Адмирал Нахимов

Категория: Россия Опубликовано 13 Октябрь 2017
Просмотров: 1871

 Адмирал НахимовАдмирал Нахимов
Душою чист и любит море…

Автор: Шигин Владимир Виленович. Правообладатель: Горизонт

Нахимов… Имя его давно стало олицетворением служения Отечеству для многих поколений россиян. С именем Нахимова связана целая эпоха нашего флота с победами при Наварине и Синопе, кавказскими десантами и великой Севастопольской эпопеей. Ни один из отечественных флотоводцев никогда не был столь обожаем и любим соратниками при жизни, как Нахимов. Ни один не удостоился такой общенародной любви после своей гибели, как он. Нахимова помнят, им восхищаются, его чтят. Что же такого совершил этот человек, что и сегодня в его честь называют военно-морские училища и улицы, боевые корабли и площади? Почему и сегодня молодые лейтенанты одевают свои фуражки с особым шиком «по-нахимовски», а седые адмиралы с гордостью носят на груди как высшую награду моряка ордена его. В чем же феномен этого человека, чье имя неотделимо от Севастополя? Того, чье обаяние мы ощущаем через века?

 

 


Ступени флотской службы

Родился Павел Нахимов под Вязьмой в далеком 1802 году в семье отставного екатерининского секунд-майора. Жили скудно, а потому вскоре Павел был определен в Морской корпус на «казенный кошт». В пятнадцать лет Нахимов уже мичман. Бриг «Феникс» – его первое судно, а первым плаванием стало крейсерство по Балтике. Наверное, уже в это время начала проявляться и главная отличительная черта Нахимова. Морская служба сделалась для него не просто любимым делом, как для подавляющего большинства других флотских офицеров, она стала для него делом ЕДИНСТВЕННЫМ. Делом, которому он посвятил всю свою жизнь без остатка, отказавшись во имя этого от всех мирских забот и даже личной жизни.
Вскоре на Нахимова обращает внимание один из самых выдающихся моряков той эпохи Михаил Петрович Лазарев. В то время мичман Нахимов совершил поступок, по мнению многих, совершенно глупый и безрассудный. Он отказался от перевода в престижный гвардейский экипаж, а попросился служить на новостроящийся корабль в неблизкий Архангельск.
Там Нахимов познакомился с человеком, преклонение перед которым он пронесет через всю свою жизнь. Вскоре на фрегате «Крейсер» под командой Лазарева он уходит в трехлетнее кругосветное плавание, ставшее прекрасной практической школой для молодого моряка. Канарские острова – Рио-де-Жанейро – Тасмания – Аляска – Сан-Франциско – Таити – Портсмут – вот основные этапы этого беспримерного похода. И на «Крейсере» Нахимов поражает своих сотоварищей совершенно истовым отношением к делу. Из воспоминаний сослуживца: «В глазах наших… он был труженик неутомимый. Я твердо помню общий тогда голос, что Павел Степанович служит 24 часа в сутки. Нигде товарищи не упрекали его в желании выслужиться, а веровали в его призвание и преданность самому делу. Подчиненные его всегда видели, что он работает более их, а потому исполняли тяжелую службу без ропота и с уверенностью, что все, что следует им, или, в чем можно сделать облегчение, командиром не будет забыто».
Во время плавания на «Крейсере» произошел случай, который как нельзя лучше характеризует Нахимова. В ненастную погоду упал за борт матрос. Быстро спустили шлюпку. Старшим в нее спрыгнул, конечно же, Нахимов. Спасти матроса, к сожалению, не успели. Но на этом беды не кончились. Внезапно налетевшим шквалом шлюпку отнесло так далеко от фрегата, что ее потеряли из вида. Только после четырехчасового поиска в океане шлюпка возвратилась к фрегату. За свой самоотверженный поступок Лазарев представил Нахимова к награде. В докладной бумаге он написал: «Сию готовность Нахимова при спасении жертвовать собой я долгом почел представить на благоусмотрение господ членов государственной адмиралтейств-коллегии и льщу себя надеждой, что подвиг не найдется недостойным внимания…» Увы, в поощрении Нахимову Петербург отказал.
Из общего контекста блестящих характеристик Нахимова в этот период выпадает отзыв его соплавателя по «Крейсеру» будущего декабриста Дмитрия Завалишина. Завалишин упрекает Нахимова в чересчур подобострастном отношении к командиру. Что ж, Нахимов никогда не делал секрет из того, что обожал Лазарева, считая его своим главным учителем. Хорошо известна и язвительность Завалишина, который в своих воспоминаниях не щадил никого.
В кругосветные плавания (или как в то время говорили кругосветный вояж) Нахимов ушел еще совсем юным моряком, вернулся же возмужавшим морским волком, прошедшим три океана. Отныне и навсегда судьба Нахимова переплелась с судьбой Лазарева. В служебной характеристике командир фрегата «Крейсер» написал о Нахимове: «… Душою чист, и любит море». Эти слова могли бы, наверное, стать девизом всей жизни Нахимова. Наконец, «Крейсер» вернулся в Кронштадт. Но задерживаться на берегу долго Нахимов уже не мог. Море снова звало его к себе. Вскоре вместе с Лазаревым он убывает в Архангельск принимать новостроенный 74-пушечный линейный корабль «Азов». Затем был трудный переход штормовыми морями в Кронштадт. На «Азов» Лазарев подбирал офицеров самолично. Вместе с Нахимовым пришли туда бывшие «крейсерцы» лейтенант Бутенев и мичман Домашенко, мичман Корнилов и гардемарин Истомин.
В это время резко осложнилась политическая ситуация в Средиземноморье. Турция утопила в крови восставшую против порабощения Грецию и император Николай решает послать к греческим берегам эскадру, чтобы демонстрацией силы прекратить избиение единоверцев и поддержать повстанцев. В состав эскадры был включен и «Азов». А перед самым выходом в море, на «Азов» прибыл прославленный флотоводец, герой Афонского и Дарданельского сражений адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин. Когда-то Сенявин сам начинал свой ратный путь под флагом великого Ушакова. Теперь же от него эстафету служения Родине перенимало новое поколение: Лазарев и Нахимов, Корнилов и Истомин, те, кому судьбой было предопределено сохранять и преумножать славу российского флота дальше… Преемственность поколений, имен, подвигов… От Петра Великого к Спиридову, от Спиридова к Ушакову, от Ушакова к Сенявину, от Сенявина дальше, дальше и дальше… Непрерывающаяся связь времен и традиций… Впрочем, во время плавания на «Азове» произошел и неприятный случай с Нахимовым. За жестокое обращение с матросами он был наказан в Приказе самого Сенявина. Так в лице Нахимова столкнулись две морские школы: английская с ее равнодушным отношением к нижним чинам и старороссийская, пусть тоже барская, но видевшая в матросе не вербованного наемника, а соотечественника, служившего не за призовые деньги, а за живот. Отеческое Сенявинское «внушение» сыграло свою роль – отныне Нахимов навсегда не только поймет, что матрос тоже человек, но и постепенно настолько сроднится с ним, что впоследствии заслужит даже прозвище «матросского адмирала».
В Портсмуте эскадра простилась с Сенявиным. Прославленного адмирала отзывали в Петербург. Далее эскадру повел уже контрадмирал Логин Гейден. Свой флаг он так же поднял на «Азове».
Соединившись с британской и французской эскадрами, наши корабли подошли к Наварину, где укрылся турецкий флот. Союзники не желали кровопролития. Командующий турецким флотом был предупрежден о немедленном прекращении карательных экспедиций в Греции. Турки не ответили, и тогда в Наваринскую бухту вошли союзные корабли. Пятьдесят семь лет назад здесь уже грохотали пушки русских кораблей эскадры адмирала Спиридова, принесшие славу русскому оружию. Теперь сюда пришли сыновья героев тех лет, чтобы вновь сразиться за свободу братского народа. История подвига повторилась, сделав еще один виток…
Первыми ударили турецкие пушки, им незамедлительно ответствовали орудия с русских, английских и французских кораблей. Так началась знаменитая Наваринская битва. «Азов» сражался в самом пекле против пяти, а то и против шести противников сразу. От частых разрывов вода в бухте буквально кипела, в воздухе висел тяжелый пороховой дым. В один из моментов боя Лазарев увидел, что турки буквально расстреливают английский флагман «Азия». Не раздумывая долго, Лазарев тут же прикрывает своим бортом союзника, невзирая на большие повреждения от огня. Весь бой Нахимов сражается на баке. Там он командует артиллерийской батареей.
– Зажечь фитили, приготовить замки! Забить снаряды! – распоряжался на баке «Азова» лейтенант Павел Нахимов. – Изготовиться к пальбе с обоих бортов!
Все готово к открытию огня. Последние минуты самые томительные. Наконец со шканцев прокричали:
– Открыть огонь!
– Батарея пали! – мгновенно отреагировал Нахимов и другие батарейные командиры.
«Азов» в одно мгновение окутывается дымом.
Вдалеке в сплошной туче черного дыма по самые клотики «Азия» Кодрингтона. Гейден с Лазаревым с беспокойством поглядывали на английский флагман: ведет огонь или горит? Разглядеть подробно было невозможно.
– Мы в точке определенной нам диспозицией! – доложился Лазареву штурман.
– Передайте на бак, чтобы клали дагликс! – велел командир «Азова» вахтенному офицеру.
Тот репетовал команду на бак линкора Нахимову:
– Приготовиться к положению якоря!
Тот в ответ поднимает вверх руку, мол, понял.
Из шканечного журнала линейного корабля «Азов»: В 3 часа, пришел по назначенной диспозиции в свое место, на глубине 25 саж., грунт ил, брошен якорь «даглист» и, отдав канату до 50 саж., привели помощью шпринга правый борт корабля противу неприятельского двухдечного корабля и фрегата в расстоянии от первого на один кабельтов, и тогда открыли сильный огонь с правого борта».
Обнаженные по пояс матросы закладывали гандшпуги и ворочали ими, наводя пушки для очередного залпа. Внезапно случайная искра попала на сложенные пороховые картузы. Те мгновенно вспыхнули, и огонь быстро побежал по палубе. Часть матросов бросилась, было, в сторону.
– Стой! – закричал Нахимов. – Кому жизнь не дорога за мной! Ободренные матросы кинулись за Нахимовым. Вместе с ними, оказавшиеся рядом, мичман Путятин и гардемарин Истомин. Общими силами они быстро потушили еще не разгоревшийся пожар.


