойтись с нею «нечестно». Возвратясь в Москву, Софья пробует поднять стрельцови народ на Петра, но терпит неудачу. Стрельцы сами заставляют Софью выдать Петру Шакловитого, которого он потребовал. Лишается Софья и князя В. В. Голицына; после выдачи Шакловитого Голицын добровольно явился в Лавру и ему от Петра была объявлена ссылка в Каргополь (позднее Пинегу) за самоуправство в управлении и за нерадение в Крымском походе. Шакловитый подвергся допросу и пытке, повинился во многих умыслах против Петра в пользу Софьи, выдал много единомышленников, — но не признался в умысле на жизнь Петра. С некоторыми близкими ему стрельцами он был казнен (11 сентября). Не избег казни и преданный Софье Сильвестр Медведев. Обвиненный как еретик и государственный преступник, он сперва был приговорен к ссылке, но позднее (1691), вследствие новых на него обвинений, казнен.
Вместе с участью друзей Софьи решалась и ее участь. Расправляясь с этими друзьями, Петр написал своему брату Ивану письмо о своих намерениях: «Теперь, государь братец, настает время нашим обоим особам Богом врученное нам царство править самим, понеже пришли есмы в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами, в титлах и в расправе дел быти не изволяем… Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас». Так высказывал Петр свое желание отстранить Софью и вступить во власть; а немного позднее этого письма Софья получила от Петра прямое приказание идти в монастырь. Повинуясь необходимости, она переехала на житье в Новодевичий монастырь (под Москвой), но в монахини не постриглась.
Так, осенью 1689 г. кончилось правление Софьи. Цари стали править без опеки или, точнее, при больном и слабоумном Иване правил один Петр со своими близкими.
Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. — СПб.: Стройлеспечать, 1993.

 

 

 

 

КОНЕЦ БИРОНОВЩИНЫ

В конце 1740 г. российская императрица Анна Иоанновна неожиданно занемогла и умерла после кратковременной болезни. Перед смертью она назначила своим преемником только что родившегося принца Брауншвейг-Люнебургского, Иоанна Антоновича (правнука царя Иоанна Алексеевича). Но хотя у него в Петербурге были и отец (Антон Ульрих), и мать (Анна Леопольдовна), императрица медлила с назначением регента. Фавориту Анны Иоанновны Бирону хотелось получить регентство в свои руки и соединить, таким образом, власть над Россиейс курляндской герцогской короной, которую Бирон получил в 1737 г. Преданный Бирону Бестужев-Рюмин особенно старался об этом. Придворная знать желала того же: одни боялись пропасть без Бирона, ибо жили благодаря ему, другие боялись идти против Бирона, потому что за это могли погибнуть, когда Бирон станет регентом. Желание придворного круга было выдано императрице за народное желание, и она «по народному желанию» накануне смерти отдала Россию в руки Бирона.
Ненавистный народу фаворит стал формально распорядителем России до совершеннолетия монарха, иначе говоря, на 17 лет. На лицах русских бывшие тогда иноземцы читали горе и стыд: так ужасно действовало на русские умы вступление во власть презренного немца. Гвардия, обласканная Анной, ждала лишь той минуты, когда прах императрицы предан будет земле, чтобы подняться на Бирона. Брожение в войсках было сильно, но гвардейцы не имели руководителя, не знали, во имя кого следует подняться, не знали, как отнесется к их движению мать государя — Анна Леопольдовна. Но как только она призвала их на Бирона, движение вспыхнуло сразу и Бирон был свержен и захвачен гвардейцами. Произошло это через какой-нибудь месяц после начала регентства Бирона таким образом.

Бирон знал, что отец и мать императора недовольны его регентством, что гвардия в своем брожении смотрит на родителей государя, как на законных правителей, — и поэтому Бирон теснил принца и принцессу, видя в них опасных для себя соперников, он создал им такую невыносимую обстановку, что Анна Леопольдовна не могла удержаться и со слезами пожаловалась Миниху на притеснения регента. Честолюбивый Миних, недовольный Бироном за свое второстепенное положение при дворе, ответил на жалобы принцессы обещанием освободить ее от Бирона. Разговор между ними происходил 7 ноября, а в ночь с 8 на 9 Миних уже арестовал Бирона. Едва он объявил преображенцам, караулившим во дворце, что намерен свергнуть правителя по желанию Анны Леопольдовны, как все солдаты до одного выразили свою радость и готовность помогать Миниху. Сотня солдат легко совершила государственный переворот. Бирон и ближайшие к нему люди (между прочим, А. П. Бестужев-Рюмин) были взяты; Бирон особым судом был приговорен к казни за многократное «оскорбление Величества», но помилован и только сослан на житье в Сибирь (в Пелым). Бестужев был также сослан. Анна Леопольдовна стала правительницей государства и приняла титул великой княгини. Остерман, переживший и влияние Бирона, сохранил при правительстве все свое значение и пожалован в генерал-адмиралы. Но Миних, блестящий фельдмаршал, смело произведший переворот и награжденный за него чином «первого министра», скоро был отставлен от должности, потому что возбуждал опасения правительницы своим честолюбием.

 

Народ ликовал, когда узнал о падении Бирона: думали, что с Бироном исчезает и бироновщина. Но то, что называли этим именем, осталось: правительство по-прежнему осталось немецким, по-прежнему оно существовало для себя, а не для народа. «Много непорядков происходит», — отзывались о делах русские люди. Во главе дел и двора стояли частью прежние лица: Остерман, уцелевший Левенвольд, частью новые фавориты-иностранцы — фрейлина Менгден и ее жених саксонский посланник Линар, об отношениях которого к правительнице шла вполне основательно дурная молва. Не без претензий на влияние был и муж Анны Леопольдовны, принц Антон, генералиссимус русских войск. Из русских пользовались высоким положением кабинет-министры — канцлер князь Алексей Михайлович Черкасский и вице-канцлер гр. Михаил Гаврилович Головкин. Головкин умел даже влиять на правительницу, но не умел стать во главе дел. Сама Анна Леопольдовна была совершенно неспособна не только к управлению, но и к деятельности вообще. Детски близорукая и неразвитая, она была избалована, любила роскошь и тесный кружок веселых людей, желала жить для себя и подальше от дел. Не только к государственным делам, но и к окружаюшим ее отношениям придворного круга она не могла присмотреться сознательно, не могла примирить бесчисленных ссор и распрей, происходивших между людьми, близкими к власти. При таких условиях правительство не могло быть сильным. Его слабость была заметна для всех, его свойства никого не привлекали. Явилась возможность скорого и легкого переворота.

Не только русские люди знали дурное положение дел в России — его знали и им пользовались иностранные правительства. Традиционная дружба России и Австрии, от которой не решилась отступить и Анна Леопольдовна, привела Россию в ее царствование к тому, что необходимо было подать Австрии вооруженную помощь. Но это шло против видов Франции, которая старалась удержать Россию от вмешательства в дела Австрии путем дипломатических интриг. С одной стороны, Франции возбуждала Швецию к войне с Россией для возвращения завоеваний Петра Великого, и Швеция считала эту войну возможной ввиду внутренних замешательств России.

Другой стороны, Франция желала в самой России произвести государственный переворот и поставить на русском престоле лицо с более удобными для Франции взглядами, чем правительница Анна. Тот же самый маркиз Шетарди, который при Анне Иоанновне не надеялся на народное движение против немцев в России, теперь вместе с французским правительством твердо верил в возможность такого движения и сам пытался его организовать. Он желал видеть на русском престоле дочь Петра I Елизавету, с которой вошел в оживленные сношения, убеждая ее действовать для достижения престола.

 

В самом деле, если русскую корону носит малолетний внук царя Иоанна, сын немца, то отчего не вступить в престол дочери царя Петра, чисто русской женшине любимой народом и единственной действительно русской представительнице царствующего дома? Елизавета была в стороне от престола, пока живы были виднейшие представители семьи Петра Великого, пока царствовала избранная народом Анна, но теперь за недостатком чисто русских потомков московских государей и при постылом господстве иноземщины Елизавета становилась желаннойгосударыней в глазах русских людей. Шетарди удачно обратился к Елизавете, потому что переворот мог легко совершиться в ее именно пользу при общем к ней сочувствии. Трудности дела заключались не во внешних обстоятельствах, а в самой Елизавете.

Красавица собой, мягкого, общительного характера, Елизавета не была деятельным и энергичным человеком. Не лишенная способностей, но отличавшаяся ленью, она не много знала, хотя и говорила по-французски, по-немецки, даже по-шведски. Нужно заметить, что в дни ее молодости учили ее вообще небрежно; мы знаем, что у нее были учителя (преимущественно французы), но знаем, что они были непостоянно. Любовь отца и матери скрасили годы детства и отрочества Елизаветы. У нее только было одно большое горе: она потеряла любимого жениха принца Карла Голштинского, умершего перед свадьбой. При Петре II 20-летняя Елизавета имела сильнейшее влияние на племянника. Но она не пользовалась своим влиянием, потому что по характеру и интересам была далека от придворных борьбы и интриг. Со смертью Петра II кончились светлые годы Елизаветы: императрица Анна боялась ее и поставила под строгий надзор. Дочь Петра Великого, чтобы остаться целой, должна была вести самый осторожный и скромный образ жизни. Ее удалили от всех придворных и политических дел, стеснили в средствах к жизни, наблюдали за каждым шагом, за каждым ее знакомством. Все выдающиеся немцы времен Анны (Миних, Остерман и др.) были ей враждебны, потому что видели в ней человека, способного стать (и не по своей воле) во главе народного движения против немцев. Но Бирон, как это ни странно, был расположен к Елизавете, довольный тем, то она с почтительностью относилась к нему и к императрице. Однако его личное расположение мало помогало Елизавете; ей оставалось замкнуться в тесной сфере своего частного хозяйства, в узком кружке близких к ней, состоящих при ее дворе, лиц. Юношеская резвость Елизаветы пропала. Отсутствие широкой деятельности не тяготило ее бездеятельную натуру: склонность к веселью удовлетворялась скромными увеселениями в близком кружке. В этом кружке Елизавета нашла крепкую сердечную привязанность в лице Алексея Григорьевича Разумовского, нашла преданных лиц в своих камер-юнкерах, братьях Шуваловых и Воронцове. Можно думать, что если бы Елизавету оставили в покое, она никогда не решилась бы выйти из узкой сферы своего быта, где главным ее горем было не потеря придворною значения, а недостаток денежных средств. Однако ее в покое не оставляли.

В регентство Бирона Елизавета могла ждать улучшения своего положения, и действительно ее содержание было увеличено; но Бирона свергли, и на его место стала женщина, боявшаяся всего потомства Петра Великого; для Анны Леопольдовны и ее сына были страшными соперниками и дочь Петра — Елизавета, и внук его — Петр-Ульрих Голштинский, потому что они имели не менееправ на престол, чем император Иоанн Антонович. За дворцом Елизаветы начали следить внимательно; желая уничтожить ее планы на престол, думали отдать ее замуж; с Елизаветой вообще обращались так, что сами наводили ее на мысль о политических ее правах. О необходимости осуществить эти права и взять престол заговорил в то же время с Елизаветой и Шетарди через ее доктора француза Лестока, который имел на Елизавету некоторое влияние. Елизавета была далека от всякого политического риска. Несмотря на то, Лесток и сам Шетарди употребляли всю свою ловкость, чтобы склонить ее на переворот. Но можно сказать, что их старания были бы напрасны, если бы Елизавета не видела себе поддержки среди русского общества, недовольного немецким правительством: и народ, и гвардия стали высказывать Елизавете свою обычную преданность все настойчивее и горячее. В гвардии шло сильное брожение в пользу Елизаветы, о котором она знала. Но ни Шетарди, ни Лесток, ни другие близкие к Елизавете люди не могли, конечно, руководить движением гвардии, потому что не имели к ней отношения. Не было таких лиц и в самой гвардии. Поэтому во главе движения должна была стать сама Елизавета, но этого-то и трудно было достигнуть Шетарди с ее характером. Между тем время шло; интрига Шетарди и гвардейское движение становилось все более известным правительству. Остерман предостерегал правительницу; от австрийского двора шли такие же предостережения; но Анна Леопольдовна ограничилась только тем, что наивно открыла Елизавете существующие подозрения. Это побудило Елизавету действовать решительнее, тем более что гвардия должна была выступить в поход против Швеции. Все близкие к Елизавете люди (Разумовский, Воронцов, Шувалов и Лесток), составив как бы придворный совет 24 ноября 1741 г., настояли на немедленном исполнении давно задуманного переворота. Елизавета решилась сама стать во главе преданных ей солдат, побуждаемая опалой правительницы.
В ночь с 24 на 25 ноября Елизавета приехала в казармы гренадерской роты Преображенского полка и с помощью ее произвела с чрезвычайной легкостью государственный переворот. Правительница со всей ее семьей была арестована в Зимнем дворце и перевезена во дворец Елизаветы. В своих домах были арестованы: Остерман, Миних, Левенвольд, Головкин и другие близкие к правительнице люди. Остальные немедленно явились поздравить новую императрицу, и в числе их сразу стал на виду только что вернувшийся из ссылки А. П. Бестужев-Рюмин.
Несмотря на морозную ночь, улицы Петербурга были полны ликующим народом. В новой императрице видели чисто русскую государыню и праздновали падение немецкого режима. Вскоре увидели доказательства этого падения. Все видные деятели бывших царствований, немцы, были отданы под суд. Остерман, переживший пять царствований и всех временщиков не только благополучно, но и с пользой для личной карьеры ивлияния, теперь не увернулся от опалы и падения, как самый видный немец в правительстве. Елизавета любила его, боялась более, чем кого-либо другого, потому что Остерман при всей своей ловкости не мог скрыть своего враждебного отношения к Елизавете. Вместе с Остерманом попали под следствие Миних, Левенвольд, Менгден и русский граф Головкин, близкий бывшей правительнице. Обвиненные в разнообразных государственных преступлениях, они все были приговорены к смерти, взведены на эшафот, но помилованы и сосланы в Сибирь. Вместе с ссылкой главных иностранцев исчезли из администрации и второстепенные. Ясно было, что императрица желает править Россией посредством русских людей. При дворе, в управлении, во внешних сношениях России выступали вперед чисто русские люди; все русское, что было поругано и унижено, получало свои права; на русских людей сыпались награды. Гренадерская рота Преображенского полка, произведшая переворот, была переименована в лейб-кампанию. Все ее чины были признаны потомственными дворянами и получили земли из конфискованных имений иностранцев. Вся гвардия, с восторгом поддерживавшая преображенцев, была шедро награждена, «понеже (говоря словами указа Елизаветы) их службою… успех в восприятии престола получили».

Свержение иноземцев и ласка к русским людям обусловили собою прочность и популярность нового царствования, объявившего своим лозунгом верность традициям Петра Великого.
Платонов С. Ф. Лекция по русской истории. — СПб.:
Стройлеспечать, 1993.

 

 

 

 

ДРАМА В РОПШЕ

Император Петр III начал свое правление довольно деятельно, рядом любопытных мер. Можно думать, что он действовал с чьей-то указкой, стараясь показать, чтоон достоин власти. Вступил он на престол 25 декабря 1761 г., а уже 17 января 1762 г. в Сенате пописал указ о возвращении опальных людей прошедшего царствования и заявил свою волю относительно службы дворян: «Дворянам службу продолжать по своей воле, сколько и где пожелают». 18 февраля явился и манифест о вольности дворянской. В нем говорилось, что прежде необходимо было заставлять дворян служить и учиться, невольная служба и учение принесли пользу, ибо дали государству много сведущих, годных к делу людей, а с другой стороны, истребили в дворянской среде «грубость и невежество» и вкоренили благородные мысли; поэтому уже нет необходимости принуждать дворян к службе. Все служащие могут или оставаться на службе, или уйти, в отставку; только военные люди не могут брать отпусков и отставок во время кампании; не служащий дворянин имеет право даже ехать за границу и служить там. Но обязанности обучения манифест 18 февраля не упразднил, а выразил ее лишь в виде повелительного совета с высоты трона, «чтобы никто не дерзал без обучения наук детей своих воспитывать».
Так снята была с дворянства его тяжелая государственная повинность.
Вольность дворянства была самым крупным делом Петра III, внушенным ему, как мы уже говорили, со стороны дворянства, близкого к Елизавете. По посторонним же внушениям, конечно, пришел он к решению уничтожить некогда страшную Тайную канцелярию, ведавшую политические преступления. При Елизавете ее деятельность не была заметна, потому что время Елизаветы было временем мира внутри государства. Уничтожить канцелярию, как малодействующее учреждение, было легко, а между тем это уничтожение могло содействовать популярности нового правительства в народной массе, как манифест о дворянстве должен был сделать его популярным среди дворян.

Но правительство Петра не только не достигло народного расположения, но возбудило обшее неудовольствие. Никакие разумные указания осторожных советников Петра не могли помочь ему и загладить его бестактность, исправить его ошибки, скрыть его невозможные выходки.
Он внутри государства обнаружил свои нерусские симпатии, окружил себя голштинцами, стал переделывать русские войска на прусский и голштинский лад, смеялся над всем русским, даже над православной обрядностью. Он закрывал, например, без всякого основания домовые церкви, которыебыли в обычае. Домовая церковь была тогда всегдашней принадлежностью всякой зажиточной усадьбы, даже городского богатого двора.
Против этого глубоко вкоренившегося в быту стремления и стал Петр III. Помимо частного ущерба и обиды в уничтожении домовых церквей было и принципиальное неудобство: выходило так, как будто православный государь воздвигал гонение на церковь. Но этим дело еще не ограничивалось: Петр требовал от духовенства уничтожения икон в церквях и хотел заставить его носить светское платье; к Синоду обращался с оскорбительными указами; дело о церковных имуществах он привел к самому невыгодному для духовенства решению. Духовенство чувствовало себя оскорбленным и даже подало императору энергичный протест, изменивший, однако, ничего: Петр не понял протеста. К гвардии, привыкшей к высочайшему вниманию, Петр относился так, что пошли слухи об уничтожении ее. Онназывал гвардейцев янычарами, томил их ученьями по немецкому образцу, изменял привычные военные порядки и отдавал предпочтение своим немецким войскам. И гвардия чувствовала себя оскорбленной и питала «превеликое неудовольствие». Волновались и крестьяне: в. них ясно жило сознание того, что они обязаны государством работать на помещиков именно потому, что помещики обязаны служить государству; в них жило сознание, что исторически одна обязанность обусловлена другой. Теперь снята дворянская обязанность, следует снять и крестьянскую. Но крестьяне видели, что правительство, разрешив дворянский вопрос, не заменяет связанного с ним вопроса крестьянского. Поэтому начались крестьянские волнения.

В то же время внешняя политика Петра не нравилась русским людям и оскорбляла национальное чувство. Россия со славой вела войну с Пруссией, теряла для нее массу людей, тратила много денег, но был успех, и народ был спокоен. Как только вступил на престол Петр, война была прекращена; войска получили приказание сдать свои магазины пруссакам и оставаться в Померании для будущей помощи своим недавним врагам. Петр отказался от всех завоеваний в Пруссии и вступил с Фридрихом в тесный союз, условия которого были продиктованы прусским послом в Петербурге — Гольцем. Этот Гольц был при Петре III почти полным распорядителем действий русской дипломатии. Прусское влияние при русском дворе было всемогуще. И все это вышло из личных наклонностей императора: благоговея перед Фридрихом, Петр жертвовал своему личному чувству всеми интересами России. Такое направление дел, бесславное окончание славной войны и господство в Петербурге голштинцев и пруссаков давало народу повод думать, что давно прошедшее рабство перед немцами наступает снова с Петром III. Понятно, с каким негодованием относились ко всему этому русские люди. В одном только деле Петр III не нашел на помочах своего кумира Фридриха: он упорно хотел воевать с Данией и отнять у нее Шлезвиг для Голштинии. В этом он действовал, как голштинский герцог; но действовал средствами и силами России. Ясно, что эта затея могла только усилить негодование русских, справедливо не желавших знать интересов Голштинии. Однако для этой Голштинии вербовали солдат на русские деньги; к походу на Голштинию вербовали солдат на русские деньги; к походу на Голштинию делали приготовления; голштинцам дали первенство и полную волю в России.
И личная жизнь Петра возбуждала общее неудовольствие. Избавившись от опеки строгой тетки, Петр наполнил ее дворец дымом солдатского кнастера и запахом вина и портера, которыми злоупотреблял почти ежедневно, и еще с утра. Поэтому за обедом он уже не владел собой, говорил заведомые небылицы или обнаруживал такие секреты политики и придворных отношений, какие следовало хранить строго. День свой часто кончал он неприличными и шумными пирушками, которые видел весь город, потому что они происходили не в одном дворце, и о которых писали даже иностранные послы своим дворам. У русских людей обливалось сердце кровью от стыда за Петра III; им хотелось «бежать неоглядкою» от его выходок. Елизаветинские вельможи не могли примириться с казарменными нравами нового двора: Ив. Шувалов на коленях просил Петра избавить его от всех знаков его милости; Кирилл Разумовский не мог сдерживать гневной судороги на лице, бывая во дворце и видя новые порядки. Петр издевался над всеми старыми сановниками, заставляя их маршировать по плац-парадам в силу их военного звания. Он смеялся даже над пожилыми придворными женщинами и передразнивал их. «Он не похож был на государя» — таков был приговор придворной среды над Петром III. К жене отношение Петра, и прежде враждебное, теперь перешло в ненависть. Екатерина мешала ему жить. При ней он не мог жениться на Воронцовой; в Екатерине мерещился ему иногда и политический враг, и каждую минуту он чувствовал, что она осуждает его, стоит в оппозиции ко всему, что ему нравится, что он затевает. Он хотел обуздать ее, но на это не хватало умения; да и Екатерина вела себя так, что не было предлога придраться к ней. Однако чем дальше, тем решительнее становился Петр по отношению к Екатерине. Он однажды оскорбил ее при всех на торжественном обеде: Екатерина не встала во время тоста в честь императорской фамилии и на вопрос Петра объяснила, что не встала потому, что сама принадлежит к этой фамилии. За этот ответ Петр громко обозвал ее бранным словом и грозил арестом. Не стесняясь в отношении Екатерины ничем, Петр прямо показывал, что желает избавиться от жены: то начинал говорить, что заточит жену в монастырь, что разведется с нею; тонамерен был заключить ее в Шлиссельбург. Однажды он отдал, даже приказ арестовать ее, но отменил его по настоянию дяди Жоржа. Екатерина знала, что рано или поздно она погибнет от мужа, если он останется у власти. Знали это и в обществе, где Екатерину любили, и ее горе было одной из причин дурного отношения общества к Петру.
Так, деятельность и личность Петра вызывали народное негодование. По свидетельству современников, ропот на него был «всенародным»; все, кроме десятка царедворцев, желали перемены на престоле и говорили об этом открыто, «отваживались публично и без всякого опасения говорить и судить и рядить все дела и поступки государевы». Ропот поэтому был известен и при дворе Петра и даже дошел до Фридриха. Петра предостерегали и дома, и из-за границы. Фридрих советовал ему скорее короноваться и быть осторожным. Но Петр ко всему этому относился легкомысленно; хотя он и следил за фаворитом императрицы Елизаветы И. Шуваловым, хотя и вспомнил, что жив император Иоанн Антонович, но не принимал серьезных мер общего характера.
Это и помогло развитию заговора, который созрел, по обычаю XVIII в., при дворе и в гвардии. Руководил им не Шувалов, и направлялся он не в пользу императора Иоанна, а в пользу Екатерины. О существовании заговора знали самые высокопоставленные лица при Петре (генерал-прокурор Глебов, начальник полиции Корф. Кирилл Разумовский, дипломат Никита Ив. Панин и др.), но они не предавали заговорщиков, хотя и не приставали к ним прямо.

Можно думать, что эти высокопоставленные лица имели свой план переворота и, мечтая о воцарении Павла Петровича, прочили его матери Екатерине Алексеевне лишь опеку и регентство до его совершеннолетия. С движением гвардейской молодежи придворные люди не имели видимых связей и на прямое обращение к ним офицерства не отвечали откровенностью. О Панине рассказывают, что он однажды прямо прогнал от себя молодежь, начав тушить свечи, когда разговор о делах стал приобретать неудобный по откровенности характер. Однако в минуту переворота, начатого молодежью, вельможи прямо стали на сторону Екатерины и подготовили ей быстрый и решительный успех. Они умели следить за развитием заговора через таких лиц, какова была, например, княгиня Ек. Ром. Дашкова, рожденная Воронцова. По мужу принадлежала к кругу гвардейского офицерства, по отцовской семье она была близка к кругу вельмож и служила связью между обоими кругами заговорщиков.
Младший круг заговорщиков группировался вокруг семьи Орловых. Из нескольких братьев особенно известны были два: Алексей Орлов (младший), знаменитый своей физической силой, был казначеем гвардейской артиллерии и вел крупную игру, под предлогом которой и собирал вокруг себя гвардейскую молодежь. Другой — Григорий Орлов — был лично близок к Екатерине и передавал заговорщикам ее внушения. Умышленно раздувая свою славу кутил и дебоширов, Орловы умели маскировать и свою роль организаторов, и участие в интриге Екатерины. Между тем вряд ли можно сомневаться, что за спиной как вельмож, так и гвардейцев, стояла сама Екатерина, распоряжаясь всеми пружинами рискованного дела, но оставаясь совсем в тени не только от посторонних взглядов, но и от глаз самих участников заговора. Кроме Орловых в гвардии в роли главных руководителей стояли преображенцы Пассек и Бредихин и измайловцы Рославлев и Ласунский. Эти лица подготовляли гвардейских солдат к перевороту и ручались за то, что Екатерина может располагать 10 000 солдат.
Беспорядочной жизнью и кутежами заговорщики отводили от себя всякие подозрения; но брожение среди солдат не могло долго быть скрытым. Летом 1762 г. Петр держал себя так, что Екатерина должна была со дня на день ждать погибели, и поэтому заговорщики готовы были действовать, но не решались начать сами. Приближалось время именин Петра, и этот день Петр, живший в Ораниенбауме, желал провести у Екатерины в Петергофе. Ждали, что 29 июня он и решит участь своей жены. Между тем 27 июня болтливый солдат, слышавший, что Екатерина в опасности, выдал тайну заговора постороннему офицеру. Это повело к аресту Пассека; боясь открытия всего заговора, заговорщики решились действовать не медля и 28 июня удачно совершили переворот. Вот как он произошел.

Екатерина в последнее время жила уединенно в Петергофе и проводила очень беспокойные дни, ожидая развязки задуманного предприятия. Впрочем, она регулярно получала известия о положении дел в лагере союзников и в лагере неприятелей. Под предлогом очистки всех комнат дворца для императора, который собирался приехать сюда со свитой, императрица поселилась в отдаленном углу петергофского сада, в павильоне, носившем название Мон-Плезир. Таким образом она избавилась от надзора часовых, приобрела больше свободы в образе жизни и легко могла направить путь в Петербург, чтобы там сесть на престол, или же искать спасения за границей.
В этом павильоне, 28 июня, рано поутру Екатерину будят следующие слова: «Ваше Величество, вставайте, нельзя терять ни одной минуты». Она открывает глаза и видит перед собой старшего Орлова. На вопрос ее Алексей Орлов отвечал только многозначительной фразой: «Пассек арестован», — и вышел из комнаты. Несколько минут спустя он воротился, императрица уже успела кое-как одеться. Она села в экипаж Орлова, рядом с нею поместилась камер-фрау, позади стал камердинер Шкурин (впоследствии тайный советник). Орлов погнал лошадей во весь опор. На полдороге лошади стали от усталости, и путники очутились в крайнем затруднении. Сначала их выручает из опасности проезжавшая мимо крестьянская телега, а потом они увидели коляску, быстро приближавшуюся им навстречу. В ней сидели Григорий Орлов с князем Барятинским. «Все готово», — кричит Орлов. Барятинский уступил свое место Екатерине, и в седьмом часу утра она достигла казарм Измайловского полка, которые служили предместьем столицы.
Измайловский полк был, очевидно, предупрежден, таккак солдаты успели взять из кладовых мундиры старой (елизаветинской) формы, и часть полка быстро выстроилась. Екатерина обращается к солдатам с энергичной речью, прося у них защиты от своих неприятелей, которые покушаются на ее собственную жизнь и на жизнь ее сына. Солдаты клянутся умереть за императрицу и бросаются целовать ее ноги, руки и платье. В это время офицеры приводят остальных измайловцев, является полковой священник с крестом, и весь полк присягает Екатерине II. Она садится опять в коляску и едет к казармам Семеновского полка. Выйдя к ней навстречу, семеновцы кричат «ура» и присоединяются к Екатерине. С таким же энтузиазмом примыкают к ней Преображенский полк и конная гвардия. Государыня посылает отряд арестовать начальника конных гвардейцев принца Жоржа и вместе с тем предохранить его от возможных оскорблений. Орловы спешат после того к артиллеристам и уговаривают их последовать примеру гвардии, но солдаты хотят узнать прежде мнение своего начальника. Генерал Вильбуа несколько минут колеблется, однако уступает, и артиллерия также переходит на сторону Екатерины.

Между тем на место действия прибывают: гетман Разумовский, Н. И. Панин, князь Волконский, И. И. Шувалов и многие другие вельможи, которые присоединяются к свите императрицы. Окруженная войском и народом, она отправляется в Казанский собор; здесь ее встречают архиепископ новгородский и высшее духовенство. Пропели благодарственный молебен и торжественно провозгласили Екатерину самодержавнейшей императрицей всея России, а великого князя Павла Петровича — наследником престола. Из собора государыня поехала в новый Зимний дворец, достроенный Петром III, где уже собирались для принесения присяги Сенат и Синод. Немедленно приняты и необходимые меры предосторожности: подступы ко дворцу защищены артиллерией, на многих пунктах расставлены сильные отряды часовых, сообщение с Петергофом и Ораниенбаумом совершенно прекращено, а в Кронштадт послан захватить эту крепость адмирал Талызин. Императрица поспешила разослать курьеров в провинцию к гражданским и военным начальникам, а также к генералам войск, находившимся в Пруссии; дипломатический корпус получил официальное уведомление о перемене царствующей особы. Необходимые меры были приняты настолько быстро, что нет никакого сомнения в том, что в Петербурге об этом заранее кто-то позаботился. До нас дошло, например, известие, что наборщики типографии Академии наук были в ночь на 28 июня заарестованы: очевидно, ожидалось, что им будет работа (печатание правительственных распоряжений, так как таковые всегда печатались в этой типографии). Самый манифест о вошествии на престол Екатерины II также вероятно составлен был не 28 июня, а ранее.
В это время Петр III находился в Ораниенбауме. Это был канун его именин; Петр желал начать их праздновать в Петергофе, и Екатерина должна была его там ждать. Император приказал подать экипаж и приехал в Петергоф. Осмотрев павильон, в котором жила Екатерина, убедились, что ее там нет. По всем признакам было видно, что произошел не отъезд, а бегство; значит, надобно было предполагать что-нибудь дурное. Старые вельможи, которые окружали Петра, предлагают поехать в Петербург, разыскать и образумить Екатерину. Петр согласился; старики поехали в Петербург, но там, конечно, присоединились к Екатерине. Петр в ожидании сведений о происходившем в Петербурге ходил и сидел на берегуморя, на берегу и обедал; он слушал советы придворных и не знал, что делать: ехать ли в Кронштадт или направиться в Ревель к войскам, там собранным. Между тем прибыл с моря офицер, привезший из Петербурга фейерверк, который предполагалось сжечь по случаю именин Петра; он рассказал, чтод слышал шум и выстрелы и больше ничего не мог сообщить. Но уже и этой вести было достаточно, чтобы узнать, что такое произошло в Петербурге. Петру со всех сторон советовали что-нибудь делать, но он не мог ни на что решиться, и только когда день уже склонялся к вечеру, решил ехать в Кронштадт. Но Кронштадт уже был захвачен Талызиным, и потому, когда Петр туда явился, его не приняли. Оказалось, что гавань заперта боном и оттуда кричали, что никого нельзя пускать. Петр показывается на палубе в белом мундире и с корабля объявляет, что приехал сам император. В ответему слышится, что императора нет, а есть императрица Екатерина, и что если он не уедет, то будут стрелять, «бомбы пускать». Начался плач дам, сопровождавших Петра; сам Петр находился почти в обмороке. Вместо того чтобы спасаться в Ревель, он стал ждать в Ораниенбауме Екатерину. Утром 29-го она явилась в Петергоф с войсками и послала свой авангард в Ораниенбаум. Войска сразу окружили дворец, и Петр оказался в плену. Все было кончено. Екатерина прислала вельмож переговорить с Петром и снабдила их текстом отречения от престола, которое Петр и принял в редакции, продиктованной Екатериной, после чего был отвезен в Ропшу; а Екатерина вернулась в Петербург, чтобы оформить дело, оправдать свой поступок в обстоятельном манифесте и успокоить свою столицу. Манифест был опубликован только спустя несколько дней, именно 6 июля. В манифесте Екатерина не поскупилась на краски до того, что потом, в 1797 г., он был изъят из обращения. Император Павел приказал его вырвать изо всех официальных сборников; а когда Сперанский печатал Полное собрание законов, то манифест этот в нем помешен не был. В манифесте было сказано, что политика Петра была не православна и не национальна, и доказывалось, что это очень пространно. И вот, как раз в те дни, когда манифест был опубликован и Петербург его читал, пришло известие о смерти Петра. Екатерина объявила, что бывший император скончался вследствие геморроидальной колики. Приказано было устроить ему пристойные похороны, но без оказания царских почестей. Внезапность кончины Петра III нашла свое истинное объяснение уже после смерти императрицы Екатерины, когда сын ее Павел Петрович случайно отыскал в ее бумагах письмо к Екатерине из Ропши от Алексея Орлова, состоявшего там при Петре. В подлиннике это письмо не сохранилось, ибо Павел его сжег; мы знаем его в копии Ф. Растопчина, вряд ли точной, представляющей скорее пересказ на память интересного документа. Орлов в замешательстве, с горем извещал императрицу о нечаянной случайности, повлекшей за собой кончину императора непредвиденно для Орлова, а тем более для Екатерины. Император Павел имел возможность убедиться, что ответственность за этот несчастный случай совсем не лежит на памяти Екатерину.
Содержание записки Орлова (6 июля 1762 г.): «Матушка милосердная Государыня! Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему, рабу, но как перед Богом скажу истину. Матушка! Готов иттить на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда, мы были пьяны и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором Барятинским; не успели мы разнять, а его уж и не стало, сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить — свет не мил: прогневали тебя и погубили души навек!».
Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. — СПб.:
Стройпеспечать, 1993.

 

 

 

 

 

От революции до революции

СМЕРТЬ МАРАТА

В период Великой французской революции одним из вождей крайних революционеров-якобинцев [97] был Жан Поль Марат. Журналист, редактор газеты «Друг народа», он постоянно публиковал в ней призывы к самосудам, народной расправе и т. д. Когда, он первый раз выступал в Конвенте, [98] его встретили шиканьем. Он воскликнул: «Видимо, у меня тут много врагов?», — на что из зала закричали: «Все! Все!».
В период борьбы между жирондистами [99] и якобинцами жирондисты решили в первую очередь предать суду Марата за его призывы к самосудам. В ходе круглосуточного непрерывного заседания поименным голосованием жирондисты приняли решение о предании Марата суду. Он стал первым отданным под суд народным представителем.
Марат решил подчиниться декрету и явился в Революционный трибунал. Он подвергал свою жизнь опасности, т. к. в случае осуждения его ждала бы смерть. Но после недельного разбирательства и упорной защиты суд оправдал его.

Восторженный народ поднял его на плечи, надел ему на голову дубовый венок и так, на руках, отнес в Конвент. Это был триумф Марата, высший момент его жизни.
После такого поражения власть жирондистов стала стремительно таять, и через полтора месяца верх одержали якобинцы.
Двадцатипятилетняя жирондистка Шарлотта Корде считала депутата-якобинца Марата чудовищем, кровожадным тираном. Она приехала из провинции в Париж в июле 1793 г. Купив большой нож, она отправилась к Марату домой и передала ему записку с просьбой о встрече. В ней она писала, что хочет сообщить ему важные для Франции сведения.

 

Марат страдал болезнью, причинявшей ему постоянный мучительный зуд во всем теле, унять который он мог, только сидя в теплой ванне. Так они принял пришедшую к нему Шарлотту Корде: «Садитесь, мое дитя», — сказал он ей.
Шарлотта стала перечислять ему фамилии депутатов-мятежников из числа жирондистов. Марат стал записывать их на бумаге. Корде вытащила нож и вонзила его в сердце депутата. Он успел только крикнуть своей подруге-прачке, бывшей в соседней комнате: «Ко мне, милая!» Но было уже поздно!
Шарлотта Корде была арестована. На суде на вопрос о том, что ее побудило к убийству, Шарлотта ответила: «Его преступления. Я убила одного человека, чтобы спасти сотни тысяч других, убила негодяя, свирепоедикое животное, чтобы спасти невинных и дать отдых моей родине».
Шарлотту приговорили к смерти как убийцу. Перед казнью палач ударил ее по шеке, и, когда отрубленную голову показывали народу, ее щеки еще были красны от стыда. Один молодой человек так полюбил Шарлотту перед казнью, что открыто восхищался ею и призывал поставить ей памятник. Позднее он был казнен за эту странную любовь и принял смерть с облегчением.
Убитый Марат был похоронен с величайшими почестями, а потом его прах был перенесен в Пантеон — усыпальницу великих людей Франции. Но пробыл он там недолго. При очередном политическом перевороте антиякобински настроенная толпа вынесла его из Пантеона и сбросила прах в водосток Парижа.
Несколько десятилетий спустя при обследовании парижских водосточных труб на стене одной из них был замечен все еще висевший там полуистлевший саван Марата.
Майсурян А. Смерть Марата// Всемирная история. — М.: Аванта +, 1995.

