Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

Категория: Россия Опубликовано 04 Апрель 2017
Просмотров: 1377

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны? Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?
Статья из военно-исторического сборника "Мифы Великой Отечественной"

То, что у политического руководства СССР в первые дни Великой Отечественной войны случился кризис, не подвергалось никакому сомнению со времен XX съезда КПСС. После этого публиковались свидетельства непосредственных участников, а начиная с 80-х гг. прошлого века и документы, подтверждающие факт кризиса.
Вопрос о кризисе обычно сводится к тому, что И. В. Сталин утратил на некоторое время способность — или желание — к управлению государством в тяжелых условиях военного времени.
В своих воспоминаниях А. И. Микоян дает (как слова В. М. Молотова) определение такому состоянию Сталина:
«Молотов, правда, сказал, что у Сталина такая прострация, что он ничем не интересуется, потерял инициативу, находится в плохом состоянии»[62].
Однако вопросы о сроках продолжительности такого состояния, степени глубины т. н. «прострации», да и самом ее существовании в том виде, в котором это описывается в воспоминаниях бывших соратников И. В. Сталина — А. И. Микояна, В. М. Молотова (со слов А. И. Микояна), Н. С. Хрущева, Л. П. Берия (со слов Н. С. Хрущева), требуют в чем-то переосмысления, а в чем-то — осмысления.
Прежде всего давайте определимся со сроками сталинской «прострации». Есть несколько версий о ее продолжительности.
Первая версия гласит, что Сталин впал в «прострацию» в первые же дни войны, скрылся на подмосковной даче и не показывался оттуда до тех пор, пока к нему не приехали члены Политбюро с предложением создать ГКО (причем Сталин испугался того, что его приехали арестовать), но члены Политбюро его арестовывать не стали, а уговорили возглавить этот орган высшей власти в воюющей стране.
Этот миф был рожден Н. С. Хрущевым во время XX съезда КПСС, когда Н. С. Хрущев заявил следующее.
«Было бы неправильным не сказать о том, что после первых тяжелых неудач и поражений на фронтах Сталин считал, что наступил конец. В одной из бесед в эти дни он заявил:
— То, что создал Ленин, все это мы безвозвратно растеряли.
После этого он долгое время фактически не руководил военными операциями и вообще не приступал к делам и вернулся к руководству только тогда, когда к нему пришли некоторые члены Политбюро и сказали, что нужно безотлагательно принимать такие-то меры для того, чтобы поправить положение дел на фронте»[63].
И в своих мемуарах Н. С. Хрущев придерживался этой версии, более того, творчески развил ее.
«Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали“. Буквально так и выразился. „Я, — говорит, — отказываюсь от руководства“, — и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на Ближнюю дачу»[64].
Эта версия была подхвачена некоторыми историками на Западе. P. A. Медведев пишет:
«Историю о том, что Сталин в первые дни войны впал в глубокую депрессию и отказался от руководства страной „на долгое время“, впервые рассказал Н. С. Хрущев в феврале 1956 г. в своем секретном докладе „О культе личности“ на XX съезде КПСС. Этот рассказ Хрущев повторил и в своих „Воспоминаниях“, которые его сын Сергей записывал в конце 60-х годов на магнитофонную ленту. Сам Хрущев в начале войны находился в Киеве, он ничего не знал о том, что происходило в Кремле, и ссылался в данном случае на рассказ Берия: „Берия рассказал следующее…“. Хрущев заявлял, что Сталин не управлял страной в течение недели. После XX съезда КПСС многие из серьезных историков повторяли версию Хрущева, она повторялась почти во всех биографиях Сталина, в том числе и в вышедших на Западе. В хорошо иллюстрированной биографии Сталина, изданной в США и Англии в 1990 г. и послужившей основой для телевизионного сериала, Джонатан Люис и Филип Вайтхед, уже без ссылки на Хрущева и Берия, писали о дне 22 июня 1941 г. „Сталин был в прострации. В течение недели он редко выходил из своей виллы в Кунцево. Его имя исчезло из газет. В течение 10 дней Советский Союз не имел лидера. Только 1 июля Сталин пришел в себя“. (Дж. Люис, Филип Вайтхед. „Сталин“. Нью-Йорк, 1990. C. 805)»[65].
Но все же большинство историков не были столь легковерны и помимо версии Н. С. Хрущева оперировали и другими материалами, благо, с середины 1980-х гг. их появлялось все больше — стали доступны архивы, некоторые мемуары выходили в редакциях, лишенных конъюнктурной правки.
Чего нельзя сказать о некоторых отечественных историках, например об авторах учебного пособия «Курс советской истории, 1941–1991» А. К. Соколове и B. C. Тяжельникове, вышедшего в 1999 г., в котором школьникам предлагается все та же мифическая версия:
«Известие о начале войны повергло в шок руководство в Кремле. Сталин, получавший отовсюду сведения о готовящемся нападении, рассматривал их как провокационные, преследующие цель втянуть СССР в военный конфликт. Не исключал он и вооруженных провокаций на границе. Ему лучше всех было известно, в какой степени страна была не готова к „большой войне“. Отсюда — желание всячески оттянуть ее и нежелание признать, что она все-таки разразилась. Сталинская реакция на нападение германских войск была неадекватной. Он все еще рассчитывал ограничить его рамками военной провокации. Между тем с каждым часом яснее вырисовывались огромные масштабы вторжения. Сталин впал в прострацию и удалился на подмосковную дачу. Объявить о начале войны было поручено зампредсовнаркома В. М. Молотову, который в 12 час. дня 22 июня выступил по радио с сообщением о вероломном нападении на СССР фашистской Германии. Тезис о „вероломном нападении“ явно исходил от вождя. Им как бы подчеркивалось, что Советский Союз не давал повода для войны. Да и как было объяснить народу, почему недавний друг и союзник нарушил все существующие соглашения и договоренностиI
Тем не менее стало очевидно, что нужно предпринимать какие-то действия для отражения агрессии. Была объявлена мобилизация военнообязанных 1905–1918 гг. рождения (1919–1922 гг. уже находились в армии). Это позволило поставить дополнительно под ружье 5,3 млн человек, которые немедленно отправлялись на фронт, зачастую сразу в самое пекло сражений. Был создан Совет по эвакуации для вывоза населения из охваченных боевыми действиями районов.
23 июня была образована Ставка Главного Командования во главе с народным комиссаром обороны маршалом С.К Тимошенко. Сталин фактически уклонился от того, чтобы возглавить стратегическое руководство войсками.
Окружение вождя повело себя более решительно. Оно выступило с инициативой создания чрезвычайного органа управления страной с неограниченными полномочиями, возглавить который было предложено Сталину. После некоторых колебаний последний вынужден был согласиться. Стало ясно, что уйти от ответственности нельзя и надо идти до конца вместе со страной и народом. 30 июня был образован Государственный Комитет Обороны (ГКО)»[66].
Однако в последнее время благодаря стараниям некоторых исследователей[67], занимавшихся этим вопросом, а также публикации Журналов записи посещений кабинета И. В. Сталина[68] миф о том, что Сталин в первый-второй день войны «впал в прострацию и удалился на подмосковную дачу», где пребывал до начала июля, был уничтожен.
* * *