Из шканечного журнала линейного корабля «Азов»: «В 3 1/2 часа с неприятельского корабля сбиты были все мачты и перебиты канаты, которые и понесло за корму. В сие время совершенно открылся стоявший во 2 линии в интервале турецкий адмиральский двухдечный фрегат и некоторые корветы, продолжали пальбу с правого борта…»
– Залп! – выхватив сабли, кричали плутонговые командиры – Залп! Залп! Залп!
До турок было рукой подать, а против «Азова» обратили свои орудия сразу пять турецких судов. Едва ж азовцы успели в первый раз разрядить свои пушки, как корабль внезапно вздрогнул раз, затем еще и еще. Турецкие 6-фунтовые ядра в упор поражали русский флагман.
Бой был тяжел и яростен. У борта «Азова» стена фонтанов от падающих ядер. На самом корабле тоже жарко. То и дело вспыхивали пожары, рвались снасти, рушился такелаж. Но и азовцы в долгу не оставались. Прошло менее четверти часа с начала боя, как меткими выстрелами комендорами флагмана была разбита грот-мачта ближайшего турецкого фрегата. Верхняя ее часть рухнула в воду, по пути разнеся в щепки фальшборт. Упав, мачта потянула за собой паутиной вант весь фрегат. Турки кричали истошно. И было от чего! Судно сильно накренилось на борт, задрав в небо ближний к «Азову» борт. И очередной пушечный залп пришелся точно в небеса.
– Аллаху своему презент послали! – усмехнулся Гейден. – Теперь уж точно не видать им от него милостей!
Зато уж «Азов» не промахнулся, и через несколько минут превратил своего противника в горящую груду дров. Вскоре, чадящий пожарами фрегат на буксирах оттащили под защиту береговых укреплений.
– Какие повреждения? – спрашивал Гейден Лазарева.
– Фок-мачту выбило из степсов. Едва держится на цепях! – Что с грот-мачтой? – Трещина до нижнего дека. От бизани, сами видите, одни обломки!
Мимо санитары тащили окровавленного матроса.
– Живой? – закричал им Лазарев.
– Куда там, – ответили санитары. – Наповал!
– Да, только начали, а уже жарко! – вздохнул Гейден и, взяв трубу, принимается рассматривать турецкий флот.
Ни Гейдену, ни Лазареву, однако, причин радоваться пока еще никаких не было.
Перед кораблем было еще четыре противника. Батарейные командиры лишь утерли рукавами пот, перенацелили пушки и все началось по новой.
Вскоре очередное меткое ядро, пущенное с «Азова», пробив борт, попало прямо в крюйт-камеру очередного корвета. Взрыв был оглушителен, и останки судна разметало по всей бухте. Высоко в воздухе в клубах дыма летели доски и снасти, головы и руки…
Бой продолжался. «В жару битвы палубы наших кораблей представляли зрелище одинаково ужасное: без мундиров, с завязанными или заткнутыми ушами, дабы совсем не оглохнуть, те люди, которые, за несколько часов (до боя) казались короткими и добрыми, теперь казались бешенными. С диким взором, с растворенными устами, не замечая никакой опасности, они бросались и опрометью бежали туда, куда приказывали. Храбрейшие возвышали голос; им охотно и стремительно повиновались, и никто не узнал бы робкого. Тяжелораненые и умирающие, одни лежали смирно, другие ползли на перевязку, не произнося ни одного жалобного стона. Вскоре крикливое «ура!» подменилось отчаянным молчанием, и тут-то каждый, можно сказать, работал за четверых, и силы по мере утомления. Казалось. Увеличивались. Томимые жаром, жаждой и усталостью матросы окачивались морской водою (коею в осторожность от пожара палубы наливаются), прикладывались к ядрам или держали свинцовые пули во рту, и тем освежали горящие губы и запекшийся язык. В таком положении ничто не устрашало их; большой ужас возбуждал большую храбрость: каждый взрыв сопровождался радостным «ура», даже раненные на кубрике провозглашали сей символ славянской храбрости…»
– Не суетись ребята! – кричали азовские офицеры вошедшим в азарт артиллеристам. – Целься вернее под ватерлинию, чтоб тонул исправно!
Лейтенанты Павел Нахимов и Иван Бутенев, мичмана Владимир Корнилов и Ефим Путятин, гардемарины Дмитрий Шишмарев и Владимир Истомин – все при деле!
Над «Азовом» занимаются (в который уже раз) языки пламени. Их сбивают, аварийные партии мечутся от бака к юту.
… Очередной залп с турецкого фрегата и падает, заливая кровью палубу, лейтенант Бутенев. В горячке он пытается подняться. Из раздробленной ядром руки хлещет кровь. Лейтенант рвет зубами рубаху.
– Затяни узлом повыше! – хрипит он подбежавшему матросу. – И живо назад к орудию!
Еще некоторое время Бутенев руководит своей батареей, но силы оставляют его и он падает на руки своим артиллеристам. Пушки среднего дека принимает под свое начало мичман Константин Истомин. Невозмутимо вышагивая средь свистящих ядер в сдвинутой на затылок фуражке, он подбадривает матросов:
– Это что, в аду, говорят, еще почище-то будет! Залпировать по моей команде! А целить под срез палубный!
Позднее Нахимов вспоминал: «… Бедный Бутенев потерял правую руку по самое плечо. Надо было любоваться, с какой твердостью перенес он операцию и не позволил себе сделать оной ранее, нежели сделают марсовому уряднику, который прежде его был ранен…»
Теперь против «Азова» оставалось всего лишь три противника. Но радость экипажа линейного корабля была недолгой. На место выбитого из линии фрегата уже выходил откуда-то из-под берега другой, еще невредимый. На «Азове» же к тому времени повреждений хватало: шаталась во все стороны выбитая из степса фок-мачта, вышло из строя немало и пушек. В неразберихе боя кто-то по неосторожности, отбрасывая в сторону зажженный картуз, попал им в кучу других, приготовленных для пальбы. Начались взрывы и большой пожар. В конце концов, хотя и с большим трудом, но с ним все же справились.
Усмотрев, что русскому флагману приходится нелегко, на выручку ему поспешил капитан Ла-Бретоньер. Его «Бреслав», оставил назначенное ему диспозицией место, с которого французы почти не могли вести огня по туркам. Обрубив якорный канал, «Бреслав» сумел протиснуться в узкий промежуток между «Азовом» и стоявшим рядом британским «Альбионом». С подходом Ла-Бретоньера положение Лазарева несколько улучшилось. «Бреслав» отвлек на себя сразу несколько турецких судов, и русские моряки смогли немного перевести дух.
В свою очередь азовцы, несмотря на свое, почти полное окружение, турками, умудрялись оказывать посильную помощь «Альбиону», сражавшемуся с 84-пушечным флагманом Мухарем-бея. Турецкий линкор сопротивлялся отчаянно, огонь его был на редкость точен. Но вот англичанам как-то удалось перебить его шпринг, и оставшейся без якоря турецкий корабль очередной порыв ветра внезапно развернул кормой к «Азову».
– Лупи его анфиладным! – не сдержавшись яростно крикнул Лазарев.
– Причешем строптивца, коль напрашивается! – репетовали в свою очередь матросам батарейные командиры.
– Держите, гололобые! – в азарте забивали пробойниками ядра и пыжи матросы. – Счас не нарадуетесь!
Первый же залп полностью смел в воду корму турецкого корабля. После второго корабль занялся огнем. В течение получаса сразу четырнадцать пушек верхнего дека сосредоточенно били по пылавшему турку, пока не превратили его в совершенное месиво. Не прекращавшийся огонь «Азова» лишил турок возможности тушить все разраставшийся пожар. Вот они уже принялись прыгать за борт, вначале еще ровно по одному, а затем посыпались десятками. Полыхающий языками пламени флагман Мухарем-бея понесло куда-то в сторону. Но вот, наконец, огонь достиг крюйт-камеры и 84-пушечный гигант разорвался с грохотом и треском.
Из донесения Гейдена Николаю Первому о Наварине: «… Командир французского корабля «Бреславль», заняв невыгодную при начале сражения позицию и усмотрев, что корабль Азов весьма много терпит от неприятеля, сражаясь в одно время против 5 военных судов, и почти не наносит им никакого вреда, немедленно обрубил свой канат и занял позицию между «Азовом» и английским кораблем «Альбионом», чрез что некоторым образом облегчил наше положение. «Азов», со своей стороны, тогда как сам был окружен турками, много помог английскому адмиралу, который сражался с 80-пушечным кораблем под флагом Мухарем-бея и когда сей последний, по причине перебитого у него шпринга, повернулся к «Азову» кормою, то 14 орудий на левом борту были немедленно отделены для действия против сего корабля и действовали с таким успехом, что через 1\2 часа разбили ему всю корму и когда в констапельской каюте сделался пожар, и турки употребляли все усилия, чтобы погасить возгорание, сильный картечный огонь с «Азова» сему воспрепятствовал, турецкий корабль вскоре обнялся пламенем и, наконец, взорван на воздух; между тем один из английских бригов, который много в сражении потерпел и потерял свои якоря, взят на бакштов капитаном Хрущовым, командиром фрегата Константин и чрез то в продолжение целой ночи сохранен от всякого вреда».
«Казалось, весь ад развернулся перед нами, – писал позднее об этих минутах лейтенант Павел Нахимов. – Не было места, куда бы ни сыпались книпели, ядра и картечь. И ежели бы турки не били нас очень много по рангоуту, а били в корпус, то я смело уверен, что у нас не осталось бы и половины команды. Надо было драться именно с особым мужеством, чтобы выдержать весь этот огонь и разбить противников, стоящих вдоль нашего борта (в чем нам отдают справедливость наши союзники)… О, любезный друг, кровопролитное и губительнее сражения едва ли когда флот имел. Сами англичане признаются, что при Абукире и Трафальгаре ничего подобного не было».
Наградой за мужество в Наваринском сражении стал для Нахимова внеочередной капитан-лейтенантский чин и Георгиевский крест. В наградном листе против фамилии Нахимова имеется приписка: «действовал с отличной храбростью». Вместе с ним получили свои первые боевые награды и Корнилов с Истоминым.
Вскоре после сражения Нахимов получает и новое назначение. Теперь он командир захваченного у турок корвета, названного в честь одержанной победы «Наварин». Можно только представить себе, как счастлив был он, получив под свое начало боевое судно. В кратчайшие сроки Нахимов приводит еще недавно запущенный и грязный корвет в образцовое состояние. Затем долгие месяцы крейсерских операций в Средиземном море и блокада Дарданелл. И снова Балтика. Боевые отличия не остались без внимания начальства, и Нахимова ждет новое назначение, на этот раз командиром строящегося фрегата «Паллада».


Наверное, ни один из судов парусного флота не получил такой известности, как «Паллада». Ее воспел в одноименном романе Иван Гончаров, а подвиги экипажа фрегата во время обороны Петропавловска-на-Камчатке давно стали легендой. Но первым командиром, вдохнувшим жизнь в это знаменитое судно, был именно Нахимов.
Командуя «Палладой», Нахимов еще раз находит возможность показать свои блестящие морские навыки. В ненастную погоду, идя в голове эскадры, он обнаруживает, что заданный курс ведет прямо на камни. Немедленно оповестив следом идущие корабли сигналом: «Курс ведет к опасности», Нахимов отворачивает в сторону. Надо ли говорить, какую ответственность взял на себя молодой капитан, когда выявил ошибку такого знаменитого и сурового флотоводца, как адмирал Фаддей Беллинсгаузен, опытнейшего моряка и первооткрывателя Антарктиды.
А затем новый поворот судьбы! И капитан 2 ранга Нахимов навсегда расстается с Балтикой. Отныне теперь его жизнь, смерть и бессмертие будут связаны с флотом Черноморским. Пока Нахимов пересекает на почтовых империю с севера на юг, приглядимся к нему внимательней. Внешне он ни чем не примечателен: высок, сутул, худощав и рыжеволос. В поведении и привычках весьма скромен. Общеизвестно, что он никогда не разрешал писать с себя портретов. Единственная карандашная зарисовка Нахимова была сделана в профиль, со стороны и наспех. Таким его образ и остался для потомков. Всю жизнь Нахимов бережно хранит память о своем старшем товарище Николае Бестужеве, сгинувшем после восстания декабристов в сибирских рудниках. Он никогда не забывает своих друзей-однокашников Михаила Рейнеке и Владимира Даля. Он постоянен в своих привязанностях, не искушен в интригах, но в делах службы до педантизма требователен к себе и другим.
Назначению на Черное море Нахимов всецело был обязан своему учителю и наставнику Лазареву. Лазарев к этому времени уже полный адмирал и только что назначен командовать Черноморским флотом. Лазарев собирает к себе своих единомышленников, таких как контрадмирал Авинов (женатый на сестре жены Лазарева), всех своих воспитанников, тех в кого верит, тех, на кого он может положиться в любом деле: Корнилова, Истомина и, конечно же, Нахимова.
Владимир Алексеевич Корнилов так же переведенный на Черноморский флот, имел к тому времени чин лейтенанта, два ордена, репутацию блестящего боевого офицера и эрудита. Лейтенант Владимир Иванович Истомин, приобретя к этому времени опыт крейсерских операций, также имел самые лестные отзывы. Так в 1834 году на Черном море собрались воедино все те, кому двадцать лет спустя, придется обессмертить здесь свои имена, пасть, но не отступить перед врагом.
Прибыв в Николаев, Нахимов получает многообещающее назначение командиром на строящийся линейный корабль «Силистрия». И сразу же, как всегда, энергично принимается за работу. Одному из своих друзей он пишет в это время: «В Кронштадте я плакал от безделья, боюсь, чтоб не заплакать здесь от дела». Тогда же за отличие в службе получает он и свой следующий чин капитана 2 ранга.
Естественно, что предводимая рукой столь ревностного командира «Силистрия» вскоре по праву становится лучшим кораблем Черноморского флота. Поразительно, но Нахимов относился к своему кораблю, как к существу одушевленному, именуя его не иначе как «юношей». Когда же он по болезни вынужден на некоторое время отсутствовать, то в письмах очень переживает за то, в какие руки попадет его «юноша» и как пойдет его «воспитание» дальше.
Командуя «Силистрией», Нахимов участвует в высадках десанта против кавказских горцев при Туапсе и Псезуапе. В ходе этих операций на «Силистрии» неизменно держал свой флаг адмирал Лазарев. Там же был и начальник штаба эскадры только что произведенный в капитаны 2 ранга Корнилов. Рядом с флагманским кораблем неотлучно следовала и посыльная шхуна «Ласточка» под началом капитан-лейтенанта Истомина… Снова учитель настойчиво передавал знания и опыт своим ученикам, словно предчувствуя, какие страшные испытания выпадут на их долю…
И опять, как несколько лет назад на Балтике, поведение Нахимова рождает целые легенды. Во время одного из выходов в море на «Силистрию» наваливается неудачно сманеврировавший корабль «Адрианополь». Тут же командир «Силистрии» бросается в самое опасное место, туда, где разлетается в щепу борт, и рвутся снасти. Когда же недоумевающие офицеры корабля спрашивают своего командира, зачем он подвергал свою жизнь опасности, то Нахимов невозмутимо отвечает:
«В мирное время такие случаи редки и командир должен ими пользоваться. Команда должна видеть присутствие духа в своем командире, ведь, может быть, мне придется идти с ней в сражение!
И здесь Нахимов идет своим, только ему присущим путем, и здесь он живет одним – подготовкой к возможной войне!
Впрочем, Михаил Петрович Лазарев своему ученику доверят безгранично, по праву считая его лучшим из лучших. В 1845 году Нахимов получает контр-адмиральские эполеты. Однако в жизни его ничего не меняется, все отдается только службе. Даже в редкие минуты отдыха он занят флотскими делами. Именно Нахимова избирают севастопольские офицеры общественным директором Морской библиотеки. Говорят, что любил он иногда выходить на Графскую пристань и в подзорную трубу подолгу рассматривать входящие и выходящие из бухты суда. От придирчивого взгляда адмирала нельзя было скрыть ни малейшую погрешность в такелаже.
Никогда не имя своей семьи Нахимов считал своей семьей матросов. А потому, зачастую все свои деньги отдавал им, их женам и детям. Зная доброту и отзывчивость адмирала, к нему шли все от молодых офицеров до старух вдов, и Нахимов старался помочь каждому. Вспомним, что тогда еще властвовало недоброй памяти крепостное право, и россияне делились на бар и мужиков. Отношения между ними были соответствующие. Тем зримее для нас видна большая и добросердечная нахимовская душа, которая никогда не могла остаться равнодушной к чужому горю…
… Пушкин никогда не был в Севастополе и не был лично знаком ни с Нахимовым, ни с Корниловым. Он был почти рядом, в Георгиевском монастыре, где провел ночь, любуясь на Черное море с высоты взметнувшейся ввысь скалы. Однако и сам Севастополь не остался без внимания поэта. Сегодня мало кто знает, что старший брат будущего героя Севастопольской обороны Корнилова Александр был однокашником Пушкина по Царскосельскому лицею. Кроме этого именно в Севастополе служил в течение многих лет его ближайший лицейский друг Федор Матюшкин, еще мальчишкой получивший прозвище «Плыть хочется» за неистовое стремление к морской службе.