 

 

 

 

ВРАГИ ПЕРВОГО КОНСУЛА

Первый консул [100] Франции Наполеон Бонапарт не смог бы удержаться у власти, не проводя политику репрессий, иногда широкомасштабных. Ему угрожали роялисты, [101] повстанцы Бретани и мятежная Вандея, куда были посланы войска. Одному из вождей роялистов графу де Фротте пообещали амнистию, а затем, заманив его в засаду, застрелили. «Приказа с моей стороны не было, но я не могу сказать, что сожалею о его смерти», — прокомментировал это убийство Наполеон. Хотя большинство предводителей бретонских повстанцев капитулировали в 1801 году, непримиримые ушли в глубокое подполье и стали еще более опасными, потому что все их силы были подчинены единой цели — организовать покушение на жизнь Первого консула: Им деятельно помогали некоторые вернувшиеся эмигранты, а также лица, сочувствовавшие роялистам. Среди них были люди, уже завоевавшие себе известность успешными акциями против республики, имя Жоржа Кадудаля, например, давно уже гремело по всей Вандее. У якобинцев [102] были свои, не менее веские причины, по которым им страстно желалось свергнуть режим Наполеона, почувствовавшего себя в относительной безопасности лишь после битвы при Маренго летом 1800 года. Кстати, по мнению Стендаля, больше чем кого-либо Бонапарт в это время ненавидел якобинцев, и это несмотря на то, что он сам когда-то был якобинцем и довольно ярым. Наполеону удалось уцелеть лишь благодаря неустанной деятельности Фуше, который организовал исключительно эффективную искусную сеть полицейского шпионажа, покрывшую всю страну. В этом деле использовались не только полиция, но и шпионы, информаторы-доносчики и внедренные агенты-провокаторы. Фуше не гнушался ничем, в ход шли подкупы, амнистии и другие стимулы. Аресты из психологических соображений производились в основном по ночам, с арестованными не церемонились и в случае необходимости развязывали им язык пытками. Трудно было найти человека, который не дрогнул бы перед угрозой высылки, гильотины или расстрела. В лице бывших якобинцев Шарля Дезмаре, в прошлом семинариста, а теперь ставшего начальником полиции, и Пьера Франсуа Реаля Фуше нашел помощников себе под стать: у обоих был просто прирожденный дар выколачивать показания, причем если первый ограничивался просто вопросами, то второй был менее разборчив в средствах. Сам Первый консул очень ценил их, особенно Реаля.
Жозеф Фуше, министр полиции, был исключительно опасным инструментом в руках Бонапарта. Как и Вольтер, он получил церковное образование. Внешность его была зловешей и неприятной, особенно поражали страшные глаза, обладавшие почти гипнотическим воздействием. Желтое и костлявое лицо, с которого не сходило бесстрастное выражение, роднило его со змеей. Убийца монарха, голосовавший за казнь Людовика XVI, бывший активный деятель террора, заработавший себе кличку «Лионский мясник», потому что приказал казнить шестьдесят роялистов, привязав их к дулам орудий, он предал жирондистов, якобинцев и Директорию, однажды он предаст и Бонапарта. Фуше внушал в равной степени страх и отвращение. «Чудовище, зачатое в котле революции, чьими родителями стали анархия и деспотизм» — так отозвался о нем Шатобриан.
«Фуше не мог жить без интриги, которая была ему нужна не меньше, чем хлеб насущный, — сказал о нем его хозяин. — Он строил козни во все времена, везде, всеми доступными ему способами и против всех.» Ценя Фуше как талантливого мастера своего дела, отлично скоординировавшего работу своего министерства с деятельностью еще с полдюжины полицейских ведомств, имевших разное подчинение, Наполеон в то же время не доверял ему и опасался его.
Рене Савари, помощнику, а затем и преемнику Фуше, было дано поручение присматривать за ним, насколько, конечно; это было возможным, учитывая всю сложность поставленной задачи. Савари был высоким кавалеристом с очень привлекательной внешностью, которому тогда еще не исполнилось и тридцати. Когда-то он служил у Наполеона адъютантом, затем в чине полковника был назначен командиром гвардейского подразделения конных жандармов — отборных солдат, выполнявших функции военной полиции и использовавшихся для особо опасных и ответственных заданий. По словам Бонапарта, Савари любил его «как родного отца». Безгранично преданный императору, энергичный и слегка простоватый, он регулярно составлял рапорты о деятельности Фуше, однажды обвинив его в связи с бретонскими повстанцами. В убийстве герцога Энгиенского ему как исполнителю принадлежала главная роль. К другим успешным операциям Савари можно отнести подделку австрийских банкнотов перед кампанией 1809 года и русских ассигнаций в 1812 году. Он также руководил установкой взрывного механизма, при помощи которого, планировалась физическая ликвидация Бурбонов в 1814 году.
Как якобинцы, так и роялисты решили, что у них нет иного выхода, кроме как убить Бонапарта. В октябре 1800 года группа якобинцев, вооруженная пистолетами и кинжалами, уже приблизилась к ложе Первого консула в опере, но их успели схватить. После непродолжительного следствия все они были гильотинированы. Фуше знал о готовящемся покушении с самого начала через своих тайных агентов.
В том же году, в канун Рождества, Первый консул проезжал вечером по улице Сен-Никез, направляясь в оперу, чтобы послушать ораторию Гайдна. Он задремал в карете и был разбужен страшным взрывом, раздавшимся всего лишь через полминуты после того, как экипаж миновал телегу с каким-то грузом. Этим грузом оказались бочки с порохом, куски металла и битое стекло. Взрывной волной многих прохожих и зевак швырнуло в воздух на несколько метров. 35 человек было убито и искалечено. Только счастливая случайность спасла Наполеона — его кучер подвыпил и гнал лошадей быстрее обычного. Вину за это покушение Наполеон возложил на якобинцев — «грязных и кровожадных».
Фуше прекрасно знал, что якобинцы здесь были ни при чем, но тем не менее их вождей арестовали. Казалось, само небо послало этот предлог для расправы с остатками несгибаемых сторонников революционного террора. Но предварительно нужно было уничтожить их «генеральный штаб». 129 человек были отправлены гнить в кайеннские болота и на Сейшельские острова. Среди них были генерал Россиньоль, бывший, санкюлот, и Рене Ватар, редактор журнала «Свободный человек», тоже бывший, а также многие другие сторонники этого крайне левого течения, которые при Дантоне и Робеспьере заседали в революционных комитетах или служили офицерами в армии. В те дни, когда этих людей отправляли на каторгу и в ссылку, Первому консулу уже было известно об их полной невиновности в данном случае. Настоящими организаторами неудавшегося покушения были фанатичные роялисты, которых выследили и арестовали. Непосредственные участники этого предприятия пошли на эшафот. Кстати, методы тогдашних сыщиков были похожи на современные: уцелевшая подкова лошади, запряженной в повозку с пороховыми бочками, была опознана-кузнецом, от которого и потянулась ниточка к участникам заговора. Репрессии против якобинцев не прекратились, пока с ними не было покончено.
Одержимость властью становилась у Бонапарта с каждым днем все сильнее. «У меня нет честолюбия, — говорил он Редереру, — ну а если и есть, то оно настолько естественно для меня, являясь органической частью моего существа, что его можно сравнить с кровью, текущей в моих венах, с воздухом, которым я дышу». В другом случае он признался все тому же Редереру: «У меня есть лишь одна страсть, одна любовница — это Франция. Я люблю ее, и она никогда не предаст меня, щедро делясь со мной своей кровью и богатствами. Если я прошу у нее полмиллиона солдат, она дает их мне».
Конституция 1799 года вскоре показалась Наполеонуслишком либеральной. Республиканцы были бессильны остановить Первого консула, и с каждым днем он все больше приобретал повадки монарха. Опять появилось придворное платье, мужчины, еще совсем недавно надевавшие длинные брюки санкюлотов, стали носить штаны до колен и шляпы с перьями. Однако Наполеону хотелось иметь не только внешние признаки монарха, но и его абсолютные прерогативы. И вот в 1801 году законодательные палаты отказались принять закон против «анархистов», который наделил бы Наполеона полномочиями арестовывать любого человека без обоснования причины. Даже после проведения новых выборов, имевших целью сделать Трибунал, законодательный корпус и Сенат более сговорчивыми, последние отказались назначить его Первым консулом пожизненно, предложив лишь срок в 10 лет. Не имея на то никаких конституционных прав, режим устроил плебисцит. В бюллетени был вписан один вопрос: «Одобряете ли вы избрание Наполеона Бонапарта пожизненным консулом?» После проведения хорошо отрежиссированного спектакля с голосованием и окружения Люксембургского дворца кольцом гренадеров Сенат уступил. Более того, в придачу Наполеона наделили правом назначать остальных двух консулов и своегопреемника, а также правом приостанавливать действие конституции и пересматривать приговоры судов. Теперь он обладал абсолютной властью, как гражданской, так и военной, и был выше закона.
В феврале 1804 года был раскрыт еще один заговор с целью убить «тирана». Уже одни имена организаторов заговора свидетельствовали о чрезвычайной опасности, угрожавшей Наполеону: генерал Моро — победитель при Гогенлиндене, генерал Пишегрю, преподававший Бонапарту математику в Бриенне (после переворота фрюктидора в 1797 году он был выслан из страны), и Жорж Кадудаль — герой Вандеи, самый непреклонный и безжалостный из всех врагов Первого консула. Моро и Пишегрю были вскоре пойманы, но Кадудаля выследить полиции никак не удавалось, хотя стало доподлинно известно, что он находится в Париже. Встревоженный Фуше предупредил Бонапарта: «В воздухе полно кинжалов». Однако полиция все-таки напала на след Кадудаля, и 9 марта этот огромный силач с пудовыми кулаками был арестован на улице. При этом он убил и изувечил несколько агентов Фуше. Моро получил два года тюрьмы и затем после высылки проживал в Америке. Слава его побед еще не настолько успела изгладиться из памяти французов, чтобы его можно было подвергнуть более суровому наказанию. Пишегрю нашли мертвым в его камере. По официальной версии, он повесился на собственном галстуке, однако многие полагали, что он был умерщвлен по приказу Наполеона. Кадудаля гильотинировали. Было бы несправедливо не упомянуть и об акте милосердия, проявленном к заговорщикам. Среди многих других был и Жюль Арман де Полиньяк. По приказу Наполеона смертную казнь заменили пожизненным заключением.

 

С момента разоблачения заговора и ареста Моро и Пишегрю Наполеон был в состоянии постоянного бешенства. «Я что, собака, чтобы меня убивать на улице?» — выкрикнул он однажды. Будучи корсиканцем, привыкшим к вендетте, он решил воздать Бурбонам по заслугам за это покушение. Талейран и Фуше всячески поддерживали его в этом намерении. Как-то вспомнили про герцога Энгиенского, который жил недалеко от границы в Бадене. Самый способный из всех членов эмигрировавшей королевской семьи, он неплохо командовал во время революционных войн корпусом, составленным из дворян-эмигрантов, но к заговору и попытке покушения не имел решительно никакой причастности. Наполеону, однако, было все равно. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии вторгся на территорию Бадена, окружил дом герцога в городе Эттингейме, арестовал его и увез во Францию. 20 марта герцог был доставлен в Париж и заключен в Венсеннский замок. Здесь неделю спустя, в полночь, состоялось заседание военного суда, на котором председательствовал генерал Мюрат. Герцог, не имевший даже адвоката, был приговорен к смерти. От исповеди он отказался, и в половине третьего ночи, сразу же после вынесения приговора, его вывели в ров, где уже была вырыта могила, и расстреляли. По сути дела, приговор был предрешен еще до похищения герцога: это было убийство, причем незаконное. Лаже Мюрат, губернатор Парижа и шурин Первого консула, человек, которого никак нельзя было упрекнуть в нерешительности или мягкосердечии, не сразу согласился подписать приговор, и его пришлось уламывать. Вскоре после этого он получил в подарок 100 000 франков из специального фонда. Слова, сказанные по этому поводу (обычно их приписывают Фуше или Талейрану) стали знаменитым каламбуром: «Это было хуже, чем преступление, это была ошибка».
Бонапарт действительно верил в то, что герцог участвовал в заговоре против него, и это несколько смягчает его вину. Позднее он попытался как-то оправдаться: «Совсех сторон мне угрожали враги, нанятые Бурбонами. Против меня использовали воздушные ружья, адские машины и всякие другие устройства. Какому суду я должен был подать прошение, чтобы защитить себя? Поэтому мне пришлось защищаться самому. Приговаривая к смерти одного из тех людей, чьи последователи угрожали моей жизни, я хотел вселить в них страх и думаю, что имел на это полное право». Он добавил: «Я — это Французская революция. Я говорю так и буду делать все, чтобы так было и впредь». Своим ударом по Бурбонам он достиг большего: он дал ясно понять, что ни при каких обстоятельствах не пойдет на восстановление дореволюционной монархии.
Десмонд Сьюара. Наполеон и Гитлер. — Смоленск: Русич, 1995.

 

 

 

 

МАРТ 1801-го

Петербург тех дней похож на город, захваченный неприятелем (согласно одному из свидетелей — «вовсе не веселый город»). Погода, по общему суждению, «ужасная», да еще объявлен с 1 марта десятидневный траур по случаю кончины герцогини Брауншвейгской. Каждый мартовский номер «Санкт-Петербургских ведомостей» содержит 35–50 фамилий отъезжающих за границу, и выходит (учитывая правило трехкратного упоминания в газете о каждом отъезде), что 12–15 семей, иностранных и русских, желают каждый день покинуть столицу. Это для тех лет очень много, тем более что летний сезон — обычное время путешествий — еще далек.
11 марта. Понедельник шестой недели великого поста. День российского переворота, столь не похожего на революцию во Франции; и тем знаменательнее, сколь часто в этот день на Неве возникают образы 1789-го, 1793-го и других знаменитых лет.
В этот день царь Павел I встает между четырьмя и пятью часами утра, с пяти до девяти работает.
Утренние доклады сановников, в том числе лидера заговора петербургского генерал-губернатора Петра Палена. Несколько дней назад Павел, обнаружив на столе у наследника, Александра, вольтеровские страницы о смерти Цезаря, решил, что это — намек, угроза, и в отместку раскрыл перед великим князем петровский указ о приговоре непокорному сыну, царевичу Алексею.
Полковник Саблуков видит и слышит, как отвечает Пален на вопросы царя о мерах безопасности: «Ничего больше не требуется. Разве только, Ваше Величество, удалите вот этих якобинцев» (при этом он указал на дверь, за которой стоял караул от конной гвардии).
«Вы якобинец, — вечером повторит Павел Саблукову. — Вы все якобинцы». Великий князь Константин, шеф конногвардейского «якобинского полка», явно под сильным подозрением: высочайший гнев умело направляется «не туда».
«Якобинцы-заговоршики», обвиняющие «якобинца-царя»: вот каковы были термины приближающейся дворцовой революции!
Наступает вечер. Заговорщики готовы. На их последнем совещании подвыпившие офицеры говорят о тирании, о подвиге Брута, цитируют древних авторов, подобно тому как это непрерывно делали французы, начиная с 1789 года…
В ночь на 12 марта 1801 года чаще восклицают, что нужен лишь хороший царь, а не конституция, и все же одно из крайних мнений было высказано столь громко, что не было забыто.
«Говорят, — пишет Саблуков, — что за этим ужином лейб-гвардии Измайловского полка полковник Бибиков, прекрасный офицер, находившийся в родстве со всею знатью, будто бы высказал во всеуслышание мнение, что, нет смысла стараться избавиться от одного Павла; что России не легче будет с остальными членами его семьи и что лучше всего было бы отделаться от них всех сразу».
Саблуков верно понимает значение этого эпизода: как элемент переворота 11 марта он ничтожен; подобные мысли были совершенно чужды большинству заговорщиков. Однако уже само произнесение подобных слов (невозможных во время прежних государственных переворотов) — это симптом нового вольнодумства, эхо 1789-го! Пусть слова сказаны под влиянием вина, возможно, за ними нет подлинного глубокого убеждения, и все же сказано громко, сообщено другим, запомнилось…
Петербургская полночь. Безмолвно движутся две колонны офицеров и несколько гвардейских батальонов.
О той ночи несколько десятилетий очевидцы и современники рассказывали разные подробности — правдивые, вымышленные, анекдотические, жуткие.

 

Идти недолго, и мы будто слышим ночное движение офицерских и солдатских колонн: иллюзия народного, «парижского» шороха, как перед штурмом королевского дворца 10 августа 1792 года. Но только иллюзия…
Разные мемуаристы позже припоминают тихие солдатские разговоры в строю: «Куда идем?»
«Господа офицеры разными остротами и прибаутками возбуждали солдат против императора».
«Я слышал от одного офицера, что настроение его людей не было самое удовлетворительное. Они шли безмолвно; он говорил им много и долго; никто не отвечал. Это мрачное молчание начало его беспокоить. Он наконец спросил: „Слышите?“ Старый гренадер сухо ответил: „Слышу“, но никто другой не подал знака одобрения».
В том ночном строю офицеры осторожно намекают солдатам на близящееся «освобождение от тирана», говорят о надеждах на наследника, о том, что «тяготы и строгости службы скоро прекратятся», что все пойдет иначе. Солдаты, однако, явно не в восторге, молчат, слушают угрюмо, «в рядах послышался сдержанный ропот». Тогда генерал-лейтенант Талызин прекращает толки и решительно командует: «Полуоборот направо. Марш!» — после чего войска повиновались его голосу.
Момент острейший. Позже, при других социально-политических обстоятельствах, у русских революционеров-декабристов зайдет разговор: чем привлечь солдат и надо ли среди них вести агитацию?
С народом на штурм — как во Франции? Или для народа, — но без него самого?
Среди декабристов были разные мнения: все сходились на том, что привлечение рядовых необходимо, но расходились в средствах. Сергей Муравьев-Апостол откровенно беседовал с солдатами, особенно cq старыми семеновцами. Пестель же склонялся к иной тактике, возражая против слишком раннего посвящения солдат: основная его идея — что в нужный час офицеры прикажут рядовым, куда и на кого идти, и они пойдут. Так вернее.
В ночь на 12 марта 1801 года лидеры заговора решительно используют слепое солдатское повиновение, механическое подчинение; «Кто палку взял да раньше встал, тот и капрал».
Обычное орудие приказа и принуждения перехвачено заговорщиками; сейчас оно не в руках Павла…
В половине первого ночи несколько десятков офицеров-заговорщиков — во дворце. Несколько цепей охраны не реагируют — явно сочувствуют конспираторам. У самых дверей царской спальни сопротивление немногих часовых легко пресечено. Дверь взломана — Павел проснулся, у него требуют формального отречения — он отказывается, отталкивает генерала Зубова, тот бьет царя золотой табакеркой.
Затем генералы устраняются и выходят из спальни, предоставляя заканчивать дело офицерам.
Знали ль генералы, что именно так дело пойдет?
Втайне они этого, конечно, ждали («не изжарить яичницу, не разбив яиц»). Позже Пален будто бы произнесет: «Дело сделано, но уж слишком».
20-летний штабс-капитан Скарятин во время заминки закричал: «Завтра мы будем все на эшафоте!»
Другие не помнят — кто первый, кто последний: на Павла кинулись полковник Яшвиль, майор Татаринов, Горланов, Скарятин…
Подробности страшны, иногда почти не передаваемы на бумаге. Пушкин писал о народной стихии — «бунте бессмысленном и беспощадном», но в эти минуты бессмысленность и беспощадность сопровождают бунт дворянский.
Кажется, ближе всего к истине запись, сделанная за генералом Беннигсеном; смысл ее — что и самим убийцам мудрено было бы понять, кто же нанес последний удар: «Многие заговорщики, сзади толкая друг друга, навалились на эту отвратительную группу, и таким образом император был удушен и задавлен, а многие из стоявших сзади очевидцев не знали в точности, что происходит» Пушкин определенно утверждает: «Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла І-го».

На завершение переворота понадобится еще несколько часов. Здесь уже нет тайны. Здесь все почти на виду.
Около часу ночи наследник Александр все знает.
«Я обожал великого князя, — вспомнит караульный офицер Полторацкий, — я был счастлив его воцарением, я был молод, возбужден и, ни с кем не посоветовавшись, побежал в его апартаменты. Он сидел в кресле, без мундира, но в штанах, жилете и с синей лентой, поверх жилета…
Увидя меня, он поднялся, очень бледный; я отдалчесть, первый назвав его „Ваше императорское величество“.
„Что ты, что ты, Полторацкий!“ — сказал он прерывистым голосом.
Железная рука оттолкнула меня, и Пален с генералом Беннигсеном приблизились. Первый очень тихо сказал несколько слов императору, который воскликнул с горестным волнением: „Как вы посмели! Я этого никогда не желал и не приказывал!“, и он повалился на пол.
Его уговорили подняться, и Пален, встав на колени, сказал: „Ваше величество, теперь не время… 42 миллиона человек зависят от вашей твердости“. Пален повернулся и сказал мне: „Господин офицер, извольте идти в ваш караул. Император сейчас выйдет“. Действительно, по прошествии 10 минут император показался перед нами, сказав: „Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке“.
Крики „ура“ раздались со всех сторон…»
По Беннигсену, все было грубо и просто: «Император Александр предавался в своих покоях отчаянию, довольно натуральному, но неуместному. Пален, встревоженный образом действия гвардии, приходит за ним, грубо хватает за руку и говорит: „Будет ребячиться! Идите царствовать, покажитесь гвардии“. Звучат слова о спасении отечества, матери, жены, братьев, сестер Александра; о „виновных“ пьяных офицерах-цареубийцах и невиновности Палена и Беннигсена, „не желавших“ цареубийства, но „не имевших сил“ остановить стихию; наконец, новому царю дается совет — как действовать, что говорить.
„Все будет, как при бабушке..“»
Меж тем «ура!» новому императору, которое слышит Полторацкий, еще не всеобщее — это Семеновский полк. Сейчас главная проблема — как отнесутся другие солдаты. Пален отлично понимает ситуацию и объясняет новому императору, что только он один и может их успокоить.
Солдаты же с большой тревогой прислушиваются к дворцовым шумам.
Отрывочные и систематические рассказы о той ночи сохранили богатый спектр солдатских настроений и высказываний — от бурной радости до готовности переколоть убийц Павла I.
В конце концов подчинились.
Наступило утро 12 марта 1801 года. Дворцовая революция заканчивается.
Один или двое раненых караульных. Один убитый.
Радость, «всеобщая радость»… К вечеру 12 марта в петербургских лавках уж не осталось ни одной бутылки шампанского. Раздаются восклицания, что миновали «мрачные ужасы зимы». Весна, настоящая встреча XIX века! Поэт-министр Державин восклицает:
Век новый!
Царь младой, прекрасный…
За сутки вернулись запрешенные Павлом круглые шляпы. Некий гусарский офицер на коне гарцует прямо по тротуару — «теперь вольность!».
Большая же часть страны неграмотна, и она-то в лучшем случае равнодушна или жалеет о покойном императоре, которого так боялись дворяне.
На календаре XIX век. На русском престоле Александр, сын Павла и внук Екатерины. Во время его коронации французская шпионка госпожа Бонейль позволяет себе замечание, приведшее к ее немедленной высылке из столицы: она сказала, что Александр провожает гроб Павла, окруженный убийцами своего отца и деда (Петра III), а также, вероятно, «теми кто и его убьет». Француженка не угадала в прямом смысле, и тем не менее предсказала многое…
Наполеон был взбешен, узнав, что столь ценный союзник по борьбе с Англией, по индийскому плану выбыл из игры. В последующие годы он не раз намекнет чувствительному Александру I на то, что отец был убит «с согласия сына»; в такой полемике, разумеется, не играли роль тонкости, вроде того, что Александр на самом деле мечтал лишь о свержении отца (Герцен позже съязвит: «Александр велел убить своего отца, но не до смерти»). Когда три года спустя Наполеон велел схватить и расстрелять родственника Бурбонов герцога Энгийенского, то в ответ на протесты русского правительства он, как известно, намекнул, что не имел бы возражений, если б русский царь так же расправился с убийцами своего отца (болезненность укола усугублялась тем, что многие участники дворцового заговора постоянно жили во дворце и находились в большой милости у Александра). Еще девять лет спустя взятый в плен французский генерал Вандамм в ответ на упреки Александра в плохом обращении с русскими пленными ответил, что он по крайней мере не отцеубийца. Александр схватился за шпагу, но дал себя удержать…
Эйдельман Н. Мгновение славы настает. — Д.: Лениздат, 1989.

 

 

 

 

КАРБОНАРИИ

Происхождение карбонариев, [103] или ордена угольщиков еще не установлено. Первые следы заговора в духе карбонариев мы встречаем в 1807 году. Движение было направлено против французского владычества. Существует очень распространенное мнение, что карбонарии произошли от последователей ордена des fendeurs (дровосеков), [104] основанного в 1747 году во Франции и встречающегося еще в 1809 году, но мнение это, хотя и вполне вероятное, не подтверждено достоверными данными.
Внешним поводом к названию карбонариев могло служить то обстоятельство, что недовольные республиканские элементы и подвергавшиеся политическому преследованию спасались от своих врагов в ущельях и лесах Аппенин и там вели жизнь на манер угольщиков. Достаточно сказать, что карбонарии составляли политический тайный союз, который был обязан своим уставом и ритуалом, сильно напоминавшим церковные идеи и обряды, главным образом тому, что он насчитывал среди своих членов множество лиц, принадлежавших к высшему и низшему духовенству.
То терпимый и даже поощряемый правительством, которое видело в нем поддержку себе, то гонимый и преследуемый в качестве опасного для государства, союз угольщиков действовал с лихорадочной энергией заговорщиков южных 3 стран и, несмотря на всю изменчивость жизненных обстоятельств, достиг высшего расцвета. Самых пламенных последователей и неутомимых пропагандистов он находил в среде недовольного духовенства и многочисленных офицеров, получивших отставку после падения Наполеона. Избрав себе девизом: «Очищение леса от волков», он распространился в несколько лет по всей Италии. В эпоху его высшего расцвета — в двадцатых годах — он уже насчитывал в своих рядах около 700 тысяч человек. Число это, без сомнения, преувеличено, но все же оно дает понятие о том, какою популярностью пользовался этот союз.
Карбонарии проповедовали борьбу с тиранами Италии то есть с Францией и Австрией, поддерживали мелких князьков и деспотов, этот вечный «источник слез» для истерзанной страны и помогали им даже против великих держав. Иногда же карбонарии энергично выступали на защиту единства своей несчастной родины и тогда становились на сторону либеральной партии, преследовавшей эту цель.
Первоначальный устав союза не остался без изменений. Очень скоро была осознана невозможность управлять так сильно разросшимся и притом таким разнородным обществом, состоявшим из совершенно противоположных элементов. Поэтому руководители составили план преобразования союза и потихоньку привели его в исполнение. При этом обстоятельстве было исключено из числа союзников множество неприятных и недостойных союза членов. Последние сейчас же примкнули к возникшему в Палермо тайному обществу Calderari, [105] (котельщики), которое хотя и преследовало ту же цель, что и угольщики, то есть освобождение Италии, но скоро оказалось в резком противоречии с ними. Впоследствии они перенесли свою деятельность во Францию и Испанию. Они проникли даже в Германию под, названием «Союза мертвых». И, несмотря на все суровые гонения, которым карбонарии подвергались в Италии, союз их процветал, хотя и тайно, в продолжение целых десятилетий, и из него вышло впоследствии немало последователей радикального союза «Молодая Италия». [106]
В пятом десятилетии прошлого столетия карбонарии понемногу прекратили свою деятельность и совершенно сошли со сцены. Эти итальянцы также, как и поляки, умели только составлять заговоры в пользу своей родины, умели страдать и бороться, но они были совершенно неспособны к трезвой и продолжительной работе для ее блага.
Место, где собирались карбонарии, называлось baracca (хижина), внутренность ее носила название vendita (угольный-склад), а окружающая ее местность должна была обозначать лес. Все такие хижины, находившиеся в одной итой же провинции, вместесоставляли «республику», которая управлялась alta vendita (большой хижиной). Центрального же управления в союзе, по-видимому, не существовало.
Члены одной и той же хижины называли друг друга boni cugini (добрые родственники), тогда как все не принадлежавшие к ним носили название pagani (язычники).
Хижина представляла из себя продолговатую, грубо отделанную комнату, пол которой был вымошен кирпичом. Направо и налево от входной двери стояло два деревянных чурбана; в противоположной, более узкой части хижины таких чурбанов было три. Там сиделс двое надзирателей, а здесь — председательствующий, оратор и секретарь. Распорядитель и надзиратели, в знак своеь должности, держали в руках топоры.
На чурбане мастера, прикрытом полотняным платком, стояло между двух горящих свечей распятие, а подле него — маленькие сосуды, наполненные тлеющими углями, водой, солью, землей, листьями; тут же была одна сухая и одна зеленая ветка, венок из шиповника, лестница, пучок крученых ниток и лента трех цветов: голубого, красного и черного. [107]
На стене, как раз над головою мастера, висела картина, изображавшая святого Теобальда. Кроме того, комнату украшали 5 светящихся треугольников, на которых можно было разглядеть начальные буквы лозунга второй степени, герб Vendita и — священные инициалы первой степени. Были еще и другие символические картины: лес, горяший костер, дерево, перевернутое верхушкой вниз и простиравшее свои ветви к небу, топор, лопата, заступ, жердь и т. д.

Члены, достигшие высшей степени — мастера, сидели с покрытыми головами на высоких сидениях подле главного распорядителя, вдоль правой стены напротив них; у левой стены помещались на низких сиденьях и с обнаженными головами ученики. Все члены носили вокруг талии веревку.
Прием каждого нового члена обусловливался рекомендацией по крайней мере, трех «добрых родственников». Сопровождаемый мастером и провожатым, завернутый в мешок, кандидат переходил из «камеры размышлений» в круг перед дверью хижины. Здесь мастер, трижды топнув ногою, громко провозглашал: «Мастер, добрые, родственники, мне нужна помощь». Тотчас же голос из хижины отвечал: «Я слышал призыв доброго родственника: ему нужна помощь. Не принесет ли он дерева, чтобы подбросить его в костер?».
Тогда, по представлению председательствующего, провожатый получает позволение войти внутрь и после разговора, происходящего между ними обоими, кандидат вводится в помешение членов союза. Получив разъяснение относительно обязанностей карбонария, — он пил из «чаши забвения». После этого его проводили через лес — окружность хижины — сквозь воду и огонь (!), после чего, приняв установленную присягу, кандидат считался окончательно вошедшим в союз. И только тогда его освобождали от мешка.
Вслед за принятием нового члена происходило объяснение символических вещей, находившихся на чурбане председателя и в других местах хижины. При этом не обходилось без намеков на лица и предметы христианской религии, особенно указывали на Спасителя мира, «Доброго брата всех людей», и делалось это, по-видимому, для того, чтобы придать более возвышенное, мистическое освешение всей этой довольно прозаической церемонии.
Но лишь тогда, когда кандидат получал высшую степень, ему открывали истинное значение тайн союза. А для того, чтобы достигнуть этого, он должен был в продолжение нескольких лет оставаться учеником и доказать свою благонадежность.
Во второй степени, степени мастера, главную роль играли страдания Христа. Кандидата, скованного по рукам, водили от одного из главных членов Vendita к другому. Это должно было служить подражанием странствию Христа от верховного судьи к Пилату, которого изображал председательствующий, облаченный в красную мантию, тогда как надзиратели играли роли Каиафы, Ирода и других присутствовавших из народа.
В конце концов, новичка вводили в «масличную рощу» и там клали на него крест; после вторичной присяги он получал помилование. Таким образом, посвящение носило суровый характер, рассчитанный на то, чтобы поразить и устрашить неофита. Соответственно этому и символические изображения объяснялись теперь совершенно иначе в связи с рассказами о страданиях «доброго брата Иисуса». Но истинная тайна союза оставалась закрытой для членов, достигших второй степени. Только в классе «великих избранников» карбонарий получал полное понимание истинных целей союза.
Возведение в третью степень совершалось только над теми членами второй степени, которые дали несомненные доказательства своей мудрости, мужества, усердия безусловной преданности воле старших членов союза. Кроме этого, карбонарии, домогавшиеся попасть в «пещеру приемов», должны были, согласно их кодексу, «быть верными друзьями народной свободы и быть готовыми к борьбе с тираническим правительством, ненавистными, властителями старой прекрасной Авзонии».
Принятие в круг избранных решалось членами союза при помощи шаров. Три черных шара закрывали ищущему вход. Всякий претендент должен был иметь «33 года и три месяца, как Иисус, когда он умер».
В остальном церемония вступления совершалась без всякой связи с религиозными представлениями. Торжество происходило в каком-нибудь отдаленном месте, которое было известно только «посвященным». Пешера приема имела вид треугольника. Великий мастер избранных восседал на тронообразном возвышении. Два сторожа, получившие название «огней», благодаря особенному виду своих мечей, караулили у входа. Помощники великого мастера назывались солнцем и месяцем. Пешера освещалась тремя лампами, привешенными в углах треугольника и напоминавшими по виду солнце, месяц и звезды.
В этой обстановке кандидату открывали, что цель союза — политическая, что он добивается низвержения всех угнетателей Италии, и что время народного освобождения уже приблизилось. И тут же кандидату объясняли, как он должен действовать в случае столкновения с открытой силой. Театральная церемония завершалась тем, что все присутствующие становились на колени, направляли друг другу в грудь свои кинжалы и произносили священный обет «посвятить всю свою жизнь великому делу свободы, равенства и культурного развития составляющему душу всех тайных и явных действий карбонаризма». В том случае, если бы они нарушили присягу, они соглашались быть распятыми на кресте «добрыми родственниками», которые должны были выдрать у них из тела сердце и внутренности.
Рядом с карбонариями в Италии находятся еще многие другие тайные союзы, преследующие подобные же цели. Большинство из них существовало лишь короткое время или же не успело ничем ознаменовать свою деятельность.
К таким относится между прочим союз «Патриотических реформаторов». Он был основан в 1820 году в Мессине и имел несколько отделений во Флоренции, Милане, Турине и других местах, которые сносились одно с другим посредством шифра.
Одно время возбуждал опасения союз «Итальянских литераторов», возникший в 1823 году в Палермо. Невинное с виду название прикрывало весьма широко задуманные планы — освобождение народа от гнета церкви. Уполномоченные союза набирали последователей по всем главным городам страны и соединяли их в одну ложу, которой они управляли под названием «центурионов». Но ни в одной ложе не должно было быть больше десяти «сыновей Варравы». Посвященные узнавали друг друга по кольцу странного вида и по известным буквам I.N.R.I., которые они употребляли в своей переписке. Большая часть последователей союза окончила свою деятельность в тюрьме.
В начале XIX столетия мы встречаем в южной Италии тайные общества «Европейских патриотов» или «Белых пилигримов», «Филадельфийцев», действовавших в интересах Франции и, наконец, союз Decisi (решившихся). [108]
Эти последние составляли вооруженную организацию, члены которой собирались обыкновенно в ночное время в уединенно стоящих домах, в заброшенных монастырях, в ущельях и пешерах и там упражнялись в искусстве владеть оружием, под предводительством своего главного мастера Чиро Анникиаро (Ciro Annichiaro), хитрого и до дерзости смелого священника, приговоренного за убийство к галерам — Decisi, представлявшие из себя первоначально республиканский союз, образовали дерзкую шайку разбойников, которая в продолжение многих лет наводила страх и ужас на всю южную Италию, пока наконец военная экспедиция не положила конец этому безобразию, и 230 членов шайки вместе со своим главным вождем кончили жизнь на эшафоте.
Существовали в то время и другие тайные союзы: например, «Призраки в могиле» — союз этот, появившись в 1822 году в Неаполе, поставил своей целью изгнание Бурбонов, — «Новая реформа», союз, который «передал свои тайны только бывшим карбонариям или европейским патриотам».
В тесной связи с карбонариями был также союз, носивший название Apostolat Dantes, основанный в 1855 году и старавшийся распространить национальные идеи, особенно в средней Италии и в Папской области. Во главе этого союза стоял известный патриот Тамбурини, поплатившийся за свою дерзость десятилетним заключением в тюрьме. С тех пор никто уже больше не слышал об его замыслах.
В двадцатых годах в средней и верхней Италии сыграли известную роль «Гвельфы». Они стремились использовать всеобщее возбуждение страны против своих деспотов, превратив его в восстание, и выбирали себе предводителей преимущественно из членов высших степеней карбонаризма. Несомненно, что из него же они и ведут свое происхождение. Их ложи, носившие название «собраний совета», состояли всего из 6 членов, которые притом не знали друг друга и сообщались лишь при посредстве «видимого». Собрания Советов регулировались центральным управлением, верховным советом, заседавшим в Болонье.
Шустер Г. Тайные общества, союзы и ордена: В 2 т. — М., 1905–1907.

 

 

 

 

ВЫСТРЕЛ В ТЕАТРЕ ФОРДА

В апреле 1865 года армия южан капитулировала и гражданская война в США закончилась. Но президенту этой страны Аврааму Линкольну недолго было суждено радоваться этому. 14 апреля 1865 г. Линкольн отправился на вечерний спектакль в театр Форда.
На спектакль был также приглашен главнокомандующий войсками северян Улисс Грант, но по семейным обстоятельствам Грант не смог приехать в театр. Это облегчило задачу Джону Уилксу Буту, безработному актеру, готовившему покушение на президента. Если бы в театре был генерал, то его военная свита, безусловно, явилась бы серьезным препятствием для злоумышленника. А так президентскую ложу охранял лишь один человек — полицейский Джон Паркер, да и тот в роковой момент, когда в ложу проник убийца, отсутствовал на месте: он отправился в буфет, чтобы выпить пару рюмок в компании лакея и кучера президента.
И вот в одиннадцатом часу вечера 14 апреля на представлении комедии в театре Форда, когда зрители хохотали над шутливым монологом комика Гарри Хоука, в зале грянул пистолетный выстрел. Бут, проникший в ложу Линкольна, выстрелил в президента в упор, затем прыгнул через барьер президентской ложи и задел шпорой (он был в сапогах) звездно-полосатое знамя, обрамлявшее ее портал. Раздался сухой треск рвущейся ткани. Бут неловко упал на сцену, но тут же вскочил на ноги и, размахивая кинжалом, закричал: «Смерть тиранам!».
В зрительном зале не все поняли, что это означает — некоторые думали, что это часть спектакля. Несколько офицеров рванулись на сцену, и тут по театру пронесся крик: «В президента стреляли!».
При падении Бут сломал ногу. Но это не помешало ему проложить себе дорогу за кулисы.
Он знал театр Форда, как свои пять пальцев, и быстро пробрался к запасному выходу, где его ждала лошадь. Шпора, прорвавшая знамя, впилась в бок лошади. Военные караулы, охранявшие выезды из столицы, еще не знали о случившемся, и Бут беспрепятственно покинул столицу.

Разумеется, Буту помогали другие люди: в одиночку осуществить такое покушение и скрыться — почти невозможно.