Другая версия сталинской «прострации» такая, что «прострация» длилась не неделю, а несколько дней, в самом начале войны, 23–24 июня. Тем, что 22 июня 1941 г. по радио выступил Молотов, а не Сталин, иногда пытаются доказать, что Сталин не выступил потому, что растерялся, не смог и т. д.
Хрущев пишет (уже от себя, а не передает слова Берии) о первом дне войны:
«Сейчас-то я знаю, почему Сталин тогда не выступил. Он был совершенно парализован в своих действиях и не собрался с мыслями»[69].
А вот что пишет Микоян о 22 июня 1941 г.:
«Решили, что надо выступить по радио в связи с началом войны. Конечно, предложили, чтобы это сделал Сталин. Но Сталин отказался: „Пусть Молотов выступит“. Мы все возражали против этого: народ не поймет, почему в такой ответственный исторический момент услышат обращение к народу не Сталина — Первого секретаря ЦК партии, Председателя правительства, а его заместителя. Нам важно сейчас, чтобы авторитетный голос раздался с призывом к народу — всем подняться на оборону страны. Однако наши уговоры ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас, это сделает в другой раз. Так как Сталин упорно отказывался, то решили, пусть выступит Молотов. Выступление Молотова прозвучало в 12 часов дня 22 июня.
Конечно, это было ошибкой. Но Сталин был в таком подавленном состоянии, что в тот момент не знал, что сказать народу»[70].
А. И. Микоян пишет о 24 июня:
«Немного поспали утром, потом каждый стал проверять свои дела по своей линии: как идет мобилизация, как промышленность переходит на военный лад, как с горючим и т. д.
Сталин в подавленном состоянии находился на ближней даче в Волынском (в районе Кунцево)»[71].
А вот что пишет Микоян о 22 июня:
«Далее он [Молотов] рассказал, как вместе со Сталиным писали обращение к народу, с которым Молотов выступил 22 июня в двенадцать часов дня с Центрального телеграфа.
— Почему я, а не Сталин? Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он, как автомат, сразу не мог на все ответить, это невозможно. Человек ведь. Но не только человек — это не совсем точно. Он и человек, и политик. Как политик он должен был и выждать, и кое-что посмотреть, ведь у него манера выступлений была очень четкая, а сразу сориентироваться, дать четкий ответ в то время было невозможно. Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах.
— Ваши слова: „Наше дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами“ — стали одним из главных лозунгов войны.
— Это официальная речь. Составлял ее я, редактировали, участвовали все члены Политбюро. Поэтому я не могу сказать, что это только мои слова. Там были и поправки, и добавки, само собой.
— Сталин участвовал?
— Конечно, еще бы! Такую речь просто не могли пропустить без него, чтоб утвердить, а когда утверждают, Сталин очень строгий редактор. Какие слова он внес, первые или последние, я не могу сказать. Но за редакцию этой речи он тоже отвечает.
* * *