 

 

Во главе эскадры

На Черное море Матюшкин попал в числе иных «птенцов» адмирала Лазарева, а потому имя его стоит в одном ряду с именами Корнилова и Нахимова. Да и сам командующий Черноморским флотом всегда ставил их рядом: «… Я разумею преимущественно капитана 2 ранга Нахимова и капитана-лейтенанта Матюшкина… Они старательные и неутомимые по службе офицеры». С Корниловым и Нахимовым Матюшкин был дружен. И если с первым Матюшкина объединяла общая петербургская молодость, язвительный ум, то со вторым – холостяцкий быт и неистовое увлечение службой. Из писем Матюшкина: «Что сказать вам о своем быте? Вы знаете Севастополь. Живу я в доме поблизости гауптвахты… стена о стену с Нахимовым и Стодольским…» Еще письмо – и снова слова о Нахимове: «Я живу по-старому – каждый божий день в хижине и на корабле, вечером – в кругу старых братцев – Нахимова, Стодольского…»
В 40-е годы Нахимов очень сближается не только с Матюшкиным, но и с Корниловым. Одно время они с последним являются даже соперниками. Нахимов командует «Силистрией», Корнилов «Двенадцатью Апостолами». Между капитанами и кораблями идет нескончаемое соревнование. Кто быстрей поставит паруса, кто быстрей поймает ветер. Всякий раз, бывая в Николаеве, Нахимов неизменно останавливается в семье Корнилова, занимаясь и играя с его детьми. Корнилов же, будучи в Севастополе, всегдашний гость Нахимова. Соратники по наваринской эпопее, они постепенно становятся не только друзьями, но и единомышленниками в деле развития Черноморского флота.
Из воспоминаний современников о Нахимове: «… Доброе, пылкое сердце, светлый пытливый ум; необыкновенная скромность в заявлении своих заслуг. Он умел говорить с матросами по душе, называя каждого из них, при объяснении, друг, и был действительно для них другом. Преданность и любовь к нему матросов не знали границ».
Из рассказов князя Путятина: «По утрам, раз в месяц Нахимов приходит на пристань. Там его уже ожидают все обитатели Южной бухты из матросской слободки и безбоязненно, но почтительно окружают его. Старый матрос на деревянной ноге подходит к нему: «Хата продырявилась, починить некому». Нахимов обращается к адъютанту: «Прислать к Позднякову двух плотников». «А тебе что надо?» – обращается Нахимов к какой-то старухе. Она вдова мастера из рабочего экипажа, голодает. «Дать ей пять рублей». «Денег нет, Павел Степанович» – отвечает адъютант. «Как денег нет? Отчего нет?». «Да все уже розданы». «Ну, дайте пока из своих». Но и у адъютанта нет денег. Тогда Нахимов обращается к другим офицерам: «Господа, дайте мне кто-нибудь взаймы». И старуха получает просимую сумму».
Может, именно за эту простоту и любовь к простым матросам его недолюбливало столичное начальство, называя, порой за глаза то боцманским, а то и матросским адмиралом. Думается, Нахимов на это не обижался. Дел у него всегда было вдосталь.
Знаменитая картина Айвазовского «Смотр Черноморского флота». Сколько в ней скрытого смысла! Вот император Николай Первый, облокотившись на фальшборт, восторженно взирает на безукоризненный строй парусных линейных кораблей. За его спиной тесной сплоченной кучкой стоят те, кому через несколько лет придется лечь в склепе Владимирского собора: Лазарев, Корнилов и Нахимов.
Белизна наполненных ветром парусов ласкает взор императора. Увы, мощь его могучего и эффектного флота призрачна. Англия и Франция уже спешно спускают на воду паровые суда. Россия отстанет всего лишь на несколько лет, но цена этого отставания будет кровавой…


В 1850 году в Новороссийской бухте встретились два черноморских фрегата – «Кулевчи» и «Кагул». На первом держал свой флаг Корнилов, на втором – Нахимов. Думаю, что настроение у обоих друзей-соперников в тот день было прекрасным, да и обстановка, видимо, позволяла расслабиться. Неизвестно, кто из них первым предложил устроить гонку, да важно ли это! Участники этой удивительной гонки спустя много времени вспоминали, что азарт у всех ее участников был небывалый.
В облаках белоснежных парусов фрегаты мчались в Севастополь. «Кулевчи» только чуть-чуть опередил «Кагул». Кто мог тогда знать, что впереди друзей – адмиралов будет ждать война и долгий бой за родной им Севастополь. Кто мог тогда знать, что смерть свою они примут в той же последовательности, в какой они мчались на всех парусах в ждущий их Севастополь: вначале Корнилов, а затем и Нахимов. Никому не дано предугадать своей судьбы…
В 1851 году после тяжелой болезни умирает Лазарев. Тело умершего в далекой Вене адмирала в Севастополь привозит младший из его наваринских учеников – Истомин. Командование Черноморским флотом переходит к престарелому адмиралу Берху, который тут же устраняется от всех дел, передав фактическое руководство всем в руки начальника штаба флота контр-адмирала Корнилова. Нахимов в это время командует флотской дивизией. Теперь именно они: Корнилов и Нахимов остаются в ответе за Черноморский флот, теперь именно по ним равняются все остальные, теперь им предстоит продолжить эстафету черноморской доблести и славы.
Эпоха Николая Первого… Время цензуры и солдатских поселений, шпицрутенов и жандармского всесилия. Огромная империя работает как единым механизм, где каждый самый мелкий чин знает свое место и свои обязанности. Но механизмам, даже самым совершенным, свойственно стареть. И вместо навсегда ушедшей эпохи «славного двенадцатого года» на Россию надвигается иная – эпоха Крымского погрома. Удивительно, но ослепленный собственным величием, Николай Первый сам провоцирует столкновение со всей Европой. Вначале он предъявит Турции требования по своему покровительству над православными подданными османской империи, а затем пришлет в Константинополь для переговоров князя Меншикова, и тот своим надменным поведением окончательно все испортит. Турки, чувствуя поддержку Лондона и Парижа, начнут упрямиться. И тогда Николай, запугивая их, двинет на Дунай армию. Так в 1853 году начнется война, вошедшая в историю под названием Крымской.
Сегодня мы забыли, но планы Англии и Франции во многом предварили знаменитый «план Барбаросса». Союзники планировали отторгнуть от России Прибалтику и Белоруссию, Причерноморье, Украину и Крым. На Кавказе они мечтали создать под протекторатом Турции независимую Черкессию.
Тогда этим планам сбыться было не суждено. На пути союзников встал Черноморский флот и Севастополь. И пав в этой неравной борьбе, они все же сумели отстоять Россию.
… А политическая обстановка в Европе с каждым днем обостряется. Турция, подстрекаемая Англией и Францией, провоцирует войну. Не теряя времени даром, Нахимов с Корниловым, демонстрируют Стамбулу боевую мощь Черноморского флота, осуществляя блестящую операцию по перевозке за один рейс из Севастополя на Кавказ целой пехотной дивизии с лошадьми и артиллерией! И сегодня историки военно-морского искусства приводят эту операцию, как классическую.
Еще несколько месяцев и происходит окончательный разрыв отношений между Оттоманской Портой и Россией. Черное море, в который уже раз, становится ареной битв между флотами двух держав. Понимая ситуацию, Корнилов и Нахимов буквально осаждают морского министра и главнокомандующего вооруженными силами юга России князя Меншикова просьбой нанести удар непосредственно по турецкой столице, захватить Босфор и лишить англичан с французами всякой возможности проникновения в черноморские воды. Для этого у флота есть все: мощные корабли и умелые капитаны, десантные войска и опыт их высадки. Но Меншиков колеблется, а когда, наконец, решается, то уже поздно. А Нахимов уже уходит во главе эскадры в боевое крейсерство. Вице-адмирал ищет неприятельский флот, ищет, что бы уничтожить его и тем самым решить исход войны. Корнилов тем временем готовит к походу остальные корабли; укрепляет береговую оборону.
Эскадра Нахимова держалась в море до полного истощения запасов воды до конца июня. «Наблюдая за Босфором, – писал один из современников, – эскадра крейсеров съела последний сухарь, тратя воду по порциям, пируя на одной солонине, сторожа денно и нощно неприятелей, не сбросивших еще своей личины, приготовляясь к должному приему их упражнениями боевыми, под зноем летнего черноморского солнца». В те дни на кораблях эскадры распевали кем-то сочиненную песню о турках-лиходеях. Едва боцманы свистали «команде песни петь и веселиться», как на «Двенадцати апостолах» заводили:
Турки наши лиходеи,Христианских душ злодеиЗа морем живут. Эх, живут!«Апостольских» песенников подхватывали на «Ягудииле» и «Варне»:
Кораблей наших боятся,Моряков наших страшатся:В море не идут. Эх, не идут!Нахимов всегда любил вникать во все мелочи. Прогуливаясь по шканцам и глядя на обучение молодых матросов, он частенько сам брал на себя обязанности учителя.
Из воспоминаний современника лейтенанта Зарудного:
«– Что за вздор-с, – говорил он (Нахимов – В. Ш.) офицерам: – Не учите их, как попугаев, пожалуйста, не мучьте и не пугайте их; не слова, а мысль им передавайте.
– Муха! – сказал Павел Степанович одному молодому матросу, имевшему глуповатое выражение лица, – чем разнится бомба от ядра?
Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал глазами во все стороны.
– Ты видал бомбу?
– Видал.
– Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро? Матрос молчал.
– Ты знаешь, что такое булка?
– Знаю.
– И пирог знаешь что такое?
– Знаю.
– Ну, вот тебе: булка – ядро, а пирог – бомба. Только в нее не сыр, а порох кладут. Ну что такое бомба?
– Ядро с порохом, – отвечал матрос.
– Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз».
Дозорная служба безоблачной не была. Периодически из пролива появлялись турецкие, а то и английские суда, которые имитировали обстрелы наших судов. Наши отвечали тем же и пока этим дело кончалось. Когда провокации стали учащаться, Нахимов произвел рокировку. Вперед к проливу он выдвинул уже более тяжелые фигуры – фрегаты, а бриги, наоборот, оттянул к главным силам.
Жизнь на крейсирующей эскадре шла своим чередом, авралы чередовались с ученьями парусными и артиллерийскими, а нескончаемые вахты с редкими минутами отдыха. Это был свой особый мир, скрытый от взоров и понимания непосвященных. Чтобы разнообразить жизнь своих офицеров, а заодно преподать им уроки тактики, Нахимов ежедневно приглашал корабельных офицеров к себе на обед, причем предпочтение отдавал молодежи. Эти «нахимовские обеды» эти офицеры запомнили на всю оставшуюся жизнь.
Из рассказа лейтенанта В. Зарудного об обеде у адмирала Нахимова: «В этот день Павел Степанович пригласил к своему столу, по обыкновению, несколько офицеров. Командир фрегата постоянно обедал вместе с ним. Этот раз были приглашены Александр Александрович, вахтенный лейтенант, несколько мичманов, и я в том числе.
Когда мы вошли в каюту, то застали адмирала в веселом расположении духа: он смеялся, ходя взад и вперед по каюте, и тотчас же рассказал Александру Александровичу происшествие, которое его так развеселило. Дело было в том, что ютовой матрос сказал адмиралу какую-то добродушную грубость, отличавшуюся простонародной остротой. Жалею, что забыл содержание анекдота; мы невнимательно слушали Павла Степановича, потому что были заняты созерцанием стола с изящным убранством и гостеприимным содержанием.
– Сегодня арбуз будет, – сказал мне У. шепотом, толкая меня в бок.
Павел Степанович услышал его и быстро обратился к нам с вопросом: – Откуда взяли, что арбуз будет? Вы ошибаетесь, арбуза не привозили с берега.
– Я уже видел в шкафе, – ответил У., показывая рукой то направление, на котором, действительно, виднелся привлекательный предмет чрез полуоткрытые дверцы шкафа. Мы взглянули на него с особенною нежностию.
Происшествие это огорчило Александра Александровича. Мичман У. служил при авральных работах на грот-марсе. Иногда при досадных для старшего офицера неудачах на грот-марсе Павел Степанович советовал старшему офицеру не давать мичману У. арбузов. И без того раздраженный Александр Александрович отвечал: какое мне до него дело, пусть себе ест, что хочет.
– Нет-с, нет-с, – говорил Павел Степанович; – вы не сердитесь, а согласитесь со мной, что мичману У. не следует давать арбузов-с: хуже этого для него нельзя ничего придумать.
С удовольствием сели мы за стол.
– Просматривал я газеты, полученные с последней почтой, – сказал Павел Степанович, садясь за стол. – Думал найти в фельетоне что-нибудь о новой книжке «Морского сборника». Нет ни слова, а как много пишут они пустяков! Споры ни на что не похожи-с; я был заинтересован последним спором, захотел узнать, из чего они бьются, – как скучно ни было, прочел довольно много. Дело вот в чем-с. Один писатель ошибся, слово какое-то неверно написал-с; другой заметил ему это довольно колко, а тот вместо того, чтобы поблагодарить его за это, давай браниться! И пошла история недели на две; что ни почта, то все новая брань. Нет, право-с, эти литераторы непонятный народ-с, не худо бы назначить их хоть в крейсерство у кавказских берегов, месяцев на шесть, а там пусть пишут что следует.
Все засмеялись, и Павел Степанович также.
– Да не досадно ли, право-с, – продолжал адмирал: – ведь вот хоть бы «Морской сборник», – радостное явление в литературе! Нужно же поддержать его, указывая на недостатки, исправляя слог не в специальных, а в маленьких литературных статьях. Наши стали бы лучше писать от этого-с.