Десять дней спустя Бут был настигнут в северной части штата Виргиния. Он скрывался на ферме своего сообщника Гаррета. Когда солдаты окружили сарай, где прятался актер, он отказался сдаться. Тогда сарай подожгли, и в возникшей суматохе неожиданным выстрелом Бут был смертельно ранен. Солдаты, взломав дверь, вынесли Бута, который еще некоторое время был в сознании. Потом он умер, и тело его на военном корабле доставили в Вашингтон. Такова официальная версия гибели Бута. Однако свидетельства очевидцев о его смерти и похоронах достаточно противоречивы, и это породило версии о том, что вместо актера был убит другой человек.
За участие в подготовке убийства Линкольна были казнены 5 человек.
Лаврин А. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

БРАТСТВО ФЕНИЕВ [109]

Инициаторами опасного братства были полковник Джон О'Махони и Майкл Лохени, один из самых талантливых и опасных революционеров Ирландии. Избежав счастливо преследования английских сыщиков и спасшись бегством в Америку, он в пятидесятых годах XIX в. возобновил борьбу с ненавистным Альбионом. С этой целью он принял участие в учреждении братства, которое сохраняло свои собрания и свою деятельность в строгой тайне. Фенианство быстро распространилось по всем штатам США, по Канаде и всем остальным британским владениям в Америке. Оно проникло также на Зеленый остров [110] и завоевало себе здесь вскоре сильные симпатии.
На крупных национальных конвентах, которые происходили в 1863 и 1864 годах в Чикаго и Цинциннати по инициативе фенианской организации, и на которые явилось около 250 тысяч фениев, главной задачей братского союза было объявлено отторжение Канады и Ирландии от Англии и основание одной, охватывающей обе эти страны, Ирландской республики. Для подготовления войны с Англией усердно собирались денежные средства, которые в короткий промежуток времени составили несколько миллионов долларов.
Таинственные пароли, мистические эмблемы и ужасные клятвы связывали братьев друг с другом и с великим союзом, [111] цвета которого — зеленый и золотой — и законы которого грозят за всякое предательство самыми тяжелыми карами. — Братство управляется гражданскими и военными должностными лицами, по поручению которых тайные агенты посредничают в смысле сношений между отдельными центрами союза.
В Америке и в Ирландии были прежде всего устроены склады оружия. Заговорщики собирались ночью, чтобы упражняться в военном искусстве для великой освободительной борьбы. Самые возбуждающие прокламации и газеты, тайно распространяемые среди братства, непрестанно проповедывали борьбу и месть, и пламенные воинственные песни доводили воодушевление до температуры кипения.
Однако, несмотря на все наказания и клятвы, по следам фенианской конспирации тихими шагами кралось предательство. Голодные авантюристы типа О'Махони, получавшего в качестве предводителя значительное содержание, и Стефенса, стоявшего во главе фенианства в Ирландии, завязали сношения с английским правительством и за хорошее вознаграждение снабжали его всеми необходимыми ему сведениями. На основании полученного таким путем материала, Англия в 1867 году стала принимать в Ирландии и Канаде решительные меры против фениев и арестовала главарей, из которых многие были за государственную измену подвергнуты смертной казни.
Тем не менее, союз втайне продолжал возбуждать умы, притом, как, может быть, не без основания утверждают, в союзе с интернациональным радикализмом. Для восстаний в стиле прошедших времен, правда, не было надлежащей почвы. Но тем ужаснее и опаснее процветали заговор и тайные сообщества. Аграрные насилия всякого рода происходили повседневно. Отделение от Англии и туземное управление (Homerule) были и остались военным кличем ирландского движения, как ни старалось английское правительство целым рядом решительных реформ, в особенности ирландским церковным биллем от 1869 года и ирландским палатным биллем от 1870 года, положить конец недовольству на Зеленом острове.
В 1880 году радикальные элементы фенианства в Ирландии соединились в «аграрную лигу», которая по временам забирала в свои руки настоящую власть, действуя с помощью террора. Ее приверженцы, прозванные «людьми лунного света», охотно посещали в ночное время и убивали тех оброчников, которые, несмотря на запрет союза, уплачивали оброк. Правительство произвело новую попытку справиться при помощи репрессий и реформ с этой анархией и восстановить между оброчниками и помещиками правильные отношения. Но все эти ухаживания были напрасны. «Аграрная лига» не желала ничего слышать о примирении и благожелательных намерениях государственной власти, и активные действия с ее стороны не прекращались. Так, в Феникс-парке в Дублине в 1882 году жертвами заговорщиков сделались два высокопоставленных английских должностных лица. Судебное производство против убийц, которые попали в мстительные руки правосудия, благодаря предательству в своих собственных рядах, повело к раскрытию другого громадного тайного заговора, имевшего своею целью убийства. Центр его составляли Ирландские непобедимые, которые в 1883 и 1884 годах предпринимали неоднократные попытки взорвать посредством динамита общественные здания в Лондоне. Анархистская организация получала руководство от N 1, псевдонима, за которым в течение продолжительного времени успешно скрывался известный революционер Тайнэн (Tynan). Неоднократно заподозревалось, но не было доказано участие в дублинском деянии Парнела и других руководителей ирландского движения.
Неоднократные проекты туземного управления со стороны лорда Гладстона, которые желали в самом широком масштабе пойти навстречу требованиям ирландцев, которые, однако, должны были также повлечь за собой полное разложение государственной связи между Ирландией и Англией и должны были нанести могущественному положению британского государства смертельный удар, — проекты эти не получили одобрения британского парламента и большинства английского народа.
Таким образом, брожение в несчастной стране продолжалось.
Шустер Г. Тайные общества, союзы и ордена: В 2 т. — М., 1905–1907.

 

 

 

 

ПИСАТЕЛЬ-УБИЙЦА

Шеф жандармов — руководитель политического сыска Российской империи генерал-адъютант В. Мезенцев имел обыкновение каждое утро после завтрака прогуливаться по Петербургу в сопровождении адъютанта подполковника Макарова..
В то утро Мезенцев и Макаров возвращались с прогулки. В 9 часов 10 минут они проходили по Михайловской плошали. К ним навстречу двигался высокий худой мужчина в сером, облегающем фигуру, пальто; руки он держал в карманах.
Возле кондитерской этот молодой человек подошел вплотную к Мезенцеву, тот замедлил шаг. И вдруг мужчина неожиданно резким движением правой руки, в которой блеснуло широкое лезвие кинжала, нанес сильный удар в правую сторону живота Мезенцева. Затем мужчина с окровавленным кинжалом стал быстро убегать в направлении Большой итальянской улицы. Мезенцев, схватившись рукой за рану, из которой хлестала кровь, стал терять сознание и упал на землю.
Подполковник бросился преследовать убегавшего, но мужчина скрылся за углом кондитерской. Немногочисленные прохожие остановились и с удивлением смотрели на происходящее. Макаров уже было нагнал преступника, но вдруг, другой неизвестный выстрелил в него из револьвера, пуля сорвала с шинели погон…
Приказчик Матвеев, увидевший происходящее, стал также преследовать стрелявшего в Мезенцева человека. Однако оба преступника вскочили в поджидавшую их пролетку, которая рванула с места и быстро скрылась за Александровским театром…
Истекающего кровью Мезенцева доставили домой. Ему была оказана необходимая медицинская помощь, но того же дня он скончался, не приходя в сознание. Нанесенная кинжалом рана оказалась смертельной: была пробита печень и задета задняя стенка желудка…
На место происшествия немедленно выехала группа полицейских сыщиков из сыскного отделения и жандармские офицеры… Приказчик дал подробные показания. Отставной унтер-офицер Самойлов запомнил приметы преступников и также видел, как они скрывались в пролетке за Александровским театром. Других очевидцев происшествия выявить не удалось. Велись также поиски пули из револьвера, стрелявшего в Макарова, но безрезультатно. Внутренняя агентура политического и уголовного сыска была ориентирована на негласный поиск двух преступников, совершивших нападение на Мезенцева и Макарова. На железнодорожных и почтовых станциях дежурили и искали преступников по приметам внешние агенты. Результатов никаких. Другим направлением розыска была пролетка.
В октябре того же года жандармский ротмистр Барчевский вышел на след пролетки, запряженной вороной лошадью, похожей на ту, на которой скрылись преступники. Тайный агент сообщил Барчевскому, что эта пролетка на лежачих рессорах, запрягаемая лошадью «Варвар», находится в Новом переулке.
Барчевский с помощниками вначале произвели негласный осмотр этой коляски и обнаружили там кучерское платье. Личность кучера установили быстро, им оказался Михайлов, проживающий по фальшивому паспорту на имя Тугаринова. В ходе розыскных мероприятий было установлено, что пролетка и вороная лошадь «Варвар» принадлежат дворянину Тюринову.
Допрошенный баварский поданный Крах показал, что лошадь «Варвар» была помещена в Новом переулке самим Тюриновым при участии кучера Михайлова. Однако их причастность к убийству Мезенцева пока ничем не подтверждалась: их приметы не совпадали с приметами подозреваемых. Розыски зашли в тупик, задержанные находились под стражей, с ними предстояло еще работать…
В начале ноября того же года Барчевскому доставили нелегальную брошюру, написанную неким Степняком, в которой, в частности, говорилось, что Мезенцев казнен за «ряд преступлений, которых мог бы и не совершать… Само правительство толкнуло нас на тот кровавый путь, на который мы встали. Само правительство вложило нам в руки кинжал и револьвер». И так Степняк этой брошюрой указывал на свою причастность к убийству Мезенцева и принадлежность к партии «Народная воля».
В тот же день Барчевский делал доклад начальству оходе розысков по убийству Мезенцева, представил данные на установленного автора брошюры. Им был Кравчинский, который использовал литературный псевдоним «Степняк».
Кравчинский родился в селе Новый Стародуб Херсонской губернии в Украине. Его отец был военным врачом и определил сынаввоенную гимназию с тем чтобы тот впоследствии продолжил семейную традицию службы в армии. Кравчинский закончил Михайловекое артиллерийское училище в Петербурге, но военная карьера его не привлекала. Прослужив год, он выходит в отставку и поступает в земледельческий институт. В 1872 г. Кравчинский становится членом народовольческого кружка «Чайковцев» и его литературного комитета; товарищами и соратниками по кружку были С. Перовская, П. Кропоткин, сестры Корниловы, Д. Лизогуб, Л. Клемени.

Некоторые данные по делу Кравчинского.
В 1873 г. Кравчинский был арестован за незаконную пропаганду среди крестьян, но сбежал из-под стражи.
Жандармский полковник Григорьев спросил Барчевского:
— Где сейчас находится Кравчинский?
— За границей, — ответил ротмистр.
— Фотография его имеется?
— Да. Прошу Вашего разрешения на ее размножение и помешение в розыскной циркуляр.
Григорьев взял фотографию Кравчинского. На ней был изображен молодой человек с черной небольшой бородкой, усами, густыми бровями, большими щироко расставленными глазами…
— Почему Вы раньше не вышли на Кравчинского? — спросил Григорьев.
— Агентура о нем не давала никаких сведений. Не было подходов.
— А как же работа по приметам?
— Только теперь стало известно, что Кравчинский после убийства Мезенцева сбрил бороду и усы, границу переехал по подложному паспорту. Эти данные поступили вместе с его брошюрой из Лондона… В Петербурге он проживал на двух конспиративных квартирах установленных народовольцев, которых сейчас держим под наружным наблюдением.
— Связи Кравчинского выявлены, кроме хозяев конспиративных квартир?
— Некие Кошурников и Баранников…

После побега из-под стражи в 1873 г. Кравчинский два года нелегально проживал в Петербурге и других городах, активно работая в революционном подполье. Но когда он почувствовал, что политический сыск начинает сжимать вокруг него невидимое кольцо, он в спешном порядке покинул Россию.
В 1875 г. Кравчинский появляется в Женеве, а потом Лондоне. Там он опубликовал свои пропагандистские сказки: «Сказка о копейке», «Мудрица Наумовна», «Из огня да в полымя» и др., рассчитанные на крестьян и малограмотных рабочих. Однако в Брюсселе и Париже, где он жил в последнее время, долго не задерживается, и вскоре уезжает на Балканы, принимает участие в боях повстанцев в Боснии и Герцеговине против турецкого ига…
В 1876 г. Кравчинский нелегально возвращается в Петербург. Многие из его товарищей сидят в тюрьмах или находятся в ссылке, и он принимает участие в разработке планов их побега… Но, как только Кравчинский почувствовал, что политический сыск выходит на его след, он вновь покидает Россию и выезжает в Италию. В провинции Беневенто он принимает участие в восстании и вместе с другими заговорщиками попадает в тюрьму. Ведется расследование. Но, ему повезло. Умер король Италии и была объявлена амнистия. Кравчинский оказывается на свободе. Он переезжает в Женеву и там сотрудничает в эмигрантском журнале «Община», публикует статьи о революционном движении…
После раскола партии «Народная воля» на две организации: террористическую «Народная воля» и осуждавшую террор «Черный передел», Кравчинский, жаждущий мщения и крови, примыкает к террористам, так как считает, что террор является одним из средств устрашения правительства и расшатывания основ русского самодержавия…
В то время Кравчинский задумал совершить убийство шефа жандармов Мезенцева. Дело было не в личности Мезенцева, а в должности, которую он занимал. С этой целью Кравчинский разработал детальный план (подробности которого знали еще два участника — Кошурников и Баранников, и то только перед непосредственным осуществлением террористического акта).
Кравчинский прочно основался за границей и не думал возвращаться в Россию. Своей брошюрой об убийстве Мезенцева он вывел политический сыск не только на себя, но и на соучастников преступления — Кошурникова и Баранникова, правда, пока розыск их был безрезультатным, а Кравчинский — не досягаем. Брат Мезенцева заявил так, чтобы его услышали террористы: убийц ждет расплата…
После ряда обнаруженных политическим сыском подготовленных и совершенных народовольцами террористических актов Петербург буквально был блокирован филерским наблюдением.
В 1881 г. филеры установили одну из конспиративных квартир по адресу: Казанская улица, дом 38, кв. 18. Там проживал мужчина под фамилией Ачачикулов, которого негласно задержали. В ходе дознания выяснилось, что задержанный — террорист Фриденсон, за квартирой его продолжалось наружное наблюдение.
Вскоре на эту же квартиру пришел господин. Его также задержали. При нем оказался паспорт на фамилию Алафузова. Проверили. Оказалось, что паспорт фальшивый, а когда допросили, то выяснилось, это дворянин Баранников, проходивший по розыскному циркуляру как подозреваемый в соучастии убийства Мезенцева.
Барчевский, к тому времени уже подполковник, провел негласное опознание Алафузова с помощью очевидцев Матвеева и Самойлова, которые, однако, с неуверенностью подтвердили схожесть показанного им «арестанта» с тем человеком, который стрелял из револьвера в подполковника Макарова. Но этого было достаточно, чтобы Барчевскому удалось «разговорить» террориста. После непродолжительного молчания Баранников признался в соучастиипреступления. Организатором террористического акта назвал Степняка-Кравчинского и другого террориста Кошурникова, который 19 ноября 1879 г. принимал участие в покушении на царя, делая подкоп на линииМосковско-Курской железной дороги.
Террористы Баранников и Кошурников прошли по процессу народовольцев 1882 г. Суд особого присутствия правительствующего Сената осудил их за государственные преступления…, а Степняк-Кравчинский пописывал в это время книжечки и мемуары в далеком и безопасном Лондоне. После 1891 г. убийца-писатель Степняк-Кравчинский занимается еще и общественной деятельностью. Его усилиями в Лондоне начинает издаваться журнал «Свободная Россия», создается «Общество друзей русской свободы».
11 декабря 1895 г. Степняк-Кравчинский погиб под колесами поезда.
Пиажаренко A. M. История и тайны уголовного и политического сыска. — Киев: Юринформ, 1994.

 

 

 

 

ЦАРЕУБИЙЦЫ

1 марта 1881 года в России произошло сенсационное событие. Народовольцам удалось наконец, после семи попыток, осуществить удачное покушение на Александра II.
Подготовка покушения, в котором приняли участие народовольцы Желябов, Перовская, Кибальчич, Гриневицкий, Михайлов, Геся Гельфман и Рысаков, велась по двум направлениям. Из дома на Садовой улице сделали подкоп под мостовой. Там была заложена мина огромной разрушительной силы, ее предполагалось взорвать в момент проезда кареты императора. На тот случай, если императорская карета не поедет по Садовой улице, на набережной Екатерининского канала ееожидали боевики с бомбами.
Итак, 1 марта 1881 года император в сопровождении петербургского полицмейстера Дворжицкого и казачьего конвоя возвращался из Михайловского манежа в Зимний дворец. Царская карета, не заезжая на Садовую улицу, свернула на набережную Екатерининского канала, намереваясь переехать Певческий мост. Едва карета выехала на набережную, как поджидавший ее Рысаков метнул под экипаж бомбу. Раздался оглушительный взрыв. Проехав еще несколько метров, сильно поврежденная карета остановилась. Александр II вышел из кареты и сказал подбежавшему Дворжицкому, что он, слава Богу, не ранен. Ранение получили два казака из конвоя и крестьянский мальчик, случайно оказавшийся на месте покушения. Дворжицкий попросил царя сесть в его сани и как можно скорее отъехать от опасного места. Царь почему-то медлил.

«Хорошо, — сказал он, обращаясь к полицмейстеру, — сейчас поедем, только покажите мне прежде преступника». Подойдя к Рысакову, которого держали четыре казака из царского конвоя, Александр II спросил арестованного террориста, из какого он сословия. Узнав, что из мещан, отошел. Но уезжать не торопился. На повторное предложение Дворжицкого уехать ответил: «Хорошо, только прежде покажи мне место взрыва». В это время, воспользовавшись тем, что конвойные казаки заняты Рысаковым, к царю и Дворжицкому бросился другой участник покушения — Игнатий Гриневецкий: он прятался за фонарным столбом. До царя оставалось два-три шага, на помощь Александру бежали казаки, полицмейстер пытался вытащить револьвер — не раздумывая, террорист бросил бомбу между собой и императором.
Когда упавший на мостовую набережной раненый Дворжицкий очнулся, он услышал слабый голос императора: «Помоги!». Царь полулежал на мостовой, облокотившись на правую руку; из его раздробленных ног струей била кровь. В двух шагах от царя в луже крови лежал смертельно раненный Гриневецкий.
Царя привезли во дворец и оказали ему первую медицинскую помошь. Но было поздно. Потеря крови оказалась невосполнимой. Осмотревший императора профессор Боткин констатировал: в этом случае медицина бессильна. Не приходя в сознание, Александр II умер. Ночью 1 марта 1881 года в страшных мучениях умер и народоволец Гриневецкий, так и не назвавший жандармам своего имени.

 

Вскоре непосредственных участников покушения на Александра II арестовали. Большинство из них на суде держалось исключительно мужественно, продемонстрировав веру в свое революционное дело. 3 апреля 1881 года Желябов, Кибальчич, Перовская, Рысаков и Михайлов были публично повешены на Семеновском плацу. Гельфман из-за беременности смертную казнь заменили пожизненными каторжными работами (она вскоре умерла в тюрьме).
При расследовании обстоятельств, связанных с покушением на царя, выяснилось: министр внутренних дел М. Т. Лорис-Меликов, самый близкий к царю человек, которому была целиком доверена охрана царской жизни, ослабил контроль за работой тайной полиции. Профилактические аресты подозрительных лиц прекратились, а у руководства тайной полиции возобладало мнение (особенно после ареста народовольцев Тригони и Желябова), что все революционные организации в стране разгромлены и не представляют серьезной угрозы. В результате охрана царя была существенно ослаблена. Пребывая в плену подобных иллюзий, Лорис-Меликов попросту не обратил внимания на многозначительный вопрос Желябова при его аресте: «Не поздно ли вы меня взяли?»
Жухрай В. М. Тайны царской охранки: авантюристы и провокаторы. — М.: Изд-во политической литературы, 1991.

 

 

 

 

 

ВЗРЫВ НЕ СОСТОЯЛСЯ
(ПРЕДОТВРАЩЕНИЕ УБИЙСТВА НИКОЛАЯ II)

В 1894 г. в Ливадии скончался после тяжелой болезни император Александр III. На престол взошел его сын, Николай II. Намечался его приезд в Москву…
Накануне помощник начальника Московского охранного отделения Зубатов получил сообщение от тайного агента «Никонова», что состоящий на учете в охранном отделении народоволец-террорист Распутин проводит агитацию среди своих о необходимости усиления террористических актов. Зубатов распорядился установить за Распутиным наружное наблюдение, а организовал и контролировал эту работу Медников. Филеры вели наблюдение за ним круглосуточно. Результаты наблюдения докладывались начальнику Московского охранного отделения Бердяеву и Зубатову. «Никонов» освещал деятельность Распутина внутри образовавшейся террористической группы.
Краткие сводки наружного наблюдения 9, 10 и 13 апреля 1895 г.: Распутин приобрел книгу «Химия», ходил с ней к установленным связям; 16.04 на Сухаревке приценивался к электрическому аппарату; 18.04 он и его связь Бахарев рассматривали общее расположение императорских покоев на вокзале Николаевской железной дороги; 19.04 Бахарев купил резиновый баллон, бутыль и флакон какой-то жидкости; 21.04 он забрал в скобяной лавке металлический лист, который ранее был изготовлен по его заказу; 23.04 террористы осматривали Воскресенскую площадь, вымеривали шагами расстояние, что-то записывали в блокнот; 24.04 Бахарев и его связь Гернгросс побывали в нескольких аптеках; 25.04 Распутин и Бахарев пришли на Ваганьковское кладбище. Вскоре филеры улышали небольшой силы взрыв в овраге кладбища, куда скрылись наблюдаемые, после чего появился дым. Когда наблюдаемые ушли, один из филеров обнаружил в этом кладбищенском овраге стеклянную колбочку с желтым порошком…
Бердяеву и Зубатову стало ясно, что готовится покушение на царя, и конечно же, кроме перечисленных розыскных мероприятий, они ввели в разработку террористической группы еще одного тайного агента, информация которого обеспечила полное внутреннее наблюдение за ними. Но об этом чуть позже.
До приезда Николая II в Москву решили начать реализацию собранных материалов на террористическую группу и ее связи. Розыскная операция началась с одновременным задержанием всех участников покушения и производства обысков на 60 квартирах.
Так, в квартире Бахарева обнаружили химические вешества, которые являлись составной частью взрывного устройства… У Егорова нашли револьвер и гектограф…
Материалы по распутинской группе были переданы для дознания в Московское губернское жандармское управление. В основу обвинения были положены вешественные доказательства и подробный отчет филерских наблюдений. В деле подготовки покушения на Николая II свидетелями являлись филеры, которых соответствующим образом допрашивали. Прежде всего, это делалось для того чтобы не «засветить» агентуру, работавшую в террористической группе, но не принимавшую активного участия в ней.
Кроме этого, была проведена экспертиза химических вешеств, изъятых в квартире Бахарева. Эксперт Колли дал заключение, что обнаруженная гремучая ртуть и пикриновая кислота являются сильными разрушителями… В пробирке, найденной в овраге Ваганьковского кладбища, оказалась пикриновая кислота, испытывалась она для изготовления разрывного устройства…
Главные обвиняемые Распутин и Акимова признались в том, что химические вещества нужны были для изготовления взрывчатки с целью покушения на жизнь Николая II, приезд которого в Москву они ожидали. Исполнителем преступления являлся Бахарев. Он взялся изготовить метательный снаряд. Помощь в приобретении химических веществ ему оказывала Гернгросс, подтвердившая это, но не знавшая для каких целей, а сам Бахарев ей об этом не говорил. Конечно, все это не соответствовало действительности, она прекрасно знала, с какой целью покупаются химические вешества. Однако Бахарев подтвердил показания Гернгросс и ее участие в этом деле было самым незначительным…
Розыскная деятельность по делу распутинцев закончилась тем, что дело о террористической группе было рассмотрено в порядке «Высочайшего повеления» и только 4 из 21 человека понесли строгое наказание:

Распутина осудили на 5 лет тюремного заключения и на 10 лет ссылки в Якутскую область; Акимову приговорили к 3 годам тюремного заключения и на 10 лет ссылки; Павелко-Поволоцкого и Кролевца осудили к 1 году тюремного заключения и на 5 лет ссылки. Бахарев умер в Бутырской тюрьме от тифа. Остальных 7 распутинцев выслали под гласный полицейский надзор в разные города. Среди них была и Гернгросс, с 1893 г. являвшаяся тайным агентом Московского охранного отделения и имевшая псевдоним «Михеев».
За успешную ликвидацию распутинцев и предотвращение покушения на Николая II Зубатова наградили орденом св. Владимира, Гернгросс получила 1000 руб. наградных и 100 руб. месячной пенсии, а также ссылку в Кутаиси к своим родителям…
Относительно Гернгросс Зубатов просматривал перспективу дальнейшего ее использования в целях политического сыска и поэтому не выводил из группы распутинцев. Она должна была пройти по дознанию и судебному процессу, должна была быть «наказана». Это все делалось прежде всего для ее глубокого внедрения в революционную среду. Ссылка Гернгросс, во-первых, создавала ей биографию революционного борца, во-вторых, вызывала доверие к ней. Она понимала необходимость именно такой концовки для себя в этом деле и полностью разделяла планы Зубатова.
Пиажаренко A. M. История и тайны уголовного и политического сыска. — Киев: Юринформ, 1994.

 

 

 

 

ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕДАТЕЛЯ
(ЗАПИСКИ СПИРИДОВИЧА А. И. [112] )

15 июля 1904 года в Петербурге боевая организация партии социалистов-революционеров, во главе которой стоял тогда Азеф, убила министра внутренних дел Плеве.
Евно Азеф — здоровый мужчина с толстым скуластым лицом, типа преступника, прежде всего был крайне антипатичен по наружности и производил сразу весьма неприятное и даже отталкивающее впечатление. Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал прежде всего свои личные интересы, для достижения которых считал пригодными, все средства до убийства и предательства включительно.
Властный и не терпевший возражений тон, смелость, граничащая с наглостью, необычайная хитрость и лживость, развившаяся до виртуозности в его всегдашней двойной крайне опасной игре, создали из него в русском революционном мире единственный в своем роде тип — монстр.
И ко всему этому Азеф был нежным мужем и отцом, очаровательным в интимной семейной обстановке и среди близких друзей.
В нем было какое-то почти необъяснимое, страшное сочетание добра со злом, любви и ласки с ненавистью и жестокостью, товарищеской дружбы с изменой и предательством. Только варьируя этими разнообразнейшими, богатейшими свойствами своей натуры, Азеф мог, вращаясь в одно и то же время среди далеко неглупых представителей двух противоположных борющихся лагерей — правительства и социалистов-революционеров — заслужить редкое доверие как одной, так и другой стороны. И впоследствии, когда он был уже разоблачен в его двойной игре, его с жаром защищал с трибуны Государственной думы, как честного сотрудника, сам Столыпин и в то же время, за его революционную честность бились с пеной у рта такие столпы партии социалистов-революционерой, как Гершуни, Чернов, Савинков и другие.
И несмотря на всю позднейшую доказанность предательства Азефа, несмотря на всю выясненную статистику повешенных и сосланных из-за его предательства, главари партии социалистов-революционеров все-таки дали возможность Азефу безнаказанно скрыться. Таково было обаяние и такова была тонкость игры этого страшного человека!
При расследовании обстоятельств его предательства, один из виднейших представителей партии дал о нем такие показания:
«… В глазах правящих сфер партии Азеф вырос в человека незаменимого, провиденциального, который один только и может осуществить террор… отношение руководящих сфер к Азефу носило характер своего рода коллективного гипноза, выросшего на почве той идеи, что террористическая борьба должна быть не только неотъемлемой, но и господствующей отраслью в партийной деятельности». [113]

Один же из видных партийных работников, Е. Колосов, бывший в свое время боевиком и знавший Азефа отлично не только по его революционной работе, но и в семейной жизни, бывший другом его семьи, после полного раскрытия измены, все-таки говорил о нем лично мне: «И все-таки „Иван Николаевич“ был недурной человек».
Человек же из рядов правительства, имевший некогда сношения с Азефом по службе, человек далеко неглупый и умеющий разбираться в людях, который самого Азефа держал в руках не один год и так держал, что тот не имел возможности провоцировать, этот человек — генерал Герасимов, — говорил затем о нем: «Не понимаю, совсем не понимаю, как мог он участвовать в убийстве Плеве и других, он, бывший по своим политическим взглядам скорее кадетом».
Таков был непонятный в свое время никем: ни правительством, ни революционерами, ни единственным его другом — его женою — Евно Азеф, член центрального комитета партии социалистов-революционеров, шеф ее боевой организации, сотрудник департамента полиции и в то же время провокатор, в настоящем значении этого слова.

Начав свою работу на правительство, Азеф в течение первых лет этого ремесла был только осведомителем, шпионом-«сотрудником». Он только давал сведения о том, что делается в тех революционных кругах, с которыми он соприкасается. Но положение его в партии понемногу росло, и вместе с тем менялся характер его работы.

После убийства в 1902 г. министра внутренних дел Сипягина, департамент полиции вызвал Азефа из-за границы для освещения положения дела в России, и Азеф задержался в Петербурге. Не посвящая, конечно, тех лиц из департамента полиции, перед которыми он отчитывался, Азеф начал энергично работать в интересах партии. Так, он организовал Петербургский комитет, наладил транспорт литературы, начав, таким образом, уже и «провоцировать» и выдавать своему начальству в некоторых случаях результаты своей работы. В то время он сблизился с главой боевойорганизации партии социалистов-революционеров Гершуни настолько, что последний посвятил его в некоторые из своих предприятий, о которых Азеф департаменту, однако, не говорил. Гершуни, будучи незадолго перед своим арестом за границей, сказал Михаилу Гоцу, «что на случай своего ареста он поручил Азефу взять в свои руки дело боевой организации и реорганизовать путем кооптации центральный комитет» [114]
В тот же период времени Азеф вошел членом в центральный комитет партии. Надо полагать, что и это свое новое положение Азеф скрыл от своего департаментского начальства, так как совместительство ролей члена центрального комитета и сотрудника давало явную провокацию. Взгляды же тогдашнего директора департамента полиции Лопухина и начальника Московского охранного отделения Зубатова были настолько строги и щепетильны в отношении агентуры, что нам категорически воспрещалось иметь сотрудников на ролях активных деятелей вообще и в частности членами каких-либо центров. Сотрудники, как указывали нам, могли быть около них, но не в них. В то время не было еще писаных инструкций по агентуре для заведующих розыском, но руководящие указания, предостерегавшие отпровокации, даже неумышленной, были неимоверно строги.
Сделавшись после ареста Гершуни шефом боевой организации, Азеф в июле 1903 года приехал за границу и тою же осенью принялся за организацию порученного ему центральным комитетом убийства министра внутренних дел Плеве. В это время Зубатова уволили от службы, и Азеф в Париже имел дело с начальником заграничного отдела Департамента полиции Ратаевым.
За границей Азеф составил боевую организацию, в которую кроме его и Гоца, как высших представителей, вошло еще семь молодых людей, из которых четверо русских, два поляка и один еврей. Был выработан план убийства, и отряд направился в Россию.
18 марта 1904 года, в Петербурге, на Фонтанке, около Департамента полиции должно было состояться первое покушение боевой организации на Плеве, путь проезда которого был обставлен боевиками с бомбами. Но Азефу почему-то убийство в тот день было невыгодно, и он заблаговременно предупредил директора Лопухина, объяснив, однако, что там готовится покушение именно на Лопухина, и кстати выпросил себе прибавку жалованья. Охрана на Фонтанке была усилена, она спугнула боевиков, и покушение на Плеве не состоялись. Всей охраной и всем наблюдением там ведал исключительно состоявший при министре Скандраков, не допускавший к этому району чинов департамента полиции.
25 марта часть боевиков вновь выходила с бомбами на путь проезда министра, но его не встретила. Тогда Азеф принялся более энергично за организацию покушения и установил через группу боевиков во главе с Савинковым настоящую облаву на министра, и ко второй половине июля все было готово для совершения убийства. Убедившись в этой готовности, Азеф покинул Петербург и, дабы отвести внимание Департамента полиции от министра, написал Ратаеву письмо, что во главе боевой организации стоят проживающие в Одессе Геккер и Сухомлин, что мысль об убийстве министра пока оставлена, а что на очереди для поднятия престижа боевой организации поставлено убийство иркутского генерал-губернатора Кутайсова.
Усыпив, таким образом, через Ратаева департамент полиции, наговорив успокоительных вещей и Медникову, Азеф назначил покушение на Плеве на 8 июля, но из-за недоразумения при раздаче снарядов, оно состояться опять-таки не могло и было перенесено на 15 июля.
Резво несли в то утро кони карету с министром по Измайловскому проспекту по направлению к вокзалу. Он ехал в Петергоф с всеподданнейшим докладом государю. Сзади насилу поспевала одиночка с чинами охраны. Сбоку катили велосипедисты охранки. Вытягивалась полиция, шарахались извозчики, оглядывалась публика.
А навстречу министру, один за другим, с интервалами спокойно шли с бомбами направленные Савинковым трое боевиков. Недалеко от моста через Обводный канал, на перерез карете свернул с тротуара некто в железнодорожной форме со свертком под мышкой. Он у кареты. Он видит пристальный угадывающий судьбу взгляд министра. Взмах руки — сверток летит в карету, раздается взрыв.
Министр убит. Убит и кучер, и лошади. Блиндированная карета разнесена в шепы. Бросивший бомбу Егор Сазонов сбит с ног охранником-велосипедистом и ранен взрывом.
Сазонов, которому тогда было двадцать пять лет, сын богатого купца, окончил Уфимскую гимназию и в 1901 году был исключен за беспорядки из Московского университета. В 1902 году он был привлечен к дознанию за участие в революционной организации в Уфе и сослан на пять лет в Якутскую область, откуда скрылся за границу, где и вошел в боевую организацию. За убийство министра он был сослан на каторгу, где покончил самоубийством.

Получив телеграмму об убийстве министра, я [115] задержался с отъездом. Я повидался с сотрудниками и убедился, что Киев к убийству непричастен. Послав телеграмму о том в департамент, я уехал в отпуск. Но не прошло и недели, как меня вернули с Волги телеграммой, которая говорила о причастности к убийству Плеве именно Киева.
Оставив жену, я помчался к месту службы. Оказалось следующее. После увольнения Зубатова, в департаменте полиции вошел в большую моду прежний сотрудник-марксист, потом чиновник, Михаил Иванович Гурович, из евреев. Журнальный мир знал его по «Началу». Для конспирации он надел темные очки и из рыжего перекрасился в жгучего брюнета, что подало повод дружившему с ним ротмистру Комиссарову спросить его однажды в гостинице, где тот жил: «А что, Михаил Иванович, вы и голову свою выставляете для чистки ежедневно за дверь с сапогами?» Они поссорились и долго не разговаривали.
Гурович был болтлив, считал себя знатоком по всем социальным вопросам, но определенного мнения не имел ни по одному из них. В портфеле у него всегда было наготове несколько докладов на злободневные темы и за и против. Какого взгляда держится начальство, тот доклад и подается. Так говорили. Товарищ министра внутренних дел генерал Валь очень благоволил к нему и считал его серьезной величиной.
Вот этот-то Гурович после убийства Плеве принял какое-то участие в розыске около раненого Сазонова. Он слушал бред Сазонова, сидя около его кровати. В бреду он разобрал некое имя и решил, что то был некий господин X. из Киева. Киевлянина того арестовали и в кандалах доставили в столицу. Но вышел конфуз. Киевлянин тот, хотя и принимал участие в работе, но доказал полную невиновность в деле Плеве, и был освобожден. Таково было усердие Гуровича.
Но в то время как власти метались, разыскивая главных виновников убийства в Петербурге, главный его организатор — Азеф справлял свой триумф в Швейцарии. В день убийства он находился в Варшаве, ожидая телеграммы о результатах покушения. Узнав об убийстве, он в тот же вечер выехал в Вену, откуда и послал Ратаеву какую-то пустую телеграмму, устанавливающую, однако, его алиби.
Из Вены Азеф проехал в Швейцарию, где под Женевой происходил в то время съезд заграничной организации партии социалистов-революционеров. Азеф был встречен как триумфатор. Сама «бабушка» русской революции, [116] ругавшая его за глаза «жидовской мордой», поклонилась ему по-русски до земли. Бывшие же на съезде эсэры справили убийство Плеве такой попойкой, что дело не обошлось без вмешательства полиции.
После убийства Плеве, в Женеве, под председательством Азефа окончательно сконструировалась боевая организация партии социалистов-революционеров. Был выработан ее устав, Азеф был назначен ее главою или членом-распорядителем, а Савинков — его помощником. Они же двое и Швейцер составили верховный орган организации или ее комитет.
На состоявшемся затем в Париже совещании этого комитета было решено организовать убийства: великого князя Сергея Александровича в Москве, великого князя Владимира Александровича в Петербурге и нашего генерал-губернатора Клейгельса. Первое дело поручили Савинкову, второе — Швейцеру, а Киевское — некоему Барышанскому.
Приехав в конце 1904 года в Киев, Барышанский и начал постепенно подготовлять порученное ему дело и так как он обратился по поводу его к некоторым из местных деятелей, то дошло это и до меня. Надо было расстроить предприятие и уберечь генерал-губернатора. Начали действовать. В комитет была брошена мысль, что убийство генерала Клейгельса явится абсурдом. Поведение генерал-губернатора в Киеве не подает никакого повода к такому выступлению против него. Приводились доказательства. Эта контрагитация была пущена и в комитет и на тех, кого Барышанский мог привлечь в качестве исполнителей.
В то же время мы приняли меры наружной охраны генерал-губернатора. Наше наблюдение установило, чтос Печерска за генералом ведется проследка двумя рабочими. Проследку эту мы демонстративно спугнули, показав тем усиленную охрану генерал-губернатора.
Все это я донес департаменту полиции и сообщил ему, что если только в подготовке покушения будет участвовать местная организация, то я гарантирую его предупреждение, если же за осуществление возьмется центр и будет действовать без участия местных сил, то тогда мояагентура окажется в стороне и покушение может легко совершиться. В последнем случае мерой предупреждения может служить лишь учреждение личной охраны генерал-губернатора, на которую у отделения нет кредита.

Я просил об отпуске необходимых денег, но департамент полиции отнесся к моему докладу отрицательно, в средствах на охрану отказал и порекомендовал лишь усилить агентурное освещение, разъяснив, что в нем вся сила. Но на наше счастье Барышанский действовал очень неосторожно. Как уже было сказано, он обратился к местным силам, и наша агитация против убийства и филерство на Печерске сделали свое дело. Те, кого подговаривал Барышанский, не согласились идти на убийство, отказался от него и сам Барышанский. У нас план Азефа потерпел неудачу.