— Пишут, что в первые дни войны он растерялся, дар речи потерял.
— Растерялся — нельзя сказать, переживал — да, но не показывал наружу. Свои трудности у Сталина были, безусловно. Что не переживал — нелепо. Но его изображают не таким, каким он был, — как кающегося грешника его изображают! Ну, это абсурд, конечно. Все эти дни и ночи он, как всегда, работал, некогда ему было теряться или дар речи терять»[72].
Почему Сталин не выступил в первый день, в 12 часов дня, предоставив это право Молотову, понятно — было еще не ясно, как развивается конфликт, насколько он широк, полномасштабная ли это война или какой-то ограниченный конфликт. Были предположения, что от немцев могут последовать какие-то заявления, ультиматумы. И самое главное, были основания считать, что советские войска сделают с агрессором то, что им вменялось в обязанность, — нанесут сокрушающий ответный удар, перенесут войну на территорию противника, и не исключено, что через несколько дней немцы запросят перемирия. Ведь именно уверенность в способности советских Вооруженных Сил справиться с внезапным нападением была одним из факторов (наряду с пониманием неполной готовности войск к большой войне и невозможностью, по разным причинам, начать войну с Германией в качестве агрессора), давших Сталину основания отказаться от разработки превентивного удара по немцам в 1941 г.
Но что ответить на слова А. И. Микояна и Н. С. Хрущева? Ведь слов В. М. Молотова мало. Конечно, можно (да, в общем, и нужно) скрупулезно проанализировать деятельность советского руководства в первые дни войны, собрать перекрестные свидетельства очевидцев, воспоминания, документы, газетные сообщения. Но, к сожалению, в рамках этой статьи это невозможно.
К счастью, есть источник, с помощью которого можно точно установить, был ли Сталин «совершенно парализован в своих действиях», был ли он «в таком подавленном состоянии, что не знал, что сказать народу», и т. п. Это Журнал записи посетителей кабинета И. В. Сталина[73].
Журнал записи посетителей кабинета И. В. Сталина свидетельствует:
21 июня — приняты 13 человек, с 18.27 до 23.00.
22 июня — приняты 29 человек с 05.45 до 16.40.
23 июня — приняты 8 человек с 03.20 до 06.25 и 13 человек с 18.45 до 01.25 24 июня.
24 июня — приняты 20 человек с 16.20 до 21.30.
25 июня — приняты 11 человек с 01.00 до 5.50 и 18 человек с 19.40 до 01.00 26 июня.
26 июня — приняты 28 человек с 12.10 до 23.20.
27 июня — приняты 30 человек с 16.30 до 02.40 28 июня.
28 июня — принят 21 человек с 19.35 до 00.50 29 июня.
Таблицы полностью можно увидеть в приложении к статье.
Хорошо; если Сталин не пребывал в прострации с самого начала войны до 3 июля, то когда же он в нее впал? И что же такое эта прострация или депрессия, ведь подавленное состояние может быть разной степени тяжести. Иногда человек испытывает депрессию, но в то же время исполняет свои обязанности, а иногда человек выпадает из жизни на какое-то время полностью, не делая вообще ничего. Это весьма разные состояния, например как состояние бодрствования и состояние сна.
Тот же Журнал записи посетителей кабинета И. В. Сталина свидетельствует, что до 28 июня включительно Сталин напряженно (как и все, надо полагать, военные и гражданские руководители) работал. 29 и 30 июня записи в Журнале отсутствуют.
А. И. Микоян пишет в своих воспоминаниях:
«29 июня вечером у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия. Подробных данных о положении в Белоруссии тогда еще не поступило. Известно было только, что связи с войсками Белорусского фронта нет. Сталин позвонил в Наркомат обороны Тимошенко. Но тот ничего путного о положении на Западном направлении сказать не смог. Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой»[74].
Записи за 29 июня в Журнале, из которых следовало бы, что названные лица были у Сталина в Кремле вечером, отсутствуют. Может быть, А. И. Микоян ошибся и написанное им о встрече касается 28 июня, когда вечером этого дня у Сталина собрались в числе прочих Маленков, Молотов, Микоян и Берия, причем последние трое покинули кабинет в 00.50 ночью 29 июня? Но тогда ошибаются другие свидетели, пишущие о визите Сталина и членов Политбюро в Наркомат обороны именно 29 июня. Остается предположить, что по каким-то причинам записи о посещении Сталина Молотовым, Маленковым, Микояном и Берией в Журнале записи посетителей не производились.
29 июня 1941 г. была издана Директива СНК СССР и ЦК ВКП(б) партийным и советским организациям прифронтовых областей о мобилизации всех сил и средств на отпор немецко-фашистским захватчикам. Однако скорее всего она была подготовлена вечером 28 июня.
По словам Г. К. Жукова:
«29 июня И. В. Сталин дважды приезжал в Наркомат обороны, в Ставку Главного Командования, и оба раза крайне резко реагировал на сложившуюся обстановку на западном стратегическом направлении»[75].
0 вечернем визите, о том, что происходило в его ходе и после него, известно. А со вторым визитом (или же первым по хронологии) неясно. О чем шла речь, когда он был, свидетельств не имеется. Может быть, первый визит в Наркомат обороны состоялся именно ночью (ранним утром) 29 июня, о сдаче Минска еще не было известно, и поэтому члены Политбюро, и И. В. Сталин в том числе, разъехались поспать.
Надо отметить еще то, что Наркомат обороны находился на улице Фрунзе. А Ставка Главного Командования, куда, по словам Жукова, Сталин также приезжал дважды в течение
29 июня, находилась, с момента создания, в кремлевском кабинете Сталина. Это с началом бомбежек Москвы она была переведена из Кремля на ул. Кирова (да к тому же на станции метро «Кировская» был подготовлен подземный центр стратегического управления Вооруженными силами, где были оборудованы кабинеты И. В. Сталина и Б. М. Шапошникова и разместилась оперативная группа Генштаба и управлений Наркомата обороны). Но первая бомбежка Москвы была в ночь с 21 на 22 июля 1941 г. Получается, что Сталин, помимо того, что дважды приезжал на ул. Фрунзе, в Наркомат, еще дважды приезжал в Кремль, где собирались члены Ставки. Может быть, в этом разгадка того, что Микоян написал: «29 июня вечером у Сталина в Кремле собрались Молотов, Маленков, я и Берия».
Днем 29-го слухи (в т. ч. сообщения иностранных новостных агентств) о падении Минска стали более основательными, сведений от военных о действительном положении вещей не было (по телефону), связь с войсками Белорусского фронта отсутствовала, Сталин небезосновательно предположил, что столица Белоруссии, может быть, уже захвачена германскими войсками. И второй (по словам Жукова) за 29 июня визит Сталина и членов Политбюро в Наркомат обороны был уже далеко не столь мирным.
Вот что рассказывает об этом визите его непосредственный участник, А. И. Микоян:
«Встревоженный таким ходом дела, Сталин предложил всем нам поехать в Наркомат обороны и на месте разобраться с обстановкой.
В Наркомате были Тимошенко, Жуков, Ватутин. Сталин держался спокойно, спрашивал, где командование Белорусским военным округом, какая имеется связь.
Жуков докладывал, что связь потеряна и за весь день восстановить ее не могли.
Потом Сталин другие вопросы задавал: почему допустили прорыв немцев, какие меры приняты к налаживанию связи и т. д.
Жуков ответил, какие меры приняты, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи, никто не знает.
Около получаса поговорили, довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: что за Генеральный штаб, что за начальник штаба, который так растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует.
Была полная беспомощность в штабе. Раз нет связи, штаб бессилен руководить.
Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек разрыдался, как баба, и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним.
Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5–10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него еще были мокрые. Договорились, что на связь с Белорусским военным округом пойдет Кулик (это Сталин предложил), потом других людей пошлют. Такое задание было дано затем Ворошилову. Его сопровождал энергичный, смелый, расторопный военачальник Гай Туманян. Предложение о сопровождающем внес я. Главное тогда было восстановить связь. Дела у Конева, который командовал армией на Украине, продолжали успешно развиваться в районе Перемышля. По войска Белорусского фронта оказались тогда без централизованного командования. Сталин был очень удручен»[76].
Эта цитата из рукописей воспоминаний А. И. Микояна, хранящихся в РЦХИДНИ, т. е. этот текст можно считать изначальным. А вот рассказ об этом же из книги «Так было», изданной в 1999 г. издательством «Вагриус»:
«В Наркомате были Тимошенко, Жуков и Ватутин. Жуков докладывал, что связь потеряна, сказал, что послали людей, но сколько времени потребуется для установления связи — никто не знает. Около получаса говорили довольно спокойно. Потом Сталин взорвался: „Что за Генеральный штаб? Что за начальник штаба, который в первый же день войны растерялся, не имеет связи с войсками, никого не представляет и никем не командует?“
Жуков, конечно, не меньше Сталина переживал состояние дел, и такой окрик Сталина был для него оскорбительным. И этот мужественный человек буквально разрыдался и выбежал в другую комнату. Молотов пошел за ним. Мы все были в удрученном состоянии. Минут через 5–10 Молотов привел внешне спокойного Жукова, но глаза у него были мокрые.
Главным тогда было восстановить связь. Договорились, что на связь с Белорусским военным округом пойдет Кулик — это Сталин предложил, потом других людей пошлют. Такое задание было дано затем Ворошилову.
Дела у Конева, который командовал армией на Украине, продолжали развиваться сравнительно неплохо. Но войска Белорусского фронта оказались тогда без централизованного командования. А из Белоруссии открывался прямой путь на Москву. Сталин был очень удручен»[77].
По словам издателя, сына А. И. Микояна, С. А. Микояна, основой послужил текст 3-го тома мемуаров, находившийся на момент смерти автора в Политиздате.