– Как критиковать начнут, так и охота пропадет писать, – сказал один из мичманов хриплым голосом.
– Не то, не то вы говорите-с: критиковать – значит указывать на достоинства и недостатки литературного труда. Если бы я писал сам, то был бы очень рад, если бы меня исправлял кто-нибудь, а не пишу я потому, что достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать то, что молодые пишут, чем самому соперничать с ними.
– У нас и без того хорошо пишут, – ответил тот же хриплый господин.
– Едва ли так-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас чего-то недостает: сравните с другими журналами, увидите разницу, иначе и быть не может. Всякое дело идет лучше у того, кто посвятил на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нем сотой доли того разнообразия, которое мы замечаем на службе?
Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по моему мнению, в специальном журнале все должно быть подведено под одну форму.
– Не в том дело-с, господин Корчагин (так именует себя в рассказе Зарудный – В. Ш.), не о форме говорю я, а о содержании.
– Да и на службе все однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.
– Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в которой он родился. Я уверен, что между двумя губерниями существует всегда разница в этом отношении, а между двумя областями и подавно. Очень любопытно наблюдать за этими различиями, а в нашей службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного человека, какой он губернии: через несколько лет подобного упражнения откроется столько нового и замечательного в нашей службе, что она покажется в другом виде.
Мысль эта необыкновенно поразила меня. В первый раз я услышал ее от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей головы. Наблюдения над людьми, в особенности, когда они спорят; исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в столкновение, – очень любопытны. Преодолевая порывы собственного негодования, и отстраняя влияние пристрастия, можно упражнять наблюдательные способности свои, – тогда, не допуская помрачения ума, случающегося в минуту вспыльчивости, можно с удивительною ясностью определить отличительные черты характера и темперамента людей. В этом отношении, действительно, каждая губерния и каждый человек должны иметь свою особенность, зависящую от климатических и других внешних условий, особенность, которую безбоязненно можно назвать оригинальностью. Павел Степанович Нахимов обладал в высшей степени подобною наблюдательною способностью, которая развивается житейской практикой, следовательно, нелегко приобретается.
Кроме того, Нахимов, как народный юморист, имел доступ ко всякому подчиненному; кто говорил с ним хоть один раз, тот его никогда не боялся и понимал все мысли его и желания. Такие качества составляют не простоту, понимаемую в смысле простодушия, а утонченность ума и энергию светлой воли, направленных к известной цели. Этими обстоятельствами и объясняется очевидное могущественное влияние Нахимова на большие массы разнохарактерных людей. Как специалист и превосходный практик, он быстро достигал своей главной цели: приучить и приохотить подчиненных ему матросов и офицеров к военному морскому ремеслу.
Счастливый результат куплен им ценою бесчисленных неприятностей и самых разнообразных огорчений, употребленных в пользу философией твердого ума, который не избегал, а искал неприятностей, когда ожидал от них хороших последствий. Подобные характеры, редкие по своей силе и настойчивости, развиваются не под влиянием надзора товарищей и нравоучений начальников, а, напротив, укрепляются под гнетом зависти и злобы первых и себялюбивых угнетений последних. Ничто не в состоянии подавить творческую силу природы хорошо созданного человека, силу, которая подобно стальной пружине выпрямляется при малейшем облегчении.
Вот выгодная сторона службы на море, вот что развивает характеры многих моряков. Но та же причина убивает энергию молодых, не укрепившихся умов и дает им ложное направление в жизни.
– Мало того, что служба представится нам в другом виде, – продолжал Павел Степанович, – да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчиненными, и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а все ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать. Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками – простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее – уже их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится.
Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.
Эта мысль, удивившая меня тогда еще больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из другого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражен неслыханным в истории фактом, – истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, – тогда возобновилась в уме моем давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упреком.
В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; светлый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической деятельности множества людей?
Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои двадцать лет от роду, я вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания находился еще в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе: при недостатке опытности честолюбие, искусственным образом развитое системой школьного образования, мешает иногда нам верно оценить свое положение в обществе и видеть множество ступеней, отделяющих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим еще о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто все достоинство человека заключается в количестве его ученых познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слишком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедившись опытом, как легко все забывается и как много уже мною забыто. Этому обстоятельству я приписываю излишнюю смелость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импровизацией часто поражала меня самого больше, чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нем перевороты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружающую сферу.
Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рассердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; значит, всякий может иметь свое мнение. Отчего же Александр Александрович всегда может спорить, а я не могу? – я не виноват, что я мичман.
Возобновление разговора о литературе очень скоро примирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.
– Все неудачи в литературе, – говорил Павел Степанович, – при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы все, что в ней было, а там и пойдет молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьей, и отделал ее, как следует-с. Боюсь я за «Морской сборник», чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, чтобы вам, например, г. Фермопилов, написать что-нибудь для «Сборника» о подъеме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать все как следует…


Вечером в этот день случилось со мною происшествие, оставившее неизгладимое впечатление в моем уме и сердце. Когда бора стихла, тотчас подняли рангоут и вечером после заката солнца спускали брам-реи и брам-стеньги. Сойдя с марса на палубу, я увидел, что поднимают шлюпку на боканцы, и тут же наблюдал за работой. В этот день шлюп-боканцы были выкрашены, и потому лопарь талей был загнут через борт и завернут на марса-фальном кнехте. Мат не был подведен под лопарь, отчего и стиралась краска на сетках. Старший офицер был занят чем-то на шканцах, и Павел Степанович заметил вскользь об этой неисправности командиру фрегата. Абасов(командир фрегата – В… Ш.) обратился прямо ко мне, хотя на юте был офицер старше меня, которому по справедливости и должно было сделать замечание, а не мне, так как я только что сошел с марса, где мог бы еще оставаться, если бы захотел избегать работ.
– Ступайте на бак, – сказал мне Абасов, раздосадованный тихим замечанием адмирала.
– Не за кусок ли стертой краски приказываете идти, куда не следует?
На фрегате вдруг все стихло; все слушали с величайшим вниманием, что будет дальше. Некоторые матросы смотрели с марсов вниз: к ним долетели отголоски небывалой сцены. Павел Степанович тотчас же прекратил объяснение.
– Ступайте, – сказал он мне твердым, решительным, но спокойным голосом, – за краску или другое что, вы должны помнить, что на вас смотрят и слушают вас другие.
Я пошел на бак, туда, где держат под арестом и наказывают матросов. Я пошел не потому, чтобы сознавал в этом необходимое условие военной дисциплины, а просто повинуясь магическому влиянию власти человека, могучего волей и опытностью, чувствуя нравственное превосходство его над собою и свое бессилие. Не успел я дойти до бака, как меня догнал Александр Александрович, чтобы передать приказание адмирала о том, что с меня арест снят. Я сошел вниз; кают-компания была наполнена офицерами; у всех были бледные лица, и все громко и горячо о чем-то говорили. Я не слышал ничего; ушел в свою каюту и заплакал от злости.
Теперь только я могу спокойно вспоминать и разбирать обстоятельства прошедших невзгод, а тогда я обманывал себя разными умозаключениями, опасаясь пристально заглянуть в свое сердце и сознаться в том, что я еще не узнал себя хорошо. Всех и все унижал я перед собою и оправдывал себя во всех отношениях. С ненавистью смотрел я на бледные лица сослуживцев и только впоследствии с удовольствием думал о том, что эта драматическая сцена доказывала успех воспитания нашего общества. Успокоившись несколько от первого порыва негодования, я пошел к адмиралу объясниться: твердою рукою взялся за ручку двери адмиральской каюты, с нетерпением желая увидеть человека, который всегда превозносил достоинство дворянина и так унизил его сегодня.
Павел Степанович был сильно взволнован и быстрыми шагами ходил по каюте.
– А, это вы, Корчагин, очень рад вас видеть.
– Ваше превосходительство, я пришел покорнейше просить вас списать меня на один из крейсеров вашей эскадры.
– Зачем-с?
– После сегодняшнего происшествия я не могу служить на фрегате с охотою и усердием.
– Вы читали историю Рима?
– Читал.
– Что было бы с Римом, если бы все патриции были так малодушны, как вы, и при неудачах, обыкновенных в тех столкновениях, о которых вы, вероятно, помните, бежали бы из своего отечества?
Я молчал, потому что не был подготовлен к экзамену в таком роде.
– Нам не мешает разобрать подробнее обстоятельства неприятного происшествия. За ничтожную неисправность вам сделали приказание, несообразное с обычаями и с честью, а вы поторопились сделать возражение, несогласное с законами. Внимание всей команды было возбуждено в присутствии адмирала; неужели вы поступили бы иначе на моем месте в настоящее время, когда у нас нет устава; при таком условии начальник рискует потерять право на уважение общества и быть вредным государству вследствие своей слабости.
Сердце мое мгновенно освободилось от тяжкого бремени, и я вздохнул свободнее.
– Господин Корчагин, нужно иметь более героизма и более обширный взгляд на жизнь, а в особенности на службу. Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют. Матрос управляет парусами, он же наводит орудие на неприятеля; матрос бросится на абордаж, ежели понадобится; все сделает матрос, ежели мы, начальники, не будем эгоистами, ежели не будем смотреть на службу, как на средство для удовлетворения своего честолюбия, а на подчиненных, как на ступени для собственного возвышения. Вот кого нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги отечества. Вы помните Трафальгарское сражение? Какой там был маневр, вздор-с, весь маневр Нельсона заключался в том, что он знал слабость своего неприятеля и свою силу и не терял времени, вступая в бой. Слава Нельсона заключается в том, что он постиг дух народной гордости своих подчиненных и одним простым сигналом возбудил запальчивый энтузиазм в простолюдинах, которые были воспитаны им и его предшественниками. Вот это воспитание и составляет основную задачу нашей жизни; вот чему я посвятил себя, для чего тружусь неусыпно и, видимо, достигаю своей цели: матросы любят и понимают меня; я этою привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с. У многих командиров служба не клеится на судах, оттого что они неверно понимают значение дворянина и презирают матроса, забывая, что у мужика есть ум, душа и сердце, так же как и у всякого другого.
Эти господа совершенно не понимают достоинства и назначения дворянина. Вы также не без греха: помните, как шероховато ответили вы мне на замечание мое по случаю лопнувшего бизань-шкота? Я оставил это без внимания, хотя и не сомневался в том, что мне ничего не значит заставить вас переменить способ выражений в разговорах с адмиралом; познакомившись с вашим нравом, я предоставил времени исправить некоторые ваши недостатки, зная из опыта, как вредно без жалости ломать человека, когда он молод и горяч. А зачем же ломать вас, когда, даст бог, вы со временем также будете служить, как следует; пригодятся еще вам силы, и на здоровье! Выбросьте из головы всякое неудовольствие, служите себе, по прежнему, на фрегате; теперь вам неловко, время исправит, все забудется. Этот случай для вас не без пользы: опытность, как сталь, нуждается в закалке; ежели не будете падать духом в подобных обстоятельствах, то со временем будете молодцом. Неужели вы думаете, что мне легко было отдать вам, то приказание, о котором мы говорили, а мало ли что нелегко обходится нам в жизни?
Не без удивления выслушал я монолог адмирала. Куда девался тон простака, которым Павел Степанович беседовал с мичманами наверху по вечерам? Откуда взялись этот огненный язык и увлекательное красноречие? Эти вопросы задавал я себе, выходя из адмиральской каюты совершенно вылеченный от припадка нравственной болезни, с которой вошел в нее. Как опытный лекарь, Павел Степанович умел подать скорую и верную помощь; а это было ясным доказательством того, что он был великий моралист и опытный морской педагог…»
Что ж, великое счастье, что в столь трудный для России час у руля ее флота были такие флотоводцы, как Нахимов. Пройдет совсем немного времени и именно им предстоит остановить объединенную Европу, но вначале надо было дать по рукам зарвавшимся туркам.
Стояла уже глубокая осень 1853 года. Непрерывно штормило. Нахимов по-прежнему упорно искал турок. Упорство и терпение его было, в конце концов, вознаграждено. Турецкий флот под командой Осман-паши был обнаружен в Синопской бухте. Немедленно блокировав бухту, Нахимов, несмотря на недостаток сил, готовится к сражению. По его просьбе к Синопу подходит эскадра контр-адмирала Новосильского. Теперь можно и атаковать! В преддверии сражения на шканцах нахимовских кораблей перед командами читают адмиральский приказ: «… Не распространяясь в наставлениях, я выскажу мысль, что в морском деле близкое расстояние от неприятеля и взаимная помощь друг другу есть лучшая тактика. Уведомляю командиров, что в случае встречи с неприятелем, превышающем нас в силах, я атакую его, будучи совершенно уверен, что каждый из нас сделает свое дело…»
Приказ заканчивался словами: «… Государь император и Россия ожидают славных подвигов от Черноморского флота. От нас зависит оправдать ожидания».
Под началом Нахимова к этому времени имелись корабли: «Императрица Мария», «Париж», «Три Святителя», «Константин», «Ростислав» и «Чесма» с двумя фрегатами. Турецкий флот насчитывал четырнадцать пароходо-фрегатов, фрегатов, корветов и других судов. Стоящий на якорях у берега флот прикрывался мощными береговыми батареями. Противник был не из легких, но отступать Нахимов намерен не был.