Иначе сложилось дело в Москве, куда для организации покушения на великого князя был послан Савинков. Во избежание провала Савинков решил действовать самостоятельно, помимо местной организации и тем спасся от сотрудников охранного отделения. Но кое-что, благодаря первым шагам Савинкова и благодаря его переговорам с одним из представителей местного комитета партии, а также и с одним из либералов, дошло до отделения, и оно, предугадывая покушение, просило через градоначальника Трепова у департамента полиции отпустить кредит на специальную охрану великого князя. Департамент отказал. Тогда в Москве произошло то, чего мы боялись в Киеве. Работая самостоятельно, Савинков сумел подготовить покушение, и великий князь был убит при следующих обстоятельствах.
В числе боевиков, входивших в состав отряда Савинкова, был и его товарищ по гимназии, сын околоточного надзирателя, исключенный за беспорядки из Петербургского университета, И. Каляев, 28 лет. Высланный в 1899 году в Екатеринослав, Каляев вступил там в социал-демократическую организацию и после беспорядков 1901 года намеревался убить губернатора графа Келлера, но почему-то своего намерения не выполнил. В 1902 году он уехал во Львов, где, по его собственным словам, он окончательно «определился» как террорист. Летом того же года он был арестован на границе с транспортом нелегальной литературы, сидел в Варшавской крепости и был выслан в Ярославль, откуда осенью 1903 года пробрался за границу, где благодаря Савинкову и вступил в боевую организацию. В Москве он был предназначен как один из бомбометателей.
4 февраля великий князь Сергей Александрович, не желавший, несмотря на неоднократные просьбы приближенных к нему лиц менять часы и маршруты своих выездов, выехал в карете, как всегда в 2 часа 30 минут из Николаевского в Кремле дворца по направлению к Никольским воротам. Карета не доехала шагов 65 до ворот, когда ее встретил Каляев, получивший незадолго перед тем от Савинкова бомбу, которую изготовила Лора Бриллиант. Каляев был одет в поддевку, был в барашковой шапке, высоких сапогах и 2 бомбу узелком в платке.
Дав карете приблизиться, Каляев с разбегу бросил в нее бомбу. Великий князь был разорван, кучер смертельно ранен, Каляев же ранен и арестован.
Великая княгиня Елизавета Федоровна, оставшаяся во дворце, услышав взрыв, воскликнула: «Это Сергей!» — и в чем была бросилась на площадь. Добежав до места взрыва, она рыдая, пала на колени и стала собирать окровавленные останки мужа…
В это время Каляева везли в тюрьму, и он кричал: «Долой царя, долой правительство!». Савинков с Дорой Бриллиант спешили в Кремль убедиться в успехе своего предприятия, душа же всего дела Азеф где-то злостно смеялся над своим начальством, составляя ему новое красноречивое донесение. [117]
Спиридович А. Записки жандарма. — М.: Худож. лит., 1991 (Репринтное воспроизведение издания, 1930 г.).

 

 

 

 

ЖИЗНЬ ЗА ЦАРЯ

В конце августа 1911 г. в Киеведолжно было состояться открытие памятника Императору Александру II в присутствии Государя и высших представителей правительства. Председатель Совета министров П. А. Столыпин придавал особое значение этим торжествам, во время которых должно было в первый раз проявиться оживление общественной жизни в юго-западном крае в связи с введением земства. О том, что на киевские торжества прибудут Высочайшие Особы и виднейшие сановники, было известно заранее в самых широких кругах.
П. А. Столыпин приехал в Киев 25 августа, за четыре дня до прибытия Царской Семьи. Торжества начались с посешения Киевских святынь, Софийского собора, Печерской лавры. Государю представлялись многочисленные делегации. 31 августа состоялся большой военный смотр, а вечером — концерт в роскошно иллюминованном Купеческом саду на крутом берегуДнепра. Празднества проходили с большим подъемом. Столыпин по ряду неуловимых признаков ощущал, однако, что его отставка становится все более вероятной. «Положение мое пошатнулось, — говорил он товарищу министра внутренних дел А. Г. Курлову, — я и после отпуска, который я испросил себе до 1 сентября, едва ли вернусь в Петербург председателем Совета министров…»
1 сентября состоялся смотр «потешных», которыми Государь всегда особенно интересовался. В тот же вечер в Городском театре был торжественный спектакль, ставили «Жизнь за Царя». У киевской полиции были сведения, что какие-то террористы готовят покушение, и в первые дни торжества кордоны полиции и жандармов видны были повсюду. Они стесняли толпу, собравшуюся приветствовать Царя, и по Его настоянию были сведены к минимуму. Киевские народные массы были исполнены самого неподдельного монархического одушевления, и это радовало и трогало Государя. Спектакль в Городском театре уже близился к концу; министр финансов В. Н. Коковцов, уезжавший в Петербург, уже простился со Столыпиным, когда во время второго антракта, в 11 часов 30 минут вечера к премьеру, стоявшему перед первым рядом кресел, быстрыми шагами подошел неизвестный молодой человек во фраке и почти в упор произвел в него два выстрела. П. А. Столыпин пошатнулся, но выпрямился и, повернувшись к Царской ложе, левой рукой осенил ее широким крестным знамением (правая была прострелена). Потом он опустился в кресло. Раздались крики ужаса; в возникшей суматохе убийца, медленно направлявшийся к выходу, едва не скрылся, но у двери его схватили. Чтобы остановить панику, оркестр заиграл народный гимн, и Государь, подойдя к барьеру царской ложи, стал у всех на виду, как бы показывая, что Он — тут, на своем посту. Так он простоял, — хотя многие опасались нового покушения, — пока не смолкли звуки гимна.

Первую помошь Столыпину подал проф. Г. Е. Рейн. Раненого перевезли в клинику д-ра Маковского. Сразу же определилось, что одна из пуль задела печень и что положение весьма серьезно. «Передайте Государю, что я рад умереть за Него и за Родину», — сказал П. А. Столыпин, когда его выносили из театра.
Первые два-три дня сильный организм премьера боролся с ранением, и в газетах писали, что он, вероятно, выживет. Ту же надежду высказывал и Государь. Улицы, ведущие к больнице, были запружены народом. Со всех концов России поступали на имя Столыпина телеграммы с выражением скорби и ужаса и с пожеланием выздоровления. Исполнение обязанностей председателя Совета министров было возложено на В. Н. Коковцова.
Покушение на П. А. Столыпина произвело огромное впечатление, еще усилившееся толками, возникшими вокруг личности убийцы. На этом человеке, сыгравшем такую роковую роль в истории России, необходимо подробнее остановиться.
Дмитрий Богров («Мордко» его стали называть только после ареста) был сыном богатого еврейского домовладельца, состоявшего даже членом киевского Дворянского клуба. К моменту покушения ему было 24 года. Он еще с гимназического возраста исповедывал крайние революционные убеждения, но ни одна партия его не удовлетворяла, хотя он и называл себя «анархистом-коммунистом». В 1907 г. он предложил свои услуги киевскому охранному отделению и сообщил ему немало данных (по проверке оказалось, что они «носили совершенно безразличный характер») [118] В деньгах Богров никогда нужды не испытывал, — есть все основания полагать, что с охранным отделением он связался в интересах революции. Киевская полиция ему верила, но когда Богров, переехав в Петербург, попытался и там связаться с охраной, ее начальник полковник фон Коттен отнесся к нему с явным недоверием. После этого Богров на два-три года совершенно порвал с охраной и, окончив университет, поступил на частную службу.
В 1910 г. Богров явился к известному с.-р. Е. Е. Лазареву и заявил ему, что намерен убить Столыпина. «Это не шутка и не сумасшествие, а обдуманная задача, — говорил он. — В русских условиях систематическая революционная борьба с центральными лицами единственно целесообразна». Богров просил, чтобы с.-р., после его казни, объявили, что убийство совершено с ведома партии, что это — начало новой кампании революционного террора. Е. Е. Лазарев, которому все это показалось фантастичным, отказался дать какие-либо обещания.
Примерно через год после этого разговора, накануне киевских торжеств, Богров пришел к начальнику киевского охранного отделения Кулябке, который его знал четыре года перед тем, как одного из своих агентов, и подробно рассказал ему (оказавшийся полностью вымышленным) план покушения, для которого в Киев будто бы должны прибыть два террориста. Богрову удалось так правдоподобно все изложить, что Кулябко всецело емуповерил. В течение нескольких дней Богров сообщал полиции разные «сведения» о ходе «заговора»; за это время он сумел внушить к себе такое доверие, что Кулябко выдал ему билет сначала на концерт в Купеческом саду, а потом и в городской театр.
В Купеческом саду Богров имел возможность убить Государя; он этого не сделал, т. к. счел, что убийство Царя евреем могло бы вызвать массовые еврейские погромы. Совершив покушение на Столыпина, Богров не только не отрицал своей связи с охраной, но, наоборот, усиленно подчеркивал ее.
Данные о Богрове, опубликованные уже после революции (в особенности книга его брата), с большой убедительностью вскрывают истинный замысел убийцы: он не только хотел устранить Столыпина, но в то же самое время посеять смуту в рядах сторонников власти, внести между ними взаимное недоверие, заставить их начать «стрельбу по своим». Богров сознательно жертвовал своей «революционной честью», чтобы нанести более опасный удар ненавистному ему строю. И он действительно достиг обеих своих целей…

 

С того момента, как выяснилось, что Богров попал в театр по билету охранного отделения, начались толки, будто Столыпина убили какие-то правые «вдохновители» охраны. Чаше всего называли имя товарища министра внутренних дел Курлова. Дошло до того, что представители киевских правых организации пожелали присутствовать при казни Богрова, дабы убедиться в том, что повесили действительно его — так велико было в тот момент недоверие к власти.
С тех пор версия о Богрове, как исполнителе какой-то «вендетты» охранного отделения (для которой не было решительно никаких оснований), глубоко укоренилась в психологии общества, создавая недоверие именно к тем органам, которые боролись с революцией, легенда о Богрове стала мощным революционным фактором.
3 сентября клинику д-ра Маковского посетил Государь; 4-го утром прибыла из Ковенской губернии супруга премьера О. Б. Столыпина. К этому времени состояние раненого было уже признано безнадежным, и 5-го сентября, в 10 часов 12 минут вечера, П. А. Столыпина не стало.
В эту минуту широкие круги русского народа почувствовали, какого большого, государственного человека утратила Россия. Оппозиционная печать, ухватившаяся за версию «убийцы-охранника», конечно, писала, что Столыпин погиб «жертвой созданной им системы». Но геройская смерть на посту примирила со Столыпиным всех, кто готов был еще весною в нем усомниться. Едва ли не самым ярким был отклик Л. Тихомирова; он писал:
«На разбитых щепках некогда великого корабля, с изломанными машинами, пробоинами по всем бортам, с течами по всему дну, при деморализованном экипаже, при непрекращающейся бомбардировке врагов государства и нации — П. А. Столыпин, страшным напряжением своих неистощимых сил, беспредельной отдачей себя долгу, редкими правительственными талантами умел плыть и везти пассажиров, во всяком случае, в относительном благополучии… Были лица более глубокие в смысле философии государства, более, конечно, твердого характера, более обширных знаний и, конечно, более определенного миросозерцания. Но правителя, соединившего такую совокупность блестящих качеств, необходимых в то время, когда одному приходится заменять десятерых, правителя такого самоотвержения, такой напряженной сердечной любви к России я не видел».
Тихомиров приводил слова самого Столыпина: «Что я такое — я не знаю. Но я верю в Бога и знаю наверное, что все мне предназначенное я совершу, несмотря ни на какие препятствия, а чего не назначено — не совершу ни при каких ухищрениях… Я верю в Россию. Если бы я не имел этой веры, я бы не в состоянии был ничего сделать».
П. Б. Струве в «Русской Мысли» писал, что в русском обществе убийство Столыпина вызвало «непреодолимое естественное отвращение». Впервые совершилось «убийство государственного деятеля, которого столь многие люди знали, как живую индивидуальность, а не как отвлеченный знак некой политической системы… Как революционный акт убийство Столыпина совершенно случайно». Отметив как заслуги, так и ошибки покойного, Струве писал, что его характерными чертами были «большая, незаурядная сила духа и достойная удивления крепость и упругость воли».
В «Киевлянине» В. Шульгин вспомнил Вторую Думу и историческую речь Столыпина с его «Не запугаете»; «Зверя укротили. Через полчаса на улицах Петербурга люди поздравляли друг друга. Россия могла потушить свой Диогенов фонарь: она нашла человека. Прошло пять лет: снова надо зажигать фонарь».
Государь, 6 сентября вернувшийся из Чернигова (куда Он ездил на поклонение мощам святителя Феодосия Углицкого, прославленного в его царствование — 1896 г.), долго молился у тела Столыпина. «Ваше Величество, — сказала ему О. Б. Столыпина, — Сусанины еще не перевелись на Руси…»
Столыпина похоронили 9 сентября в Киево-Печерской лавре. Он как-то сам сказал: «Где меня убьют, там пусть меня и похоронят». У него было уже давно чувство обреченности. «Когда я выхожу на улицу, — говорил он, — я никогда не знаю, возвращусь ли я назад или меня привезут…» Много было произнесено надгробных речей; много по всей России состоялось собраний его памяти. Была открыта подписка на сооружение памятника — их было воздвигнуто три: в Киеве, Саратове, Гродно. На киевском памятнике высечены его слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Со временем сознание великой утраты не проходило, а наоборот, возрастало. Смерть Столыпина была тяжелым ударом для русского государства. Ведь, и в случае отставки, такой крупный государственный деятель, как Столыпин, только отошел бы «в запас», и в нужную минуту мог быть снова призван к власти. Рука убийцы лишила Россию именно того человека, который наиболее подходил к сложным условиям думской монархии.
Опьденбург С. С. [119] Царствование императора Николая II. — М.: Терра, 1992 (переиздание).

 

 

 

 

 

Век террористов

УБИЙСТВО ГРАФА МИРБАХА (ИСПОВЕДЬ ТЕРРОРИСТА [120] )

Германский посланник в Советской России граф Вильгельм Мирбах был убит в Москве, в Денежном переулке, в одной из гостиных посольского здания, около 3-х часов дня 6 июля 1918 года.
Убийство было совершено при посредстве револьвера и толовой бомбы мной, бывшим членом ВЧК, членом партии левых социалистов-революционеров Яковом Блюмкиным, и фотографом подведомственного мне в ЧК отдела по борьбе с международным шпионажем, также членом названной партии Николаем Андреевым.
Политическое происхождение этого террористического акта в кратких чертах таково.
Третий Всероссийский съезд партии левых социалистов-революционеров, заседавший в Москве в первых числах июля 1918 года (почти одновременно с V съездом Советов), постановил по вопросу о внешней политике Советской власти «разорвать революционным способом гибельный для русской и мировой революции Брестский договор». Исполнение этого постановления съезд поручил ЦК партии.
Выполнить волю съезда и стоящих за ним трудящихся масс Центральный Комитет решился путем совершения акта индивидуального террора над одним из наиболее активных и хищных представителей германских империалистических вожделений в России — графом Мирбахом.
Вся организация акта над графом Мирбахом была исключительно поспешная и отняла всего 2 дня — промежуток времени между вечером 4 и полуднем 6 июля.
Еще 4 июля утром я передал т. Лацису, заведующему отделом по борьбе с контрреволюцией ВЧК, то самое нашумевшее дело арестованного мною в середине июня немецкого шпиона графа Роберта Мирбаха, племянника германского посла, которое 6 июля послужило мне предлогом для свидания с графом Вильгельмом Мирбахом. Таким образом, вне всякого сомнения, что за два дня до акта я не имел о нем ни малейшего реального представления. Кроме того, вся моя работа в ВЧК по борьбе с немецким шпионажем, очевидно, в силу своего значения проходила под непрерывным наблюдением председателя Комиссии т. Дзержинского и т. Лациса. О всех своих мероприятиях (как, например, внутренняя разведка в посольстве) я постоянно советовался с президиумом Комиссии, с комиссаром по иностранным делам т. Караханом, председателем Пленбежа [121] т. Уншлихтом.

4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, я был приглашен из Большого театра одним членом ЦК для политической беседы. Мне было тогда заявлено, что ЦК решил убить графа Мирбаха, чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы, поставив правительство перед свершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданной объединенности и непримиримости в борьбе за международную революцию. Мне приказывалось как члену партии подчиниться всем указаниям ЦК и сообщить имеющиеся у меня сведения о графе Мирбахе.
Я был полностью солидарен с мнением партии и ЦК и поэтому предложил себя в исполнители этого действия.
Ночью того же числа я был приглашен в заседание ЦК, в котором было окончательно постановлено, что исполнение акта над Мирбахом поручается мне, Якову Блюмкину, и моему сослуживцу, другу по революции Николаю Андрееву, также полностью разделявшему настроение партии. В эту ночь было решено, что убийство произойдет завтра, 5-го числа. Его окончательная организация, по предложенному мною плану, должна была быть следующей.
Я получу обратно от тов. Лациса дело графа Роберта Мирбаха, приготовлю мандат на мое и Николая Андреева имя, удостоверяющий, что я уполномочиваюсь ВЧК, а Николай Андреев — революционным трибуналом, войти в личные переговоры с дипломатическим представителем Германии. С этим мандатом мы отправимся в посольство, добьемся с графом Мирбахом свидания, во время которого и совершим акт. Но 5 июля акт не мог состояться из-за того, что в такой короткий срок нельзя было произвести надлежащих приготовлений и не была готова бомба. Акт отложили на 6 июля. 6 июля я попросил у тов. Лациса, якобы для просмотра, дело Роберта Мирбаха. В этот день я обычно работал в комиссии. До чего неожидан и поспешен для нас был июльский акт, говорит следующее: в ночь на 6-е мы почти не спали и приготовлялись психологически и организационно. Утром 6-го я пошел в комиссию; кажется, была суббота. У дежурной барышни в общей канцелярии я попросил бланк комиссии и в канцелярии отдела контрреволюции напечатал на нем следующее: «Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией уполномочивает ее члена, Якова Блюмкина, и представителя революционного трибунала Николая Андреева войти непосредственно в переговоры с господином германским послом в России графом Вильгельмом Мирбахом по делу, имеющему непосредственно отношение к самому господину германскому послу.

Председатель Комиссии.
Секретарь».
Подпись секретаря (т. Ксенофонтова) подделал я, подпись председателя (Дзержинского) — один из членов ЦК.
Когда пришел, ничего не знавши, товарищ [122] председателя ВЧК Вячеслав Александрович, я попросил его поставить на мандате печать комиссии. Кроме того, я взял у него записку в гараж на получение автомобиля. После этого я заявил ему о том, что по постановлению ЦК сегодня убьют графа Мирбаха.
Из комиссии я поехал домой, в гостиницу «Элит» [123] на Неглинном проезде, [124] переоделся и поехал в первый дом Советов. [125] Здесь, на квартире одного члена ЦК, уже был Николай Андреев. Мы получили снаряд, последние указания и револьверы. Я спрятал револьвер в портфель, бомба находилась у Андреева также в портфеле, заваленная бумагами. Из «Националя» мы вышли около 2-х часов дня. Шофер не подозревал, куда он нас везет. Я, дав ему револьвер, обратился к нему как член комиссии тоном приказания: «Вот вам кольт и патроны, езжайтетихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны».
Был с нами еще один шофер, матрос из отряда Попова, его привез один из членов ЦК. Этот, кажется, знал, что затевается. Он был вооружен бомбой. В посольстве мы очутились в 2 часа 15 минут. На звонок отворил немец-швейцар. Я плохо и долго объяснялся с ним на ломаном немецком языке и наконец понял, что теперь обедают и надо подождать 15 минут. Мы присели на диванчике.
Через 10 минут из внутренних комнат вышел к нам неизвестный господин. Я предъявил ему мандат и объяснил, что являюсь представителем правительства и прошу довести до сведения графа о моем визите. Он поклонился и ушел. Вскоре, почти сейчас же, вслед за ним вышли 2 молодых господина. Один из них обратился к нам с вопросом: «Вы от тов. Дзержинского?» — «Да». — «Пожалуйста».
Нас провели через приемную, где отдыхали дипломаты, через зал в гостиную. Предложили сесть. Из обмена вопросами я узнал, что разговариваю только с уполномоченным меня принять тайным советником посольства доктором Рицлером, позже — заместителем Мирбаха и переводчиком. Ссылаясь на текст мандата, я стал настаивать на необходимости непосредственного, личного свидания с графом Мирбахом. После нескольких взаимных разъяснений мне удалось вынудить доктора Рицлера возвратиться к послу и, сообщив ему мои доводы, предложить принять меня.
Доктор Рицлер почти сейчас же вернулся вместе с графом Мирбахом. Селивокруг стола; Андреев селу двери, закрыв собой выход из комнаты. После 25 минут, а может, и более, продолжительной беседы в удобное мгновение я достал из портфеля револьвер и, вскочив, выстрелил в упор последовательно в Мирбаха, Рицлера и переводчика. Они упали. Я прошел в зал.

В это время Мирбах встал и, согнувшись, направился в зал, за мной. Подойдя к нему вплотную, Андреев на пороге, соединяющем комнаты, бросил себе и ему под ноги бомбу. Она не взорвалась. Тогда Андреев толкнул Мирбаха в угол (тот упал) и стал извлекать револьвер. В комнаты никто не входил, несмотря на то, что когда нас проводили, в соседней комнате находились люди. Я поднял лежавшую бомбу и с сильным разбегом швырнул ее. Теперь она взорвалась необычайно сильно. Меня отшвырнуло к окнам, которые были вырваны взрывом. Я увидел, что Андреев бросился в окно. Механически, инстинктивно подчиняясь ему, его действию, я бросился за ним. Когда прыгнул, сломал ногу; Андреев уже был на той стороне ограды, на улице, садился в автомобиль. Едва я стал карабкаться по ограде, как из окна начали стрелять. Меня ранило в ногу, но все-таки я перелез через ограду, бросился на панель и дополз до автомобиля. На улицу никто не выходил. Часовой, стоявший у ворот, вбежал во двор. Мы отъехали, развили полную скорость. Я не знал, куда мы едем. У нас не было заготовленной квартиры, мы были уверены, что умрем. Нашим маршрутом руководил шофер из отряда Попова. Мы были взволнованы и утомлены. У меня мелькнула усталая мысль: «Надо в комиссию… заявить». Наконец, неожиданно для самих себя, очутились в Трехсвятительском переулке в штабе отряда Попова. Сделаю короткое, но нужное отступление.
Думали ли мы о побеге? По крайней мере, я — нет… ни сколько. Я знал, что наше деяние может встретить порицание и враждебность правительства, и считал необходимым и важным отдать себя, чтобы ценою своей жизни доказать нашу полную искренность, честность и жертвенную преданность интересам Революции. Перед нами стояли также вопрошающие массы рабочих и крестьян — мы должны были дать им ответ. Кроме того, наше понимание того, что называется этикой индивидуального терроризма не позволяло нам думать о бегстве. Мы даже условились, что если один из нас будет ранен и останется, то другой должен найти в себе волю застрелить его. Но напрашивается лукавый вопрос: а почему мы приказали шоферу не останавливать мотор? На тот случай, если бы нас не приняли и захотели проверить действительность наших полномочий, мы должны были скорей поехать в ЧК, занять телефон и замести следы попытки. Если мы ушли из посольства, то в этом виноват непредвиденный, иронический случай.
Я оказался раненным в левую ногу, ниже бедра. К этому прибавились полученные при прыжке из окна надлом лодыжки и разрыв связок. Я не мог двигаться. Из автомобиля в штаб отряда [126] Попова меня перенесли на руках матросы. В штабе я был острижен, выбрит, переодет в солдатское платье и отнесен в лазарет отряда, помещавшийся на противоположной стороне улицы.
С этого момента я был предоставлен самому себе, и все, что происходило 7 июля, [127] мне стало известно только в больнице из газет и гораздо позже, в сентябре, — из разговоров с некоторыми членами ЦК.
Я пережил в лазарете и сознательно помню только один момент — приезд в отряд тов. Дзержинского с требованием выдачи меня. Узнав об этом, я настойчиво просил привести его в лазарет, чтобы предложить ему меня арестовать. Меня не покидала все время незыблемая уверенность в том, что так поступить исторически необходимо, что Советское правительство не может меня казнить за убийство германского империалиста. Но ЦК отказался выполнить мою просьбу. И даже в сентябре, когда июльские события четко скомпоновались, когда проводились репрессии правительства против левых эсеров и все это сделалось событием, знаменующим собою целую эпоху в Русской Советской Революции, даже тогда я писал к одному члену ЦК, что меня пугает легенда о восстании и мне необходимо выдать себя правительству, чтобы ее разрушить. [128]
Красная книга ВЧК. — М.: Изд-во политической литературы, 1990. — Т.1.

 

 

 

 

БЕЛЫЕ И КРАСНЫЕ (ВОСПОМИНАНИЯ БЕЛОГО КОНТРРАЗВЕДЧИКА НИКОЛАЯ СИГИДЫ [129] )

Читая записки Сигиды, необходимо учитывать, что, созданные в 1925 году в Софии, они не предназначались для публикации и не имели пропагандистского значения.
Всю революцию от начала ее мне волею судеб пришлось провести в Петербурге, сначала в качестве младшего офицера 2-й роты запасного батальона лейб-гвардии 3-го стрелкового его императорского величества полка, а затем в качестве офицера штаба резерва округа («товарищи» решили, что, исключив меня из батальона, они обрубили несколько щупалец гидре контрреволюции). Но вот пришел ноябрь месяц (1917 года. — В. Б.), [130] и дальнейшее существование становилось невозможным… становилось жутко. Когда народ был пьян от водки, была надежда, что он проспится, когда же от стал пьяным от крови братьев своих — надежда умерла.
На Дон я приехал 6 ноября и через некоторое время получил место начальника 1-го участка городской милиции Таганрога. В Таганрог прибыл поручик Белов от штаба Добровольческой армии, [131] начальник Таганрогского пункта контрразведки. Я, как выяснилось, был ему рекомендован.
Тем временем положение в городе осложнялось. У обывателя «шерсть поднималась дыбом» в предчувствии чего-то нехорошего. Это нехорошее не медлило своим приходом, и уже к концу декабря отряды красных под командой матроса X (фамилию не помню) и некоего, по-видимому, офицера, Сиверса двигались сначала к Донской области, затем и на Таганрог. [132] Вожди отряда были звери, расстрелы и самые кошмарные издевательства были спутниками их похода, имея целью своеобразное настраивание этой толпы, которая носила название войск. Ни одной минуты отдыха человеку, через кровь идущего к крови, ни одной минуты сна человеку, пьяному от крови брата своего, не давали эти люди, дабы угар не мог пройти раньше, чем будет достигнута цель. Понимание психологии масс, чисто звериное, не научное, а инстинктивное давало возможность вождям мановением пальца своего повелевать массами.
(После установления Советской власти 19 января 1918 года автор остался в Таганроге для контрреволюционной работы и по протекции своего однокашника по Коммерческому училищу Е. И. Болотина, комиссара финансов СНК Донской республики, стал членом коллегии при таганрогском военкоме и занимался «организацией отпора» войскам генерала Корнилова. — В. Б.)
Предстояла большая работа и в случае неудачи возможность попасть под расстрел. Нервы напряжены до крайности. Бессмыслица стала нормальным явлением. Сначала приходилось пить, чтобы вздернуть себя хотя бы обманным путем. Разведка левых социалистов-революционеров во главе с Калабуховым шпионила всюду и везде. Разведка Украинской Рады и разведка большевиков не отставали тоже. ЧК на Металлическом заводе в лице бывшего начальника стражи завода свирепствовали вовсю, и горе тем, кто попадал туда.

Я сделал все, чтобы забить железнодорожные линии и не допустить прохода составов, делал так, чтобы и складов годных не было. В этом приблизительно объеме и поэтому же плану шла наша работа в тылу у большевиков, парализуя их попытки к тому, чтобы уметь управлять. Управления как такового на месте не было, ибо управлять было не под силу кому бы то ни было. Все управлялось само собой.
В самый нужный момент кого-либо не отыскивали, и дело останавливалось на определенное время. Однажды даже хотели аэроплан скрасть для Корнилова, но полетевший на нем летчик благодаря неосторожности свернул себе шею и разбил аппарат. Нередко бывали и случаи, что вместо производства маневров спешно составляли поезда для гуляющих комиссаров и один за другим на полной скорости развозили пьяные компании в Ростов и другие станции. Жизнь проходила весело, время летело незаметно.
Председателем совнаркома Дона сделался знаменитый вахмистр Подтелков…
Высокого роста, широкоплечий человек, одетый в папаху, короткий темный френч, бриджи и ботфорты, он походил на мясника, только что собравшегося на бойню. Такое впечатление производила эта фигура, находящаяся в любом месте поля вашего зрения, и безразлично от того, что вы наблюдали: лицо или спину. Молчаливый, вялый в движениях, он, если вы приходили к нему по какому-либо делу, прежде всего впивался в вас полинявшими от степного ветра неприятными колючими глазами и, пронизывая, впитывал и угадывал в вас контрреволюционера, годного по деяниям своим для Парамоновского подвала. И только после того, когда он находил, что рук марать о вас не стоит, он спрашивал, зачем вы пришли. Во все время разговора с вами лицо этого человека не изменялось, и думали вы, глядя на него, что перед вами человек, занятый чем-то другим, ибо мысли его были где-то далеко. Бесстрастное лицо вершителя судеб все же носило на себе отпечаток какой-то бессмысленной ненависти и злобы, царившей в нем как первоисточник существования… Подтелков в военном отделе являлся очень редко и то на короткое время. Эти визиты носили характер частных и на Флорове как на подчиненном, нисколько не отражались; он все же был самостоятельным и в своих действиях, и в своих решениях, и только, когда не хотел чего-либо делать и в то же время не хотел и отказаться, говорил, что это зависит от Подтелкова, что он ему во всем подчинен и, как тот скажет, так и будет. В таких случаях Подтелков всегда отказывался.

Очередным действующим лицом был Орджоникидзе — грузин по происхождению, присланный на Дон из Центра. Живой и изворотливый, с сильным акцентом инородца, плюс ко всему этому нахальный, делающий вид, что он занят работой по горло, «товарищ Серго», как его здесь звали, всюду совал свой нос, наполняя комнаты отеля резким криком акцентирующего голоса. Он имел при себе революционные надобности, несколько ящиков денег и свою охрану. Это давало ему возможность подчинить себе жадных советских служителей и командовать ими, как то ему было угодно.
Власть местная тоже имела своих более видных членов. Одним из таких был Зявкин, начальник красной гвардии Ростова — гроза городского населения, а в особенности несчастных белогвардейцев, безжалостно истребляемых в подвалах Парамонова.
Наши разведчики имели доступ всюду. Тайная организация полковника Орлова и разведка, оставленная на местах Добровольческой армией, снабдили своими членами все советские учреждения в достаточной мере. Начиная от милицейских участков и кончая наркомом, разведка имела свои глаза и уши, и Центр наш всегда был благодаря этому в курсе событий. Наши агенты, будучи на службе у большевиков, занимали у них места от милиционера до наркома включительно.
Вдруг распространились слухи о приезде в Ростов по особо важному делу военного комиссара Кубано-Черноморской губернии некоего Автономова (говорят, бывшего офицера Балтийской морской пехоты). [133] Разведка сообщила, что нарком готовится к важному совещанию для выработки плана совместных действий против каких угодно белых, угрожающих Кубанской республике. Были сделаны фальшивые документы о делегировании меня на это совещание от Алексеевской волости Таганрогского уезда.
Отель охранялся тройной линией. Первая — стрелки пулеметной команды, вторая — местная полиция и третья — стрелки особого отряда, набранного из всякого сброда. Миновав эти три линии, мы вошли в отель, поднялись на второй или третий этаж, где была комната, предназначенная для заседания. Она имела четыре двери. Одна из них выходила на балкон, а три другие — в коридоры. У каждой двери стоял часовой-красноармеец, а внутри была контрразведка белых! Какая злая шутка.
Около двух часов ночи заседание подходило к концу, придя к следующему решению: хорошо укомплектованный отряд матроса Шкуры, что в Батайске, и свой особый отряд стрелков в Ростове сформировать путем слияния в одну часть под командой Шкуры и послать на Кубань как самостоятельный отряд, который во всем считался бы в своих действиях против противника с общим планом. Для этой цели Главнокомандующий войсками Автономов должен был послать в отряд свою связь. Уцелевшие же части заменить местными и наверстанными в округе, где, кстати, должна была произойти мобилизация. Все были довольны столь мудрым решением, и Автономов уже видел перед собой побежденный белый отряд.

После этого мне удалось снестись с Беловым и благодаря полученным от него инструкциям перейти к действиям, цель которых была оставить Автономова без поддержки со стороны Дона. Ростовская анархическая федерация на три четверти своего состава, если не больше, состояла из офицерства, чуждого всякой партии, а тем более федерации анархистов. Но это давало возможность не только жить, но еще и иметь оружие, бомбы, устраивать демонстрации против большевиков и вообще чувствовать себя непринужденно. Не помню хорошо, но, кажется, были даже брошены бомбы. В общем, у правителей Дона создалось паническое настроение.
В Ростове (…) атмосфера как-то сразу сгустилась. Что было этому причиной — трудно сказать: то ли вести из Украины, то ли армия добровольцев. Обыски и аресты участились, и на свет появился полоумный садист студент Полуян, уроженец Екатбринодара… По городу взад и вперед шныряли автомашины то с начальством, то с очередными арестованными. Теперь уже действовали не только подвалы дома Парамонова, действовали и подвалы отеля «Астория» также. В последнем было не хуже, чем в первых. В тюрьме же хозяйничал полупьяный Полуян. Злобу свою сатанинскую вымещал он и на старом, и на малом одинаково.
…С. Н. К. Дона предполагал, что немцы, подойдя к границе Дона, пошлют к ним делегацию с просьбой разрешить перейти ее. Конечно, революционное правительство им в этом откажет.
Когда выяснилось, что телеграф с Таганрогом не работает и причиной этому может быть приход и занятие города неприятелем, «трупы» зашевелились и начали спешно обнюхивать воздух. Скоро прибывшие беглецы успели напугать тем, что город Таганрог объявлен занятым немцами, беспощадно расправляющимися с большевиками, одних — комиссаров — расстреливали, а других — рядовых коммунистов — отсылали на работы. Разумеется, ни первое, ни второе «трупам» не улыбалось, а потому нужно было быть готовым положить «трупы»… в более сохранное место. Иными словами, нужно было приготовиться к бегству, оставив на произвол судьбы своих бесчисленных помощников и «революционный трудящийся народ». Начались сборы…
По улицам, за автомобилями с мечущейся властью, не пройти, не проехать. На вокзале готовый поезд. Чрезвычайка во главе с Полуяном заработала вовсю, стараясь использовать каждую свободную минуту. Все были начеку, чтобы пуститься к бегству. Ждали немцев и сознавали, что с ними шутки плохи, а революционная армия в бой, безусловно, не вступит. Все чего-то ждали. Обыватель притаился, как таракан у печки, и, сбитый с толку, не знал, что ему делать (…) Но вот и утро пасхального дня… (В этот день, 21 апреля 1918 года, автор в составе отряда Дроздовского, опередив немцев, вступил в Ростов; однако на следующий день под напором превосходящих советских войск дроздовцы оставили город и отошли в село Чалтырь. — В. Б.)
Когда мы подошли к немцам, уже за Чалтырем, они были готовы к наступлению. Ранцы были сняты и аккуратно расставлены на землю, причем около имущества каждой роты был оставлен часовой, солдаты же сидели, то ли отдыхая, то ли поджидая кого-то. Когда цепи с бугров, стройно и чинно, точно автоматы, спустились вниз, мы подошли к буграм, наблюдая за боем. Немцы били из пушек по отдельным большевистским пулеметам, ликвидируя их иногда со второго выстрела.
Но вот мы и на улицах Ростова. Они пусты, точно вымерли. По дороге ни одного трупа. Зато патронов и оружия сколько хочешь. Это обстоятельство говорило за то, что «драп» был больше, чем усиленный. Налегке совсем входили в город со стороны Таганрогского проспекта. В колонне по отделениям шли немцы, за ними небольшим отрезком шли мы, одетые по-походному, запыленные благодаря долгому пути. За нами движется наш обоз, состоявший не то из одной, не то из двух телег, взятых нами в Чалтыре. Все оружие и патроны, что были по пути движения нашего, мы набирали в телеги, которые вскорости были полны.
Кроме того, каждый из нас нес по 4–5 брошенных красными винтовок.
По мере продвижения в город, то есть к его центру, наблюдалось и больше признаков присутствия в нем живых существ; сначала видны были силуэты в окнах, потом — по два и по три уже на улицах у открытых парадных подъездов и у калиток. Лица у всех испуганно-радостные. С легкой тенью недоверия к случившемуся. Но вот конец Таганрогского проспекта. Здесь нас буквально засыпали цветами. Каждый считал своим долгом остановить кого-либо из нас и приколоть к шинели букетик цветов. Поверх же винтовок в телегу клали нам куличи, пасхи и яйца. В руки, в карманы совали папиросы, иногда коробками совали папиросы, иногда коробками в целую сотню.