«Третий том, начинавшийся с периода после 1924 г., находился в работе в Политиздате, когда отца не стало, он умер 21 октября 1978 г., не дожив месяца до 83 лет. Через несколько недель меня вызвали в издательство и сообщили, что книга исключена из планов, а вскоре я узнал, что это было личное указание Суслова, побаивавшегося отца до самой его смерти и теперь осмелевшего. Сравнение диктовок отца с текстом, подвергшимся экзекуции редакторов, показало, что в ряде случаев мысли автора были искажены до неузнаваемости»[78].
Поскольку мемуары А. И. Микояна крайне важны как источник, необходимо бы обращаться к неискаженной их версии. А то, что широко распространенная версия довольно сильно искажена, можно легко увидеть, сравнив эти две цитаты. Причем в дальнейшем подобные разночтения и несоответствия настолько односторонни, что возникают основания предположить, что эти мемуары готовились автором к печати во время правления Н. С. Хрущева. Возможно, изначальный текст подвергся правке именно в то время, поэтому все дополнения сделаны, чтобы укрепить читателя в том, что «прострация» Сталина была продолжительна, многодневна, а главное, в том, что Сталин и в самом деле отказался от управления страной, от власти и его соратникам пришлось уговаривать его взять бразды правления в руки.
Итак, Сталин убедился в том, как все плохо на фронте, что армейское руководство не оправдало доверия, утратило управление войсками на самом ответственном участке фронта, а между политическим и военным руководством наметился конфликт, недопонимание какое-то. Может быть, это всколыхнуло в Сталине те подозрения, которыми он руководствовался, вскрывая и выкорчевывая военно-фашистские заговоры в армии. Ведь репрессированные военачальники обвинялись и в том, что в случае войны собирались перейти на сторону врага, подрывать обороноспособность, намеренно плохо командовать и всячески вредить. А то, что происходило на фронте, походило на вредительство — немцы продвигались практически теми темпами, как в Польше или во Франции, а руководство Красной Армии, несмотря на то что регулярно уверяло Сталина в способности в случае нападения агрессора удержать его и через короткое время перейти в решающее контрнаступление, оказалось несостоятельным.
С такими (возможно) мыслями Сталин вышел из Наркомата обороны и сказал соратникам знаменитую фразу. По воспоминаниям Микояна, было так:
«Когда мы вышла из Наркомата, он такую фразу сказал: Ленин оставил нам великое наследие, мы — его наследники — все это просрали. Мы были поражены высказыванием Сталина. Выходит, что все безвозвратно мы потеряли? Посчитали, что это он сказал в состоянии аффекта…»[79].
Об этом же вспоминает и Молотов:
«Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я. Оттуда я и Берия поехали к Сталину на дачу. Это было на второй или на третий день[80]. По-моему, с нами был еще Маленков. А кто еще, не помню точно. Маленкова помню.
Сталин был в очень сложном состоянии. Он не ругался, но не по себе было.
— Как держался?
— Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твердо.
— А вот Чаковский пишет, что он…
— Что там Чаковский пишет, я не помню, мы о другом совсем говорили. Он сказал: „Просрали“. Это относилось ко всем нам, вместе взятым. Это я хорошо помню, поэтому и говорю. „Все просрали“, — он просто сказал. А мы просрали. Такое было трудное состояние тогда. — Ну, я старался его немножко ободрить»[81].
Берия, по словам Хрущева, рассказал ему, что дело было так:
«Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Не знаю, все или только определенная группа, которая чаще всего собиралась у Сталина. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали“. Буквально так и выразился. „Я, — говорит, — отказываюсь от руководства“, — и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на Ближнюю дачу. Мы, — рассказывал Берия, — остались. Что же делать дальше?»[82].
Н. С. Хрущев, приводя слова Берии, неточен. Как следует из воспоминаний Микояна, свое заявление Сталин сделал, выйдя из Наркомата, после чего вместе с группой товарищей уехал на дачу. Микояна на даче не было, соответственно если бы Сталин заявил: «Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали. Я отказываюсь от руководства» — на даче, Микоян не услышал бы ни первой, ни второй его части. А он первую часть услышал, о чем и написал в мемуарах.
Хрущев неточен и в следующем: Берия якобы сказал, что он остался, а Сталин уехал на дачу, но сам Берия, обращаясь к Молотову в 1953 г., определенно пишет, что он вместе с Молотовым был на даче Сталина.
Но самое главное не это, все это можно было бы списать на аберрацию памяти Н. С. Хрущева и фрагментацию ее, главное — слова Сталина, что он отказывается от руководства. Это очень важный момент. Допустимо ли принять интерпретацию Хрущевым якобы слов Берии, что Сталин и впрямь отказался от руководства?
Во всем остальном, поведанном в этом рассказе, Хрущев несколько неточен. Слова Хрущева — не очевидца — не подтверждаются воспоминаниями Молотова и Микояна, очевидцев. Ни первый, ни второй ни слова не сказали о том, что Сталин отказался от власти. А уж это было бы посильнее, чем слово «просрали». Это бы точно было запомнено и отмечено если не Молотовым, который в какой-то мере обелял Сталина, то уж Микояном точно, особенно если вспомнить об антисталинской направленности редактуры его мемуаров.
Американский исследователь И. Куртуков, занимавшийся данным вопросом, заявил, что слов Хрущева достаточно, чтобы сделать вывод: Сталин в какой-то момент 29–30 июня 1941 г. отрекся от власти, нужно лишь установить, сделал он это под влиянием депрессии, сгоряча, или обдуманно — чтобы испытать своих соратников, заставить их просить его о возвращении во власть, наподобие того как Иван Грозный заставил своих бояр идти к нему на поклон.
«Трудно сказать, было ли это искренним импульсивным поступком или тонким ходом, рассчитанным как раз на то, что Политбюро соберется и попросит его обратно во власть, но факт явно имел место быть»[83].
Соображения о том, что мемуары Хрущева, в силу явной неприязни к Сталину их автора и общей склонности
Н. С. Хрущева к искажению исторической правды, не могут быть признаны достаточным основанием для того, чтобы сделать такой вывод, г-н Куртуков дезавуирует следующим образом: воспоминания Хрущева (точнее, пересказ тем слов Берии) состоят из тех же фрагментов, что и воспоминания Молотова и записка Берии Молотову, просто «у Хрущева эти фрагменты перепутаны». Куртуков признает, что «Хрущев работает как глухой телефон» и «знает историю только со слов Берия», рассказывая ее «много позже событий», но считает, что правоту слов Хрущева об отказе Сталина от власти подтверждает дальнейшее развитие событий.
Допустим, что события, изложенные Хрущевым, хронологически перепутаны, но в отдельности происходили. Но ни у Молотова, ни у Берии не говорится о том, что Сталин заявил об отказе от власти. Нет у них таких фрагментов.
И. Куртуков приводит цитату из разговора Молотова с Чуевым:
«Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. […] Трудно, сказать двадцать второго это было или двадцать третьего это было, такое время, когда сливались один день с другим»[84].
И сопровождает эту цитату комментарием:
«„Двадцать второе или двадцать третье“ пусть тут не смущают, они всплыли из хрущевской версии, которую как раз Чуев с Молотовым обсуждал. Конечно, невозможно через 43 года точно вспомнить дату событий, важно подтверждение факта „прострации“»[85].
В данном случае нельзя не согласиться с мнением И. Куртукова насчет датировки цитаты, и в этом случае имеет смысл воспроизвести эту цитату без купюр:
«— Ну конечно, он переживал, но на кролика не похож, конечно. Дня два-три он не показывался, на даче находился. Он переживал, безусловно, был немножко подавлен. Но всем было очень трудно, а ему особенно.
— Якобы был у него Берия, и Сталин сказал: „Все потеряно, я сдаюсь“.
— Не так. Трудно сказать, двадцать второго или двадцать третьего это было, такое время, когда сливался один день с другим. „Я сдаюсь“ — таких слов я не слышал. И считаю их маловероятными»[86].
Действительно, воспоминание Молотова относится ко времени их с Берией визита на сталинскую дачу в ночь с
29 на 30 июня 1941 года, и Молотов прямо подтверждает, что никаких отказов Сталина от власти он не слышал. А поскольку он, в отличие от Хрущева, на пересказе якобы слов Берии которым И. Куртуков строит доказательства того, что Сталин все-таки от власти отрекался, был очевидцем, его свидетельство будет, во всяком случае, не хуже. А скорее всего, основательнее.
Свою работу И. Куртуков подытоживает так:
«Утром и днем 29 июня 1941 г. Сталин работал: подписал некоторые документы и посетил Наркомат обороны, узнав там удручающие новости.
Вечером 29 июня 1941 г. после посещения Наркомата Сталин, Молотов, Берия и другие отправляются на Ближнюю дачу, в Кунцево, где генсек и сделал историческое заявление, что „мы все просрали“ и что он уходит от власти.
30 июня 1941 г. Молотов собрал у себя в кабинете членов Политбюро, они наметили решение о создании Государственного Комитета Обороны и отправились к Сталину на дачу с предложением этот комитет возглавить.
Сталин за это время, вероятно, отошел, предложение товарищей принял и с 1 июля 1941 г. вернулся к обычному ритму трудовой деятельности».
Версия И. Куртукова вполне правдоподобна за исключением нескольких фрагментов:
Сталин сказал «мы все просрали» не на даче, а после посещения Наркомата обороны, перед отъездом на дачу;
Сталин вернулся к «обычному ритму трудовой деятельности» не 1 июля, а 30 июня, т. к. принял активное участие в работе только что созданного ГКО, вел телефонные переговоры, принимал кадровые решения и т. д.;
то, что Сталин сказал, что «уходит от власти», выглядит несколько интуитивистским выводом, потому что источник (мемуары Хрущева), на основании которого делается столь определенный вывод, крайне ненадежен, к тому же опровергается воспоминаниями Молотова. Можно было бы предположить, что такая фраза могла прозвучать в той или иной форме (например, «я устал»), но вряд ли корректно столь категорично утверждать, что Сталин добровольно отказался от руководства и сказал: «Я ухожу».
* * *