 

 

Слава Синопа

В полдень 17 ноября русская эскадра держалась под парусами в нескольких милях к северо-востоку от Синопа. По сигналу с «Марии» было уменьшено расстояние между кораблями. Эскадра легла в дрейф. Затем по сигналу флагмана эскадра построилась в две колонны. Нахимов сигналом приказал командирам кораблей «заметить порядок ордера похода 2-х колонн». Первую колонну составили корабли «Императрица Мария», «Константин», «Чесма», вторую – «Париж», «Три святителя» и «Ростислав».
Ближе к вечеру последние тренировки команд и приготовления были закончены. Старший артиллерийский офицер по эскадре капитан Яков Морозов доложил Нахимову:
– Ваше превосходительство, по докладам с кораблей артиллерия к бою готова и люди отработаны!
– Хорошо-с! – кивнул Нахимов, вымерявший что-то в это время на карте.
Он только что, в сопровождении своего адъютанта Острено, обошел «Императрицу Марию» и объявил благодарность капитану 2 ранга Барановскому «за быстрое приведение нового корабля в боевой порядок». Такой же похвалы удостоился и командир «Великого князя Константина» Ергомышев.


Ночь на 18 ноября русская эскадра провела в 10,5 мили к северо-востоку от Синопского перешейка. Ночь перед сражением была мрачная, ветреная и дождливая. Утренняя заря медленно пробивалась сквозь закрывавшие небо свинцовые тучи. Над нашей эскадрою ревел порывистый ветер с мелким холодным дождем… Для атаки турецкой эскадры нам надлежало вначале держать курс на норд-вест ветер, для этого был почти попутный, однако для последующей постановки на шпринг он представлял серьезное неудобство.
Из воспоминаний участника сражения: «После ужина… кто писал письма, кто тихо передавал друг другу свои последние мысли, свои последние желания. Тишина была торжественная. У всех было одно слово на уме: «завтра…»
Ночь эскадра провела под парусами в 10 милях к норд-осту от Синопского перешейка. Спал ли кто из русских моряков в эту ночь нам не известно. Утро 18 ноября было мглистым. Моросил мелкий противный дождь. Видимость оставляла желать много лучшего. Однако при этом к утру установился тихий ONO, который способствовал сближению с неприятелем.
Отслужив молебен, эскадра, с развевающимися на брам-стеньгах национальными флагами, взяла курс на Синоп. На ходу, по сигналу, эскадра перестраивалась в две колонны. На кораблях зачитывали последние слова из приказа командующего: «Государь Император и Россия ожидает славных подвигов от Черноморского флота; от нас зависит оправдать ожидания». Матросы кричали «ура».
В батарейных палубах заканчивались последние приготовления. Канониры раскрепили пушки, оставив их только на боковых и задних талях. К орудиям поднесли банники, ганшпуги, прибойники, и пыжи. В ведра налили воду, у люков сложили запасные колеса и тали, предназначенные для замены поврежденных. В камбузе затушили огонь, на палубах приготовили баки с водой для питья, батарейные палубы полили водой и посыпали песком, чтобы не скользить по крови. Трюмные унтер-офицеры с плотниками спустились вниз, чтобы быть в готовности заделывать пробоины. На салинги поднялись мичмана для наблюдения за действиями артиллерийского огня.
В 7 часов 15 минут эскадра окончательно построилась в две колонны. Правую, наветренную возглавил Нахимов на «Императрице Марии». В кильватер «Марии» держал «Великий князь Константин», следом за ним неотступно «Чесма» и коневым фрегат «Кагул».
Левую подветренную колонну возглавлял Новосильский, держащий, по-прежнему, свой флаг на «Париже». Следом за ним шли «Три Святителя», «Ростислав» и «Кулевчи». Двигавшаяся ранее на зюйд-весттень-вест, эскадра затем изменила курс на зюйд-ост. По сигналу с «Марии» на кораблях отдали рифы у марселей и эскадра сразу начала набирать скорость.
– Каков ход? – поинтересовался Нахимов у вахтенного офицера мичмана Вальда.
Тот опрометью метнулся к лотовому унтер-офицеру:
– Шесть узлов, ваше превосходительство!
– Это хорошо-с, – буркнул Нахимов себе в усы.
В 8 часов утра Нахимов дал приказ по входу в бухту, быть готовыми встать на якорь со шпрингом. С кораблей отрепетовали о его приеме. Четверть часа спустя эскадра по сигналу Нахимова легла в дрейф и на воду спустили гребные суда. На воде шлюпки и барказы во время боя будут целее, чем на палубе, к тому же у них много своих дел: заводка шпринга, доставка донесений, спасение погибающих. В баркасы и полубаркасы сложили верпы с кабельтовыми для быстрой постановки на шпринг.
В 9 часов 30 минут все шлюпки были спущены, корабли снялись с дрейфа и продолжили движение прежним курсом. На фалах «Императрицы Марии» рассыпались новые флаги: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд».
В 9 часов 45 минут команды пообедали. Ели наскоро, без обычных шуток и прибауток. Некоторые отказывались от обеда, говоря:
– Коль ядро в брюхо попадет, а оно пустым будет, то намного лучше, чем когда щами да кашей набито!
– Лучше тебе уже тогда не будет! – говорили их сотоварищи, ложки облизывая. – Эх, хорошо я сегодня две пайки уговорил! Что б еще кто отказался!
– Дураков более нету! – отвечали ему, сидевшие вокруг бака артельщики философски. – С чего енто ядру турецкому обязательно нам в брюхо лететь? Оно может и в голову, и в ногу, чего ж тогда лишать себя обеда сытного!
В 10 часов 30 минут на кораблях пробили тревогу. Каждое орудие зарядили двумя ядрами, чтобы первый залп был всесокрушающим. Кое-кто из строевых офицеров засомневался было, выдержат ли такой заряд стволы. Но артиллеристские офицеры заверили: выдержат!
К этому времени эскадра уже обогнула Синопский полуостров.
– Мы на траверзе мыса Боз-Тепе! – доложился Барановскому корабельный штурман, визировавший береговую линию в пелькомпас.
– Есть! – коротко отозвался командир «Мари» и поспешил к командующему.
– Павел Степанович, мы на траверзе Боз-Тепе!
– Хорошо! – кивнул головой Нахимов.
Корабли двигались медленно и в полном молчании. Лишь тихо посвистывал в такелаже ветер, да плескала за бортами волна. В этом безмолвном движении было некое священнодейство, ощущение высшей торжественности наступающей неотвратимости. И офицеры, и матросы целовали нательные кресты, творили молитвы. Каждый в эти минуты из них думал о чем-то своем, о самом для него дорогом. Каждый понимал, что с первым выстрелом его судьба более ему не подвластна. И как знать, доведется ли встретить следующее утро…
Судьба порой, будто, специально играет людьми, сводя их в схожих ситуациях снова и снова. Вот и сейчас при Синопе она вновь свела старых противников – вице-адмирала Павла Нахимова и вице-адмирала Османа-пашу. В 1827 году они уже сражались друг против друга при Наварине, правда, будучи еще далеко не в адмиральских должностях: Нахимов лейтенантом на линейном корабле «Азов», а Осман-паша – капитаном небольшого брига. И вот теперь, спустя более четверти века, им предстояло, по существу, переиграть старую партию. Каждый из них двоих прекрасно помнил Наварин, каждый из них двоих имел за плечами огромный опыт, каждый много лет готовился к этой битве. Как сложится все на этот раз? Этого пока не мог сказать никто…
Ветер по-прежнему был попутным, и все также моросил мелкий холодный дождь. В двенадцатом часу дня обе колонны русских кораблей, следуя движениям флагмана, легли на курс в центр Синопского рейда. На «Марии» подняли приказ: «Учитывая порывистый ветер, адмирал приказывает при постановке на шпринг вытравить цепи на 10 саженей больше, чем было указано накануне». Нахимов оставался самим собой и старался предусмотреть каждую мелочь.
По расчетам Нахимова против его колонны должно было прийтись шесть турецких судов и батарея против колонны Новосильского четыре и береговая батарея на набережной. Каждой из колонн, кроме того, предстояло выдержать и подавить батареи, прикрывающие вход в бухту. Еще две батареи Нахимов рассчитывал обойти стороной, огибая полуостров так, чтобы остаться вне зоны их огня.
Несколько минут спустя фрегат «Кагул» запросил у адмирала, держаться ли ему у рядом, на что Нахимов сигналом отвечал «да». Немного ранее фрегату «Кулевчи» было велено держаться по левому борту левой колонны.
С салинга «Марии» мичман Ваня Манто прокричал срывающимся мальчишеским голосом:
– Впереди ясно вижу турецкую эскадру! Располагается в боевой линии полумесяцем под берегом. Вижу семь фрегатов и три корвета
– Есть! – коротко отреагировал на доклад Барановский.
Ветер снес последние остатки тумана, и теперь даже с палубы было хорошо видно, что турецкие суда были поставлены на близком расстоянии от берега, береговые батареи прикрывают фланги и центр боевой линии. У якорей некоторых фрегатов были видны шлюпки, там копошились люди. Похоже, турки тоже заводились на шпринги, но почему они этого не сделали раньше? – Нахимов прохаживался вдоль фальшборта, сложив руки за спиной. Десять шагов в одну сторону, десять в другую. Наверное, если сложить все пройденное им за службу расстояние, получится едва ли не кругосветное плавание…
– Никак на целую милю растянулись! – подал голос из-за спины верный Остено.
– Да уж! – хмыкнул вице-адмирал, продолжая движение. Десять шагов в одну сторону, десять в другую.
Нахимов приложил к глазам зрительную трубу прошелся ей вдоль турецкой линии и, затаив дыхание, остановил трубу. В предметном стекле был отчетливо виден большой фрегат. Неужели это «Фазли Аллах»? Не может быть? Нахимов еще раз придирчиво осмотрел корпус и рангоут. Действительно он! Ну, наконец-то, встретились. Теперь-то он его не упустит.
Командир «Марии» Барановский вынул из кармана сюртука серебряный «мозер». Ногтем открыл крышку с двуглавым орлом. Было без пяти минут двенадцать. Спрятал часы. Нахимов по-прежнему прохаживался у фальшборта, посматривая в строну турок.
– Вон видите, Петр Иванович, на турецких пароходах пары разводят, никак нас атаковать намереваются! – кивнул вице-адмирал, подходящему к нему командиру «Марии».
– Ваше превосходительство, двенадцать выходит! – обратился Барановский к командующему.
– Корабельный устав никто не отменял! Велите поднять эскадре полдень! – распорядился Нахимов и, взяв зрительную трубу, снова принялся разглядывать дымящие пароходы.
Вахтенный мичман быстро отобрал нужные сигнальные флаги. Сигнальщики сноровисто прицепили их к фалу. Вот свернутые флаги медленно поползли вверх по фалу грот-брам-стеньге и наконец, в вышине рассыпались разноцветным сигналом.
Очевидец пишет: «Взоры всех устремлены на «Марию». Какую команду даст сейчас флагман? Внезапно по фалам линейного корабля взлетели вверх сигнальные флаги. Все напряглись. Наверное, адмирал собрался сообщить что-то весьма важное. Когда же читают сигнал, то оказывается, что Нахимов сообщает: «Адмирал указывает полдень». Поступок чисто нахимовский! Сколько в нем глубокого смысла. Командующий успокаивает людей, показывает им, что все идет своим чередом и он, их адмирал, уверен в исходе предстоящего сражения».
Уже позднее бывший в Синопе австрийский консульский агент Пиргенц, сообщил, что перед началом боя русский адмирал дал знать турецкому адмиралу, что желает вступить в переговоры, и даже хотел послать шлюпку. Разумеется, на самом деле ничего этого не было. Нахимов входил на Синопский рейд сражаться, а не вести переговоры. Скорее всего, незадачливый агент принял за сигнал к примирению сигнал полдня.