 

Комендантом города был издан приказ о сдаче оружия в трехдневный срок и о смертной казни для неповинующихся. Нам выданы были ордера для свободного производства обысков и арестов с правом на помощь, если это будет необходимо, немецких патрулей.
Арестованных к этому времени набралось довольно много. Работа между мной и поручиком Беловым распределилась так: я допрашивал и давал заключение по допросам следователю, который был к этому времени нами абонирован. Таким образом, на моей обязанности лежала присуда. На обязанности же поручика Белова лежало производство обысков и арестов и разбирательство в доносах.
О всех задержанных давались сведения мне не позже четверти часа после поступления их в комнату арестованных… Причина ареста всегда вызывалась показаниями свидетелей, или доносом, или захватом какого-либо уличающего документа. Свидетели же защиты вызывались по данным адресам в течение двух-трех часов. Все разбирательство длилось не более суток, через каковой срок арестованный, кто бы он ни был, или освобождался, снабженный соответствующим документом, или расстреливался. Другого наказания мы не имели, а в разбирательствах были крайне осторожны. Естественно, не щадили евреев, но они сами тому виной.
Работать приходилось очень много. Начало обыкновенно приходилось в 9.30–10 часов утра, а конец часам к 4–5 ночи. Усталость одолевала иногда настолько, что трудно было удержаться, чтобы не заснуть. Иногда приходилось от очередной работы уходить по каким-либо важным, не терпящим отлагательств делам. Тогда допросы производил следователь, а я получал их уже готовыми. Во всяком случае, мои отлучки на времени задержания арестованных не сказывались. Строгость и скорость присуждения вызывалась следующими соображениями: вредное никогда не может стать полезным, во-первых; взявший одно око должен заплатить за него двумя, во-вторых; и что самый лучший способ лечения — хирургический, в-третьих. Вот наши принципы работы, ибо вкусивший власть всегда будет стремиться к ее достижению, а достигнув, возобновить старое. Мертвые же пока что не воскресают, а следовательно, и не опасны. Иногда случалось, что мы освобождали лиц, арестованных по доносу, которые совершенно не имели свидетелей защиты. Были случаи, когда отпускали преступников. Так, однажды у меня на допросе весь в слезах просил о пощаде один из видных красногвардейцев штаба Зявкина, слесарь мастерских Владикавказской железной дороги. Ссылаясь на то, что у него шестеро детей мал мала меньше и что в случае, если его расстреляют, они останутся без куска хлеба.
— Я лучше умру, чем позволю себе еще когда-нибудь делать то, что я сделал. Пощадите меня, — говорил он. И я, подумав об этом обстоятельстве, выдал ему отпускное свидетельство и сказал, что он свободен. За это он сумел «отплатить». Дня через два в районе Темерника из засады был убит один из наших офицеров, бывший там в компании других. Убийцу, несмотря на то, что он отстреливался, ранили и, задержав, отправили ко мне. Угрюмо, исподлобья смотрел он и не ответил ни единого слова на мои вопросы. А когда я напомнил ему об обещании его, он только пожевал сухими губами. Конечно, через несколько часов он был расстрелян.
Большинство расстрелянных были все люди, отличавшиеся своею жестокостью во времена большевиков. Несмотря на это, они были жалки перед своей собственной смертью. Иные так и не могли стать на ноги, до такой степени теряли силы, благодаря испугу. Насколько подл человек. Насколько он может быть страшен, когда он силен, и насколько гадок и противен, когда он слаб…
Работая так, однажды я получил фотографическую карточку, сделанную в виде открытки, гдебыла изображена довольно миловидная дама или барышня. Переправив мне эту карточку, агент мой сказал мне, что это есть знаменитая сестра Зявкина. Карточку эту он получил у нее, успев уже войти с ней в довольно интимные отношения. Сказал мне и следующее: по имеющимся у него сведениям, эта дама ищет знакомства с чинами контрразведки полковника Дроздовского с целью уничтожения их поодиночке.
— Со мной она это делать еще не пытается. По-видимому, я еще нужен. С Вами просила познакомить, но я сказал, что, во-первых, Вы нигде не бываете, а, во-вторых, всегда очень заняты. Стороной же узнал, что она к Вам придет на прием якобы за справкой об арестованном. Она немного загримирована, так что сразу узнать ее трудно.
— Неужели она не боится, что будет опознана и арестована? Ведь достаточно того, что она сестра Зявкина, — спросил я его, предполагая, что с карточкой возможна ошибка.
— Ну вот, когда Вам придется иметь с ней дело, тогда узнаете, насколько она боязлива, — ответил агент, — а пока разрешите откланяться.
С тех пор прошло несколько дней. Карточка, положенная в стол, затерялась там между другими бумагами, о Зявкиной я позабыл. Сразу не приказал ее арестовать только из желания арестовать ее после того, как она явится сама. Уйти из Ростова, имея здесь цель пребывания, она не могла, и я был спокоен за возможность взять, ее под арест в любой момент.
И вот однажды вечером (у меня были и вечерние приемы) мне доложили о том, что какая-то дама хочет меня видеть. Я приказал впустить.
Вошла среднего роста, довольно элегантно одетая шатенка. Я бы не сказал, что она дурно сложена и собой не привлекательна. Поднявшись ей навстречу, я предложил занять стул возле моего стола и осведомился, что ей угодно. Она ответила, что хотела бы узнать что-либо о судьбе арестованного такого-то. В этот момент я вспомнил про все сказанное мне моим агентом, не знаю почему, мои губы улыбнулись.
— Должно быть, я узнаю что-либо хорошее, если Вы смеетесь.
— Да. И даже очень хорошее, — ответил я, роясь у себя в ящике, чтобы взять оттуда карточку. Наконец последняя была найдена, и я, повернув ее к сидевшей и нажав кнопку электрического звонка, спросил:
— Скажите, эта фотография ваша ли?
— Да. Но как она попала к Вам сюда? — удивилась моя собеседница.
В это время на мой звонок вошел дежурный офицер. Остановив его знаком, я продолжал:
— Прежде всего, при малейшем движении рук я пущу в вас пулю. Поэтому благоволите держать их спокойно как они есть, а теперь я вам отвечу на вопрос. Карточка попала ко мне потому же, почему и вы у меня. Ведь вы знаете, зачем вы пришли ко мне? Вы ведь сестра знаменитого Зявкина?
— Да, я его сестра. Что ж из этого? Если Вы знаете цель моего визита, тем хуже для Вас, — ответила она с легким волнением, а вернее, с досадой. После этого она была уведена и отправлена в арестанскую комнату.
На другой день состоялся допрос в присутствии Бологовского. О том, что она из себя представляет, мы знали, да и сама она не отрицала. На вопрос же, почему она осталась здесь, она ответила, что мало ли что-де могло ее тут задержать. И вот это-то «мало ли что» нам и нужно было узнать.

Допрашивали наверху, потому что допрос имел быть «с пристрастием», то есть с шомполами, применяемыми для большей словоохотливости допрашиваемого. Разумеется, что Зявкина говорить ничего не хотела. Она не знала, откуда в ее комнате револьвер, почему там были патроны, чьи фотографии, главное — кто еще кроме нее состоял в террористической организации. Когда ей заявили, что принуждены будут дать ей «25», а подпрапорщику С. было сказано: «Подпрапорщик, приготовьтесь», эта «милая женщина», презрительно улыбаясь, заметила:
— Ведь вы офицеры-рыцари. Неужели вы сможете ударить женщину?
— Преступник в глазах судей — существо бесполое. Он — преступник и все. Поэтому или отвечайте, или вас будут бить, — сказал Бологовский.
Она предпочла быть битой, и не только 25 раз, а гораздо больше. И даже тогда, когда ее вешали, она все же нашла в себе мужество сказать:
— Сколько вас сейчас, а я одна, и сколько было вастогда, я же была тоже одна.
После этого, подрыгав немного ногами и руками, она осталась «также одна» (…)
Все, казалось, шло хорошо. Но вот в меньшевистском вестнике начали появляться статьи о том, что они-де, мол, меньшевики, требуют, чтобы все было решаемо судом, что даже самого важного большевика надо судить, а не так просто стрелять. Даи стрелять много нельзя. Этот же самый вопрос поднят был в городской думе меньшевиком Петренко, тем самым, что при большевиках гордо кормился из красных запасов.
Конечно, на разговоры членов этой партии и родственной ей с. р-в мы обращали внимание не больше, чем на пустой лай, и как делали свое дело, так и продолжали его делать. Нападки тем временем продолжались и стали принимать размеры нежелательные.
Всю жизнь свою пробыв с желтым билетом и с еженедельным санитарным осмотром, партии меньшевиков и с. р-в захотели стать порядочными женщинами и занялись пересудами по адресу «сбившихся с пути» о «достоинстве человеческом позабывших», как писали в то время левые газеты.
Петренко же пошел еще дальше и, как полагается всякой «порядочной» женщине, обладательнице упомянутого документа, пользуясь правами председателя Городской Думы, заявил немецкому коменданту, что русские власти — грабители и разбойники. Народ убивают среди бела дня и грабят его на чем свет стоит. В результате жалоб просил со стороны коменданта помощи. Делая это дело, пошлое и грязное, он позабыл о том, что его же, служившего большевикам, не только не убили, но и не арестовали, ибо за ним не значилось кровавых преступлений.
На другой день меня, Белова и Бологовского вызвал к себе комендант и попросил возвратить ему те документы, какие мы имеем от него на право обысков арестов.
— Это я должен сделать официально. Официально же я не могу вам дать право расстреливать. Такова политика. Но неофициально скажу. В ваши дела вмешиваться не буду. Делайте осторожно, и только.
Таким образам, официально мы теряли права на известное положение в городе и волей-неволей должны были продолжать свое дело исподволь, уже как бы на «законном» основании. И это благодаря людям, у которых хватало смелости называть себя русскими. Эти же лица пошли и дальше, агитируя против нас уже среди городского населения, начавшего забывать все ужасы недавнего прошлого. Вместо ласковых встреч уже появились молчаливо-укоризненные, а иногда и просто недоброжелательные.

Странное чувство зарождалось где-то глубоко против людей, кто бы они ни были. Какая мерзость, какая гадость. Неужели мы, русские, не могли знать только русских в личных наших делах и неужели большевики недостаточно заплевали наши души для того, чтобы мы шли положительно на все для избавления их от заслуженного наказания? Но таковы партии меньшевиков и с. р-в. Нет в них ни совести, ни чести, ни вообще чего-либо, характеризующего человека с хорошей точки зрения. И что характерно, так это то, что таковы они всюду, не только в России.
Публикация, предисловие и примечания Виктора Бортиевского, кандидата исторических наук. — Родина, 1990, № 10.

 

 

 

 

БЕЛОГВАРДЕЙСКИЕ ЗАГОВОРЫ (С. Е. ТРУБЕЦКОЙ [134] )

Если после большевицкой революции, лишившей всех нас состояния, я принужден был служить, так сказать, «для тела» (я должен был содержать мать и сестру), то для души я принимал участие в разных тайных политических делах и организациях. Через Папа я соприкасался с работой тайной противобольшевицкой информационной организации, так называемой «Азбукой» В. В. Шульгина (лично познакомился с ним только в Берлине в 1921–1922 гг.). По поручениям Папа мне приходилось встречаться с французским генеральным консулом в Москве Гренаром. Папа и я были тогда очень неискушены в конспиративных делах, и мне до сих пор непонятно, почему ни он, ни я не были арестованы по этому делу большевиками. Правда, события происходили еще то время, когда ВЧК сама была далеко не так прекрасно организована, как позднее.
Зимой 1918 года Миша Лопухин, игравший роль тайной московской Военной Организации, связанной нами, сообщил мне о готовившемся заговоре для освобождения Государя и его Семьи, находившихся тогда под арестом в Тобольске. Дело это было задумано и велось отдельно от существовавших тогда политических и военных организаций. Лопухин познакомил меня с присяжным поверенным B. C. Полянским, душою заговора. Последний произвел на меня крайне легкомысленнс впечатление. Я не подозревал его в провокации, не очень боялся, чтобы он не погубил Государя, а также участников заговора легкомысленной подготовкой. Кроме того, я как-то мало верил тому, что рассказывал Полянский о своих сношениях по этому вопросу с французским послом Нулансом и другими иностранными дипломатами.

Полянский был в Москве вообще неизвестен, но в революционные эпохи выдвигаются новые люди, и кроме того, в такие времена необходима некоторая доля политического авантюризма, вредного в нормальное время. Какие и у кого можно было наводить о нем подробные справки в такое время и по такому делу? Во всяком случае, Полянский, видимо, обладал некоторым шармом: например, он обворожил Мишу Лопухина, человека безусловно умного. Меня Полянский звал участвовать в заговоре «на первых ролях», не определяя, в чем состояла бы моя деятельность… Условием моего вхождения в организацию я поставил привлечение к делу, хотя бы только в виде советников, двух-трех крупных государственных или общественных деятелей, известных и Государю, и союзникам. К тому же, — говорил я и Полянскому, и Лопухину, — без известных имен мы не сможем получить достаточно денег, а если деньги — «нерв войны», то они тем более — «нерв заговоров». В, данном случае, для безопасности Государя, мы должны особенно стараться свести действие силой до возможного минимума и больше основываться на подкупе (нам говорили, что подкупность большевицкой стражи Царской Семьи была уже проверена).
Я назвал несколько имен, из которых мы сошлись с Полянским на А. В. Кривошеине и А. Д. Самарине. Я взялся переговорить с обоими, я их лично знал. Как тот, так и другой (я говорил с ними отдельно), отнеслись к заговору Полянского еще гораздо скептичнее меня. Кроме тех же сомнений, что и у меня, в серьезности постановки дела и в личности самого Полянского, Кривошеий в самом принципе был против попытки освобождения Государя путем заговора. Он почему-то считал положение Государя не столь безнадежным и поэтому не хотел идти на риск какого бы то ни было заговора. А. Л. Самарин еще осторожнее меня отнесся к данному заговору, участвовать в котором он решительно отказался, но, в принципе, был согласен со мною, что положение Государя чрезвычайно опасно и риск для Царской Семьи будет только расти.
Так мой проект дать заговору Полянского более серьезную базу — провалился, и Полянский с Лопухиным продолжали дело тем же совершенно кустарным способом, что и раньше. Мой брат (которому, под секретом, я рассказал о своих сношениях по этому делу) и четыре двоюродных брата: Владимир Трубецкой, Николай Лермонтов и двое Соловых, в качестве рядовых исполнителей, под начальством Миши Лопухина, с группой других участников дела (почти исключительно офицеров) в январе 1918 года поехали в Сибирь. Вся эта симпатичная, но абсолютно несерьезная, рискованная затея провалилась, к счастью, без вреда для кого бы то ни было. Последнее — почти чудо. Мой брат Саша написал свои воспоминания об этом заговоре. Здесь на деле проявилась жертвенная готовность многих идти с закрытыми глазами на рискованное дело ради освобождения Государя, но раскрылась также преступно-легкомысленная организация такого ответственного дела. Полянский, зная, как все было подготовлено — вернее, не подготовлено, — не имел права рисковать жизнью участников заговора, веривших ему на слово и обманутых им, и, главное, не имел права рисковать жизнью Государя.
В. С. Полянский пропал с моего горизонта. Только приехав за границу, я услышал о нем весьма неблагоприятные отзывы: он, будто бы, сделался секретным агентом ГПУ. Никаких данных в этом отношении у меня лично нет, однако самый факт, что никто из участников заговора тогда не пострадал, говорит за то, что в то время Полянский агентом ВЧК не был. Мне приходилось слышать, что позднейший арест Миши Лопухина и его расстрел, будто бы, стоял в какой-то связи с его бывшей работой с Полянским. Насколько я знаю, это не верно: Лопухин и группа офицеров, с ним связанная, пали жертвой предательства по линии военной организации, в которой все они состояли. Произошло это, по всей вероятности, не без немецкого участия. По некоторым данным, немцы в Москве, напавшие на след военной организации «союзнической» ориентации, выдали ее на расправу большевикам.
Не припомню точно времени моего вхождения в Национальный Центр, куда меня привлекли О. П. Герасимов и Д. Н. Шипов. Последний, впрочем, в это время принимал уже очень небольшое участие в деятельности Центра, но продолжал быть его казначеем. Потом Шипов был арестован и скончался в тюрьме. Тело его было выдано на руки его семье, и я был на его похоронах. Не помню, чтобы кто-нибудь так переменился в гробу, как Дмитрий Николаевич, которого я не видел только несколько месяцев. Я бы его не узнал.
Шилову очень повредила его закоренелая привычка к «общественной отчетности». Как мне передавали, у него при обыске нашли полную отчетность Национального Центра. Повредить эта отчетность могла только самому Шилову, так как он не мог, разумеется, объяснить, что она означает, все же статьи расхода и имена были обозначены условными словами.
Мы не раз просили Д. Н. Шилова не вести отчетности по хранившимся у него суммам, но он никак не мог на это решиться. Говорили, что именно находка этой «шифрованной отчетности» погубила Шилова: без этого он был бы отпущен из тюрьмы, где он вскоре заболел и умер.
Когда-то Жорж Кадудаль говорил сообщникам по заговору: «Когда мы победим, нам останется только умереть, — к нормальной жизни государства мы, конспираторы, не приспособлены!». Думаю, Кадудаль, по существу, был прав, однако, лично мне пришлось наблюдать в жизни гораздо больше обратных случаев, когда люди, привыкшие к нормальной жизни государства, именно поэтому оказывались неприспособленными к роли заговорщиков или «подпольщиков». Таким был, например, прекраснейший человек изамечательный земец, Д. Н. Шипов. Мне лично, волей судеб, пришлось заниматься «конспирацией» довольно долго, я начал это делать еще будучи молодым; однако все же я чувствую себя куда более приспособленным к так называемой «нормально» государственной деятельности, чем к «подпольщине».
Группа Национального Центра в Москве в то время состояла почти поголовно из людей, только силой вещей принужденных заниматься конспирацией, но к ней совершенно неприспособленных. Это, понятно, не могло отзываться на его работе.

Деятельность Национального Центра под большевицкой властью развивалась, главным образом, в двух направлениях: мы, во-первых, держали связь с нашими политическими друзьями и с противобольшевицкими силами на окраинах России (Деникин, Колчак, Юденич), а также, спорадически, с «союзниками». Насколько мы могли, мы информировали антибольше-вицкие силы по вопросам политическим, экономическим и даже военным. Во-вторых, мы держали контакт с разными противобольшевиикими организациями внутри Советской России. С остатками Правого Центра и Союза Возрождения России (в который входили антисоветские социалисты разных толков) Национальный Центр состоял в постоянном общении и для этого, ввиду обстоятельств, был даже создан так называемый Тактический Центр, в который входили по два представителя каждой из трех политических организаций. От Национального Центра туда входили Н. Н. Щепкин и О. П. Герасимов (когда Щепкин был арестован и потом расстрелян, заменил его я). В свою очередь, Тактический Центр выделил из себя Военную Комиссию из трех членов, куда входили от Правого Центра мой приятель С. М. Леонтьев, от Союза Возрождения — С. П. Мельгунов, а от Национального Центра — я. Тактический Центр и особенно Военная Комиссия постепенно сделались единственным органом всех трех политических организаций, работа которых все более замирала в условиях большевицкого террора. Последнее время, фактически, работа этой Военной Комиссии лежала на Леонтьеве и на мне. Московская Военная Организация возглавлялась тогда генерал-лейтенантом Стоговым, позднее арестованным и удачно бежавшим из тюрьмы на юг. Его начальник штаба был в то время полковник Генерального штаба Ступин (позднее расстрелян).

 

Военная Организация, формально, стояла вне всяких политических объединений, но работала в тесном общении с нами. В частности, она финансировалась через наше посредство. Даже когда адмирал Колчак прислал на нужды Военной Организации два миллиона рублей (аннулированными в Сибири «керенками»), дошедшие до нас деньги были внесены не непосредственно Военной Организации, а шли через нашу кассу и выдавались военным постепенно, по мере их нужд.

Военная Организация объединяла и организовывала внутренние противобольшевицкие силы, а также добывала сведения военного характера, которые сообщались нами соответствующим антисоветским вооруженным силам (главным образом, «Юга России»). Кроме того, Военная Организация получала иногда задания наступающих на большевиков армий (например, порча сообщений в тылу Красной Армии и т. п.). Военная Организация подготавливала также план вооруженного восстания в Москве, которое должно было вспыхнуть по указанию Вооруженных Сил Юга России, наступающих на Москву.
Некоторое время после взятия белыми Орла в 1919 году мы со дня на день ожидали этого приказа и так его и не дождались. При восставших в Москве военных силах должны были быть и представители гражданской власти. Согласно плану восстания я лично должен был принять в свое ведение, немедленно после их захвата и до передачи законным властям, Государственный Банк, Казначейство и другие учреждения, где могли находиться государственные ценности. Не могу, разумеется, сказать, насколько удачно могло бы быть наше московское восстание, но планы его были все же довольно разработаны. Настроение большевиков в Москве после Мамонтовского прорыва было почти паническое, что, конечно, увеличивало наши шансы. По нашему мнению, как нами и было сообщено в штаб генерала Деникина, шансы внезапного захвата Москвы были у нас в то время довольно значительные, но мы не могли рассчитывать удержать ее в своих руках, если бы Белая армия не прорвалась к нам в ближайшие дни. Самый факт восстания в Москве, по нашему мнению, немало облегчил бы задачу прорывающимся к ней белым частям.

Я думал, и продолжаю думать до сих пор, что если бы генерал Кутепов после завладения Орлом, несмотря на опасное положение на фронте, собрав кулак, двинулся на Москву, где было бы поднято восстание, судьбы всей кампании, больше того, судьбы России могли бы принять совсем другой оборот.
Многих теперь обуял какой-то исторический фатализм, и они не допускают даже возможности «белой победы» в нашей гражданской войне. Невольно вспоминаются слова Ницше: «Историк — пророк навыворот…» Я не могу встать на эту фаталистическую точку зрения. Конечно, поражение белых не было чисто случайным и имело под собою много оснований, но все же оно было прежде всего военным поражением, и военный успех мог бы все перевернуть. Мы ясно видим теперь политические ошибки белых, но ведь и красные их немало тогда делали… Политические ошибки, конечно, способствовали поражению белых, но нельзя все валить на эти ошибки. В 1943 году, незадолго до кончины П. Б. Струве, я был рад слышать из егоуст точно такой же взгляд на этот вопрос. В Париже же я узнал от генерала Кутепова, что после взятия Орла у него было большое желание, наперекор директивам Ставки, нанести прямой удар по Москве; в его штабе были офицеры, увлекавшиеся этим планом (в частности, М. А. Критский). Кто знает, не были ли в этот момент в руках Кутепова ключи к победе?
Деятельность моя в то время была работой не политика, а конспиратора. В такой работе, без сомнения, имеются и привлекательные стороны, особенно для молодого человека. Однако я лично не был этим увлечен. В душе моей слишком мало авантюризма, необходимого в такие эпохи и для такой деятельности, а кроме того, как я уже говорил, я не особенно люблю само чувство риска, столь радующего сердце смельчаков. Конечно, некоторое приятное возбуждение этот ежечасный риск мне все же давал, но, думаю, я шел на него почти исключительно из чувства долга и «noblesse oblige». To, что мне не пришлось воевать на фронте, еще больше заставляло меня идти на личный риск в политической борьбе за Россию. Однако, вступив на этот путь, не могу сказать, чтобы я особенно страдал от чувства всегдашней опасности, подстерегающей отовсюду; к этому, если и не совсем, то все же как-то привыкаешь, как и ко всему на свете…
Я особенно ясно помню два случая — и они были не единственные! — где мне особенно везло, но которые могли окончиться для меня совсем иначе.
Один раз это было в начале успехов генерала Деникина. В одну прекрасную ночь наш дом был оцеплен красными курсантами (что-то вроде красных юнкеров) и чекистами. К нам в дом вошло, помнится, 18 человек, которые под руководством чекиста и представителя Совета рабочих депутатов нашего участка принялись производить обыск.
Обыск этот не относился лично ко мне, а был «повальным»: обыскивали всех жильцов нашего дома (мы были «уплотнены»). Искали, главным образом, оружие.
В то время я был в доме единственным мужчиной «недемократического» происхождения. К тому же я был секретарем нашего «домового комитета», председательницей которого была (вернее — числилась) старая горничная моей тети Соловой. Так или иначе, я привлек к себе самое пристальное внимание обыскивающих: мою комнату обыскивали тщательнее других и, кроме того, я должен был сопровождать обыскивающих всюду, давая им всяческие справки.
После вооруженного восстания (в октябре 1917 г.) мой брат и двоюродные братья Соловые спрятали в нашем доме много оружия (одних винтовок было с десяток). Часть этого оружия была скрыта под паркетом одной из комнат, а большая его часть, в том числе винтовки и револьверы, были очень поверхностно зарыты в земле, покрывавшей чердак дома (земля служила лишним изолирующим слоем от холода). В те времена за нахождение оружия кара была одна — расстрел.
И еще, как нарочно, вечером накануне обыска я получил и дешифровал сношение из раведывательного отделения штаба Леникина (полковника Хартуляри), привезенное гонцом с юга. На следующий день я должен был передать это сношение дальше, а на ночь я спрятал его в стоячих часах, находящихся на этажерке около лестницы. Я помню, как накануне, пряча это сношение, я колебался между двумя обычными прятками. Во вторую, оставшуюся на этот раз пустой, залез рукой один из обыскивающих, часы же остались необысканными, хотя один курсант и взял их при мне в руки, посмотрел и… вновь поставил на место.
Обыскивали нас всю ночь, до утра, но, на наше счастье, паркетов не подымали. Была очень опасная минута, когда чекисты привели меня на чердак и потребовали лопату, чтобы разрыть землю. При этом главный чекист испытующе посмотрел мне в лицо: «Ничего тут, гражданин, не зарыто?» — «Я ничего не зарывал», — отвечал я… К счастью, у обыскивающих не нашлось подходящих лопат, а той, которую они достали у дворника, служившей для разгребания снега, рыть на чердаке было очень неудобно; все же в двух-трех местах попробовали. Слава Богу, рыли в удачных местах и ничего не нашли.
Пока обыскивали чердак, меня сверлила мысль, что в случае нахождения оружия, которого, как я говорил, было порядочно, за него мог ответить жизнью не только я один, но также мать, сестра и тетя: подобные случаи бывали нередко…
Опасность поджидала меня, однако, там, где я ее совсем не ожидал…
Мою комнату, где я ничего компрометирующего не прятал, обыскивали особенно тщательно, даже стены простукивали, но ничего в ней, конечно, не нашли. Обыскивали ее несколько человек, в том числе оба начальника — представитель Совдепа и чекист. Обыск комнаты уже кончался и чекист перешел в следующую, как вдруг, неожиданно, из-под полки столика-этажерки, недавно поставленного в мою комнату, полетели на пол приколотые к нему снизу какие-то бумажки. По-видимому, их задели чем-то. Совдепщик как кошка бросился их поднимать и, осмотрев, предъявил мне: «Это что такое?» У меня захолонуло сердце, но наружного спокойствия я, слава Богу, не потерял. «Не знаю, — ответил я, — этот столик только недавно поставили мне в комнату, он стоял раньше в сарае, где хранится мебель. Что в него положили, я не знаю». Разумеется, я понимал всю безнадежную слабость моей отговорки.
Увидев бланки, я тотчас понял, в чем было дело. Бумажки были похищены из какой-то красноармейской части, подлинные и заранее снабженные печатью и подписью, командировочные удостоверения. На бланках не было лишь проставлено имя командируемого. Мой брат и двоюродные братья, Соловые, получали эти удостоверения от своей военной организации и снабжали ими офицеров, пробирающихся в Добровольческую армию. Только позднее я узнал, что мой брат и Соловые прятали эти бланки, пришпиливая их под полку столика-этажерки, стоявшего тогда в гостиной нашего дома и занятой тогда известным анархистом П. А. Кропоткиным и его семьей. Они правильно рассчитывали, что у Кропоткина обыска не будет. Уезжая из Москвы, они, никому ничего не сказав, оставили удостоверения в их прятке. Между тем, не помню точно почему, столик от Кропоткиных был вынесен и, не зная куда его деть, ему нашли место в моей комнате.
Я понимал, что нахождение, у меня бланков означало расстрел; оставалось только надеяться на непредвиденный случай. Действительно, отчаиваться никогда не стоит!
Между тем совдепщик, как мне показалось, не без иронии на меня посмотрел и, аккуратно собрав все бланки, положил их в свой портфель.
Обыск продолжался. Отдельные обыскивающие что-то присваивали себе, в частности из очень редкой тогда провизии, но, в обшем, краж было мало, а в наших интересах было их не замечать.
В конце концов мне дали подписать довольно безграмотный протокол обыска, в котором — далеко не полностью — были перечислены разные найденные у нас предметы, включая офицерские седла, бинокли и т. п. Это все у нас немедленно забрали. Я, разумеется, подписал протокол, не обращая внимания на то, что тут же чекисты уносили и вещи, не внесенные в опись, очевидно, в свою личную пользу. Меня несколько обрадовало то, что найденные и отобранные у меня бланки тоже не были внесены в опись. Еще более я радовался, что меня тут же не арестовали…

Часть вещей у нас увезли сразу после обыска. Но мне сказали, что за некоторыми другими вещами, в частности за несколькими ящиками севрских и саксонских сервизов, которые у нас нашли, пришлют грузовой автомобиль. На мой вопрос, почему у нас отнимают фарфор, я получил ответ: «Нельзя держать посуду в ящиках, когда она нужна трудящимся». При этом чекист, не без наивности, производил опись содержимого ящиков: столько-то блюд, чашей, тарелок и «кукол» (фарфоровых фигурок). После отъезда чекистов мы лихорадочно поспешили заменить в ящиках старинный и очень ценный фарфор более простыми чашками, тарелками и «куклами». В то время это было очень трудно сделать, как как в магазинах ничего достать было невозможно. Все же нам удалось почти все вовремя заменить, и присланный грузовик увез «для трудящихся» более простую посуду. Но в конце концов остались в дураках все же мы: через некоторое время к нам было прислано из ВЧК несколько грузовиков и весь спасенный нами старинный фарфор вместе со старинной мебелью и разными вещами «бывших князей Трубецких» (так было сказано в ордере) был все же увезен в «дома трудящихся» и «детские столовые». Помню, как на грузовик грубо швырнули голландский шкапчик петровских времен и он развалился на куски. «Ничего, на дрова пойдет», — говорили грузчики-чекисты. Может быть (и то только «может быть»), мне удалось спасти тогда один дивный севрский сервиз «уник». Я, как бы невзначай, сказал начальнику-чекисту, забиравшему наши вещи, что сервиз этот стоил не меньше 10 000 рублей золотом. Чекист тут же приказал погрузить его вместо грузовика на свой легковой автомобиль. Я надеюсь, что чекист продал этот сервиз в свою пользу и тем способствовал сохранению этого предмета искусства от бесславного конца в «детской столовой». Но я забежал вперед и уклонился в сторону от рассказа про наш ночной обыск.
Прошел день, и я уже начал немного надеяться, что дело с отобранными у меня бланками прошло благополучно. Вдруг мне говорят, что пришел и спрашивает меня тот самый совдепщик, который был ночью на обыске. Мы жили тогда очень уплотненно, а к себе в комнату я его звать не хотел, поэтому я вышел к представителю Совдепа в коридор. Шел я к нему с беспокойным чувством, но был встречен любезной и даже какой-то робкой улыбкой. «Вы меня узнаете? Я хотел бы поговорить…» — «Пожалуйста, говорите», — сказал я. Мой собеседник забегал глазами: «Тут как-то неудобно…» Я ввел его в ванную комнату и затворил двери. «Так Вы обыском довольны?» — каким-то странным голосом спросил совдепщик. «То есть как — доволен?» — недоумевающе переспросил я. «Да так, все по-хорошему было, а бланочки у меня остались… Я, знаете, человек семейный… жить тоже надо… Теперь вот наша сила, а потом, может статься, опять будет ваша… Так вот, я и того… На всякий случай, значит… Уж вы, пожалуйста, запомните мою фамилию. Уткин я… Может, когда и поможете мне, если ваша сила будет… Не забудьте…»
Я совершенно не ожидал такого поворота дела, но как только, с первых слов, понял, куда гнет товарищ Уткин, я принял не просто уверенный, но даже несколько покровительственный тон, который его очень успокоил. «Не беспокойтесь, запомню! — сказал я многозначительно. — А за вашу услугу — благодарю».
Как обрадовался Уткин! Можно было думать, что услугу (и еще какую!) оказал не он мне, а я — ему… Я протянул Уткину на прощание руку, и он с некоторым подобострастием пожал ее. Счастливая улыбка играла на его губах, когда он уходил из дома, — очевидно, Уткин чувствовал себя теперь застрахованным на обе стороны.
Гора спала с моих плеч, и было чему радоваться…
Человек, не знакомый с тогдашними условиями жизни, может спросить: почему я не бежал немедленно после обыска, пользуясь тем, что не был тогда же немедленно арестован?
Отвечу: если бы я тогда бежал, а история с отобранными у меня бланками так неожиданно не повернулась бы к моей выгоде, то вместо меня, почти наверное, были бы расстреляны моя мать и сестра. Я знаю ряд подобных случаев расплаты одних за других в то время, по принципу круговой поруки, в данном случае семейной. Например, так погибла жена генерала Стогова, бежавшего из концентрационного лагеря. За время моей конспиративной работы на воле, а потом в тюрьме, мне не раз приходила мысль о бегстве для избежания грозной и, казалось, неминуемой опасности. Однако всякий раз меня останавливало опасение подвести родных или связанных со мною друзей под кару на основании круговой ответственности.
Другой случай поразительного спасения произошел coq мной следующим образом.
Это было, если не ошибаюсь, в самом конце лета 1919 года. Мне надо было передать зашифрованную мною депешу для отсылки по назначению. За ней должен был зайти ко мне полковник С. В условленное время он не пришел, и оказалось, что он прошлой ночью был арестован. В ту ночь были вообще массовые аресты по нашей Военной организации. Как было заранее предусмотрено, в случае ареста С. я должен был передать то, что ему предназначалось, первому его заместителю, лично известному мне по Организации офицеру, но когда я пошел к нему, то по условленному внешнему знаку на его квартире я понял, что там засада. (Потом оказалось, что и он арестован.) Мне, следовательно, нужно было обратиться ко второму заместителю полковника С., которого я лично не знал; мне было неизвестно также, имеются ли (и какие) условные знаки о неблагополучии на его квартире.
Кстати скажу, что такие условные знаки очень часто в нужную минуту не действовали по тем или иным причинам, а делавшие на квартире засаду чекисты, в свою очередь, принимали все меры к тому, чтобы после устройства в ней «мышеловки» внешне в квартире не было ни малейших изменений, например, не совсем отдернутой занавески на каком-нибудь окне, или тому подобного. Итак, мне уже очень повезло, что на квартире у первого заместителя арестованного полковника С. были явственно заметны условные знаки неблагополучия.
Признаюсь, после ареста С. и засады в квартире его первого заместителя мне было не очень приятно идти ко второму его заместителю, даже не зная условных сигналов на его квартире (пароль явки я, конечно, знал: иначе и идти не стоило бы). Однако прислушиваться к себе тут не приходилось, а надо было действовать. Я мог послать вместо себя одного офицера для связи, но сделать так в данном случае мне было бы стыдно.
Я заложил шифрованную депешу за ленту моего «канотье» и отправился по адресу второго заместителя С. Прятка депеши за ленту шляпы могла, конечно, помочь мне в случае поверхностного обыска, но по нашему опыту, попавшегося в «серьезную» мышеловку обыскивали так тщательно, что скрыть даже малообъемистую вещь было очень трудно. У одного знакомого, попавшегося в «серьезную» засаду (то есть по серьезному делу), при обыске не только осмотрели и переломали все папиросы по одной, но и распороли все швы на его белье и одежде. Моя прятка в шляпе была для этого случая, разумеется, недостаточной, и я это сознавал.
Депеши через фронты мы обычно посылали в виде микрофотографий. Один наш техник как-то не то утоньшал, не то вовсе снимал прозрачную подкладку под чувствительным слоем фотографической пленки, что позволяло придавать ей совершенно минимальный объем. Несколько таких микрофотографий свободно прятались в папиросе, но, как я уже говорил, прятка эта оказалась ненадежной. Один наш курьер не раз благополучно проходил через фронт с такими микрофотографиями, запрятанными в его кожаном поясе. Пояс этот был цельный — не сшитый (иначе его могли бы распороть при обыске, такие случаи были), а в толще самой кожи бритвой делался надрез, куда и вставлялась микрофотография. Разрез с наружной стороны заклеивался и немного затирался грязью: заметить его было невозможно. Прятка была идеальная и, при гибкости утонченной пленки, совершенно незаметна на ощупь. Этот способ служил нам довольно долго, но раз смущенный курьер приехал к нам без донесения: его у него отобрали красноармейцы вместе с поясом, польстившись на последний и не подозревая его «контрреволюционного» содержания…
Итак, я шел на конспиративную квартиру в одном из переулков недалеко от Арбата. Квартира была на третьем этаже. Входя в подъезд дома, я совершенно машинально заметил у двери доску, где было указано, что на четвертом этаже живет доктор «по внутренним болезням», кажется, «Чапиков». Эту доску с фамилией доктора я заметил тогда чисто случайно и без всякого обдуманного намерения ею при необходимости воспользоваться.
Я подымался по лестнице уже на третий этаж и, как сейчас помню, дверь квартиры, куда я шел, была от меня направо… я был на середине пролета, и мне оставалось подняться всего несколько ступеней, потом я должен был звонить (или стучать) в дверь. Что меня там встретит: заместитель полковника С. или чекистская засада? Не первый и не последний раз испытал я это чувство перед дверьми конспиративной «явки», но на этот раз у меня было как-то особенно смутно на душе. Что это? — предчувствие? Вообше, я к этому не особенно склонен, но именно какое-то неясное, но тоскливое предчувствие тяготило мое сердце.
Еще несколько ступеней и через четверть минуты я бы уже стучал в дверь квартиры… Вдруг дверь эта сама отворяется и из нее навстречу мне выходят несколько человек в кожаных куртках — чекисты…
Должно быть, в эту самую минуту происходила у них смена караула на засаде в квартире.
К счастью, хладнокровие мне не изменило, и я продолжал, не замедляя и не ускоряя шага, подниматься по лестнице навстречу чекистам. Однако у старшего из них, видимо, зародилось подозрение. «Куда вы идете, гражданин?» — окликнул он меня. «К доктору Чапикову», — ответил я, вдруг вспомнив провиденциально виденную мною внизу доску с фамилией доктора. «А где этот доктор проживает?» — «Этажом выше», — отвечал я. Чекисты очень поверхностно обыскали меня, ощупав карманы (вероятно, в поисках оружия), но не задержали. Я уже начал подниматься выше, на четвертый этаж, когда у старшего чекиста вновь мелькнуло какое-то подозрение. «Пройди с гражданином наверх, — сказал он одному из своих подчиненных, — посмотри, живет ли там доктор?»