Итак, вечером 29 июня, может быть, уже и ночью 30-го Сталин, Молотов и Берия (и, возможно, Маленков) приехали на сталинскую Ближнюю дачу в Кунцево, там состоялась беседа, о содержании которой Берия пишет в 1953 г. в своей записке Молотову:
«Вячеслав Михайлович! […]Вы прекрасно помните, когда в начале войны было очень плохо и после нашего разговора с т-щем Сталиным на его Ближней даче. Вы вопрос поставили ребром у Вас в кабинете в Совмине, что надо спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей родины, я Вас тогда целиком поддержал и предложил Вам немедленно вызвать на совещание т-ща Маленкова Г. М., а спустя небольшой промежуток времени пришли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве. После этого совещания мы все поехали к т-щу Сталину и убедили его о немедленной организации Комитета Обороны Страны со всеми правами»[87].
Эта записка должна восприниматься, наряду с журналами записей посетителей сталинского кабинета, как наиболее ценный источник по данному вопросу, т. к. мемуары люди пишут обычно в безопасности и не особенно боятся нечеткости памяти, и даже если мемуарист что-то приукрасит, то это вызовет лишь неудовольствие тех, кто знает, как оно было на самом деле. А вот Берия писал записку, пытаясь спасти свою жизнь, и врать ему о фактах не было никакой возможности — он, конечно, льстил адресатам, но обстоятельства способствовали искренности.
Можно предположить, что именно во время этой беседы подавленность Сталина достигла крайней точки. Конечно, разговор шел о том тяжелом положении, в котором оказалась страна. Вряд ли беседа не могла затронуть недавнее посещение Наркомата обороны и вопросы управления армией. Может быть, речь зашла и о том, что не всех врагов еще изъяли из армии, ведь репрессии в Вооруженных силах продолжались. В июне 1941 г. были арестованы Смушкевич, Рычагов, Штерн, а уже после начала войны — Проскуров и Мерецков. Сохранилась и склонность к построению ветвистых «заговоров», так как некоторых из арестованных, например Мерецкова, помимо связки с «делом Штерна» пытались пристегнуть и к Павлову, которого арестовали несколькими днями позднее и который пока еще был комфронта. Раз страна оказалась в тяжелом положении, должны быть ответственные за это, а кто более подходил на роль козлов отпущения, чем военные, которые не справились со своими обязанностями. На фоне этого у Сталина могли возникнуть опасения о том, что военные способны выйти из-под контроля, попытаться сменить политическое руководство, совершить государственный переворот или даже вступить в переговоры с немцами. В любом случае было ясно — чтобы попытаться выйти из этого тяжелого положения, нужно продолжать воевать, а для этого надо возобновить управление войсками и управление военачальниками — полное и безоговорочное.
* * *