Между тем с каждой минутой все более приближался скалистый берег, все ближе был виден частокол турецких судов и пики городских минаретов. Эскадра приближалась к центральной части Синопской бухты.
В двенадцатом часу дня обе колонны русских кораблей, следуя движениям флагмана, легли на курс в центр Синопского рейда. На «Марии» подняли приказ: «Учитывая порывистый ветер, адмирал приказывает при постановке на шпринг вытравить цепи на 10 саженей больше, чем было указано накануне».
И вот он, первый залп! От гулкого эха взметнулись дремавшие в волнах чайки. На наших кораблях коротко переглядывались, никак началось!
Это был первый выстрел, который дал турецкий флагман «Ауни-Аллах». Корабельные хронометры показывали 12 часов 28 минут. Так началось Синопское сражение.
– Каков ход? – поинтересовался Нахимов у вахтенного офицера мичмана Вальда.
Тот опрометью метнулся к лотовому унтер-офицеру:
– Шесть узлов, ваше превосходительство!
– Это хорошо-с, – буркнул Нахимов себе в усы.
К этому времени эскадра уже обогнула Синопский полуостров.
– Мы на траверзе мыса Боз-Тепе! – доложился Барановскому корабельный штурман, визировавший береговую линию в пелькомпас.
– Есть! – коротко отозвался командир «Мари» и поспешил к командующему.
– Павел Степанович, мы на траверзе Боз-Тепе!
– Хорошо! – кивнул головой Нахимов.
Корабли двигались медленно и в полном молчании. Лишь тихо посвистывал в такелаже ветер, да плескала за бортами волна. В этом безмолвном движении было некое священнодейство, ощущение высшей торжественности наступающей неотвратимости. И офицеры, и матросы целовали нательные кресты, творили молитвы. Каждый в эти минуты из них думал о чем-то своем, о самом для него дорогом. Каждый понимал, что с первым выстрелом его судьба более ему не подвластна. И как знать, доведется ли встретить следующее утро…
С салинга «Марии» мичман Ваня Манто прокричал срывающимся мальчишеским голосом:
– Впереди ясно вижу турецкую эскадру! Располагается в боевой линии полумесяцем под берегом. Вижу семь фрегатов и три корвета.
– Есть! – коротко отреагировал на доклад командир «Марии» капитан 2 ранга Барановский.
Ветер снес последние остатки тумана, и теперь даже с палубы было хорошо видно, что турецкие суда были поставлены на близком расстоянии от берега, береговые батареи прикрывают фланги и центр боевой линии. У якорей некоторых фрегатов были видны шлюпки, там копошились люди. Похоже, турки тоже заводились на шпринги, но почему они этого не сделали раньше? – Нахимов прохаживался вдоль фальшборта, сложив руки за спиной. Десять шагов в одну сторону, десять в другую. Наверное, если сложить все пройденное им за службу расстояние, получится едва ли не кругосветное плавание…
– Никак на целую милю растянулись! – подал голос из-за спины верный Остено.
– Да уж! – хмыкнул вице-адмирал, продолжая движение. Десять шагов в одну сторону, десять в другую.
Наши сближались по-прежнему в полном молчании. В этом молчании сквозило какое-то высшее презрение к смерти и уверенность в победе. Дойдя до неприятеля, правая колонна должна был развернуться на шпринге и палить по турам правым бортом, а левая – левым. Все, на первый взгляд, очень просто, но эта простота кажущаяся. За ней опыт многих поколений российских моряков, опыт их нынешнего флагмана.
На подходе к рейду Нахимов приказал уменьшить ход.
– С большого хода линейным кораблям при попутном ветре будет трудно согласно диспозиции встать на якорь! – пояснил вице-адмирал свою мысль стоявшему подле него старшему адъютанту Остено.
На кораблях одновременно убрали брамсели, отдали марсафалы. Фрегаты «Кагул» и «Кулевчи» с разрешения флагмана отделились от главных сил, и пошли в назначенные для них места у входа в бухту. Их задача – прикрыть эскадру со стороны моря от всяких неожиданностей.
С линейных кораблей до шканцев «Императрицы Марии» доносилась дробь барабанов и протяжные звуки сигнальных горнов. Это по приказу командующего на эскадре играли боевую тревогу.
Нахимов настолько ювелирно рассчитал курс входа в бухту, что береговые батареи № 1 и № 2 оказались слишком далеко от русских кораблей, а прислуга № 3 и № 4 батарей опоздала, так как спала в другом месте, опоздала к моменту прохода эскадры мимо этих батарей. Поэтому с началом боя нам мешали становиться на шпринг только батареи № 5 и № 6.
После первого залпа с турецкого флагмана огонь открыла уже вся турецкая эскадра. Офицеры и матросы наскоро рвали паклю и запихивали ее в уши. Теперь для подачи команды на палубе надо было показывать жестами или кричать на самое ухо. Впрочем, так было в морских сражениях всегда. Вскоре появились первые попадания, корабли несли ущерб, как от фрегатов, так и от батарей. Появились первые раненные и убитые.
На подходе к расписанным по диспозиции местам, наши корабли попали под сильнейший перекрестный огонь турецкой эскадры и береговые батарей. Стоявшие на левом фланге боевой линии турок фрегаты «Навек-Бахри», «Несими-Зефер», батареи № 3 и 4 били что есть силы по правому борту подходящих к ним линкоров. Одновременно фрегаты «Ауни-Аллах», «Дамиад», «Кайди-Зефер», «Низамне» и батарея № 6 поражали русские корабли особо опасными продольными залпами.
Осман-паша, наблюдая за входящей в бухту русской эскадрой, все еще надеялся, что московиты не выдержат столь сосредоточенного и яростного огня и повернут вспять. Но московиты были настойчивы и их корабли приближались неумолимо. Что касается наших, то они стремились как можно быстрее прорваться сквозь зону заградительного огня, стать на якорь и начать прицельный огонь.
Историк пишет: «По счастию нашему, вместо того, чтобы сосредоточивать продольный огонь на палубы, а боковой – на подводную часть русских судов, турецкая артиллерия – в надежде замедлить наступательное движение русских и в ожидании, что наши команды пойдут по мачтам убирать или закреплять паруса, – била преимущественно вверх, по мачтам и по всему такелажу. Но у наваринского героя П. С. Нахимова были свежи в памяти поучения прошедшего: ему был известен свойственный турецким морякам расчет, и потому судам был дан приказ взять на гитовы, то есть уменьшить давление ветра на паруса».
Однако с каждой минутой огонь турок усиливался. Турецкие ядра летели вверх, ломали на наших кораблях реи и стеньги, дырявили паруса, рвали фалы и ванты. Появились первые повреждения, пролилась первая кровь. Огонь турок был столь ожесточен, что уже через несколько минут после начала боя на головной «Императрице Марии» была перебита большая часть рангоута и стоячего такелажа. Беспомощно повисли на разбитых реях фалы, а на грот-мачте осталась лишь одна невредимая ванта. Флагман Нахимова, принявший первый удар противника, почти лишился возможности передавать сигналы. Бой только начался, а связь между флагманом и эскадрой была уже затруднена. Как это скажется на дальнейшем развитии событий, не мог предсказать никто. Получил свое и шедший вслед за флагманом «Великий князь Константин». Борт линейного корабля принял подряд несколько залпов ядер, книпелей и картечи.
Несмотря на серьезные повреждения, «Мария» уверенно продолжала итти вперед, увлекая за собой эскадру.
Наконец, над «Марией» взвился долгожданный сигнал: «Отрыть огонь».
И тогда разом грянуло! Грохот шестисот пушек потряс Синопскую бухту. Все заволокло дымом. Где-то в турецкой линии взметнулось кверху пламя, полетел разнесенный вдрызг такелаж. Теперь уже наши корабли один за другим проходили вдоль турецкой линии, осыпая неприятельские фрегаты и корветы бомбами и ядрами, стараясь занять положенные им по диспозиции места.
Проходя мимо фрегата «Навек-Бахри», флагман Нахимова воздал ему должное и накрыл фрегат полновесным бортовым залпом. Не останавливаясь, «Мария» прошла дальше, вглубь бухты, осыпав по пути градом ядер и бомб еще один попавшийся ей на пути другой фрегат.
Позднее историками будет подсчитано, что бортовой залп шести российских линейных кораблей из 312 пушек весил 5627 кг против 2706 кг из 262 корабельных и береговых турецких орудий. Имели мы превосходство и в тяжелой артиллерии Мы имели 44 бомбических и 206 36-фунтовых пушек против 5 бомбических на берегу и на «Таифе», и 80 32-фунтовых на турецких фрегатах. Перед боем, разумеется, соотношение сил могли лишь прикидывать весьма приблизительно.
Из воспоминаний участника боя лейтенанта А. Сатина: «… Но вот на турецком адмиральском фрегате показался клуб дыму, раздался первый выстрел, и не успело ядро просвистать, как неприятельская эскадра опоясалась белой пеленой, и ураган ядер проревел над нами. За первым залпом последовал всеобщий батальный огонь. Турки, кажется, этого не ожидали. Они воображали, что, бросив якоря, мы пошлем людей по реям убирать паруса, а потому орудия их были наведены по мачтам, и первый залп не причинил нам почти никакого вреда. Потом под нашим огнем и при густом дыме им было трудно взять верный прицел… Что было первые пять, десять минут, сказать трудно. Мы стреляли, по нас стреляли. Не только в батареях, но даже с палуб ничего в дыму не было видно… Гром выстрелов, рев ядер, откат орудий, шум людей, стоны раненых – все слилось в один общий адский гвалт. Бой был в разгаре…»
Сам командующий находился неотлучно на шканцах «Марии», там, где чаще всего падали ядра. Из рассказа матроса «Императрицы Марии» Антона Майстренко: «А Нахимов! – вот смелый, ходит по юту, да как свистнет ядро, только рукой, значит, поворотит: туда тебе и дорога! Другой бы ходил по юту? нет, я вам скажу…»
Вскоре кусок стеньги, разбитой ядром, рухнул вниз, прямо на плечо Нахимову. Вице-адмирала спасла от перелома плеча лишь толстая шинель и эполет сюртука. На постоянно сыпавшиеся сверху Мелкие щепки, куски разорванных парусов и вант внимания никто и не обращал. Эка невидаль!
Интересно, что на ряде картин, посвященных Синопу, Нахимова изображают почему-то в пальто. Это не соответствует действительности. На самом деле свое пальто Нахимов снял перед боем и повесил тут же на гвоздик. Спустя несколько минут оно было полностью изорвано турецким ядром.