Один из чекистов пошел со мною.
В голове моей роем завертелись мысли: что я буду говорить, если доктора не окажется на квартире (очень многие тогда уже годами раньше уехали из Москвы, а доски-объявления на домах остались).
Однако все обошлось как нельзя лучше. Доктор оказался не только дома, но в это время были как раз его приемные часы. Мой чекист остался за дверью, а я, дождавшись своей очереди в ожидальной, пошел к доктору. Я пожаловался на свой желудок (совершенно здоровый) и после консультации, с рецептом в кармане, вышел из его квартиры. Сопровождавший меня до двери чекист не остался ждать. Я был свободен!..
После этого пришлось мне еще дня два проносить под лентой канотье мою шифрованную депешу. Только тогда удалось нам восстановить порванные массивными арестами связи.
Позднее я узнал, что в засаду на квартире, куда я направлялся, попало два человека нашей Организации и один посторонний, по-видимому, ни во что не замешанный господин. Все трое, как мне передавали, были расстреляны, хотя ничего у них при обыске найдено не было. Стоит ли прибавлять, что расстрелян был и сам хозяин квартиры.
В двадцатых числах января 1920 г. я был арестован. События, приведшие к моему аресту, развивались следующим образом. Значительно ранее (не помню точно — когда) по нашей линии сношений с Петербургом и Финляндией — линии, за последнее время очень заброшенной, — пришла к нам в Москву неизвестная курьерша, женщина-врач Петровская. Она, по ее словам, работала раньше по связи нашей петербургской организации с армией генерала Юденича, а теперь перешла к английскому «Интеллидженс Сервис», работавшему, как говорила Петровская, в самом тесном контакте с русскими противобольшевицкими силами в Прибалтике и Финляндии. Последние, по ее словам, передали англичанам нашу линию связи. Этой линией ведал у нас С. М. Леонтьев, а его помощником в этом деле был Н. Н. Виноградский. По нашему предварительному сговору в организации, в случае провала их обоих, связь эта должна была перейти в мои руки, причем я должен был выступать там под именем Сергея Павловича. Эти организационные подробности имели потом значение в моем аресте и в следствии по нашему делу.
Когда Леонтьев сообщил нам, что по линии нашей «юденической» связи к нам неожиданно прибыл английский агент, мы были этим очень недовольны и обеспокоены. Такая передача наших связей с их условными явками, паролями и т. п. в чьи-либо — тем более иностранные — руки, без нашего предварительного согласия, была, по меньшей мере, некорректна. Более того, она могла быть для нас очень опасна. Первое время мы весьма опасались, не с ВЧК ли имеем дело в лице неизвестной нам курьерши.
Однако, так или иначе, дело было сделано, и Леонтьев с Виноградским были под возможными ударами ВЧК. Мы решили, что, кроме них, никто другой из наших организаций военной и гражданской — в связь с «англичанами» вступать не будет, хотя познакомившийся с Леонтьевым начальник английской разведывательной организации в России Поль Льюке, по-видимому, искал расширения своих связей с нами. Скоро мы убедились, что имеем дело с настоящими англичанами, а не в ВЧК. Это, конечно, нас немало успокоило, но и с «Интелли-дженс Сервис» мы совершенно не стремились углублять наши отношения. С. М. Леонтьев, которому Петровская с первого взгляда не особенно понравилась, спрашивал насчет нее Поля Льюкса, но тот дал о ней самый хороший отзыв, как в смысле ее надежности, так и осторожности и опытности.
Через некоторое время после этого последовал крупный провал нашей петербургской группы, была арестована и Петровская. Тогда же был арестован один офицер — И., которого она любила. То ли для того, чтобы спасти его (что, будто бы, было обещано ей ВЧК), то ли для собственного спасения, Петровская выдала ЧК все, что знала, и в том числе Леонтьева и Виноградского — «представителей московских организаций». Назвала она и «Сергея Павловича» (меня), которого она, однако, никогда не видала и знала только под этим конспиративным именем. Больше никого из московских контрреволюционных организаций Петровская назвать не могла. По-видимому, ЧК подозревала, что Петровская что-то скрывает, но относительно Москвы я могу сказать с уверенностью, что от своих новых господ она ничего не утаила.
Как потом выяснилось, Леонтьев и Виноградский были арестованы не сразу же после выдачи их Петровской. Очевидно, ЧК немедленно взяла их под наблюдение в надежде открыть их конспиративные связи. Но это ЧК не удалось. Я приписываю это не столько нашей осторожности, сколько тому, что в то время (конец 1919-го) наша деятельность, под влиянием решительных поражений на всех белых фронтах, почти замерла.
Ничего не открыв путем слежки за Леонтьевым и Виноградским, ВЧК решила их арестовать. На допросах и очных ставках с привезенной в Москву Петровской их связь с английской разведкой была установлена. Несмотря на угрозы и посулы, Леонтьев, конечно, не выдал никого, Виноградский же для спасения своей жизни стал выдавать все, что он знал. Он пошел даже дальше простого предательства и, сидя в тюрьме ВЧК, сделался их секретным агентом, так называемой «наседкой». Согласно получаемым им заданиям, он выспрашивал у заключенных, к которым его подсаживали и которые считали его «своим», разные нужные ВЧК сведения и немедленно обо всем доносил, в том числе и о подслушанных в камере разговорах заключенных между собой. Меня лично Виноградский не только выдал ВЧК, но затем вел со мною в тюремной камере провокационные разговоры и доносил следователю добытые от меня сведения.
Ник. Ник. Виноградский был ярким представителем ни перед чем не останавливаюшихся предателей, которые, на почве морального разложения той эпохи и под устрашающим воздействием ЧК, готовы были на все, чтобы только спасти свое собственное существование. Предатели эти распадались на две основные категории. Одни постепенно и более или менее медленно погружались в затягивающее болото измены, вначале стараясь выдавать не всех и не все, а как бы упираясь перед каждой новой ступенью падения. Другие же, раз решившись на предательство, уже безо всякой задержки сразу прыгали в болото и уходили в него с головой. Виноградский принадлежал ко второй — может быть более умной, но во всяком случае худшей — категории. В прошлом он кончил Пажеский корпус, недолго был офицером в Преображенском полку, затем был Предводителем дворянства (по назначению) где-то в Западном крае, наконец, революция застала его «чиновником 5-го класса для особых поручений при Министерстве Внутренних Дел». Административную карьеру Виноградский делал довольно быстро и заслуженно. Он был обязан этим своему живому уму и большой работоспособности. Он был человек общительный и пользовался симпатиями в разнообразных кругах благодаря своему умению быть приятным, полезным и интересным. Я его знал довольно мало, но несколько близких мне людей не только ценили Виноградского, но — более того — даже любили. Мой приятель Д. М. Щепкин и Ника Ави-нов (муж моей двоюродной сестры Маши Новосильцевой), например, настолько высоко его ставили, что впоследствии, против очевидности, не хотели верить его предательству. Когда летом 1920 г. я смог из Бутырской тюрьмы секретно сообщить Нике, что Виноградский — предатель и стал агентом ВЧК, он счел, что я в тюрьме заболел «шпиономанией», и продолжал общаться с Виноградским и принимать его у себя дома. Только потом, на нашем суде, наконец убедившись в предательстве Виноградского, Ника не подал ему руки. Л. М. Щепкин, человек женственно-нежной души, чуть не заболел от разочарования, убедившись в гнусной роли Виноградского в нашем деле. Между прочим, Щепкин, который считал Виноградского своим другом, сам был им предан. При этом, как потом выяснилось, Виноградский рассчитывал, что Щепкин, я и некоторые другие преданные им люди будут без суда расстреляны в ЧК (это было ему обещано) и поэтому некому будет вскрыть его измену…
Но я забежал вперед. Возвращаюсь к своему рассказу.
Попав под арест и увидав опасность (в ЧК ему, конечно, как и другим, грозили расстрелом), Виноградский решил спасти себя, топя всех остальных. Выдать он мог первоначально не очень много, так как был лишь помощником Леонтьева в некоторых (не всех) конспиративных делах, но не состоял членом ни политической, ни военной организации. Сравнительно мало что зная точно, Виноградский, однако, о многом догадывался, так как был близок к Щепкину и Леонтьеву и знаком со многими членами «Правого» и «Национального» центров. Именно поэтому предательство Виноградского сразу осложнилось для него необходимостью играть роль секретного агента ЧК. Он предавал многих как бы на ощупь, но, благодаря своему уму и наблюдательности, он очень часто догадывался правильно. Потом ему приходилось, уже сидя в тюремной камере с преданным им человеком, путем разговоров и наводящих вопросов выуживать из него то, чего он не знал и о чем только догадывался, Кроме того, следователь ЧК, давая ему задания выведать что-либо, помогал ему, сообщая разные данные, добытые из других источников. Таким образом, Виноградский в разговорах с заключенными мог производить впечатление, что он был гораздо более в курсе политических и конспиративных дел, чем это было в действительности.
Обо мне лично Виноградский точно даже не знал, что я состою в нашей организации и тем более — что я там делаю, но он имел правильное ошушение, что я постоянно вижусь с С. М. Леонтьевым не только в качестве знакомого, но и по каким-то конспиративным делам; более того, он правильно догадывался, что тот «Сергей Павлович», который в случае провала их с Леонтьевым по «юденичской» линии должен их заменить, был именно я. Все это он донес ВЧК и именно это привело к моему аресту, как и к разновременным арестам моих друзей и сотоварищей по работе. В частности, незадолго до меня был арестован Д. М. Щепкин и О. П. Герасимов, выданные тем же Виноградским. Про своего «друга» Щепкина Виноградский знал порядочно, про Герасимова же, как и про меня, больше догадывался, чем знал.
Трубецкой С. Е. Минувшее. — М.: ДЭМ, 1991.

 

 

 

 

 

МЕСТЬ СТАЛИНА

В результате борьбы за власть Сталин в 1932 г. добился высылки Троцкого из СССР. В течение ряда лет Троцкий переезжал из страны в страну. Турция, Дания, Норвегия… В конце концов, он осел в Мексике, во-первых, потому что Мексика по традиции давала убежише всем политическим эмигрантам, а во-вторых, потому, что Троцкому казалось, что здесь Сталину труднее дотянуться до изгнанного, но все-таки опасного противника. Это оказалось иллюзией. Руки у Сталина были достаточно длинны. Это доказывалось, например, тем, что 16 февраля 1938 г. в парижской клинике от рук убийц, нанятых ГПУ, погиб сын Троцкого Лев Седов, активно помогавший отцу. Петля сужалась и вокруг Троцкого.
20 мая 1940 г. на виллу Троцкого в Койокане проникли двадцать человек, вооруженных автоматами. Их возглавлял мексиканский художник Давид Альфаро Сикейрос. Нападавшие хотели убить Троцкого и его жену Наталью Седову, но тем удалось спастись. Троцкий и его жена спрятались в спальне под кроватью, а нападавшие не догадались туда заглянуть. Нападение кончилось только тем, что внука Троцкого Севу ранили в ногу. Сикейрос и его люди оставили после себя бомбу замедленного действия, которая из-за технических неполадок не взорвалась.
Тем временем в доверие к Троцкому вкрался некто Хайме Рамон Меркадер. Несколькими годами раньше Меркадер участвовал в гражданской войне в Испании на стороне республиканцев. Когда же республиканцы проиграли, Меркадер вместе с матерью оказался в Москве. Его мать сошлась с высокопоставленным чиновником НКВД, а сам Меркадер, вероятно, получил от НКВД конкретное задание убить Троцкого. Меркадер действовал несколькими путями, важнейшим из которых была секретарша Троцкого Сильвия Агелова, которую Меркадер сделал своей любовницей.
Когда Троцкий вполне проникся доверием и уважением к Меркадеру, тот завернул в плаш альпинистский ледоруб, перекинул плащ через руку и появился на вилле Троцкого под предлогом того, что ему надо посоветоваться с хозяином виллы относительно важной пропагандистской статьи. Было это 20 августа 1940 г., в Мексике наступил период ливневых дождей, и плаш Меркадера не вызвал ни у кого подозрения.
Троцкий провел Меркадера в свой кабинет. Пока хозяин читал его статью, Меркадер за его спиной потихоньку высвободил ледоруб и, размахнувшись, ударил Троцкого по голове. Удар был столь силен, что ледоруб вошел в череп на целых 7 сантиметров. Фантастика, но Троцкий не только не потерял сознания, но сумел броситься на Меркадера и обезоружить его! Благодаря этому, Меркадера задержали, а немного погодя Троцкого увезли в госпиталь в Мехико, где он и скончался на другой день.

После известия о смерти Троцкого Сталин вручил в Кремле матери Меркадера Золотую Звезду Героя Советского Союза — для сына, а в 1960 г., выйдя из тюрьмы и приехав в СССР, Меркадер и сам получил ее.
Яаврин А. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

ПОКУШЕНИЕ НА СТАЛИНА (СЕРГО БЕРИЯ [135] )

Ни одного покушения на Сталина — знаю это совершенно точно — не было, вернее, не было допущено. В Тегеране немецкая разведка планировала похищение или убийство Сталина, но чем все закончилось, известно — благодаря усилиям советской разведки заговор против «Большой тройки» был раскрыт и руководители Великобритании, США и СССР не пострадали.
В конце сорок второго года дезертир Савелий Дмитриев произвел на Красной площади несколько выстрелов по машине, выехавшей из Спасских ворот Кремля. Засада была устроена на Лобном месте. Это была машина Микояна. Никто тогда не пострадал, а террориста тут же охрана забросала газовыми гранатами.
Сам Дмитриев показал на следствии, что готовил покушение на Сталина. Отец считал, что бывший красноармеец Дмитриев, возможно, считал себя пострадавшим от Советской власти, но доминировали все же иные мотивы — психические отклонения у дезертира Дмитриева безусловно были.
Допускаю, что планировались и другие покушения, но они пресекались органами безопасности или на стадии подготовки таких акций, или сами террористы отказывались от них, не доводя дело до реализации своих намерений.
Из официальных источников:
Террорист Дмитриев был задержан на Красной площади 6 ноября 1942 года. 25 августа 1950 года по приговору Военной коллегии Верховного суда Союза ССР был расстрелян.
По данным бывшего КГБ, одно из покушений на Сталина готовило и Главное управление имперской безопасности (РСХА). Террористический акт под кодовым названием «Цеппелин» планировался на осень 1944 года.
Большой транспортный самолет приземлился на территории Смоленской области 6 сентября 1944 года. При заходе на посадку его якобы засекли посты ПВО и сообщили органам безопасности. Тут же по тревоге была поднята оперативная группа, перекрыты дороги и в результате непродолжительного поиска задержаны двое немецких агентов, в том числе исполнитель акции 33-летний Петр Иванович Шило, уроженец Черниговской области, сын кулака. При себе террорист имел документы на имя майора военной контрразведки «СМЕРШ» Таврина, к слову, Героя Советского Союза, и само орудие несостоявшегося преступления — «панцеркнакке». В виде стальной трубки оружие крепилось на правой руке, а кнопки и провода на левой приводили реактивный снаряд в действие. Предполагалось, что покушение удастся провести во время движения бронированного автомобиля Сталина по одной из московских улиц.

Вместе с Шило-Тавриным была задержана и его напарница в форме младшего лейтенанта.
В разные годы о том неудавшемся покушении писали и бывшие чекисты, и журналисты, причем многие детали операции «Цеппелин» явно противоречили друг другу. По одной из версий, изложенной бывшим капитаном Назаровым, фамилия человека, представлявшегося майором «СМЕРШ» Тавриным, Политов. При допросе в райотделе НКГБ (в других источниках — НКВД) диверсант достал немецкие сигареты, чем и выдал себя. Не правда ли, звучит странно? Неужели трофейные сигареты могли разоблачить террориста? А куда же подевалось орудие преступления?
Словом, вся эта история наводит на некоторые размышления.
Мне не приходилось слышать о ней. Думаю, о таком громком деле многие бы знали.
И все же намерения устранить Сталина у гитлеровских спецслужб были.
Из мемуаров шефа политической разведки Германии Вальтера Шелленберга:
«Риббентроп встал и, подойдя ко мне, с очень серьезным видом потянул меня в угол.
— Одну минуточку, Шелленберг. Мне нужно поговорить с вами об одном очень важном деле. Необходима строжайшая секретность. Никто, кроме фюрера, Бормана и Гиммлера, об этом не знает. — Остановив на мне пристальный взгляд, он продолжал: — Нужно убрать Сталина. — Я кивнул головой, не зная, как реагировать на такое заявление. Риббентроп объяснил мне, что весь режим в России держится на способностях и искусстве одного человека и этим человеком является Сталин».
По словам Шелленберга, Сталина должны были убрать на одной из конференций. Вполне понятно, что речь идет о Тегеранской конференции, состоявшейся в 1943 году. Предпринималась, утверждает шеф гитлеровской политической разведки, и еще одна попытка:
«После обсуждений с Гитлером Гиммлер предложил свой план, очень напоминавший план Риббентропа. В соответствии с ним, наши специалисты изготовили мину для убийства Сталина. Мина размером с кулак имела вид кома грязи. Она должна была быть прикреплена к машине Сталина. Мина имела запал, управлявшийся с помощью коротковолнового передатчика, и была настолько мошной, что когда при испытании мы ее взорвали, то от нашей машины почти ничего не осталось. Передатчик был размером не более пачки сигарет и мог подорвать мину на расстоянии до одиннадцати километров.
Двое бывших военнослужащих Красной Армии, находившихся до войны в течение долгого времени в ссылке в Сибири, взялись выполнить это задание (один из них был знаком с механиком из гаража Сталина). Ночью на большом транспортном самолете они были доставлены к тому месту, где, по сообщению, переданному нашими агентами, находилась ставка Сталина. Они спрыгнули с парашютами и, насколько мы могли установить, точно приземлились в указанном месте. Однако это было последнее, что мы о них слышали, хотя оба имели коротковолновые, передатчики. Я не уверен, что они вообще попытались выполнить задание, более вероятно, — „что очень скоро после приземления они были схвачены или же сами сдались органам НКВД и рассказали о задании“».
Берия С. Мой отец — Лаврентий Берия. — М.: Современник, 1994.

 

 

 

 

 

ДЕЛО ПОЛКОВНИКА ФОН ШТАУФФЕНБЕРГА
(ЗАГОВОР ПРОТИВ ГИТЛЕРА)

В какой-то момент осенью 1938 года, казалось вполне возможным, что армейские офицеры могут поднять мятеж против Гитлера, чтобы предотвратить войну, но из-за вмешательства Чемберлена, закончившегося мюнхенским соглашением, заговор не привел ни к чему. Пока Гитлеру сопутствовала удача, вряд ли можно было ожидать еще одной серьезной попытки свергнуть его.
Среди тех, кто продолжал встречаться и обсуждать шансы выступления против режима, были двое уже пожилых людей, которых принято считать руководителями заговора — генерал Людвиг Бек, бывший начальник штаба армии, и д-р Карл Герделер, бывший обер-бургомистр Лейпцига, вместе с бывшим послом в Риме Ульрихом фон Хасселем. Основным действующим лицом заговора с 1938 года был Ганс Остер, главный помощник загадочного адмирала Канариса в Абвере, армейской разведывательной службы. Абвер служил великолепным прикрытием для поддержания необходимых контактов, и Ганс Остер — «человек, каким Бог хотел видеть созданных им людей» — собрал узкий круг преданных людей, среди них — Ганс фон Донаньи, Клаус Бонхоффер и его брат Дитрих, молодой протестантский пастор, теолог, который в свое время был священником Лютеранской церкви в Лондоне.

Одним из способов, которым заговорщики использовали возможности Абвера, был — установление и поддержание контактов с англичанами и американцами, чтобы выяснить вероятные условия мира, на которые могут пойти союзники в случае, если гитлеровское правительство будет свергнуто. В мае 1942 года Дитрих Бонхоффен отправился в Стокгольм, чтобы встретиться с епископом Чичестерским Беллом, используя для этого изготовленные Абвером фальшивые документы. Епископ Белл передал английскому правительству всю информацию о планах заговорщиков, и в дальнейшем все остальные контакты проходили через Аллена Даллеса, директора отделения американского управления стратегических операций (OSS) [136] в Швейцарии. Тем не менее, ни одна попытка сближения не вызвала ответного отклика. Союзники скептически относились к любой антиправительственной оппозиции немцев (особенно после выставления на конференции в Касабланке в январе 1943 г. требований «безоговорочной капитуляции») и заговорщики были вынуждены действовать самостоятельно, без всякой поддержки извне.
Их в основном волновал вопрос, как будет организована и как будет управляться Германия и Европа после свержения Гитлера. Для обсуждения этой темы образовалась группа, собравшаяся в Силезии, в Крейсаусском имении Крейсау, принадлежавшим 38-летнему графу Хельмуту фон Мольтке, бывшему стипендиату Родса в Оксфорде, представителю одной из самых прославленных семей в немецкой военной истории. В крейсаусском кружке собрались представители самых разных социальных групп и ориентации Германии. Среди его членов были два иезуитских священника, два лютеранских пастора; консерваторы, либералы и социалисты; землевладельцы и бывшие деятели профсоюзного движения. В Крейсау обсуждались не планы свержения Гитлера, а экономические, социальные и духовные основы нового общества, которое будет построено после него.
Когда в 1942–43 гг. военная фортуна перестала улыбаться Гитлеру, возродились надежды у сторонников действия. Однако оставалась проблема заручиться поддержкой таких организаций, без поддержки которых любая оппозиция безнадежно обречена на положение остаться отдельными личностями, пытающимися безнадежно противостоять организованной мощи государства.

В Германии существовали два института, все еще сохранявшие какую-то самостоятельность. Во-первых, церковь. Одним из самых смелых выпадов против существующего во время войны режима были проповеди католического епископа Мюнстерского, графа фон Галена, и протестантского пастора, д-а Наймеллера. Нацистские фанатики, вроде Бормана, относились к духовенству со злобной враждебностью, католические священники, так же как и протестантские пасторы, принимали активное участие в антинацистской оппозиции. Как институты, ни католическая, ни евангелическая церкви, тем не менее, не считали возможным открыто выступить против режима.
Поэтому, вполне естественно, что те немногие немцы, ктоотваживался на борьбу с Гитлером, должны были обратить свои взоры на армию, другой институт Германии, который все еще обладал мерой независимой власти, если только убедить ее руководителей использовать ее, и единственным институтом, в распоряжении которого были вооруженные силы, необходимые для свержения режима.
Отношения Гитлера с армией все больше ухудшались в течение 1943–1944 годов. Снова и снова он отменял решения своих командующих, игнорировал их мнения, обвиняя в трусости, заставлял выполнять приказы, в возможность выполнить которые они не верили, и когда они их не выполняли, отстранял от командования. Гитлер критиковал офицерский корпус за консерватизм и «негативное» отношение к национал-социалистической революции. На практике, приверженность революции означала готовность выполнять приказы Гитлера без колебаний и не считаясь с ценой. Те, кому удавалось заслужить таким образом расположение Гитлера, были посредственными солдатами, такими, как заменившие фон Маншгейна и фон Клейста Модель и Шернер, которые отправились на фронт и до предела вымотали там людей и не особенно заботились о стратегической ситуации. Тем не менее, генералы продолжали выполнять его приказания, несмотря на его непрерывное вмешательство, продолжали вести придуманные им сражения, принимать от него звания, награды и подарки. [137]
Однако нашлась горстка немецких офицеров, ниже уровня командующих армиями, которые были преданы идее освободить Германию от господства нацистов. Среди них выделялся Хеннинг фон Трескоф, старший офицер оперативного отдела штаба (RSO-1) группы армии Центр на Восточном фронте. Он использовал свое положение, чтобы собрать вокруг себя группу единомышленников и пошел по тому же пути, как и Остер — в Абвере. Померанский помешик из старой прусской военной семьи, фон Трескоф, как и другие офицеры, объединившиеся в оппозицию, в свое время с энтузиазмом принял новый режим, увидев в нем освобождение Германии от пороков Веймарской системы и унизительного Версальского договора. Но, когда он увидел собственными глазами истинное лицо нацистского режима, то стал его убежденным противником и летом 1939 года сказал ставшему его адъютантом Фабиану фон Шлабрендорфу: «Долг чести требует от нас не щадить себя ради скорейшего падения Гитлера и национал-социализма, чтобы спасти Германию и Европу от варварства». Его дальнейшее поведение доказало, что это были не пустые слова.
После Сталинграда фон Трескоф пришел к убеждению, что государственный переворот возможен, если сначала устранить Гитлера, и что армия примет это как должное. Генерал Олбрихт, который только-только присоединился к оппозиции, согласился использовать свое положение заместителя главнокомандующего «Эрзацхер» Резервной армии, [138] чтобы провести ряд мероприятий, которые должны были последовать за убийством Гитлера. Организацию убийства взял на себя фон Трескоф.
Заговорщики предприняли попытку убить Гитлера 13 марта 1943 года, когда он посещал штаб фон Клюге в Смоленске. Фон Трескофу и фон Шлабрендорфу удалось подложить бомбу замедленного действия в самолет, который должен был доставить Гитлера назад, в Восточную Пруссию, но бомба не взорвалась. Не потеряв хладнокровия, фон Шдабрендорф сразу же вылетел в штаб-квартиру фюрера, изъял бомбу до того, как ее успели обнаружить — она была спрятана в свертке с двумя бутылками коньяка — в виде передачи другу — и разобрал ее на части в поезде по пути в Берлин.
В течение последних месяцев 1943 года еще шесть раз планировалось покушение на Гитлера, но по той или иной причине осуществить его не удавалось. Тем временем агенты Гиммлера, несмотря на их невероятно грубые и примитивные действия, сумели вплотную подойти к организации. В апреле арестовали Дитриха Бонхоффера и Ганса фон Донаньи. Слишком много нитей вели в Абвер, а разведывательной службе СС не терпелось устранить конкурента от дел, и в декабре 1943 года генерал Остер, основная фигура в Абвере, был вынужден уйти в отставку.
К счастью, как только распался кружок в Абвере, к заговору примкнул новый человек, обладавший необходимыми личностными качествами, решительным характером, которых так не хватало прежним руководителям. Клаус Филип, граф фон Штауффенберг, родился в 1907 году и был выходцем из старой аристократической семьи католиков с юга Германии. Это был высокий, подтянутый человек, любитель лошадей и хороший спортсмен. Интеллектуал, тонкий ценитель не только музыки, но и романтического мистицизма поэзии Стефана Джорджа, став членом его кружка с пафосом декламировал поэму Джорджа «Анти-Христос».
Первоначально, как и фон Трескофа, фон Штауффенберга привлекла идея примирения национализма и социализма в народной общине, но оттолкнули нацистские методы претворения этой идеи в жизнь. Однако он считал себя солдатом и выполнял свой долг, даже когда убедился в необходимости устранить Гитлера от власти. Фон Штауффенберг отличился во время службы в качестве штабного офицера в Польше, во Франции и в России. Именно в России его сомнения насчет Гитлера переросли в уверенность, что пора перейти к решительным действиям. В Туннисской кампании он получил тяжелые увечья: лишился левого глаза, правой руки и двух пальцев на левой руке, это не изменило его решения. Выписавшись из госпиталя, он добился назначения в штаб Олбрихта в Берлине и со всей энергией принялся за подготовку новой попытки переворота.

Резервная армия не только заполняла брешь, образовавшуюся в действующей армии, но также отвечала за быструю мобилизацию всех призывных и учебных частей, и всех солдат, проходивших специальную подготовку, на случай чрезвычайного положения, включая возможное восстание миллионов иностранных рабочих в Германии. Приказы по проведению операции Валькирия, как она называлась, предусматривали, что командование всех двадцати одной армий на расширенных территориях Рейха и в Париже в течение шести часов сформирует боевые команды. Именно этот механизм предполагал использовать фон Штауффенберг, детально проверяя выполнение приказа-инструкции и устанавливая контакты с как можно большим числом офицеров, симпатизирующих оппозиции, чтобы обеспечить быстрое исполнение этого приказа на местах. Рассчитывая на поддержку надежных друзей в штабе фюрера в Берлине и в германской армии на западе, фон Штауффенберг надеялся после убийства Гитлера подтолкнуть к действию нерешительное командование. Нельзя говорить о «германской оппозиции», не представив себе отчетливую картину того, что в сущности, это было какое-то число маленьких, слабо связанных между собой групп, состав которых менялся, они не принадлежали к общей организации, их не связывала никакая иная общая цель, а только враждебность к существующему режиму. Мотивы этой враждебности у всех были разные: одни испытывали глубокое моральное отвращение к режиму в целом, другие — из чувства патриотизма и уверенности в том, что, если Гитлера не остановить, он погубит Германию. На различие мотивов и несходство темпераментов, осложненных напряжением, связанным с двойной жизнью, неизбежной в условиях конспирации, накладывались значительные расхождения во взглядах на то, какие шаги предпринять, чтобы противостоять Гитлеру, а также на будущее устройство Германии и Европы. Тем не менее, летом 1944 года они пришли к согласию по вопросу замены в правительстве нацистских представителей на социал-демократов (Юлиуса Лебера, как министра внутренних дел) и представителей профсоюзов (Вильгельма Лешнера, как вице-канцлера), а также консерваторов, таких, как Герделер.

Энергия фон Штауффенберга вдохнула свежую струю в заговор, но руководящая роль, которую он взял на себя, породила зависть и подозрения. Его взгляды тоже. Фон Штауффенберг по своему темпераменту был радикалом, резко критиковал устаревший консерватизм Герделера, ему были ближе взгляды социалистического крыла заговора, в центре которого стояли Лебер и Лешнёр:
Эти расхождения усугублялись пониманием того, что время работает против них. Лальнейшие аресты последовали в начале 1944 года, тогда же арестовали фон Мольтке. В феврале функции Абвера, в основном, стала выполнять объединенная разведывательная служба, подчинявшаяся Гиммлеру, и Гиммлер сказал адмиралу Кана-рису, лишившемуся должности начальника военной разведки, что, прекрасно осведомлен о том, что в военных кругах готовится мятеж и что он нанесет удар, когда придет время.
В этот момент пришло известие, что союзники высадились в Нормандии. Фон Штауффенберг не ожидал вторжения так скоро, и они с Беком и Герделером поначалу растерялись, следует ли продолжать. В условиях, когда англо-американские, а также русские армии теснили немцев, был ли еще шанс добиться компромиссного мира, даже если убрать Гитлера? Не получится ли так, что они просто вызовут к себе ненависть за второй «удар в спину» и так и не смогут изменить ход событий? Твердая позиция фон Трескофа придала силы фон Шта-уффенбергу и другим.
«Покушение (отвечал он на письмо фон Штауффенберга) должно быть предпринято во что бы то ни стало. Даже, если оно не удастся, нужно попытаться захватить власть в столице. Мы должны доказать миру и будущим поколениям, что германское Сопротивление отважилось на решительный шаг, рискуя для этого жизнью. По сравнению с этой целью, все остальное не имеет значения».
Совет фон Трескофа не прошел бесследно, а удачное стечение обстоятельств поставило фон Штауффенберга в положение, которое облегчало проведение его планов в жизнь: в конце июня его произвели в полковники и назначили начальником штаба главнокомандующего Резервной армией генерала Фромма. Это не только позволило ему рассылать приказы от имени своего начальника, но также давало возможность часто встречаться с Гитлером, специально интересовавшимся пополнениями для войск, несущих потери в России. Теперь он решил, что для того, чтобы существеннейший первый шаг, убийство Гитлера, был наверняка осуществлен, он должен сделать это сам, невзирая на свои увечья.
Однако время прижимало, как никогда. 4–5 июля после попытки связаться с подпольной коммунистической группой, арестовали Юлиуса Лебера. 17 июля был подписан ордер на арест Герделера. Создалась угроза, что заговор будет разрушен новыми арестами в ближайшие дни, если не часы. Фон Штауффенберг уже дважды подготавливал покушения на Гитлера, но оба раза ничего не вышло. 20 июля он вылетел в штаб Гитлера в Восточной Пруссии с решимостью, что третья попытка будет окончательной.
В этот день к Гитлеру должен был приехать Муссолини, поэтому дневное совещание перенесли на 12.30. Фон Штауффенберга ждали с докладом о создании новых войсковых формирований. В портфель с документами он положил бомбу с часовым механизмом, который должен был сработать через десять минут после включения. Совещание уже началось, когда фон Штауффенберг присоединился к группе офицеров, окруживших большой, тяжелый дубовый стол с разложенными на нем картами. Ни Гиммлера, ни Геринга не было. Фюрер стоял у середины длинной стороны стола, то и дело наклоняясь, чтобы взглянуть на карты. Фон Штауффенберг поставил портфель под стол, включив взрывное устройство перед тем, как войти в комнату, затем тихо вышел, извинившись за необходимость позвонить в Берлин. Он отсутствовал одну-две минуты, когда сильный взрыв потряс комнату и разнес стены и крышу, на людей в комнате обрушились загоревшиеся обломки.
Среди дыма и обшей неразберихи, снующих туда-сюда охранников и раздававшихся изнутри криков раненых, из дверей, весь в пыли, шатаясь, вышел Гитлер с опаленными волосами, безжизненно повисшей правой рукой, обожженной ногой, в спину ему ударила падающая балка и, как обнаружилось, от взрыва у него повредились обе барабанные перепонки. Но он был жив. Все, кто стоял на том конце стола, где фон Штауффенберг поставил портфель, были либо убиты, либо тяжело ранены. Гитлера спасла, отчасти, верхняя крышка стола, на которую он опирался в момент взрыва, и, отчасти, тяжелая деревянная опора стола, к которой фон Штауффенберг пододвинул свой портфель.
Несмотря на сильное потрясение, Гитлер выглядел удивительно спокойным, и днем появился на платформе вокзала, чтобы встретить Муссолини. Кроме неподвижно висевшей руки, ничто не говорило о происшедшем, и его рассказ Муссолини о случившемся был весьма сдержанным.
Как только они приехали в гитлеровскую штаб-квартиру, Гитлер первым делом показал Муссолини остатки совещательной комнаты. Заново переживая всю ситуацию, он все больше возбуждался.
«Сегодня, после моего чудесного спасения, я, как никогда уверен в том, что мне суждено довести наше общее дело до успешного завершения». Кивая головой, Муссолини мог лишь согласиться: «После того, что я здесь увидел, я абсолютно с вами согласен. Это знак свыше».

В состоянии экзальтации Гитлер с Муссолини направились в личные апартаменты Гитлера, где к чаю собралась взбудораженная происшедшим группа. Геринг, Риббентроп и Дениц присоединились к Кейтелю и Йодлю, и начались взаимные упреки по поводу того, кто несет большую ответственность за войну. Гитлер сидел с Муссолини посредине. Спокойно наблюдая эту сцену, пока кто-то не упомянул «заговор» Рема 1934 года. В бешенстве вскочив вдруг со своего места, Гитлер начал кричать, что он отомстит всем, что его выбрало провидение, чтобы он вершил историю, и любой, кто станет поперек пути, будет уничтожен. Так продолжалось с полчаса. Истощив свой пыл, Гитлер снова замолчал, посасывая оказавшуюся под рукой таблетку и пропуская мимо ушей заверения в преданности и перебранку между Герингом и Риббентропом. [139]
После взрыва началась такая неразбериха, что фон Штауффенбергу удалось проскочить тройное кольцо охраны и улететь в Берлин. Прошло какое-то время, пока в штабе фюрера разобрались, что произошло — сначала решили, что это сброшенная с самолета бомба — и прошло еще больше времени, пока стало известно, что покушение сопровождалось попыткой путча в Берлине.
В столице небольшая группа заговорщиков собралась в кабинете генерала Ольбрихта в здании Генерального штаба на Бендлерштрассе. Их план заключался в следующем: объявить о смерти Гитлера и сформировании в Берлине антинацистского правительства. Изданные от его имени постановления должны были объявить о введении чрезвычайного положения и о передаче всей полноты власти армии, что должно было помешать СС перехватить контроль за ситуацией. Весь государственный аппарат, сами СС, полиция и партия должны были подчиняться командующим армиями в Германии, оккупированных странах и на различных театрах военных действий. Предполагалось арестовать все высшие чины СС и полиции, а также партийную верхушку. По плану заговорщиков, в столицу должны были быть введены войска, расквартированные в казармах вне города, блокироваться здание гестапо и радиостанция, разоружиться войска СС. Можно было гадать, выполнятся ли эти приказы, но заговорщики надеялись, что — раз Гитлера все равно уже нет — те офицеры, которые до этого отказывались присоединиться к заговору, кто из чувства страха, а кто, боясь нарушить присягу, теперь поддержат новое правительство.
Все зависело от двух условий: успеха покушения на Гитлера и быстрых, решительных действий в Берлине. Первое уже не состоялось, чего фон Штауффенберг не знал. Он покинул штаб фюрера в полной уверенности, что ни один человек в совещательной комнате не уцелел. Однако уже из первых сообщений о взрыве, поступивших на Бендлерштрассе чуть позже 13.00, было ясно, что Гитлер жив, поэтому Ольбрихт не отдал приказа начать операцию «Валькирия». Таким образом, второе условие также не удалось выполнить. А в это время фон Штауффенберг, уверенный в смерти Гитлера, после трехчасового перелета из Восточной Пруссии, связавшись по телефону с аэродрома Рангсдорф с Ольбрихтом, убеждал его отдать приказ о начале операции. Это было в 15.45, и фон Штауффенбергу потребовалось еще 45 минут, чтобы добраться до центра Берлина и наконец приступить к решительным действиям, вдохновляя своих сообщников.
Даже энергия и решительность фон Штауффенберга уже не могли компенсировать упущенного времени. Ничего еще не было сделано. Только после четырех часов генерал фон Хазе, комендант Берлина, получил указание ввести в город войска и занять правительственный квартал. Фон Хазе вызвал из Деберица охранный батальон Великая Германия, которым командовал майор Ремер. Ремер (не участвовавший в заговоре) действовал быстро, но все это вызвало подозрения у офицера по национал-социалистической ориентации из министерства пропаганды, доктора Ганса Хагена, молодого человека с большим самомнением, который выступал в батальоне с лекцией. Хаген связался с Геббельсом, который пригласил Ремера поговорить по телефону со штабом Гитлера в Восточной Пруссии. Голос, которого нельзя было не узнать, убедил Ремера, что фюрер не погиб, как ему сказали — майора тут же произвели прямо в полковники, и Гитлер лично приказал ему использовать свой батальон для подавления путча.
После возвращения фон Штауффенберга главнокомандующим срочно разослали приказы приступить к операции «Валькирия», и в Париже и Венеона уже развернулась вовсю, когда в 6.30 вечера по германскому радио прошло сообщение, переданное Геббельсом по телефону, что на жизнь фюрера совершено покушение, но безуспешно. Как только это стало известно, для большого числа офицеров, которые стояли в стороне и ждали, будет ли успешным путч, прежде чем связаться с ним, главным стали страх перед местью Гитлера и желание удостовериться, что же произошло.