30 июня, вероятно часов в 14, в молотовском кабинете встретились Молотов и Берия. Молотов заявил Берии, что надо «спасать положение, надо немедленно организовать центр, который поведет оборону нашей родины». Берия его «целиком поддержал» и предложил «немедленно вызвать на совещание т-ща Маленкова Г. М.», после чего «спустя небольшой промежуток времени пришли и другие члены Политбюро, находившиеся в Москве».
Микояна с Вознесенским пригласили к Молотову около 16 часов.
«На следующий день, около четырех часов, у меня в кабинете был Вознесенский. Вдруг звонят от Молотова и просят нас зайти к нему.
Идем. У Молотова уже были Маленков, Ворошилов, Берия. Мы их застали за беседой. Берия сказал, что необходимо создать Государственный Комитет Обороны, которому отдать всю полноту власти в стране. Передать ему функции Правительства, Верховного Совета и ЦК партии. Мы с Вознесенским с этим согласились. Договорились во главе ГКО поставить Сталина,
об остальном составе ГКО не говорили. Мы считали, что в имени Сталина настолько большая сила в сознании, чувствах и вере народа, что это облегчит нам мобилизацию и руководство всеми военными действиями. Решили поехать к нему. Он был на Ближней даче»[88].
Возникают вопросы — не было ли создание ГКО обсуждено со Сталиным во время ночной беседы? Нельзя полностью отрицать, что создание ГКО было согласованным — между Сталиным, Берией и Молотовым либо между Сталиным и Молотовым — шагом. Прямых доказательств, как и опровержений, этому нет, но если вспомнить, что Молотов без ведома Сталина не предпринимал никаких глобальных инициатив и был всегда лишь исполнителем, странно, почему он вдруг решился на столь неординарную акцию — создать орган власти с диктаторскими полномочиями. Не исключено также, что Молотов 30 июня говорил со Сталиным по телефону и хотя бы в общих чертах обговорил создание ГКО. А может быть, в беседе Сталин дал понять, без конкретизации, что такой орган обязательно нужен. А Молотов с Берией срочно разработали план, всем объяснили его суть и приехали к Сталину уже с готовым решением. Такую версию (что создание ГКО было инициативой Сталина) выдвинул И. Ф. Стаднюк.
«Сталин вернулся в Кремль ранним утром 30 июня с принятым решением: всю власть в стране сосредоточить в руках Государственного Комитета Обороны во главе с ним самим, Сталиным. В то же время разъединялась „троица“ в Наркомате обороны: Тимошенко в этот же день был отправлен на Западный фронт в качестве его командующего, генерал-лейтенант Ватутин — заместитель начальника Генштаба — назначен начальником штаба Северо-Западного фронта. Жуков оставался на своем посту начальника Генштаба под неусыпным оком Берии.
По моему глубокому убеждению, создание ГКО и служебные перемещения в военном руководстве — это следствие ссоры, отполыхавшей 29 июня вечером в кабинете маршала Тимошенко»[89].
То, что создание ГКО так или иначе стало следствием ссоры в Наркомате обороны, вряд ли может быть подвергнуто сомнению. Но то, что Сталин утром 30 июня прибыл в Кремль и начал там создавать ГКО, — крайне маловероятно.
В любом случае, даже если Молотов и выступил инициатором создания ГКО, это не может свидетельствовать о том, что Сталин добровольно отказался от власти, а вот о том, что Сталин был удручен недостаточной концентрацией власти в своих руках в такое тяжелое, военное время и об этом сказал Молотову с Берией во время встречи на даче, это вполне может свидетельствовать. И Молотов (который сказал Чуеву, что «поддерживал» Сталина как раз в эти дни) правильно понял задачу. Тем более что ГКО не был чем-то экстраординарным.
17 августа 1923 г. из Совета труда и обороны РСФСР был образован Совет труда и обороны СССР (СТО). Председателями его были последовательно Ленин, Каменев и Рыков, а с 19 декабря 1930 г. — Молотов.
«27 апреля 1937 г. (почти одновременно с организацией узких руководящих комиссий в Политбюро) Политбюро приняло решение о создании Комитета обороны СССР при СНК СССР. Новый комитет фактически заменил Совет труда и обороны СССР (который был упразднен тем же решением от 27 апреля) и совместную комиссию Политбюро и СНК по обороне, работавшую с 1930 г. В Комитет обороны под председательством Молотова вошли семь членов (В. М. Молотов, И. В. Сталин, Л. М. Каганович, К. Е. Ворошилов, В. Я. Чубарь, М. Л. Рухимович, В. И. Межлаук) и четыре кандидата в члены (Я. Б. Гамарник, А. И. Микоян, A. A. Жданов, Н. И. Ежов). Таким образом, Комитет обороны по своему составу в значительной мере совпадал с узкими руководящими комиссиями Политбюро. По сравнению с прежней комиссией обороны Комитет обороны имел более значительный аппарат. В декабре 1937 г. по этому поводу было принято специальное решение Комитета обороны, утвержденное затем Политбюро, которое предусматривало, что аппарат Комитета обороны должен готовить к рассмотрению в Комитете вопросов мобилизационного развертывания и вооружения армии, подготовки народного хозяйства к мобилизации, а также проверять исполнение решений Комитета обороны. Для контроля за исполнением решений создавалась специальная главная инспекция Комитета обороны, получившая широкие права, в том числе за счет упраздняемых отдела обороны Госплана и групп военного контроля Комиссии партийного контроля и Комиссии советского контроля»[90].
С момента существования Советской страны существовал орган, в функции которого, помимо оборонных задач, входил контроль за экономикой, а в случае войны он должен был организовать оборону СССР. Состав КО практически совпадал с партийной верхушкой, т. е. в случае войны оборону страны должна была организовывать партия и военными командовать — тоже она. И недаром СТО был преобразован в КО в апреле 1937 г., перед началом процесса антисоветской троцкистской военной организации («дело Тухачевского»), которая, по утверждению следствия, планировала военный переворот на 15 мая 1937 г. Армию предстояло «чистить», а без партийного главенства над армией это представлялось делом трудным.
Главой Комитета обороны до 7 мая 1940 г. был Молотов, сменивший Литвинова на посту наркома иностранных дел, Молотова же сменил Ворошилов. Членами Комитета обороны были, в частности, Кулик, Микоян и Сталин. В 1938 г. был создан Главный Военный Совет РККА, членом которого стал И. В. Сталин.
В дальнейшем по мере того, как Сталин продвигался к тому, чтобы совместить пост генсека ЦК ВКП(б) и должность Председателя СНК СССР, т. е. сосредоточить в своих руках и партийную, и советскую ветви власти в стране, продолжилось строительство нового, внеконституционного органа, который бы в случае необходимости мог взять себе всю власть в стране — установить практическую диктатуру
«10 сентября 1939 г. Политбюро утвердило постановление СНК и ЦК ВКП(б), более четко разделившее функции Комитета обороны и Экономсовета, прежде всего в оборонной сфере. […]
Тенденция усиления роли Совнаркома особенно отчетливо проявилась в предвоенные месяцы. 21 марта 1941 г. было принято два совместных постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР о реорганизации Совнаркома СССР, которые значительно расширяли права руководства правительства. […]
Окончательно легитимация передачи прав СНК как коллективного органа высшим руководителям СНК произошла благодаря постановлению СНК и ЦК от 21 марта 1941 г. „Об образовании Бюро Совнаркома“. Этот новый орган власти, хотя и не был предусмотрен Конституцией СССР, на основании постановления от 21 марта был „облечен всеми правами Совнаркома СССР“. […] Членами Бюро были назначены В. М. Молотов, H. A. Вознесенский, А. И. Микоян, H. A. Булганин, Л. П. Берия, Л. М. Каганович, A. A. Андреев.
Фактически Бюро Совнаркома взяло на себя значительную часть обязанностей, которые ранее выполняли Комитет обороны и Экономический совет при СНК В силу этого Экономсовет постановлением от Бюро Совнаркома был вообще ликвидирован, а состав Комитета обороны сокращен до пяти человек. Функции Комитета обороны были ограничены вопросами принятия на вооружение новой военной техники, рассмотрения военных и военно-морских заказов, разработкой мобилизационных планов с внесением их на утверждение в ЦК и СНК […]