Ну вот, кажется, скоро и определенное диспозицией место напротив адмиральскому фрегату «Ауни-Аллах». Подойдя к нему на расстояние около 200 саженей, вице-адмирал приказал стать на шпринг.
– Мы в точке! – наконец доложился корабельный штурман Родионов.
– На шпринг становиться! – подал команду с «Марии» Барановский.
Из-за повреждений рангоута, «Мария» и следовавший за ней «Великий князь Константин», не мудрствуя лукаво, встали на шпринг так, как и шли, курсом норд-вест. Что касается «Чесмы», «Парижа», «Трех Святителей» и «Ростислава», то они становились на шпринг, повернувшись носом к ветру, на норд-ост.
Находившаяся на бакштове шлюпка с заводным верпом, сразу устремилась вперед. Матросы во главе с флаг-штурманом Иваном Некрасовым мастерски вытравили якорь-цепь, уладили шпринг, и адмиральский корабль стал разворачиваться, готовясь открыть огонь всеми орудиями правого борта. На все про все ушло какая-то четверть часа.
Почти одновременно встал на шпринг и «Париж». Командир «Парижа» Истомин ювелирно вывел свой корабль в указанную ему позицию. «Париж» встал против центра боевой линии турок и начал разворачиваться против фрегата «Дамиад» и корвета «Гюли-Сефид».
Глядя, как быстро и точно стал на шпринг «Париж», Нахимов хотел было поднять сигнал с благодарностью Истомину за отличную работу, но поднять сигнал оказалось невозможным – все фалы были перебиты.
Вслед за «Императрицей Марией» и «Парижем» становились на шпринги и другие корабли нахимовской эскадры. Корабль «Великий князь Константин» стал против турецких фрегатов «Навек-Бахри» и «Несими-Зефер», «Чесма» – против береговой батареи № 4. Корабли левой колонны, равняясь по флагманскому кораблю и следуя за кораблем Новосильского, также занимали места согласно намеченному плану.
Шедшие за «Парижем» «Три Святителя» и «Ростислав», развернувшись веером влево от головного корабля, заняли места против правого фланга турецкой эскадры. «Ростислав» встал против мыса Киой-Хисар, на котором была расположена береговая батарея № 6, а «Три Святителя» – против неприятельского фрегата «Низамие» и корвета «Фейзи-Меабуд». Учитывая глубину Синопского рейда и ост-зюйд-остовый ветер, почти все корабли нахимовской эскадры встали против боевой линия турецкой эскадры на расстоянии 150–200 саженей. Это была дистанция пистолетного выстрела!
Шканечные журналы лаконично отметили, что корабли эскадры открыли огонь только после того, как два передовых мателота встали на шпринг.
Тем временем, «Мария» уже развернулась к стоявшему напротив нее турецкому фрегату всем бортом. Это был «Ауни-Аллах». Вместе с близстоящей батареей № 5 он палил по «Марии» из всех своих пушек.
– Открыть огонь правым бортом! – скомандовал Барановский. – Пальба по декам, начиная с нижнего!
– Залп! – кричал командир нижнего дека лейтенант Петр Прокофьев.
– Залп! – кричал командир среднего дека Дмитрий Бутаков.
Впоследствии Нахимов напишет, что оба проявляли «личную храбрость и распорядительность во время боя, при метком и быстром действии их деков»
Спустя мгновение борт русского линейного корабля озарилось вспышками и клубами дыма. Оглушительный грохот. Это почти разом ударили все 42 орудия правого борта, включая 68-фунтовые бомбические нижнего дека. Было отчетливо видно, чертящие свой гибельный след бомбы и ядра не пролетели мимо цели. Над турецким фрегатом взметнулась часть такелажа, на палубе заплясали языки огня. Но турки сдаваться не собирались. Ответный залп с фрегата, и вот уже на «Марии» стонут раненные и в палубные шпигаты ручьем сбегает пузырящаяся черная кровь.
Новый залп флагмана русской эскадры и зарево пожара над «Ауни-Аллах». Турецкому фрегату удается сделать еще несколько залпов, после чего он уже весь в огне. Откуда-то из этого огня еще слышны выстрелы – это отдельные турецкие артиллеристы еще пытаются отстреливаться. Горящему «Ауни-Аллаху» пытались помогать рядом стоящий «Фазли-Аллах» и береговая батарея.
Но спасти горящий «Ауни-Аллах» им уже не дано. С «Марии» следует еще один всесокрушающий залп. На «Ауни-Аллахе» расклепывают якорную цепь в надежде, что прижимной ветер и волны выбросит пылающее судно на прибрежную отмель. Но туркам отчаянно не везет. Лишившегося якоря и, не имеющего возможности управляться, «Ауни-Аллах», однако, не выбросило сразу на берег. Прибрежным течением его понесло вдоль берега, в результате чего пылающий фрегат попал под продольный бортовой залп, встававшего на шпринг рядом с «Марией» «Парижа». Этого для истерзанного «Ауни-Аллаха» было уже более чем достаточно. Почти полностью разрушенный, заваленный трупами, он, в конце концов, выбросился на мель под самой батареей № 6 и там чадно догорал. Таким образом, спустя каких-то полчаса после начала сражения, турецкая эскадра уже лишилась своего флагмана. Дрейф горящего адмиральского фрегата, на виду у всей эскадры произвел ошеломляющее впечатление на турок. Но отдадим должно, драться никто из них не прекратил!
Разделавшись с первым фрегатом, артиллеристы «Марии» немедля перенесли огонь на второй. Это был «Фазли-Аллах». Нахимов не скрывал своего возбуждения. Теперь он безотрывно смотрел в зрительную трубу, с удовлетворением отмечая про себя каждое новое попадание. Вице-адмирал был удовлетворен, что судьбой именно ему выпала честь поставить точку в давней и постыдной истории с «Рафаилом». Вскоре над «Фазли-Аллахом» заплясали языки пламени. Еще несколько всесокрушающих залпов бомбических орудий и позор русского флота будет навсегда смыт!
Но и «Марии» тоже пришлось нелегко. Она все время была под перекрестным огнем. Помимо огрызающегося «Фазли-Аллаха» по линейному кораблю вел огонь и пристрелявшаяся береговая батарея. В какой-то момент «Императрице Марии» перебили шпринг, но благодаря предусмотрительности Нахимова быстро завели новый верп, и корабль, без всякого перерыва, продолжал стрельбу.
Начав сражение залпами, наши вскоре перешли к непрерывному батальному огню. В отличие от турок корабли Нахимова били их в корпус бомбами и ядрами, поливали палубы картечью. Позднее историки придут к выводу, что именно первые точные залпы во многом решили исход сражения, ибо затем в густом пороховом дыму точно наводить орудия было уже весьма сложно.
Несмотря на низкий прицел, изначально много наших ядер летело очень высоко, при этом часть их падала в море за перешейком, на расстоянии более километра.
Нахимов внешне был совершенно спокоен. Заметив частые перелеты, он подозвал к себе Барановского:
– Петр Иванович, распорядитесь снизить прицелы! Чтобы не было перелетов цельте под ватерлинию!
Не многим легче чем «Марии», пришлось стоящему неподалеку «Парижу». Бортовые залпы линейного корабля следовали с четкостью хронометра. «Париж» дрался одновременно с фрегатом «Дамиад» и корветом «Гюлли-Сефид». Между делом Истомин добил и дрейфовавший мимо него «Авни-Аллах». Бой был яростный и ожесточенный. Турки дрались умело и зло. Но вот в час пять минут пополудни в вихре пламени и страшном грохоте взлетел на воздух корвет «Гюлли-Сефид». Меткий выстрел с «Парижа» поразил открытую крюйт-камеру турецкого судна. Зрелище разорванного в клочья корвета настолько жутко, что на мгновение артиллеристы «Парижа» прекратили огонь, смотря, как густо падаю в воду ошметья корпуса, такелажа и человеческих тел, все то, что еще несколько мгновений назад называлось корветом «Гюлли-Сефид». Но вот пушки «Парижа» заговорили снова. Теперь подвернувшись на шпринге, «Париж» полностью развернулся к следующему своему противнику фрегату «Дамиад». Последний всеми пушками поддерживал турецкий флагман «Низамиэ». Даже с палубы «Марии» было видно, как ядра турок точно поражают корпус «Парижа», видны падающие на палубе люди. Бой был в самом разгаре. Залп по противнику. Ответный залп. Залп по противнику. Ответный залп. Страшная и смертельная чехарда, в которой кто-то должен победить, а кто-то погибнуть. Третьего здесь просто не дано.
«Императрица Мария» тем временем сосредоточила весь свой огонь на фрегате «Фазли-Аллах»; вскоре на последнем вспыхнул пожар и, следуя примеру своего флагмана, он также отклепал якорную цепь и бросился к берегу у самого города. Нои это его не спасло от возмездия. «Мария» по-прежнему продолжала рушить ядрами и бомбами фрегат-отступник. Выброшенный к берегу, «Фазли-Аллах» вскоре был объят пламенем. Таким образом, исполнился приговор определенный бывшему «Рафаилу» двадцать пять лет назад императором Николаем Первым: «Предать фрегат «Рафаил» огню, как недостойный носить русский флаг, когда возвращен будет в наши руки…» Позорное пятно с репутации Черноморского флота была смыто навсегда.
Покончив с «Фазли-Аллахом», Нахимов хотел было придти на помощь «Парижу», но тот, к этому времени, уже добивал своего третьего противника. Не выдержав огня «Парижа», фрегат «Низамиэ» с перебитыми мачтами и заваленной трупами палубой, отклепал свою якорную цепь и выбросился на берег. Вскоре он запылал, подожженный бежавшей на берег командой. Уничтожив все стоявшие против них суда, т. е. четыре фрегата и корвет, «Императрица Мария» и «Париж», поворотившись параллельно батарее № 5, сосредоточили против нее весь свой огонь.
Вслед за головными флагманами Нахимова и Новосильского остальные корабли эскадры один за другим становились на якорь, и продолжали пальбу, удерживаясь на шпринге. В правой колонне, против корабля «Великий князь Константин», стояли два 60-пушечных турецких фрегата, «Навек-Бахри» и «Незими-Зефер», и 24-пушечный корвет «Неджми-Фешан», а также батарея N 4.
Пристально наблюдая за действиями «Парижа», Нахимов повернулся к Барановскому:
– Не правда ли, отлично-с действует сегодня Владимир Иванович! Один фрегат-с к берегу лихо отбросил, а теперь и второй расстреливает всем бортом? Поднимите ему мою благодарность.
Барановский, скользнув взглядом по оборванным вантам и фалам, покачал головой:
– Сами видите, ваше превосходительство, что пока никаких флагов поднять не можем! Нахимов кивнул головой:


– Что ж, на войне, как на войне!
Подозвав к себе Острено, он велел ему не откладывая времени идти шлюпкой и передать Истомину благодарность флагмана.
– Может быть, отложить сие до окончания боя? – робко заикнулся старший адъютант.
– Никак невозможно-с, – покачал головой Нахимов. – Все должно делаться в свое время, ни раньше и не позже!
Спустившись по мусингам в стоявшую под бортом шлюпку, Острено скомандовал:
– На весла!
– Куда хоть идем, ваше благородие? – спросили гребцы.
– На «Париж»!
Матросы дружно перекрестились.
– Весла на воду! И ра-а-аз!
Буквально через несколько минут после убытия Острено пролетевшим совсем рядом ядром контузило в грудь, стоявшего на верхней палубе капитана 2 ранга Барановского. Из последних сил Барановский оперся на планширь, его шатало.
– Петр Иванович! – ступайте в лазарет! – кричал ему на ухо Нахимов. – Без вас справимся!
Барановский отрицательно помотал головой. Было видно, что ему очень плохо, но он держался. Спустя несколько минут обломок мачты на излете ударило ему в ноги, переломав их. Барановский молча упал на палубные доски.
– Санитаров! – крикнул Нахимов.
Подбежали санитары Федор Жемари и Иван Дмитриев. Оба в чужой крови и в собственном поту. Санитарам тоже достается, и раненных в лазарет носят, и ядра из трюма к орудиям, причем все «с особым рвением и смелостью». Подхватив под руки командира линейного корабля, санитары потащили его в корабельный лазарет.
В командование «Императрицей Марией» вступил старший офицер капитан-лейтенант Коцебу.
Почти одновременно одному из флаг-офицеров Нахимова мичману Костыреву оторвало осколком гранаты два пальца на левой руке; кроме него, ранено было еще два молодых офицера и человек шестьдесят матросов. Шестнадцать матросов оказалось убито.
Нахимов подозвал к себе старшего из своих адъютантов Острено.
– Вот что, Феофан Христофорович, Барановский ранен, и, в случае моей смерти или ранения, заканчивать сражение придется тебе! С замыслами моими ты знаком, потому и карты в руки!
«Я передал ему, – писал впоследствии Нахимов, – мой план сражения, и он бы довел его до конца, если б меня не стало».
Помимо Острено рядом с Нахимовым неотлучно флаг-штурман эскадры капитан корпуса флотских штурманов Иван Некрасов и старший артиллерийский офицер эскадры капитан корпуса корабельной артиллерии Яков Морозов – они глаза и уши командующего. Относительно капитана Некрасова Нахимов напишет в представлении на награду следующее: «Во время боя оказал примерную храбрость и мужество и под сильными неприятельскими выстрелами завез верп как нельзя было лучше желать».
А раненых и убитых становилось все больше. Вот потащили в лазарет находившегося у флага прапорщика Павла Плонского, которому ядром оторвало руку. Из окровавленной культи ручьем лилась кровь. В аффекте Полонский пытался вырваться из рук санитаров и куда-то бежать.
– Быстрее тащите в лазарет! – кричали санитарам матросы. – А то кровью изойдет!
Нахимов со зрительной трубой под мышкой, прохаживался по шканцам, наблюдая, как работают артиллеристы. Многих из них, те, кто были старослужащими, Нахимов давно знал. Вот распоряжаются у своих пушек неразлучные друзья Григорий Савин и Алексей Самотаев. У дома и семьи в матросской слободке «Бомборы», что на Корабельной стороне. Вот Артемий Попов пьяница и матерщинник, но канонир от Бога. На нижних деках сейчас наводят орудия и палят бывшие сослуживцы еще по «Силистрии» Иван Кондратьев, Петр Верещагин и Василий Стрельников.
Свой бой «Императрица Мария», завершила в 14 часов пополудни, когда перед ней больше не было достойных целей.
Матросы лили на обжигающе-горячие орудийные стволы воду с уксусом. Стволы шипели, как гигантские змеи. Здесь же прямо у пушек садились на палубу и вытирали черные от гари лбы:
– Хосподи, неужели уже все кончено!