Переданное в начале вечера радиосообщение из Берлина уже обеспокоило осторожных. Вскоре после 8 часов вечера всем командующим были переданы по телетайпу команды, отменяющие полученные ими из Берлина инструкции. Гитлер назначил Гиммлера Главнокомандующим Резервной армией вместо генерала Фромма и поручил ему отвечать за безопасность Рейха. Через час по радио передали, что перед полуночью Гитлер выступит перед германским народом.
Положение группки заговорщиков в здании Генерального штаба на Бендлерштрассе было теперь безнадежным. В течение вечера посаженная перед этим под арест группа лояльных Гитлеру офицеров вырвалась из-под стражи, освободила генерала Фромма и разоружила заговорщиков. Поведение самого Фромма было до этого двусмысленным, и он теперь стремился показать рвение и преданность, освободившись от тех, кто мог скомпрометировать его. Когда прибыли войска, чтобы арестовать заговорщиков, Фромм приказал расстрелять фон Штауффенббрга, Ольбрихта и двух других офицеров во дворе, где их казнили при свете фар броневика. Беку разрешили покончить с собой. Прикончить остальных Фромму помешал только приезд Кальтенбруннера, главного помощника Гиммлера, который был намного больше заинтересован узнать, что скажут оставшиеся в живых, нежели расстреливать их на месте, когда путч уже провалился. Прилетевший вечером из Восточной Пруссии Гиммлер расположился со своим штабом в доме Геббельса, и первые допросы были проведены той же ночью. Охота за людьми началась.
Заговорщики имели успех только в одном месте, в Париже. Там они могли рассчитывать на ряд твердых сторонников, возглавлявшихся генералом Хейнрихом фон Штюльпнагелем, военным губернатором Франции. Как только он получил кодовый сигнал из Берлина, фон Штюльпнагель выполнил приказы об аресте 1200 членов СС в Париже, и армия быстро взяла ситуацию в свои руки. Но и здесь заговорщикам не повезло так же, как это произошло буквально повсюду.
В первые месяцы 1944 года фельдмаршала Роммеля, тогда только что назначенного на свой пост на западе, ввели в контакт с группой Бека и Герделера, и существовала вероятность того, что его можно будет уговорить принять соответствующие меры, когда тому придет время. Однако 17 июля, когда он возвращался с фронта, автомобиль Роммеля был атакован английскими истребителями, и фельдмаршала тяжело ранило. Таким образом, 20 июля Роммель лежал без сознания в госпитале, и командование его группой армий Б, как и главное командование на западе, было в руках фельдмаршала фон Клюге, лошади совсем другой масти.
Фон Клюге прекрасно знал, что затевается. Но как только стало известно, что покушение на жизнь Гитлера не удалось, он отказался обсуждать самостоятельное выступление на западе. Без поддержки командования армией фон Штюльпнагель ничего не мог сделать: он создал возможность, которую некому было использовать. Так что, к рассвету 21 июля путч в Париже провалился так же, как в Берлине, и фон Штюльпнагеля вызвали домой для объяснений. Теперь пришел черед Гитлера действовать, и его месть не заставила себя ждать.
В половине первого ночи с 20-го на 21-ое июля все германские радиостанции передали дрожащий, но все еще узнаваемый голос фюрера, говоривший из Восточной Пруссии.
«Если я говорю с вами сегодня (начал он), то для того, чтобы вы услышали мой голос и знали, что я не пострадал и в здравии, и, во-вторых, чтобы вы знали о преступлении, не имеющем параллели в германской истории. Очень маленькая группка честолюбивых, безответственных и в то же время безрассудных и глупых офицеров вошли в заговор с целью ликвидировать меня и Высшее командование вооруженными силами…
Я убежден, что с раскрытием крошечной клики предателей и саботажников наконец-то после долгого времени в тылу создана та атмосфера, в которой нуждается сражающийся фронт…
На этот раз мы рассчитаемся с ними привычными для национал-социалистов способами».
Гитлер редко угрожал впустую. Гестапо не прекращало расследования и казни вплоть до последних дней войны, и заседания Народного суда под председательством печальной памяти нацистского судьи Роланда Фрейзлера продолжались месяцами. Первое заседание состоялось 7 августа и закончилось немедленным осуждением фельдмаршала фон Вицлебена, генералов Гепнера, фон Хазе и Штиффа вместе с четырьмя другими офицерами, и их казнили с неимоверной жестокостью 8 августа, медленно затягивая на шее прикрепленную к мясному крюку петлю из струны для рояля. Говорили, что казни и суд были сняты на кинопленку, от начала до конца, чтобы Гитлер мог увидеть их в тот же вечер у себя в канцелярии рейха.
За очень небольшим исключением, в основном только по счастливой случайности, все, кто принимал активное участие в заговоре, гражданские и военные, всего около 200 человек, были арестованы, подвергнуты пыткам и казнены. еще 5000, в том числе целиком семьи главных заговорщиков, вроде Герделера, фон Штауффенберга, фон Трескофа, Остера, а также видные фигуры, не связанные непосредственно с заговором, но имевшие что-нибудь в своем прошлом или подозревавшиеся в независимом образе мысли, были арестованы и отправлены в концентрационные лагеря — среди них Шахт, Гальдер и Конрад Аденауэр.
Несомненно, среди тех, кто был казнен, имелись люди, которые присоединились к заговору — и много больше людей, которые сделали бы это, если бы Гитлер был убит — потому что поняли, что Гитлер ведет Германию к катастрофическому поражению. Но ядро оппозиции составляли мужчины и женщины, которые разобрались в подлинной сути нацистского режима и вступили в борьбу за его свержение уже тогда, когда Гитлер еще торжествовал победы, и таких людей было отнюдь не мало.
Одним из них был Хеннинг фон Трескоф. Только то, что он получил назначение в действующую армию, помешало ему сыграть центральную роль в событиях 20 июля. Как только он услышал, что Гитлер лично выступил по радио и тем самым доказал, что заговор провалился, он тут же решил покончить с собой, а не ждать, пока пытками из него вытянут все, что он знал про оппозицию — включая имена.
Его друг фон Шлабрендорф не смог отговорить его, и на следующее утро фон Трескоф въехал на ничейную землю, и, выстрелив из двух пистолетов, чтобы подумали, будто он убит в бою, взорвал ружейную гранату и ему оторвало голову. После того, как они расстались утром 21 июля, фон Шлабрендорф записал последние слова фон Трескофа:
«Теперь они все набросятся на нас и будут поливать нас грязью. Но я убежден, сегодня, как никогда, что мы поступили правильно. Я считаю Гитлера архиврагом не только Германии, но и всего мира…
Точно так же, как бог однажды обещал Аврааму, что он пощадит Содом, если только найдется в городе десять праведных людей, я имею основание надеяться, что, благодаря нам, он не уничтожит Германию. Ни один из нас не может пожаловаться на свою смерть, потому что каждый, кто вступал в наши ряды, одевал на себя отравленную рубашку Несса. Моральная ценность человека определяется тогда, когда он показывает, что готов отдать жизнь за свои убеждения».
Эти слова могут быть эпитафией всем, кто присоединился к Хеннингу фон Трескофу в попытке избавить Германию и весь мир от Гитлера и нацистского режима.
Булл он А. Гитлер и Сталин. — Смоленск: Русич, 1994. — Т.2.

 

 

 

 

УБИТЬ ФИДЕЛЯ

Джон Кеннеди прогуливался по саду Белого дома со своим приятелем Джорджем Смазерсом, сенатором от Флориды, также известным как «сенатор от Кубы» — это прозвише он заслужил безоглядной поддержкой бывшего кубинского диктатора Батисты. Они говорили о Фиделе Кастро. Согласно показаниям Смазерса, Кеннеди затронул тему политических убийств, поскольку ранее «обсуждал кое с кем эту и другие возможности применительно к Кубе». Смазерс предложил, чтобы любое покушение на убийство было предпринято одновременно с инсценированным инцидентом на военно-морской базе США в Гуантанамо, что послужило бы предлогом для интервенции американских войск.
Вскоре после этого Кеннеди, как отмечал биограф Смазерса журналист Хэнк Мессик, «узнал о связях Смазерса с правыми кругами, что заставило его насторожиться. Он по-прежнему ценил сенатора как приятного компаньона на досуге, но приказал ему никогда более не касаться кубинской темы». Однако Смазерс, который был близок Бебе Ребозо, Карлосу Прио и другим кубинским эмигрантам, продолжал гнуть свою линию. Однажды за ужином на двоих в Белом доме застольная болтовня Смазерса о политических убийствах привела президента в такую ярость, что он швырнул вилку, разбив на кусочки свою тарелку. И только после этого Смазерс отступил.
В ту минуту гнева Кеннеди, видимо, не подозревал, что в неприлично короткое время после его вступления на пост ЦРУ узаконило политические убийства, создав группу «карательных акций». Начальник оперативного отдела ЦРУ Дик Биссел вкратце обсуждал этот страшноватый предмет с Макджорджем Банди, своим бывшим студентом в Йельском университете, ставшим специальным помощником Кеннеди по делам национальной безопасности. У Банди не возникло никаких возражений. Но он не информировал президента о беседе, поскольку предполагал, как он впоследствии показывал, что ЦРУ прежде, чем «убить конкретное лицо», запросит соответствующее разрешение.
К этому времени ЦРУ по самые свои электронные уши погрязло в приготовлениях к политическим убийствам. У него существовало два основных плана, которые по времени были приурочены к моменту вторжения: один должен был осуществляться при помощи мафии, другой — в сотрудничестве с кубинским подпольем. Прямые попытки покушения на жизнь Кастро, по всей видимости, предпринимались и непосредственно самим управлением. Как свидетельствует писатель Рой Нортон, «группы убийц ЦРУ проходили обучение во Флориде, на болотах Эверглейдс, руководил ими выпускник террористической школы УСС. Ему помогали офицеры морской пехоты, прикомандированные к ЦРУ».
Полковник ВВС США Флетчер Праути утверждал, что ЦРУ «использовало специальный самолет „Хелио курриэр L-28“, который, приземлившись близ Гаваны, доставил на Кубу особую группу, специально подготовленную для покушения на жизнь Фиделя Кастро. Мы тщательно разработали эту операцию, и самолету удалось вернуться в целости и сохранности. Пилот доложил, что высадил группу убийц точно в намеченном месте. Позднее мы узнали, что группа была окружена и захвачена солдатами Кастро».
План покушения руками кубинского контрреволюционного подполья ЦРУ разрабатывало в сотрудничестве с подпольной организацией «Унидад революсионариа». Эту организацию ЦРУ снабдило оружием, снаряжением и деньгами. Доставлены они были на борту морского охотника «Техана-3», переоборудованного после второй мировой войны в прогулочный катер богатым техасским нефтепромышленником. Затем «Техану-3» перекупил у него еще более богатый кубинский эмигрант Альберто Фернандес. Фернандес, бывший сахарный король, являлся координатором «Унидад» в Майами. Он зарегистрировал «Техану» в подставной фирме «Интер-Ки транспортэйшн компани», после чего ЦРУ переоборудовало судно по-своему в доке на острове Сток-Айленд. Оснащенная двигателями германского производства «Техана» даже в штормовую погоду могла развивать скорость свыше тридцати узлов. На палубе, заполненной в целях маскировки котлами для хранения крабов, были оборудованы турели для мгновенного монтажа и демонтажа пулеметов 50-го и 30-го калибров. Экипаж «Теханы» состоял только из кубинцев. По ночам судно доставляло людей и технику из Ки-Уэста в укромные уголки на северном побережье Кубы. «Обычно того, что нам привозили, хватало на два грузовика, — говорил один из членов „Унидад“. — „Техана“ доставляла пулеметы 30-го и 50-го калибров, винтовки М-1, пластиковую взрывчатку С-3 и С-4, горючую смесь. Часть оружия распределялась между группами. Остальное прятали в тайниках про запас».
В руководство «Унидад» входили Умберто Сори Марин и Альдо Вера. Хотя они и знали о существовании эмигрантского лагеря в Гватемале, ЦРУ по своим соображениям не информировало их о предстоящем вторжении. Но тем не менее рассчитывало на то, что Сори Марин и К° устраняет Кастро до дня «Д».
Сори Марин планировал путч. Мятежные офицеры ВВС Кубы должны будут захватить военно-воздушную базу Сан-Антонио-де-лос-Баньос близ Гаваны, а корабли ВМС, подняв флаг восстания, выйдут из портов стоянки. «Директорат» — отчаянные ребята из студентов, которые поддерживали кубинского политического деятеля Карлоса Прио в недолгой послереволюционной борьбе с Фиделем Кастро, — атакует Гаванский университет. Альдо Вера отвечал за захват средств связи и коммунальных служб.
План предусматривал еще одну деталь, о которой знали лишь немногие вожаки заговора. Фидель и, возможно, его брат будут убиты, что вызовет хаос в оставшемся без руководства правительстве и войсках. Сори Марин, ведавший военными вопросами в «Унидад», знал, как это сделать. Что может быть проще, объяснял он своим дружкам из ЦРУ, чем подложить одну из «петакас» (пластиковых бомб, доставляемых «Теханой») под трибуну и взорвать все ядро режима разом?
18 марта в пригородном районе Мирамар, в доме, окрашенном в пастельные желтые тона, состоялось последнее решающее совещание. Умберто Сори Марин, Рафаэль Хэнском, Роджер Гонсалес и еще пятеро его участников склонились над обеденным столом. Все они были воодушевлены недавними успехами: «петакас», сея панику, взорвались в театрах и других общественных местах столицы, зажигательные устройства спалили два крупных универсальных магазина Гаваны — «Эпока» и «Энканто». Куря одну за одной любимые сигареты «Кэмэл», Сори Марин водил костлявым пальцем по расстеленной на столе карте Гаваны.
В нескольких кварталах от них милицейский патруль, совершавший обычный обход, остановился у одного из домов. Постучали в парадную дверь. Перепуганная женщина выскочила-черным ходом и бросилась бежать к желтому дому. Патруль заметил ее и ворвался следом за ней в комнату, где находились заговорщики. Сори Марин выхватил было пистолет, но был тяжело ранен автоматной очередью. Остальные покорно подняли руки.
Хребет «Унидад» был сломан, и ЦРУ пришлось отказаться от своих надежд на участие кубинского подполья в предстоящем вторжении.
При администрации Никсона возобновились попытки покушений на жизнь Кастро, организованные ЦРУ. Эмигрантская группировка Джерри Патрика Хемминга была привлечена к осуществлению плана убийства Кастро во время его визита в Чили по приглашению Сальвадора Альенде в октябре 1971 года. Кастро предполагалось застрелить из пистолета особой конструкции, спрятанного в телевизионной камере, во время его торжественной встречи по прибытии в Сантьяго. Существование такого замысла подтвердил Тони Весьяна, заявивший, что его непосредственный шеф в ЦРУ Морис Бишоп приказал ему организовать покушение. «Все это было очень похоже на убийство Кеннеди, — рассказывал Весьяна. — Назначенному Бишопом убийце Кастро должны были подсунуть бумаги, уличающие его как вставшего на путь предательства агента Москвы и Гаваны. После покушения намечалось убить и самого стрелявшего». Подложные документы изготовил бывший агент батистовской службы безопасности по имени Луис Посада Каррилес, который участвовал во вторжении в Заливе свиней, [140] а затем прошел шпионскую подготовку в Форт-Джексоне. К 1971 году Посада стал высокопоставленным сотрудником венесуэльской службы безопасности.
Покушение сорвалось по чистой случайности. «У нас были телевизионные камеры со спрятанным в них оружием, чтобы убить Кастро в то время, когда он будет произносить речь, — вспоминал Весьяна. — Но у одного из агентов случился приступ аппендицита, и нам пришлось срочно отправить его в больницу. Напарник действовать в одиночку отказался». Однако заговорщики предусмотрели запасной вариант убийства Кастро во время его поездки на горный медный рудник близ Антофагасты на севере Чили. Но и на этот раз ничего не вышло. К руднику Кастро ехал по узкой извилистой дороге. Проехав полпути, машина Кастро остановилась — поперек дороги стоял выведенный из строя автомобиль. Он был начинен 400 футами, динамита с электрическим детонатором, управляемым по проводам. Убийцы включили ток, но взрыва не произошло.
Тогда вступил в действиетретий вариант плана, предусматривавший покушение на Кастро во время остановки в Перу на обратном пути из Чили. Его должны были совершить в тот момент, когда Кастро появится в двери самолета сразу после приземления в аэропорту Лимы, где намечался официальный обед от имени президента Хуана Веласко Альварадо. Самолет «Бичкрафт», вооруженный 20-миллиметровой пушкой, расположился на летном поле в такой позиции, откуда он мог бы расстрелять Кастро чуть ли не в упор и, тут же подняться в воздух. Однако самолет, в котором находился Кастро, совершенно неожиданно отрулил на специально отведенную и усиленно охраняемую площадку, находившуюся вне досягаемости огня из «Бичкрафта». Вполне понятно, что пилот последнего отказался переместить свой самолет на другую позицию, с которой взлет, а значит, и спасение бегством были невозможны.
Хинкл У., Тернер У. Рыба красного цвета. — М.: Прогресс, 1983.

 

 

 

 

ВЫСТРЕЛЫ В ДАЛЛАСЕ

22 ноября 1963 г. президент США Кеннеди совершал поездку на автомобиле в Далласе (штат Техас). Автомобиль президента, сделанный по особому заказу в 1961 г., был открытой машиной марки «линкольн» с двумя дополнительными откидывающимися сиденьями. Он был снабжен прозрачным пластмассовым верхом, который не был пуленепробиваемым; к тому же, небо прояснилось, и Уинстон Г. Лоусон, специальный агент Секретной службы распорядился не устанавливать верха.
Во время поездки за рулем лимузина был агент Секретной службы Уильям Р. Грир, справа от него сидел другой агент. Президент помешался справа на заднем сиденье рядом с Жаклин Кеннеди, своей женой. На правом откидном сиденье помещался губернатор Коннэ-ли, на левом — жена губернатора. Автомобиль двигался со средней скоростью 11,2 мили в час.
В 12 часов 30 минут, когда автомобиль президента двигался по Элм-стрит к Тройному виадуку, раздался сухой винтовочный выстрел. Жаклин Кеннеди, которая смотрела влево на приветствовавшую президента толпу, он показался похожим на выхлоп мотоцикла. Затем она услышала возглас губернатора Коннэли. Повернувшись, Жаклин увидела странное выражение лица президента, поднимавшего левую руку к горлу. Затем раздались следующие выстрелы, и в голове президента образовалась зияющая рана. Обнимая своего мужа, Жаклин воскликнула: «О, Боже мой, они ранили моего мужа. Я люблю тебя, Джек!» Одна пуля прошла через шею президента; другая, оказавшаяся смертельной, раздробила его череп с правой стороны.
Еще до второй пули, попавшей в Кеннеди, губернатор Коннэли был ранен в спину, в правую сторону груди, в кисть правой руки и левое бедро. Услышав второй выстрел, жена Коннэли потянула мужа вниз к себе на колени. Увидев в тот момент свою окровавленную грудь, губернатор подумал, что он сам смертельно ранен. Он воскликнул: «О, нет, нет, нет! Господи, они перебьют всех нас!». Вначале жена губернатора решила, что ее муж убит, но затем заметила, что он слегка шевельнулся. Сохраняя присутствие духа, она проговорила: «Ничего, лежи спокойно». Губернатор лежал головой на коленях жены, когда услышал второй выстрел, попавший в президента. И в ту же минуту Коннэли и его жена увидели, что поверхность автомобиля покрыли частицы мозга.
Один из агентов Секретной службы по рации сообщил переднему автомобилю о нападении и велел ехать в больницу. Там к приезду президентского кортежа персонал был поднят на ноги и приготовлены две палаты.
После прибытия в больницу агент Лоусон выскочил из первого автомобиля и подбежал ко входу в отдел скорой помощи, где его встретили служащие, катившие носилки к автомобилю. Агент Хилл снял с себя пиджак и покрыл им голову и верхнюю часть груди президента, чтобы предотвратить фотографирование.
Пока группа врачей отчаянно пыталась спасти жизнь президента, Жаклин Кеннеди то наблюдала за их работой, то выходила из палаты. После того, как было объявлено, что президент мертв, она сказала, что хотела бы остаться со своим мужем. Срочно был доставлен гроб, и тело президента подготовили для перевозки. В этот момент появились представители городских властей Далласа и стали протестовать против увоза тела Кеннеди без предварительного вскрытия. Но, несмотря на их протесты, гроб вынесли из больницы, поместили в машину скорой помоши и перевезли на аэродром. Через 1 час 45 минут после роковых выстрелов гроб с Кеннеди был поставлен в кормовую часть президентского самолета.
Смерть президента повлекла за собою целую цепочку смертей. Ли Харви Освальд (по официальной версии убийца Кеннеди) через 2 дня был застрелен Джеком Руби. Джек Хантер, побывавший сразу после убийства Освальда у него на квартире, был застрелен в полицейском участке — у полицейского якобы самопроизвольно выстрелил пистолет. Другой журналист, который вместе с Хантером осматривал квартиру Освальда, Джим Косер был застрелен у себя дома. Таксист, который вез в день убийства Кеннеди Освальда, вскоре погиб в автомобильной катастрофе. Таинственно умерла журналистка Дороти Калголлен, которой удалось больше часа беседовать с глазу на глаз с Джеком Руби. Были убиты или погибли подозрительным образом и многие другие свидетели или участники расследования убийства Кеннеди.
В августе 1990 г. на пресс-конференции в Далласе 29-летний Рики Уайт заявил, что его отец Уайт-старший был одним из трех человек, стрелявший в Кеннеди. По словам Уайта, Освальду заранее отводилась роль «козла отпущения», а по президенту вели огонь его отец, ранивший Кеннеди в горло и смертельно — в голову, и третий, неизвестный до сих пор участник покушения.
Лаврин А. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

МИССИЯ В ОМАНЕ

Оман был оккупирован англичанами в 1871 году, с тем чтобы укрепить свое влияние в зоне Индийского океана. Вдоль побережья страны проходят морские пути, по которым танкеры вывозят нефть в страны Запада Страна фактически разделена на две части: большая часть, где находятся все нефтяные месторождения, расположена в юго-восточной части Аравийского полуострова и гораздо меньшая часть территории, площадью около 600 квадратных миль, выходит в Ормузский пролив. Разделяет две части узкая полоска земли длиной около 30 миль, принадлежащая дружественным Объединенным Арабским Эмиратам. Ормузский пролив, как правило, называют «нефтяной артерией», «шейной веной» или другими аналогичными наименованиями, пытаясь этим оправдать британский контроль над Оманом, якобы необходимый для существования Великобритании и даже всего западного мира.
Англичанам пришлось столкнуться с большими неприятностями, когда они подавляли действия партизан в горной западной провинции Лофар. Ставшие известными жестокие действия режима султана Омана Сайда бен Теймура вкупе с абсурдным запрешением использовать такие предметы, как солнечные очки, сигареты и радио, особенно отрицательно сказались в Дофаре, поскольку Сайд большую часть года проводил в своем дворце в Салале.
Народный фронт освобождения Дофара был создан в 1962 году эмигрантами, работавшими в развивающихся странах Персидского залива.
В первый год действия Фронта не привлекали к себе особого внимания, но после неудачного покушения на султана Сайда в апреле 1966 года в Дофар было направлено тысячное войско султана, перерезавшее линии снабжения. Однако победа Национального фронта в Южном Йемене позволила Фронту Дофара получить необходимое вооружение и снаряжение, в то время как действия вооруженных сил султана и англичан все больше отталкивали от себя население Дофара.
В 1968–1969 годах нефтяные залежи Омана, открытые еще в 1964 году, дали очень много нефти. Деньги, полученные от продажи нефти, Сайд использовал на свои личные нужды. Большая часть денег переводилась на счета султана в американских и швейцарских банках. Он даже отказался осуществить перевооружение своей армии. В марте 1970 года Фронт контролировал уже всю провинцию Дофар, кроме города Салала. Расположенная поблизости от него база ВВС англичан нередко подвергалась артиллерийскому обстрелу. Старый султан отвергал все попытки убедить его изменить свою политику. Уайтхолл принял решение о смешении султана. «Нам нужен Омани Заид вместо Шахбута», — заявил официальный представитель министерства иностранных дел Великобритании, имея в виду организованный англичанами в 1967 году переворот в Абу-Даби, когда шейх Шахбут, похожий на Сайда правитель, но только с большими странностями, был смешен его братом Заидом.
В качестве преемника Сайда был выбран его сын Кабус. Он получил образование на Западе, но по возвращении в 1966 году в Оман был под домашним арестом, так как Сайд опасался его. Посещавшие Кабуса лица тщательно проверялись, однако, один неугодный султану человек все же посетил его сына.
Тимоти Ландэн занимал пост старшего офицера по разведке султанской армии в провинции Дофар. Ландэн прибыл в Оман в 1965 году в самом начале войны против Фронта в качестве специалиста по рекогносцировке, прикомандированного из британской армии. После двухлетней службы он был направлен в Англию на разведывательные курсы, по окончании которых возвратился в Оман. Ландэн хорошо знал Кабуса по учебе в академии Сандхерст, где они жили в одной комнате.
Ландэн рассказал Кабусу о заговоре, в подготовке которого он участвовал вместе с другими лицами. В их число входили: шейх Брейк бен-Хамуд, сын губернатора Дофара; британский чиновник из местной нефтяной компании «Петролеум Дивелопмент Оман»; прикомандированный из числа англичан командующий армией султана; британский генеральный консул Дэвид Крофорд; Джефри Артур, британский политический резидент в зоне Персидского залива; а также новый министр обороны Омана полковник Хью Олдхэм. Осуществление плана было отложено на несколько месяцев, вероятно, из-за приближавшихся выборов в Великобритании. Правительство лейбористов, очевидно, проявляло нежелание давать санкцию на переворот во время избирательной кампании. В конце июня к власти пришли консерваторы, и уже на 23 июля было назначено свержение Сайда. В этот день подразделению из солдат и офицеров султанской армии было приказано окружить дворец Сайда в городе Салала. Они выполнили приказ, полагая, что идут какие-то учения. Шейх Брейк, Дандэн и группа солдат, включая нескольких военнослужащих САС, прошли через охрану к воротам дворца. Охранник, стоявший в воротах, был подкуплен. Он провел группу через двор. Старый султан был готов к этому. Он давно подозревал, что предпринимаются попытки свергнуть его, поэтому около каждого окна своего дворца держал наготове винтовки и легкие пулеметы. Когда участники заговора оказались в поле видимости, султан и преданная ему охрана открыли огонь. Группа бросилась в укрытие, а Дандэн немедленно по радио запросил поддержку с воздуха. Вскоре появился самолет ВВС султана, управляемый английским летчиком, который сбросил несколько бомб с газом. В завязавшейся борьбе заговорщики победили. Султан был дважды ранен. Его вынудили отречься от престола и по окончании лечения на самолете вывезли в Великобританию. Правительство поселило султана в отеле «Дорчестер», где он и оставался до своей смерти, последовавшей через два года. Взяв контроль в свои руки, Кабус объявил о запоздалых программах развития, которые должны были осуществляться под наблюдением временного комитета по планированию, во главе которого, по известным причинам, поставили министра обороны Омана Хью Олдхэма. Кабус также объявил об амнистии повстанцам из Фронта.
Заговор был представлен англичанами в качестве национального восстания. Великобритания сразу же приняла меры к расширению своего военного присутствия в этой стране.
Блоч Д., Фитцджеральд П. Тайные операции английской разведки. — М.: Изд-во политической литературы, 1987.

 

 

 

 

 

МИ-6 ПРОТИВ ИРА

В 70-е годы британскому разведывательному подразделению МИ-6 отводилась важная роль в борьбе с ИРА (Ирландской республиканской армией). Получили известность три операции этого периода.
Наиболее известной, очевидно, является трагикомическая история братьев Литтлджонов — Кеннета и Кейта. Обвинения в некомпетентности, выдвигавшиеся МИ-6 в адрес военной разведки, в данном случае удивительным рикошетом отозвались на самой разведслужбе. В 1970 году Кеннет Литтлджон скрывался в Ирландии от британской полиции, которая считала, что он может оказать помощь в расследовании дела о краже 38 тысяч фунтов стерлингов, за которое его двоюродный брат Брайэн Перке получил шесть лет тюрьмы. Литтлджон имел криминальное прошлое, связанное с грабежом. Это случилось еще во время его службы в полку парашютистов, из которого в 1959 году он был с позором уволен за кражу денег из полковой кассы. Он жил в Ирландии в графстве Керри, средства к существованию получал от фирмы по продаже одежды, созданной им в Дублине под псевдонимом Кеннет Остен. Фирма Литтлджона довольно быстро попала в затруднительное положение. Переехав в графство Лаут, поближе к границе с Северной Ирландией, Кеннет установил контакты с ИРА. Он узнал, откуда ИРА получает необходимое оружие. Обремененный долгами и поставленный перед угрозой вызова в Верховный суд Дублина, Литтлджон решил использовать имевшуюся у него информацию. В ноябре 1971 года апелляционный суд отменил приговор его двоюродному брату Брайэну Перксу на основании того, что, судья не обеспечил полного разбирательства дела. Уголовного дела против Литтлджона больше не существовало, и 21 ноября он вылетел в Лондон.
Младший брат Кеннета Кейт большую часть 1967 года провел в тюрьме Борстал также за участие в грабеже. Там он познакомился с леди Памелой Онслоу, навещавшей тюрьму с благотворительными целями. После своего освобождения Кейт не терял с ней связь, и в этом Кеннет увидел хорошую возможность для вступления в контакт с британским правительством. Кейт рассказал леди Онслоу о наличии у его брата информации об ИРА, которую тот хотел бы передать правительству. Леди Онслоу связалась со своим личным другом-министром обороны Великобритании лордом Каррингтоном, который разрешил министру Джеффри Джонсон-Смиту встретиться с Литтлджонами на квартире леди Онслоу в Кенсингтоне. Встреча состоялась 21 ноября. В течение трехчасовой беседы Кеннет Литтлджон рассказал министру, что «официальная» ИРА получила партию автоматов АК-49 и планирует осуществить убийство Джона Тейлора, министра внутренних дел Ольстера, который придерживался бескомпромиссной линии.
Литтлджон произвел хорошее впечатление на Джонсона-Смита, который предложил ему связаться со специальным управлением полиции. Литтлджон отказался, заявив, что не «горит желанием возобновить знакомство с полицией». Министр согласился сам поднять этот вопрос перед «соответствующими властями». На следующий день Литтлджон явился на квартиру по Кейвелл-стрит, где встретился с офицером МИ-6, представившимся как Дуглас Смайт (известен также под именем Джона Уаймена). Литтлджон повторил то, что ранее рассказал Джонсону-Смиту. Уаймен заявил Литтлджону, что при необходимости свяжется с ним.
К информации Литтлджона вернулись в феврале 1972 года, когда была предпринята попытка совершить покушение на Джона Тейлора при его выходе из офиса в Армаге. Один из тех, кого Литтлджон причислял к покушавшимся, командир республиканского батальона в Белфасте Джо Маконн, через несколько дней был убит армейским патрулем. Литтлджону дали задание проникнуть в ряды «официального» крыла ИРА и передавать о нем информацию, в частности о лицах, скрывавшихся в соседней Ирландии. Литтлджон должен был действовать и как агент-провокатор, организуя и осуществляя в Ирландии ограбления банков, взрывы бомб, ответственность за которые возлагалась бы на «официальное» крыло ИРА. МИ-6 надеялась, что такие действия заставят ирландское правительство принять более строгие меры законодательного порядка против ИРА, многие члены которой в период интернирования бежали в Ирландскую Республику. Кроме того, взрывы подорвали бы политическую поддержку, которой пользовалось в стране «официальное» крыло ИРА.
Как шпион Литтлджон был в основном бесполезен. Большая часть информации, которую он на регулярных встречах передавал Уаймену, носила общий характер. Ирландская полиция с удивлением наблюдала, как Литтлджон разъезжает по стране. Позднее некоторые офицеры заявили, что им было дано указание не трогать братьев. По словам Литтлджона, в период с февраля по октябрь 1972 года он совершил 12 банковских ограблений. Добыча от одного из них, осуществленного в июне 1972 года в торговом центре города Ньюри на севере страны, составила 70 тысяч фунтов стерлингов. Детективы полиции допрашивали Литтлджонов по поводу этого ограбления, когда получили наводку от местного судебного чиновника, у которого возникли подозрения после получения им от Литтлджонов крупного задатка за дом в Лауте десятифунтовыми купюрами. Но никакого обвинения им не было предъявлено. Кеннет Литтлджон заявляет, что он знал, по крайней мере, о четырех других ограблениях, которые санкционировала британская разведка и в которых он не принимал участия. Он также утверждал, что ему было поручено убрать некоторых лидеров ИРА из обеих фракций. Одним из них был Симэс Костелло, входивший в «официальное» крыло ИРА и ставший впоследствии одним из основателей Ирландской республиканской социалистической партии; другим был Син Гарлэнд, который, как было сказано Литтлджону, также относится к «официальному» крылу ИРА; а третьим — Син Макстиофейн, руководитель разведки «временной» ИРА. Макстиофейн входил в то время в состав делегации ИРА, руководимой Дайти О'Конейллом, которая вела секретные переговоры с британскими официальными лицами. На этих переговорах обсуждался состоящий из 15 пунктов план объединения Ирландии. Список лиц, подлежащих устранению, был передан Литтлджону его руководителем Уайменом. Два нападения на полицейские участки в Лауте и Кастелбеллингеме (Ирландия) приписываются также Литтлджонам.
Карьера Литтлджонов как британских агентов закончилась после нападения на банк «Эллайд айриш бэнк» на Грэфтон-стрит в Дублине. Утром 12 октября 1972 года группа лиц, в которую входили Литтлджоны и некоторые отколовшиеся члены «официального» крыла ИРА, прибыли на квартиру управляющего банком Ноэля Куррена. Его семью держали под дулом пистолета, а самого Куррена заставили везти Литтлджонов на Грэфтон-стрит и открыть сейфы. Прибывающих на работу сотрудников банка связывали и запирали в сейфы, из которых было изъято 67 тысяч фунтов стерлингов. Кеннет Литтлджон повсюду в помешении оставил отпечатки своих пальцев. Позднее все они были опознаны сотрудниками банка.
Сразу после ограбления Кейт отвел машину Кеннета в дублинский аэропорт, уничтожил в ней все отпечатки пальцев, но оставил в машине счет Кеннета за электричество, в котором был указан его домашний адрес. Через Белфаст и Шотландию братья прибыли в Лондон, где встретились с женой Кеннета и его бывшим партнером по бизнесу Робертом Стокменом. На деньги, полученные в результате дублинского ограбления, они планировали купить ресторан в Торквейе, однако их мечты приказали «долго жить». Утром 19 октября Литтлджон в последний раз встретился с Уайменом на Трафальгарской площади. Вскоре после этого вооруженная полиция ворвалась в дом Стокмена, арестовала его и Кеннета вместе с женой. Рейдом руководил инспектор Джон Паркер, который вылетел в Лондон сразу же после того, как ирландская полиция собрала данные о причастности Литтлджонов к ограблению. В группу, осуществившую арест, входили офицеры Скотланд Ярда из «летучего отряда». МИ-6 ничего не знала о происшедшем, пока Кеннет Литтлджон не попросил Паркера позвонить инспектору Синклеру из специального управления полиции. Ранее Уаймен сказал Литтлджону, что в случае каких-либо трудностей с полицией звонок Синклеру, руководившему ирландской секцией специальной полиции, будет достаточен для урегулирования дела. Паркер позвонил Синклеру и проинформировал его об аресте Кеннета Литтлджона (в тот же день Кейт также был арестован в своем доме в Торквейе).
В МИ-6 понимали, что почти ничего нельзя сделать для предотвращения судебного разбирательства по делу Литтлджонов, не вызвав отрицательной реакции средств массовой информации. Изменение отношения полиции Ирландии к Литтлджону произошло потому, что одну из ее секций постоянно упрекали в неспособности обуздать активность ИРА, в то время как ей было хорошо известно, что этой деятельностью занимались агенты английской разведки. Таким образом, МИ-6 была поймана на месте преступления. Вмешательство в ход процесса о выдаче Ирландии преступников Литтлджонов вызвало бы гнев со стороны ирландской полиции и уменьшило бы шансы на будущее сотрудничество в области безопасности, в то время как отказ помогать Литтлджонам во время процесса привлек бы нежелательное внимание к самой МИ-6. Был принят чреватый риском второй вариант в надежде на то, что разоблачительные сведения из уст Литтлджонов не будут звучать достаточно убедительно. К тому же имелись определенные шансы не допустить, чтобы они вообще заговорили.
21 декабря адвокат Литтлджонов Питер Хьюмэн написал министру обороны письмо, в котором изложил, заявление своих клиентов о том, что они работали на МИ-6. 3 января существо дела обсуждалось на встрече чиновников Великобритании и Ирландии. Англичане без обиняков признали, что Литтлджоны были их агентами. На следующий день Хьюмэн получил ответ из министерства обороны с подтверждением факта, что встреча с Джонсон-Смитом действительно имела место. 10 января в суде возобновилось рассмотрение вопроса о выдаче Ирландии преступников. «Представитель обвинения внес предложение продолжить рассмотрение дела на закрытом заседании, с чем председатель суда согласился. Слушание дела закончилось через две недели выдачей ордеров на передачу обоих братьев и Стокмена ирландцам. Апелляция в Верховный суд была отклонена лордом Уиджери, и в марте 1973 года всех троих передали Дублину. В столице Ирландии обвинения со Стокмена были сняты, а Литтлджоны были преданы суду за ограбление банка „Эллайд айриш“». Дело разбиралось в специальном криминальном суде в отсутствии присяжных. Не было разрешено давать показания тем лицам, которые могли подтвердить, что хотя братья участвовали в ограблении, они делали это по указанию британских властей. Литтлджонов признали виновными и вынесли им суровые наказания. Кеннет был приговорен к 20 годам тюрьмы, Кейт — к 25.

В 1974 году Кеннет некоторое время наслаждался свободой — он сбежал из дублинской тюрьмы Маунт-джой. Из своего укрытия в Амстердаме он дал интервью программе Би-би-си «Панорама» и лондонскому журналу «Тайм аут», в которых без изменений изложил свои прежние показания о выполнении заданий английской разведки. В сентябре 1981 года оба брата по гуманным соображениям были досрочно освобождены.
В то время как Литтлджоны боролись в лондонском суде против их выдачи Ирландии, их первый руководитель Джон Уаймен попал в Дублине в беду. 19 декабря 1972 года его арестовали вместе с Пэтриком Криннионом, сержантом секции С-3 специального управления ирландской полиции, занимавшейся вопросами терроризма и подрывных акций. Через два дня обоим было предъявлено обвинение на основе закона 1963 года «Об официальных секретах Ирландии»: Кринниону — за передачу служебной информации в период с 1 августа по 19 декабря 1972 года; Уаймену — за получение. Был объявлен в розыск, но не найден еще один офицер британской разведки — Эндрю Джеймс Джонстоун. Англичане якобы завербовали еще одного сотрудника ирландской полиции. Кринниона арестовали в дублинской гостинице «Бурлингтон», а под ковром его машины нашли 30 документов. Все они касались деятельности ИРА и были взяты из дел ирландской полиции. О том, что такая информация поступала в Лондон, стало ясно на встрече между Эдвардом Хитом и Джеком Линчем в 1972 году, когда, как сообщают, Линч был «удивлен» глубиной и точностью знаний Хита о деятельности ИРА в Ирландской Республике.
Уаймен и Криннион содержались под стражей до 12 января. Уаймену угрожало обвинение по двум пунктам, Кринниону — по четырём. На очередном слушании дела адвокат заявил, что изучается возможность предъявления Уаймену дополнительных обвинений, и попросил еще раз отложить разбирательство. Однако во время следующей сессии суда, большая часть которой проводилась в закрытом порядке, в прессе появилось несколько статей о Уаймене. Сообщалось, что в качестве своего домашнего адреса он указал 3 Свон Уорк, район частных квартир в лондонском районе Челси. Фактически по этому адресу он не проживал, но был знаком с жившими там двумя сестрами. В качестве рода занятия указывалось — частный следователь; работодатель — «Бейтман Инвестигэшн оф Лонг Ханборо», Оксфордшир. Это была фирма, руководимая Брайэном Бейтманом, бывшим полицейским детективом, который ушел в отставку с поста начальника отдела криминальных расследований Оксфорда. «Бейтман Инвестигэшн» оплатила Уаймену расходы по защите, наняла известного юриста и сочинителя боевиков Майкла Джилберта, который выехал в Дублин для оказания Уаймену юридической помощи. Газета «Санди таймс» так обобщила все указанные выше загадочные факты: «Мы не обнаружили каких-либо данных, объясняющих, почему „Бейтман Инвестигэшн“ послала на работу в Дублин Уаймена, человека, о котором ничего не известно, кроме его челсинского адреса. Равным образом непонятно, почему адвокат с такой доходной практикой должен был поехать для оказания ему помощи». 13 февраля возобновился суд над Уайменом и Крин-нионом. Обнаруженные в машине Кринниона документы, представлявшие основную часть доказательств, на которых основывались выдвигавшиеся против подсудимых обвинения, не были предъявлены суду якобы по причинам их слишком щепетильного характера, хотя процесс шел в закрытом заседании с принятием самых строгих мер безопасности. В результате первоначальные обвинения по шести пунктам были сняты. Против Уаймена и его агента осталось только дополнительное обвинение по четырем пунктам. Их вновь оставили под стражей. 27 февраля обоих признали виновными в попытке получения и передачи официальных документов, что влечет за собой максимальное наказание в размере шести месяцев тюрьмы. За две недели до этого было снято обвинениев нарушении национальной безопасности. Уаймен и Криннион были приговорены к трем месяцам тюрьмы каждый, но поскольку по два месяца они уже отбыли, находясь под следствием, их вскоре освободили.
Сразу же пошли слухи о том, что правительства Великобритании и Ирландии организовали обмен Литтлджонов на Уаймена и Кринниона. В августе следующего года бывший министр юстиции кабинета Д. Линча Колм Конден в ярости заявил, что это является «беспардонной ложью». Он утверждал, что Линч был проинформирован лишь о юридических аспектах дела Литтлджонов, а не о его щекотливом политическом характере. Это было нечестное заявление, и, к несчастью для Линча, оно противоречило материалам пресс-релиза, выпущенного в тот же день информационной службой правительства. В пресс-релизе говорилось, что вскоре после встречи 3 января между британскими и ирландскими чиновниками Линч был проинформирован о шпионской деятельности Литтлджонов. Память, так сказать, отказала Линчу, как это случается иногда с государственными деятелями.
Несмотря на затруднения, в которые попала британская специальная служба, правительство Великобритании добилось своей главной цели: парламент Ирландии принял суровый закон против терроризма. Два удачно организованных взрыва бомб с часовым механизмом, заложенных в машинах, происшедших в Дублине в ночь накануне голосования в парламенте, к утру изменили позиции оппозиционных партий Фине гал и лейбористской, которые проголосовали за принятие строгих мер.
Блоч Д., Фитцджеральд П. Тайные операции английской разведки. — М.: Изд-во политической литературы, 1987.