7 мая Политбюро утвердило новый состав Бюро Совнаркома СССР: председатель СНК СССР И. В. Сталин, первый заместитель председателя СНК H. A. Вознесенский, заместители председателя СНК В. М. Молотов, А. И. Микоян, H. A. Булганин, Л. П. Берия, Л. М. Каганович, Л. З. Мехлис, а также секретарь ЦК ВКП(б), председатель КПК при ЦК A. A. Андреев. 15 мая 1941 г. в состав Бюро был введен заместитель председателя СНК СССР и председатель Комитета обороны при СНК К. Е. Ворошилов и первый секретарь ВЦСПС Н. М. Шверник. 30 мая 1941 г. — секретари ЦКВКП(б) A. A. Жданов и Г. М. Маленков. […]
При Сталине произошло дальнейшее расширение прав Бюро Совнаркома. Например, 30 мая 1941 г. был упразднен Комитет обороны при СНК и вместо него организована постоянная Комиссия по военным и военно-морским делам при Бюро Совнаркома СССР в составе: Сталин (председатель), Вознесенский (заместитель председателя), Ворошилов, Жданов и Маленков»[91].
В общем, к началу войны партийная и советская — и вообще всякая власть принадлежала одним и тем же людям, а главным над ними был И. В. Сталин.
Когда Молотов предложил создать ГКО, он не предложил ничего нового. Он предложил создать временный, чрезвычайный орган, «которому отдать всю полноту власти в стране. Передать ему функции Правительства, Верховного Совета и ЦК партии». А власть в ГКО должна принадлежать «пятерке Политбюро» — Сталину, Молотову, Ворошилову, Маленкову и Берии[92]. Но этот новый орган, по сути, формально объединял уже существующие партийные и советские органы.
Итак, примерно в 16 часов к Молотову пришли Микоян с Вознесенским, какое-то время заняло обсуждение, потом решили ехать к Сталину на дачу. Вот как приезд на дачу выглядит в «изначальных» воспоминаниях Микояна:
«Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Он вопросительно смотрит на нас и спрашивает: зачем пришли? Вид у него был спокойный, но какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь, по сути дела, он сам должен был нас созвать.
Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.
Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит.
Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного комитета обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия)»[93].
А вот как в «правленых».
«Приехали на дачу к Сталину. Застали его в малой столовой сидящим в кресле. Увидев нас, он как бы вжался в кресло и вопросительно посмотрел на нас. Потом спросил: „Зачем пришли?“ Вид у него был настороженный, какой-то странный, не менее странным был и заданный им вопрос. Ведь по сути дела он сам должен был нас созвать. У меня не было сомнений: он решил, что мы приехали его арестовать.
Молотов от нашего имени сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы поставить страну на ноги. Для этого создать Государственный Комитет Обороны. „Кто во главе?“ — спросил Сталин. Когда Молотов ответил, что во главе — он, Сталин, тот посмотрел удивленно, никаких соображений не высказал. „Хорошо“, — говорит потом. Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. „Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я“, — добавил он»[94].
Возникает вопрос по сути — а может быть, Сталин и собирался всех созвать? Приехал бы в Кремль, кого надо созвал. Сталин часто приезжал в Кремль к 7 часам вечера, например, 23 июня он приехал к 18.45, 25 июня — к 19.40, а 28 июня — к 19.35.
А группа товарищей прибыла к нему как раз к этому времени, а то и раньше. Тем более — зачем бы Сталину ехать в Кремль и всех там собирать, если он, скорее всего, знал о том, что к нему собираются члены Политбюро в столь широком составе, в то время, когда они собирались выехать из Кремля. Вероятно, они со Сталиным созванивались, перед тем как к нему ехать.
Слова о том, что, дескать, у Микояна «не было сомнений: он [Сталин] решил, что мы приехали его арестовать», однотипны со словами Хрущева:
«Когда мы приехали к нему на дачу, то я (рассказывает Берия) по его лицу увидел, что Сталин очень испугался. Полагаю, Сталин подумал, не приехали ли мы арестовать его за то, что он отказался от своей роли и ничего не предпринимает для организации отпора немецкому нашествию?»[95].
И не вызывают ничего, кроме устойчивых сомнений.
Далее, вполне возможен вариант, что товарищи (Берия с Молотовым) придали подавленности Сталина (в беседе на даче в ночь с 29 на 30 июня) намного большее значение, чем ей придавал сам Сталин и чем она была в действительности. Мало ли людей вечером машут рукой и говорят — все надоело, а с утра спокойно продолжают делать свое дело? Конечно, Сталин вряд ли часто проявлял свои чувства перед соратниками, и более-менее яркое их проявление (а оснований было достаточно) могло всерьез напугать Молотова с Берией, но это не значит, что Сталин чувствовал именно то, что они ему приписали. С этой точки зрения удивление Сталина неожиданным визитом вполне понятно. Может быть, Сталин после отъезда товарищей решил выпить вина, выспаться, а назавтра приступить к делам. А тут на следующий день — такая делегация.
«Молотов от имени нас сказал, что нужно сконцентрировать власть, чтобы быстро все решалось, чтобы страну поставить на ноги. Во главе такого органа должен быть Сталин.
Сталин посмотрел удивленно, никаких возражений не высказал. Хорошо, говорит.
Тогда Берия сказал, что нужно назначить 5 членов Государственного Комитета Обороны. Вы, товарищ Сталин, будете во главе, затем Молотов, Ворошилов, Маленков и я (Берия).
Сталин заметил: тогда надо включить и Микояна и Вознесенского. Всего 7 человек утвердить.
Берия снова говорит: товарищ Сталин, если все мы будем заниматься в ГКО, то кто же будет работать в Совнаркоме, Госплане? Пусть Микоян и Вознесенский занимаются всей работой в Правительстве и Госплане. Вознесенский выступил против предложения Берии и предложил, чтобы в составе ГКО было семь человек с учетом названных Сталиным. Другие на эту тему не высказывались. Впоследствии выяснилось, что до моего с Вознесенским прихода в кабинет Молотова Берия устроил так, что Молотов, Маленков, Ворошилов и он (Берия) согласовали между собой это предложение и поручили Берии внести его на рассмотрение Сталина. Я был возбужден тем, что мы тянем время, поскольку вопрос касался и моей кандидатуры. Считал спор неуместным. Знал, что как член Политбюро и Правительства буду нести все равно большие обязанности.
Я сказал — пусть в ГКО будет 5 человек. Что же касается меня, то, кроме тех функций, которые я исполняю, дайте мне обязанности военного времени в тех областях, в которых я сильнее других. Я прошу назначить меня особо уполномоченным ГКО со всеми правами ГКО в области снабжения фронта продовольствием, вещевым довольствием и горючим. Так и решили. Вознесенский попросил дать ему руководство производством вооружения и боеприпасов, что также было принято. Руководство по производству танков было возложено на Молотова, а авиационная промышленность и вообще дела авиации — на Маленкова. За Берией была оставлена охрана порядка внутри страны и борьба с дезертирством»[96].
После обсуждения этих вопросов был подготовлен указ об образовании ГКО (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 30 июня 1941 г.), затем Сталин, уже будучи главой ГКО, занялся кадровыми вопросами.
Пишет Жуков Г. К. в своих воспоминаниях:
«30 июня мне в Генштаб позвонил И. В. Сталин и приказал вызвать командующего Западным фронтом генерала армии Д. Г. Павлова»[97].
Был отстранен от командования Западным фронтом Д. Г. Павлов. Вместо Павлова командующим Западным фронтом назначен С. К. Тимошенко. Ватутин назначен начальником штаба Северо-Западного фронта. Также в этот день, 30 июня, ГКО принял ряд постановлений о мобилизации женщин и девушек для несения службы в войсках ПВО, связи, внутренней охраны, на военно-автомобильных дорогах и т. д.
Сталин в этот день к Кремль уже не поехал, а на следующий день, 1 июля, принял в своем кабинете 23 человека с 16.40 до 01.30 2 июля.
* * *

Какие можно сделать выводы.
1. «Прострация» Сталина, если под этим считать неспособность выполнять свои обязанности, выпадение из жизни, именно то, что подразумевалось в мифе, придуманном Н. С. Хрущевым, отсутствовала вообще. Не было ее.
2. «Прострация» Сталина, если под этим считать подавленное состояние, выраженное плохое настроение, длилась с 29 по 30 июня, и надо отметить, что 29 июня — в воскресенье — рабочий день Сталина отличался от предыдущих лишь отсутствием записей в Журнале приема посетителей, хотя Сталин неоднократно выезжал в этот день в НКО и СГК.
3. Отказ Сталина от власти подтверждается словами Хрущева и опровергается словами Молотова, если говорить об источниках.
Косвенными доказательствами того, что Сталин не отказывался от власти, могут считаться:
отсутствие каких-либо упоминаний об этом, помимо мемуаров Хрущева, которые, по сравнению с мемуарами других участников событий, крайне тенденциозны и ненадежны;
известные по многочисленным свидетельствам личностные особенности И. В. Сталина никоим образом не характеризуют его как человека, способного отказаться от власти, а напротив, крайне властолюбивого.

Приложение

Выписки из журнала посещений кабинета И. В. Сталина (22–28 июня 1941 г.)

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

Олег Рубецкий. Была ли прострация у Сталина в первые дни войны?

 

62
«Политическое образование». 1988, № 9. С. 74–75.
63
Хрущев Н. С. Доклад на закрытом заседании XX съезда КПСС 24–25 февраля 1956 г. (ХрущевН.С. О культе личности и его последствиях. Доклад XX съезду КПСС // «Известия ЦК КПСС», 1989 г., № 3)
64
Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть (Воспоминания). Книга I. — М.: ПИК «Московские Новости», 1999. С. 300–301.
65
Медведев Р. Был ли кризис в руководстве страной в июне 1941 года? // «Государственная служба», 3 (35), май — июнь 2005.
66
Соколов А. К., Тяжельников B. C. Курс советской истории, 1941–1991. Учебное пособие. — М.: Высш. шк., 1999. 415 с.
67
Медведев Р. И. В. Сталин в первые дни Великой Отечественной войны// Новая и новейшая история, № 2, 2002; Был ли кризис в руководстве страной в июне 1941 года? // «Государственная служба», 3 (35), май — июнь 2005; Пыхалов И. Великая Оболганная война. — М.: Яуза, Эксмо, 2005. С. 284–303; Куртуков И. Бегство Сталина на дачу в июне 1941 г.
68
Горьков Ю. А. Государственный Комитет Обороны постановляет (1941–1945). Цифры, документы. — М., 2002. С. 222–469 (АПРФ.Ф. 45. On. 1.В. 412. Л. 153–190, Л. 1–76; Д. 414. Л. 5–12; л. 12–85 об.; Д. 415. Л. 1–83 об.; Л. 84–96 об.; Д. 116. Л. 12–104; Д. 417. Л. 1–2 об.).
69
Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть (Воспоминания). Книга I. — М.: ИИК «Московские Новости», 1999. С. 300–301.
70
Микоян А. И. Так было. — М.: Вагриус, 1999.
71
Ibid.
72
Чуев Ф. Молотов. Полудержавный властелин. — М.: Олма-Пресс, 2000.
73
Горьков ЮЛ. Государственный Комитет Обороны постановляет (1941–1945). Цифры, документы. — М., 2002. С. 222–469 (АПРФ.Ф. 45. On. 1. В. 412. Л. 153–190. Л. 1–76; Д. 414. Л. 5–12; Л. 12–85 об.; Д. 415. Л. 1–83 об.; л. 84–96 об.; Д. 116. Л. 12–104; Д. 417. л. 1–2 об.).
74
Микоян А. И. Так было. — М.: Вагриус, 1999.
75
Жуков Г. К. Воспоминания и размышления: В 2 т. — М.: Олма-Пресс, 2002. С. 287.
76
1941 год. Т. 2. — М., 1998. С. 495–500 (РЦХИДНИ.Ф. 84. Оп. 3. Д. 187. Л. 118–126).
77
Микоян А. И. Так было. — М.: Вагриус, 1999.
78
Ibid.
79
1941 год. Т. 2. — М., 1998. С. 495–500 (РЦХИДНИ.Ф. 84. Оп. 3. Д. 187. Л. 118–126).
80
Речь идет о 29 июня, так как обсуждается роман Чаковского, в котором описан этот визит.
81
Чуев Ф. Молотов. Полудержавный властелин. М.: Олма-Пресс, 2000.
С. 60–61.
82
Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть (Воспоминания). Книга I. — М.: ИИК «Московские Новости», 1999. С. 300–301.
83
Куртуков И. Бегство Сталина на дачу в июне 1941 г…
84
Чуев Ф. Молотов. Полудержавный властелин. — М.: Олма-Пресс, 2000. C. 399
85
Ibid.
86
Ibid.
87
Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. — М.: МФ «Демократия», 1999. С. 76 (АП РФ.Ф. 3. Оп. 24. Д. 463, Л. 164–172. Автограф. Опубликовано: «Источник», 1994, № 4).
88
1941 год. Т. 2. — М., 1998. С. 495–500 (РЦХИДНИ.Ф. 84. Оп. 3. Д. 187. Л. 118–126).
89
Стаднюк И. Ф. Исповедь сталиниста. — М., 1993. С. 364.
90
Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 1996.
91
Ibid.
92
Раньше (в 1937 г., например) в пятерку входили Каганович с Микояном, но к началу войны их заменили Маленков с Берией.
93
1941 год. Т. 2. — М., 1998. С. 495–500 (РЦХИДНИ.Ф. 84. Оп. 3. Д. 187. Л. 118–126).
94
Микоян А. И. Так было. — М.: Вагриус, 1999.
95
Хрущев Н. С. Время. Люди. Власть (Воспоминания). Книга I. — М.: ИИК «Московские Новости», 1999. С. 300–301.
96
1941 год. Т. 2. — М., 1998. С. 495–500 (РЦХИДНИ.Ф. 84. Оп. 3. Д. 187. Л. 118–126).
97
Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. В 2 т. — М.: Олма-Пресс, 2002. С. 289

Авторизация

Реклама