 

 

 

 

МИССИЯ В КАБУЛЕ

Народно-демократическая партия Афганистана (партия коммунистов), в которой одним из лидеров был Хафизулла Амин, с самого начала была расколота на две фракции — «большевиков» («Хальк») и «меньшевиков» («Парчам»). «Хальк» возглавляли Мухаммед Тараки и Амин, а «Парчам» Бабрак Кармаль. Москве удалось примирить соперников, но время показало, что примирение было не более, чем камуфляжем.
Советское руководство делало ставку на Кармаля. Вскоре Бабрак Кармаль заключил тайный союз, с Тараки, и Амин оказался изолированным. Однако, когда в апреле 1978 г. в Кабуле начались беспорядки, и тогдашний президент Мухаммед Дауд арестовал всех коммунистов, Амин сумел остаться на свободе. Благодаря этому, Амину удалось создать впечатление, что именно он возглавил успешное восстание против Дауда.
Амин восстановил свое влияние в НДПА, и при режиме Тараки (который стал президентом) занял посты премьер-министра и министра обороны. Но брежневское руководство по-прежнему относилось к нему с большим недоверием. В отличие от Тараки и Кармаля Амин был коммунистом с небольшим стажем, да и свою теоретическую подготовку он получил не в СССР, как Бабрак Кармаль, а в США.
Как пишут осведомленные источники, решено было Амина убрать. Задача была поручена четырем афганским офицерам, подготовленным вСССР и Чехословакии. Все четверо, а также Тараки и Кармаль поддерживали тесные связи с советскими офицерами, находившимися в Афганистане. Заговорщики должны были выступить 11 сентября 1978 г. в то время, когда Тараки возвращался домой с конференции глав государств и правительств неприсоединившихся стран в Гаване.
Тараки сделал остановку в Москве, где провел совещание с Кармалем о распределении министерских портфелей после свержения Амина. На его беду, Амин узнал о заговоре и выступил первым. Через три дня ему удалось схватить Тараки, который по его приказу был задушен в тюрьме. Хафизулла Амин объявил себя президентом страны и председателем НДПА.
Советское руководство как-будто примирилось с реальностью. Брежнев и Косыгин прислали новому президенту «самые теплые поздравления» и одновременно был отдан приказ о подготовке к свержению Амина — «продажного агента ЦРУ», как называл своего соперника Бабрак Кармаль.
В середине сентября 1979 г. планы военной оккупации Афганистана были готовы. Вскоре Кармаля тайно привезли в Кабул и укрыли на военно-воздушной базе Байрам, охранявшейся советскими войсками.
В конце ноября в Афганистан прибыл первый заместитель министра внутренних дел СССР генерал Виктор Папутин. Он посетил Амина, а спустя некоторое время советские газеты сообщили о смерти генерала. Западные разведывательные источники сообщили, что Папутин был смертельно ранен в перестрелке с главой тайной полиции Афганистана, племянником Амина.
А 30.12.1979 г. газета «Правда» сообщила, что «в результате поднявшейся волны народного гнева Амин вместе сосвоими приспешниками предстал перед справедливым революционным судом народа и был казнен».
В годы перестройки, в одном из новых советских еженедельников появились воспоминания участника событий свержения Амина майора КГБ М. К. (он не захотел раскрывать своего имени). Вот что он рассказал о смерти Амина:
«В Афганистан мы прилетели недели за две до событий. В нашей группе было 22 человека, возглавлял ее полковник КГБ. Нас поселили на вилле под Кабулом. Выходить из помешения и пить что-либо, кроме спиртного, было запрешено.
О нашем задании мы знали только, что при наступлении времени „Ч“ нам будет зачитан приказ, в соответствии с которым мы и будем действовать. Хотя в принципе то, что нас послали в Афганистан, никого не удивляло. еще когда по просьбе Тараки в эту страну были направлены военные советники, под их видом туда поехали наши сотрудники.
Наконец время „Ч“ наступило, и нам был зачитан приказ, составленный вполне в духе последующих статей в „Правде“: Амин — агент ЦРУ, пособник империализма, враг афганского народа. Мы должны были очистить дворец Амина, подавив сопротивление.
К дворцу Амина выдвинулись на десяти боевых десантных машинах с опознавательными знаками афганской армии. Сотрудники КГБ приняли командование экипажем и десантом. Все были одеты в форму афганской армии, а чтобы в темноте не перепутать своих с солдатами охраны, каждый на рукав и на фуражку нацепил белую ленту.
Дорога к дворцу Амина — горная и устроена так, чтобы на открытую площадку перед дворцом могла выехать только одна машина. Если ее подбить, то она не даст пройти колонне. Что и произошло. Едва мы подошли к дворцу на машинах, охрана открыла огонь, первая машина встала. По нам били из дворца из крупнокалиберных пулеметов. Мы залегли. Руководитель операции полковник КГБ Бояринов кричал и ругался.
На штурм шли только сотрудники КГБ. Орали мы со страху ужасно, все больше матом, что, в сущности, помогло нам не только психологически. Пока перебегали под огнем пулеметов дворцовую площадь, убили двоих, в том числе полковника Бояринова. Когда ворвались во дворец, поведение афганцев изменилось.
Многие выходили с поднятыми руками и приветствовали нас по-русски. Солдаты из охраны Амина приняли нас поначалу за мятежную часть афганской армии. Многие из них, как потом выяснилось, обучались в десантной школе в Рязани. И услышав, что наступающие ругаются по-русски, сдались как высшей и справедливой силе. Иначе наши потери были бы больше.
Действия свои внутри дворца я помню смутно. Все было как в кошмаре, двигался я механически. Если из комнат не выходили с поднятыми руками, открывал дверь, бросал гранату и бил, не глядя, очередями по комнате и бежал дальше. Помню, какой-то человек метнулся к лифту. Пока закрывались двери, я успел бросить туда гранату.
Когда штурм был окончен, стали искать Амина. Его тело обнаружили в подвале. Голову ему оторвало разрывом гранаты. Он был в халате. В момент нападения, судя по всему, Амин после ванны пил коктейль. Мы так и не смогли выяснить, кто именно убил Амина. Скорее всего, все шло по той же схеме — кинули в дверь гранату, пустили очередь из автомата и убежали». [141]
Свою интерпретацию гибели правителя Афганистана предлагают журналисты Д. Гай и В. Снегирев, которые провели самостоятельное расследование. Вот что они пишут:
«Обед проходил в легкой, непринужденной обстановке, тон задавал радушный хозяин. Когда Панджшери, сославшись на предписание врачей, отказался от супа, Амин пошутил: „Наверно, в Москве тебя избаловали кремлевской кухней“. Панджшери принял шутку и еще раз повторил для всех то, что уже рассказывал Амину: советское руководство удовлетворено изложенной им версией смерти Тараки и смены руководства страной. Его визит еще больше укрепил отношения с Москвой, там подтвердили, что СССР окажет Афганистану широкую военную помощь.
Амин торжествующе обвел глазами присутствующих: „Советские дивизии уже на пути сюда. Я вам всегда говорил, что великий сосед не оставит нас в беде. Все идет прекрасно. Я постоянно связываюсь по телефону с товарищем Громыко, и мы сообща обсуждаем вопрос: как лучше сформулировать для мира информацию об оказании нам советской военной помощи“.
После вторых блюд гости перешли в соседний зал, где был накрыт чайный стол. И тут случилось необъяснимое. Почти одновременно все почувствовали себя худо: их одолевала чудовищная сонливость. Люди падали в кресла и буквально отключались. Напуганная прислуга бросилась вызывать докторов — из советского посольства и центрального военного госпиталя.
Странная болезнь в одночасье поразила всех, кроме Панджшери. Амин не был исключением. Когда приехавшие из советского посольства врачи промыли ему желудок и привели в чувство, он, едва открыв глаза, удивленно спросил: „Почему это случилось в моем доме? Кто это сделал?“.
Амин еще не знал, что главное ждет его впереди. Почти все гости, пришедшие в себя, разъехались. В 19 часов 30 минут — стало уже темно — несколько страшных взрывов потрясли здание. На дворец был обрушен такой шквал огня, что нечего было и думать о каких-то отдельных террористах. Но что это? Бунт? Измена?
Амин оторвал от подушки тяжелую голову: „Дайте мне автомат“. „В кого ты хочешь стрелять? — спросила его жена. — В советских?“.
Осколки гранаты настигли Амина за стойкой бара, который он с гордостью показывал своим гостям. Через несколько минут к уже бездыханному телу подошел вооруженный человек в военной форме, но без знаков различия, перевернул Амина на спину, достал из своего кармана фотографию. Убедившись в том, что не ошибся, человек без знаков различия выстрелил в упор…» [142]
При различии в деталях, все сходятся в том, что гибель Амина и последовавший за тем государственный переворот были подготовлены при участии Советского Союза.
Лаврин А. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

 

«КРАСНЫЕ БРИГАДЫ» В ДЕЙСТВИИ: ПОХИЩЕНИЕ АЛЬДО МОРО

16 марта 1978 г. на «Фиат-128», в котором ехал председатель национального совета христианско-демократической партии Италии Альдо Моро, было совершено нападение террористов из «Красных бригад». Шофер и охранники премьера были убиты автоматными и пистолетными выстрелами, а сам он похищен. 55 дней Альдо Моро находился в положении заложника.
«5 мая жена Моро получила от мужа прощальное письмо, а в „коммюнике № 9“ террористы сообщили о приведении приговора в исполнение. Теперь известно, как это произошло. Лидер был убит не 5, а 9 мая.
В этот день рано утром в тесный чулан на виа Монтальчино, где тюремщики прятали Моро, вошли двое: „бригадисты“ Просперо Галлинари и Анна Лаура Брагетти. Женщина держала в руках отглаженный костюм, который был на лидере ХДП в момент похищения. Моро оторвался от прощального письма жене и детям, которое ему разрешили написать. Неожиданно Галлинари торжественно объявил, что „по гуманным соображениям“ Моро решили сохранить жизнь. Пленнику предлагают переодеться и даже выдают несколько монет, чтобы он смог, когда его выпустят, позвонить родственникам по телефону. Видимо, это было сказано для того, чтобы Моро и в самом деле поверил в скорое освобождение.
Затем все трое спускаются в подземный гараж. Там их ждал Марио Моретти — один из организаторов похищения. Лидеру ХЛП предлагают залезть в открытый багажник красного „рено“. В городе полно полиции, и это необходимая предосторожность, объясняют тюремщики. Моро согласно кивает и послушно лезет в багажник. Его накрывают пледом, а мгновение спустя в грудь пленника впиваются острые жала пуль. Под сводами гаража гулко грохочут выстрелы. Террорист Антонио Саваста — еще один член банды похитителей — садится за руль, и через несколько минут машина с трупом Моро брошена на узкой виа Гаэтани, на равном расстоянии от двух зданий — ЦК итальянской компартии и руководства ХДП».
Лаврин A. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД САДАТА

Мухаммед Анвар Садат был высшим руководителем Египта ровно 11 лет. Его имя, помимо прочего, связано с процессом примирения между Египтом и Израилем, что навлекло на него гнев части арабского мира. Нашлись фанатики-мусульмане, посчитавшие, что должны физически уничтожить Садата.
Ежегодно 6 октября, в день начала октябрьской войны 1973 г, которая закончилась благоприятно для Египта, в Каире готоводился военный парад. 1981 год не стал исключением.
Парад начался в 11 часов утра. На центральной трибуне стоял Анвар Садат. Он был одет в высокие коричневые сапоги, голубой с золотым шитьем мундир, через плечо протянута зеленая шелковая лента, на груди красовался орден Звезды Синая. Президент явно выделялся среди своих соратников.
Едва Садат появился на трибуне, как мулла произнес суру из Корана. После этого с речью выступил министр обороны генерал Абу Газаль. Затем Садат собственноручно возложил венок на могилу Неизвестного солдата и вернулся на трибуну.
Мимо президента ехала военная техника, под треск барабанов и музыку военных оркестров маршировали войска, в небе выписывали фигуры истребители. Садат с удовлетворением курил трубку, вымоченную в лучших сортах коньяка, поглядывая на демонстрацию мощи египетской армии. Он имел основания быть довольным. Парад шел по строго разработанному сценарию. Но тут в замысел режиссеров вмешалась импровизация исполнителей.
Парад близился к завершению, когда у проезжавшего мимо президентской трибуны тягача, видимо, забарахлил двигатель. Тягач несколько раз дернулся и остановился. На него мало кто обратил внимание, потому что в это время над трибунами на высоте 60 метров с оглушающим ревом пронеслась пятерка истребителей «мираж». Из тягача выпрыгнул человек с автоматом. В считанные секунды он подскочил к трибуне и почти в упор выпустил очередь в Садата. еще несколько человек, также выскочившие из тягача, бросили на трибуну гранаты.
Садат упал. После всеобщего замешательства был вызван вертолет и президента увезли в военный госпиталь «Маади». Но спасти президента уже не удалось. От полученных ран он скончался.
Лаврин А. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

УБИЙСТВО НА УЛИЦЕ СВЕАВЭГЕН

До 28 февраля 1986 г. Швеция почти 200 лет не знала покушений на национальных политических деятелей. Последнее убийство такого рода произошло в 1792 году; тогда офицер Анкарстрем убил короля Густава III. Единственное громкое покушение, которое могли вспомнить шведы до убийства председателя социал-демократической рабочей партии, бывшего премьер-министра Швеции Пальме, — это смерть югославского посла в Швеции, которого застрелили хорватские эмигранты в 70-х гг. Вот почему Улоф Пальме, как, впрочем, и другие руководители страны, никогда не пользовался охраной, хотя получал немало писем с угрозами в свой адрес. Но он с традиционным северным хладнокровием игнорировал их, то ли считая эти письма пустым бахвальством, плодом сумасшедшего разума, то ли действительно не боясь смерти. Мало того, что премьер не имел охраны — он частенько ездил на общественном транспорте, доступный не только любому террористу-профессионалу, но и сопливому юнцу, закомплексованному сумасшедшему, пьяному хулигану и тому подобной публике.
В эту несчастливую пятницу 28 февраля 1986 года Улоф Пальме вместе с женой Лисбет отправился в кинотеатр «Гранд», расположенный на центральной улице Стокгольма Свеавэген. Посмотрев фильм, супруги вышли из кинотеатра, обмениваясь впечатлениями, пересекли улицу и направились к метро.
Судя по всему, убийца следил за ними еще до того, как они приехали сюда и ждал их выхода из кинотеатра. Он шел поодаль за ними, сжимая в кармане крупнокалиберный револьвер «Смит-Вессон».
Вечерело. Прохожих на улице было уже мало. Зрители, вышедшие из кинотеатра вместе с четой Пальме, разошлись по сторонам. Убийца выждал, пока супруги дойдут до места, где Свеавэген пересекает Туннельгатан, ускорил шаг и, приблизившись почти вплотную, выхватил револьвер. Один за другим прозвучали несколько выстрелов, направленные в спину премьеру. Одна из пуль пробила аорту, и Пальме рухнул. Кровь хлынула из ран. Потрясенная Лисбет наклонилась над мужем, а убийца бросился бежать по Туннельгатан к крутой лестнице. Там ждала его спасительная тьма лабиринта верхних кварталов.
За пять лет следственные органы так и не смогли установить убийцу. Арестованный по обвинению в убийстве премьер-министра 43-летний Кристофер Петтерссон, за спиной которого длинный список преступлений, был осужден судом первой инстанции, но в следующем суде оправдан — за недостатком улик. Козырем обвинения было опознание Петтерссона вдовой премьера. Однако этой карты оказалось недостаточно.
В феврале 1991 г. корреспондент газеты «Известия» М. Зубко взял интервью у руководителя следственной группы по делу об убийстве Улофа Пальме полицейского комиссара Ханса Эльвебру. Вот несколько вопросов и ответов из этой беседы.
— Вы возглавляете группу с марта 1988 года, то есть уже три года. Какое впечатление у вас лично складывается — это заговор каких-то темных сил или действия маньяка?
— Мне не хотелось бы связывать себя с какой-либо одной версией, пока не разработаны до конца многие другие. Продолжаем трудиться над всеми.
— А не возникали ли в последнее время новые «горячие следы»?
— Мы стараемся избегать термина «горячий след», потому что он подразумевает, что разгадка рядом, а это, к сожалению, пока не так. Если же говорить о том, получили ли мы новые интересные факты, то тут я могу сказать, что да, получили. И мы над ними работаем.
— В разное время печать Швеции и других государств сообщала как о сенсациях новости о возникновении версий, связанных с зарубежными организациями, например, с охранкой Пиночета, спецслужбами ЮАР, курдскими объединениями, итальянской масонской ложей «П-2»…
— Я мог бы добавить к этому перечню ЦРУ, КГБ и еще кое-кого. Все эти организации фигурировали, но до сих пор нам не удалось найти ни одного человека, которого можно было бы связать с ними. Это касается всех перечисленных организаций.
— Следователи группы много сил потратили на то, чтобы найти револьвер «Смит-Вессон», из которого был застрелен Улоф Пальме. Удалось ли вам его обнаружить?
— Нет, не удалось, хотя мы исследовали десятки вариантов.
Подобный ход следствия привел к тому, что большинство шведов склоняется к мысли, что самое громкое политическое убийство XX века в их стране так и остается не раскрытым.
Лаврин А. П. 1001 смерть. — М.: Ретекс, 1991.

 

 

 

 

90-е ГОДЫ. ТЕРРОРИЗМ В ЕВРОПЕ

Как сообщает журнал «International Security Review», за последние 20 лет в террористических актах, ответственность за которые взяла на себя Ирландская республиканская армия, погибло в обшей сложности более тысячи человек. Тот же показатель, касающийся баскской сепаратистской группировки ЕТА, превышает 500 тысяч. В соответствии с прогнозами специалистов риск погибнуть в террористическом акте для обычного человека, проживающего, в частности, в Западной Европе, все более возрастает.
Термин «терроризм» характеризует, как правило, деятельность подпольных полувоенных организаций, вовлеченных в социальные конфликты средней или низкой интенсивности. Терроризм как метод применяется по отношению к небольшому числу людей, но в то же время он используется и для того, чтобы постоянно держать все общество в состоянии страха.
Располагая соответствующими сведениями, можно количественно через вероятностные показатели охарактеризовать опасность гибели жителя той или иной страны в террористическом акте. По оценкам специалистов, в настоящее время ежегодно в террористических актах гибнет около 5 тысяч человек.

Наибольшее распространение приобрел терроризм в Азии. Ближний Восток, вопреки существующему мнению, не столь сильно подвержен терроризму. Здесь по причине террористических актов гибнет только 7 % человек от обшего количества смертных случаев. В Европе из-за террористических актов гибнет 5 %.
Наиболее распространенная тактика, которую используют террористы, — это взрыв бомб. Это связано с тем, что такая тактика позволяет террористам оставаться неуязвимыми. Например, радиоуправляемая бомба может быть взорвана на расстоянии нескольких километров от места нахождения террориста, приводящего ее в действие. Только в 1990 году из всех совершенных в мире террористических актов 41 % был совершен с помощью тайного подрыва бомбы.
Некоторые террористические акты такого типа имеют поистине чудовищные последствия. Например, в результате взрыва бомбы на борту самолета авиакомпании Pan American, летевшего над Шотландией и упавшего на город Локерби, погибло в общей сложности 269 человек. В связи с этим возникла острейшая проблема разработки эффективных приборов для обнаружения пластиковой взрывчатки, которых до сих пор пока нет.
Взрывы бомб, обстрелы, неожиданные нападения составляют 90 % всех террористических актов. Остальные 10 % приходятся на похищения людей, захват заложников, захват самолетов и вредительство. В 1990 году зарегистрировано только 52 случая похищения людей. Большинство этих актов произошло в Латинской Америке. На Ближнем Востоке зарегистрировано за этот же период пять похищений людей. Наименьшее число жертв террористических актов составляют работники карательных органов государства; это опровергает распространяемые террористами слухи о том, что они якобы являются борцами за свободу.
Терроризм в Ирландии. Ирландская республиканская армия (ИРА) считается наиболее опасной террористической группировкой в Европе. За прследние 20 лет было убито свыше 2800 человек в результате конфликта в Северной Ирландии. ИРА ответственна более чем за 60 % из этих смертей. При этом две трети из погибших — гражданские лица, случайно оказавшиеся на месте совершения террористического акта, который был осуществлен способом, опасным для жизни многих людей. Хотя большая часть акций ИРА совершается лишь в нескольких районах Северной Ирландии — Белфасте, Лондондерри и в приграничной полосе с Ирландской Республикой, около десятка терактов было совершено на острове Британия в 1990 году, а большая их часть в Лондоне.
Ряд акций ИРА против англичан был проведен в Европе. Причем некоторые из них оказались так называемыми ошибками, например, в случае с двумя австралийскими туристами, которые были застрелены в Голландии в городе Роермонд в 1990 году.
Другие участники конфликта в Северной Ирландии, такие как Ирландская национальная освободительная армия, Ирландская народная освободительная организация и лоялистские полувоенные фуппировки типа Борцы за свободу Ольстера и Добровольческие силы Ольстера не представляют такой опасности, как ИРА, и их деятельность ограничивается в основном политическими рамками.
В Англии появилось новое экстремистское движение, которое доставляет неприятности для исследовательских фирм и лабораторий, проводящих опыты над животными, в основном в био-медицинских гражданских или военно-прикладных направлениях. Это экстремистское движение представлено организацией Фронт освобождения животных и ее филиалами, такими как, например, Милиция прав животных. Целью своих террористических акций эти организации избирают специалистов, которые проводят опыты над животными, что, по мнению членов организаций, можно расценить как жестокое обращение с животными. Правда, бомбы, подкладываемые членами этих организаций в автомобили, письма, бандероли и посылки, не обладали большой мощностью и не причиняли серьезного вреда адресатам. Возможно, именно поэтому английское правительство не рассматривает эти организации как террористические и не распространяет на них закон о борьбе с терроризмом.
Организация ЕТА в Испании. Единственной террористической организацией, сравнимой с ИРА по уровню активности, является баскская террористическая организация ЕТА. Ее членами только в Испании было убито более 500 человек, половина из которых гражданские лица. Сейчас ЕТА расширила сферу своей деятельности как в Испании, так и за границей. Кроме баскских провинций и Мадрида, обычных мест действий ЕТА, отмечено растущее число терактов этой организации в Каталонии и Галиции, возможно, при содействии других террористических организаций, таких, как Красная армия освобождения Каталонии и Партизанская армия свободных галицийских людей — воинственных националистических групп, действующих в других неспокойных провинциях Испании.
6 июля 1990 года ЕТА взяла на себя ответственность за взрыв бомбы перед представительством испанского банка в Амстердаме.
28 мая 1991 года три мощные бомбы взорвались перед испанскими учреждениями в Риме. Представитель ETA сообщил, что эти бомбы были взорваны при содействии крайне правой организации Вооруженная фаланга.
Эти акции свидетельствуют о растущей «европеизации» деятельности ЕТА и возникновении и укреплении связей ЕТА с другими террористическими организациями, которые еще несколько лет назад были бы невозможны. Это вызывает растущую озабоченность общественности, особенно в связи с ликвидацией пограничного контроля между странами Европейского сообщества с 1992 года.
Терроризм в Италии. Красные бригады, которые терроризировали Италию в 70-х и 80-х годах, совершая ежегодно до 2 тысяч терактов, в том числе до 40 убийств, в настоящее время уже не существуют в своем первоначальном виде. Последней большой акцией Красных бригад было убийство в апреле 1988 года R. Ruffilli, профессора университета Болоньи и сенатора от христианско-демократической партии.
Бывшие Красные бригады распались на две группировки — Сражающаяся коммунистическая партия и Союз сражающихся коммунистов. Эти две группировки являются наследниками так называемых «милитаристов» и «движенцев» соответственно. Обе эти организации понесли значительные потери вследствие обрушившихся на них многочисленных арестов после убийства R. Ruffilli. Многие из оставшихся активистов этих организаций сейчас живут в Швейцарии и Испании, а большая часть во Франции.
Кроме террористических организаций в настоящее время в течение большей части послевоенных лет наибольшую опасность для бизнесменов и политических деятелей Италии представляют преступные синдикаты. Базирующаяся в Сицилии так называемая мафия представляет собой нечто уникальное. Большая часть этих преступных группировок базируется на юге страны и имеет глубокие корни в местных общинах.
Мафия ответственна за 307 убийств и 4271 вооруженное ограбление за первые шесть месяцев 1990 года.
Так называемая Каморра, базирующаяся в Неаполе, но действующая по всей стране, ответственна за 237 убийств в течение того же периода.
В Калабрии действует Дрангетта, боевики которой совершили 240 убийств за первую половину 1990 года.
Новая преступная группировка NSCU, базирующаяся в Пуглиа, совершила за тот же период 95 убийств.
Бизнесмены, которые отказываются регулярно выплачивать мафии определенные суммы денег, честные политические деятели, участвующие в мероприятиях правительства по борьбе с коррупцией, полицейские, не берущие взяток, стали главными объектами террористических актов этих преступных группировок. Многие из них были убиты. Кроме того, похищения людей с различными целями превратились в настоящую эпидемию в некоторых районах Италии.
Терроризм во Франции. По этой стране также прокатилась волна терроризма в 70-х и 80-х годах. Основной террористической группировкой была так называемая организация Прямое действие, некоторые члены которой имели связи с Ирландской национальной освободительной армией, Красными бригадами, Бельгийскими сражающимися коммунистическими ячейками и немецкими фракциями Красной армии. Все эти группы составляли так называемый Антиимпериалистический фронт Западной Европы.
В действительности связи между всеми этими организациями были гораздо слабее, чем тот их уровень, на который претендовали в своих высказываниях их члены или некотбрые журналисты. Тем не менее, они снабжали друг друга разведывательной информацией об объектах терактов, оружием и взрывчаткой. В этом смысле, конечно, существовало нечто такое, что можно было назвать «международный террористический заговор».
Терроризм в Германии. Из всех этих группировок сейчас большую опасность представляет только RAF, хотя в настоящее время она менее активна.
Уже в течение нескольких лет промышленники и банкиры являются объектом пристального интереса RAF. Согласно последнему докладу германской федеральной полиции в особенно опасном положении в этом отношении находится 25 крупных финансистов.
Вскоре после объединения Германии вскрылись связи между RAF и министерством государственной безопасности бывшей ГДР «Штази». Полагают, что сейчас много бывших оперативных работников «Штази» находятся на нелегальном положении в разных частях Германии, располагая достаточным количеством оружия и взрывчатки. По некоторым сведениям, эти люди объединяются в группы. Так, стало известно о создании новой террористической организации «Красный Кулак», которая, как полагают состоит из бывших оперативных работников «Штази». Есть основание считать, что эта организация намерена провести серию террористических актов с целью сорвать расследование деятельности «Штази» и дестабилизировать новое объединенное германское государство.
После объединения Германии гораздо более активными стали и ультраправые организации. За последние несколько лет значительно возросло их количество. В настоящее время оно сравнялось с числом членов левых экстремистских группировок и составляет примерно 40 тысяч человек. Численность неонацистских группировок сохранялась примерно на одном уровне в течение нескольких последних лет и достигала 1,5–2 тысячи человек.

Обычно в течение года крайне правыми организациями совершается от 75 до 80 серьезных террористических акций. Большинство из них имеют характер хулиганских выходок типа поножовщины (иногда со смертельным исходом) или избиения битами для игры в городки. Нередко такие хулиганствующие группы нападают на иностранцев.
По данным экспертов США, которые были изложены в докладе государственного департамента, изданного в апреле 1991 года, число террористических актов во всем мире продолжает постепенно уменьшаться с 856 случаев в 1988 году до 455 — в 1990 году. Однако авторы статьи считают, что доклад создает обманчивое впечатление и неоправданно успокаивает читателя. К сожалению, в действительности терроризм остается серьезной проблемой для многих стран мира, и вероятность случайной гибели человека в террористическом акте, совершенном как способом, опасным для жизни многих людей, так и другими способами, увеличивается.
International Security Review, 1991, № 71, June, с. 33, 35–37, 39.

95
Область в Германии (Эльзасе).
96
Крестьянская обувь, завязной лапоть, Bundschuh, привязывался к ноге длинными переплетенными ремнями, тогда как высшие классы носили так называемый Brisschuh, который стягивался при помощи шнурка (eingebreiselt).
97
Якобинцы — крайне «левая» партия республиканцев.
98
Конвент — верховный орган власти, революционное собрание.
99
Жирондисты — партия умеренных республиканцев.
100
Консульство — период в истории Франции от государственного переворота 1799 г., совершенного генералом Бонапартом, до провозглашения его императором в 1804 г. В период консульства власть Формально принадлежала трем консулам, фактически вся власть была сосредоточена в руках первого консула — Бонапарта.
101
Роялисты — сторонники королевской династии Бурбонов, свергнутой революцией 1789–1795 гг.
102
Якобинцы — партия крайних республиканцев.
103
Цеховые легенды то приурочивают происхождение союза к царствованию короля Филиппа Македонского, то связывают его с похищением саксонского принца (1455 г.), в котором, как известно, угольщики сыграли большую роль. По другой версии, союз этот был основан англичанами, которые в царствование королевы Елизаветы спасались бегством в Шотландию и там поддерживали свое существование угольным промыслом. По следующей легенде, родиной союза следует считать Францию. Король Франциск I (умер 1547 г.), заблудившись однажды в лесу, встретил радушный прием у угольщиков, вследствие чего он сделался покровителем их промысла. Карбонарии чтили в качестве своего патрона св. Теобальда: происходя из знатной фамилии, он жил отшельником в огромном лесу и жег там угольные кучи.
104
Некоторые обычаи карбонариев соответствовали ритуалу «дровосеков» и франкмасонским обрядам. При основании союза могли участвовать и прежние франкмасоны.
105
По всей вероятности, союз этот был создан князем Каноса (умер в 1838 г.). который, будучи приверженцем изгнанных из Неаполя Бурбонов, соединил в один союз всех заключенных в южно-итальянских тюрьмах и баньо. надеясь с их помощью затруднить положение французского правительства, а по возможности и свергнуть его. Получив по возвращении Фердинанда 1 в 1816 году должность министра полиции, Каноса обратил этот союз главным образом в орудие борьбы против карбонариев, хотя желаемая цепь и не была им достигнута. После революции 1820 года уже нет никаких сведений об его протеже.
106
Молодая Италия — тайное общество, основанное в 1831 году Мадзини, добивалось независимости и единства Италии путем революции. Уже через два года после своего основания оно распространилось по всему полуострову. Но австрийская полиция через шпионов, которых она содержала в рядах союза, узнала о его стремлениях и принудило сардинское правительство принять меры против союза; множество членов союза было засажено в тюрьмы и предано суду. В феврале 1834 года «Молодая Италия» задумала совершить набег в Савойю и затем провозгласить Италию свободной и единой под знаменем республики. Но это безумно смелое предприятие, как мы это видели уже. не удалось. Вслед за тем союз потерял всю свою популярность. Лучшие патриоты покинули Мадзини и его отважных товарищей и посвятили все свои силы национальному союзу.
107
Они должны были символизировать три главные добролетели карбонариев: веру, надежду и любовь.
108
Их символом была молния, стремительно падающая с неба и разбивающая вдребезги тиару и короны, пучок руты с топором и фригийская шапочка между двух топоров на мертвых головах. Их излюбленное изречение гласило: «Смерть, ужас и печаль»; их цветами были желтый, красный и голубой. Отличительными знаками служили черный шарф и длинный меч, на клинке которого виднелись буквы V. D. (VeroDeciso). Каждый член получал членский диплом, написанный кровью.
109
Свое прозвище, изобретение О'Махони, фении производили от Фионна, сказочного героя, который тождествен Фиргапу Макферсена. Рассказывают, что Фионн командовал в Пейнстере, одной и четырех провинций старой Ирландии, приморской стражей, при содействии которой он защищал страну от вторжения неприятельских войск.
110
Зеленый остров — Ирландия.
111
Наряду с фенианским братством существует также союз сестер, отличающийся в особенности самопожертвованием.
112
Александр Иванович Спиридович — один из опытнейших высших жандармских офицеров, ученик известного деятеля царской полиции Зубатова, возглавлял Таврическое, Киевское охранные отделения, последствии дворцовую полицию императора Николая II. После Революции эмигрировал во Францию.
113
Заключение суд. — след. ком. по делу Азефа.
114
Заключение суд. — след. ком. по делу Азефа.
115
Автор воспоминаний в то время занимал должность начальника Киевского охранного отделения.
116
Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (1844–1934) — одна из организаторов и лидеров партии эсеров.
117
В 1908 г. Азеф был разоблачен народовольцем Бурцевым В. Л. как агент департамента полиции, ЦК партии эсеров приговорен к смерти, но скрывался во время первой мировой войны, в 1915 г. был арестован в Германии как русский шпион. Находился в тюрьме до декабря 1917 г. Умер в Берлине в 1918 г.
118
Заключение сенатора М. И. Трусевича.
119
Ольденбург С. С. — русский историк, белоэмигрант.
120
Показания Я. Блюмкина в 1919 г. в ЧК.
121
Центральная коллегия по делам пленных и беженцев при Наркомате по военным делам РСФСР (Центропленбеж, Пленбеж), образованная в апреле 1918 года; ведала делами о военнопленных, гражданских пленных, заложниках, беженцах. В марте 1920 года реорганизована в Центральное управление по эвакуации населения НКВД РСФСР (Центрэвак).
122
Товарищ — заместитель.
123
Ныне гостиница «Будапешт».
124
Ныне улица Неглинная.
125
Гостиница «Националь».
126
Отряд при ВЧК, возглавляемый левым эсером Поповым.
127
Имеется в виду неудачное восстание левых эсеров в Москве.
128
Дальнейшая судьба Блюмкина: после амнистии и освобождения из-под стражи вступил в РКП(б), в 1920–1921 гг. учился в военной Академии РККА. В 1925 г. поступил на службу в ОГПУ. В 1929 г. был арестован за связь с Троцким и расстрелян.
129
Николай Федорович Сигида. бывший гвардейский подпоручик, стал вскоре после Октября агентом контрразведки Добровольческой армии и оказался в эпицентре событий на Дону первой четверти 1918 года. Он занимал видные посты и в красном Таганроге, и в оккупированном немцами Ростове, участвовал в походе белого полковника М. Г. Дроздовского.
130
Здесь и далее все даты приводятся по старому стилю.
131
Речь идет о военной организации, основанной 2 ноября 1917 года в Новочеркасске генералом М. В. Алексеевым. В нее вступали приезжавшие на Дон со всех концов России офицеры, юнкера, учащаяся молодежь. Во второй половине ноября в ней насчитывалось более 600 человек. 27 декабря эта организация была преобразована в Добровольческую армию. В командование вступил генерал Л. Г. Корнилов, а верховным руководителем был объявлен М. В. Алексеев.
132
На борьбу с калёдинщиной были направлены отряды под командованием большевиков Н. А. Ховрина (1891–1972) и Р. Ф. Сиверса (1892–1918).
133
Алексей Иванович Авторомов (1890–1919), бывший хорунжий, в январе 1918 года был избран главнокомандующим Юго-Восточной революционной армией, а с 6 апреля стал главнокомандующим вооруженными силами Кубанской советской республики.
134
Князь Сергей Евгеньевич Трубецкой, сын известного русского философа и общественного деятеля Евгения Николаевича Трубецкого (1863–1920). Родился в Москве в 1890 г. В 1918–1920 член тайных организаций — «Национального центра» и военной комиссии «Тактического центра». В январе 1920 г. арестован ЧК и после следствия на Лубянке приговорен Верховным трибуналом РСФСР к расстрелу, с заменой на 10 лет заключения. Осенью 1922 года был выслан из СССР в Германию. Скончался в Кламаре (Франция) в 1949 г.
135
Сын Л. П. Берия, родился в 1924 г., в 1941 г. закончил разведшколу, выполнял ответственные задания в Иране, Курдистане, награжден медалью «За оборону Кавказа» и орденом Красной Звезды, принимал участие в создании новых образцов вооружения — ракетных систем, в 1953–1954 гг. находился под арестом, в настоящее время возглавляет НИИ «Комета».
136
Предшественник ЦРУ.
137
Так, в марте 1944 года фон Манштейн, после того, как его заменили Моделем, получил в подарок огромное поместье. Фельдмаршал фон Клюге в октябре 1942 года получил от Гитлера денежный подарок в 250 тыс. марок.
138
Это были войска, не участвующие в боевых действиях, а организация по мобилизации и подготовке новобранцев, которых посылали как призывной контингент на разные фронты.
139
Эту сцену описал очевидец, один из руководителей СС Доллман, который был там в качестве сопровождающего Муссолини. Геринг, пытаясь переключить внимание с провалов военно-воздушных сил на банкротство внешней политики Риббентропа, грозился ударить министра иностранных дел своим маршальским жезлом. «Ты, грязный торговец шампанским, — орал Геринг. — заткни свой поганый рот». — «Я все еще министр иностранных дел, — кричал в ответ Риббентроп. — Я из рода фон Риббентропов».
140
Попытка кубинских эмигрантов при поддержке ЦРУ свергнуть режим Кастро в 1961 г.
141
«Столица», 1990, № 1.
142
«Аргументы и факты», 1990, № 44.