* * *
Левую колонну вел за собой в бой «Париж» под флагом младшего флагмана. Контр-адмирал Новосильский был личностью на флоте Черноморском известной и всеми почитаемой. Когда-то старшим офицером под началом Казарского, он дрался он на героическом бриге «Меркурий», за что получил орден, чин и пистолет в фамильный герб, затем спустя несколько лет тем же бригом и командовал. Водил эскадры, командовал дивизией и вот теперь он ведет за собой колонну боевых кораблей в главное морское сражение своей жизни.
Рядом с высоким и худым Новосильским, командир «Парижа» крепко сбитый и курносый Истомин. Командир «Парижа» еще мичманом прошел Наварин, а затем всю жизнь считался одним из любимейших учеников адмирала Лазарева. «Парижем» он командует уже четыре года с момента спуска корабля на воду, а потому и корабль и команду знает, да и в себе уверен.
Уверенность командира передается и остальным. На шканцах «Парижа» царит полная тишина, а если кто и говорит то только вполголоса. Громко подаются лишь общекорабельные команды. Так заведено на «Париже» с первого дня, так происходит и сейчас в бою.
Старший офицер «Парижа» Павел Перелешин время от времени поглядывал на окутанный уже первыми пороховыми клубами «Великий князь Константин». Где-то там, среди вспышек орудий сейчас сражался его старший брат Михаил, в такой же должности старшего офицера и в таком же чине капитан-лейтенанта. Братья представители старого морского рода. Шутка ли, но одновременно на флоте в ту пору служило России сразу пять братьев Перелешиных! Мало этого, на «Париже» при Павле еще и племянник Николай – 16-летний юнкер, пусть обвыкает!
За «Парижем» грузно ворочал в бухту «Три Святителя», коневым мателотом в колонне «Ростислав».
Корабли второй колонны нашей эскадры противостояли правому флангу турецкой боевой линии. Едва головной «Париж» вышел на дистанцию огня, Новосильский повернулся к Истомину:
– Владимир Иванович пора!
– По местам! – кричали, срывая голоса, батарейные офицеры. – Жай!
Заряжающие ловко засовывали в разгоряченные стволы пороховые картузы, быстро принимают от подавальщиков ядра. Секунда и черные шары тоже исчезли в пушечных жерлах, затем туда же досылаются в два удара прибойниками и пыжи. Пушки разом накатываются в порты.
– Готово! – кричит прислуга.
– Пальба по порядку номеров! – несется откуда-то сверху сквозь клубы пороховой гари.
– Пали! – кричат батарейные офицеры и линейный корабль сотрясается от одновременного залпа десятков орудий.
«Париж» открыл огонь сразу же после «Марии», поражая турецкий корвет «Гюли-Сефид», фрегат «Дамиад» и центральную береговую батарею № 5. Первый залп был самым сокрушительным и страшным. Матрос Антон Майстренко вспоминал: «Он («Париж») как подтянулся, залпом как дал (60 орудий сразу), так батарею и разбил – только пыль пошла. Она, батарея, стояла как бы над самой водой, а тут в море и повалилась со всем запасом».
Одновременно «Париж» встал и на шпринг, на что ему потребовалось всего 4,5 минуты – результат недоступный большинству даже на ученьях!
На первый взгляд правое крыло турецкой эскадры, состоящее из трех фрегатов и корвета под общим началом Гуссейна-паши, выглядело несколько слабее левого, но его поддерживали весьма мощные батареи № 5 и № 6. В то время как «Париж» вел перестрелку с корветом «Гюли-Сефид» и отражал яростный огонь фрегатов «Дамиада» и «Низамиэ», его задний мателот корабль «Три Святителя» сошелся в поединке с фрегатом «Каиди-Зефер». На долю же «Ростислава», помимо корвета «Фейзи-Меабуд» пришлась и батарея № 6.
Орудия правого борта «Парижа» работали безостановочно. Позднее будет подсчитано, что «Париж» выбросил бомб больше, чем любой другой корабль – 7011. Не мудрено, что через полчаса после начала сражения турецкий корвет «Гюли-Сефид», стоявший рядом с фрегатом Османа-паши и оказывавший ему огневую поддержку против флагманского корабля Нахимова, был уже сильно избит русскими снарядами, потерял фок-мачту и несколько орудий. Командир корвета Сали-бей оставил свой корабль и предпочел спастись бегством. Вскоре на корвете возник пожар, и огонь стал постепенно добираться до крюйт-камеры. Наконец, в 1 час 15 минут пополудни раздался сильный взрыв и «Гюлн-Сефид» взлетел на воздух. Уничтожив неприятельский корвет. Истомин оказал непосредственную поддержку своему флагманскому кораблю.
Историк пишет: «Капитан I ранга Истомин, увидев, что флагманский корабль Нахимова находится под жестоким огнем нескольких турецких судов, избрал основной мишенью для орудий «Парижа» не правый фланг турецкой боевой линии, против которого он должен был действовать по диспозиции, а корвет «Гюли-Сефид», стоявший против «Императрицы Марии». Только после того, как положение русского флагманского корабля улучшилось в результате уничтожения и выхода из строя трех неприятельских судов («Навек-Бахри», «Гюли-Сефид», «Ауни-Аллах»), Истомин перенес огонь на правый фланг противника».
Пренебрегая опасностью, под градом неприятельских ядер, книпелей и картечи, матросы во главе со шкипером Иваном Яковлевым исправляли такелаж и заделывали пробоины. Раненые отказывались уходить с боевых постов.
Мичман Коля Ребиндер с верхней батареи никак не мог из-за плотного дыма разглядеть цель. Увидев на юте штурмана Родионова, закричал ему:
– Укажите направление батарее!
Из-за пушечных выстрелов Родионов Ребиндера скорее понял, чем расслышал. С юта ему действительно было, лучше видно, так как дыма в корме было значительно меньше.
– Сейчас! – крикнул Родионов и начал высматривать цель для Ребиндера, но тут вдруг очередное ядро попало в стоящий около него катер. Летящая от него во все стороны щепа вонзилась сразу в нескольких местах в лицо штурмана. Родионов левой рукой обтер кровь с лица, а правую протянул, чтобы показать направление мичману. В этот момент следующее ядро ударило в руку, оторвав ее.
Покончив с неприятельским корветом, «Париж» мимоходом обстрелял продольным огнем дрейфовавший мимо «Ауни-Аллах», а затем сосредоточил огонь по фрегату «Дамиад» и береговой батарее № 5. Бомбические снаряды русского корабля производили сильные разрушения на батарее и на неприятельском фрегате. Лейтенант Никитин, руководивший огнем бомбических орудий, проявил «отличное мужество и превосходные распоряжения при действиях бомбической батареи». Вскоре фрегат «Дамиад», не выдержав меткой прицельной стрельбы русских комендоров, обрубил цепь и вышел из боевой линии турецкой эскадры. Течением и ветром его отбросило к юго-западному берегу полуострова. Турецкая эскадра лишилась еще одного фрегата.


Турки ожесточенно сопротивлялись. Поворотившись на шпринге «Париж» обратился свой левый борт против наиболее мощного турецкого фрегата на этом фланге «Низамие» над которым трепетал флаг Гуссейн-паши. Младший флагман турецкого флота дрался отчаянно и яростно. Уже второй час оба дека фрегата «Низамие» озарялись вспышками выстрелов, и корпус судна содрогался от непрерывной стрельбы. Некоторые орудия «Низамие» были исковерканы еще в результате обстрела «Ростиславом», но младший флагман Гуссейн-паша (человек не робкого десятка!) решил сражаться до последней возможности. Конец «Низамие» пришел от «Парижа». К 2 часам пополудни несколько залпов «Парижа» разворотили турецкий фрегат окончательно. С треском рухнула и полетела в воду фок-мачта, вслед за ней фрегат лишился и бизани. Для флагмана Гуссейн-паши все было кончено. На «Низамие» творилась что-то невообразимое, смерть была всюду, ядра и бомбы разносили в щепы верхнюю палубу и галереи, крушили переборки, взламывали наружную обшивку. В начале третьего часа пополудни горящий «Низамие» бросился к берегу. Ни о каком сопротивлении речи уже не шло. Сотни турок кинулись к выходным трапам, прыгая за борт. Гуссейн-паша, тоже старый наваринец, как и его старший флагман, до последнего не покидал шканцев и сошел в шлюпку, когда пожар подобрался к нему уже вплотную. Спустя несколько минут горящий остов «Низамие» ветром вынесло на берег и навалило на еще огрызающийся фрегат «Дамиад», который к этому времени также испытал на себе силу орудий «Парижа».
Моряки «Парижа» посылали последние снаряды по турецким судам, и командующий эскадрой, наблюдая за ходом боя, высоко оценивал умелые действия капитана I ранга Истомина. «Нельзя было налюбоваться, – доносил впоследствии П. С. Нахимов, – прекрасными и хладнокровно рассчитанными действиями корабля «Париж»; я приказал изъявить ему свою благодарность во время самого сражения, но не на чем было поднять сигнал: все фалы были перебиты».
Адъютант Феофан Острено, подойдя на шлюпке к борту «Парижа» под непрерывным обстрелом противника, передал морякам Истомина благодарность командующего, которая была воспринята криками «ура».
Расправившись с фрегатами, «Париж» сосредоточил внимание на батарее № 5, после чего судьба ее была так же предрешена.
Из воспоминаний очевидца: «… Картина была восхитительная. Посредине рейда, как громадные кресты над могилами, торчали мачты потопленного фрегата с реями поперек. На отмели горел турецкий пароход. Город пылал в нескольких местах… Русские корабли в дыму, как в облаках, извергали смерть и огонь. Турки не могли более бороться, они начали садиться на гребные суда, спасаясь на берег; другие, расклепывая цепи, бросались на отмели и оттуда спасались вплавь. В 4-м часу все было кончено; только два фрегата, свалившись с мели… продолжали бой, наконец, и их турки начали оставлять, лишь несколько фанатиков отстреливались из трех орудий… Федор Михайлович Новосильский рассердился. «Париж» дал залп и Синопский бой отошел в историю».
К исходу первого часа перешел перелом в сражении и боевая линия турецкой эскадры была окончательно расстроена. Фрегаты «Ауни-Аллах», «Несими-Зефер», «Дамиад», «Каиди-Зефер» выбросились на берег. От «Наеек-Бахри» и корвета «Гюли-Сефид» остались к этому времени лишь плавающие обломки. «Посредине рейда, как громадные кресты над могилами, торчат мачты потопленного фрегата с реями поперек» – писал очевидец.
Крепко досталось и другим судам, над которыми поднимался дым пожаров. Однако турки продолжали оказывать сопротивление. Начальники подбадривая матросов, кричали им о помощи из Босфора, которая вот-вот должна подойти. Некоторое время это позволяло удерживать турок у своих пушек. Против наших кораблей вели огонь к этому времени фрегаты «Фазли-Аллах», «Низамие», корветы «Фейзи-Меабуд», «Неджми-Фешан», пароходы «Таиф», «Эрекли», и береговые батареи № 3, 5 и 6.
Тем временем, на горящем «Ауни-Аллах» происходили события поистине драматические. Еще в начале боя Осман-паша получил тяжелое ранение ноги. Несмотря на это, он до последней минуты поединка «Ауни-Аллаха» с «Императрицей Марией» оставался наверху и командовал фрегатом. Когда же «Ауни-Аллах» приткнулся к отмели, Осман паша пытался, было, навести на судне хоть какой-то порядок, а самом попытаться перенести флаг на какое-нибудь дерущееся судно. Но не тут-то было! Команда вышла из повиновения. Вчера еще робкие матросы-галионджи, которые дрожали при одном взгляде на своего адмирала, теперь они с явным удовольствием плевались ему в лицо. Когда де Осман-паша пригрозил им расправой и гневом султана, они и вовсе разъярились. Раненного Осман-пашу пинали ногами, харкали ему в лицо. Затем с него сорвали с плеч дорогую шубу, которой некогда флотоводца одарил сам султан, затем стянули шелковые шальвары, сорвали с пальцев золотые перстни, забрали ключ от каюты, которую тут же и разграбили. На прощанье матросы попинали своего командующего ногами, а затем и вовсе выкинули за борт. Напрасно взывал Осман-паша к их милости и состраданию. Никто не обращал на него уже никакого внимания. Кое-как Осман-паша доплыл до остова флагманского судна, обхватил на плававшую у борта мачту и, шепча молитвы, бессильно взирал, как один за другим взрываются его суда. Эскадры его больше не существовала, а сам он, избитый и ограбленный собственными матросами, был предоставлен теперь самому себе.
Мимо Осман-паши проплывали обезглавленные и растерзанные трупы. Бухта пылала и чадила.
– О, Аллах, забери меня к себе в райские кущи! Я исполнил свой долг до конца! Вина же моя в том, что я не был сегодня счастлив! Даруй же мне быструю смерть, как избавление от позора! – шептал старый моряк.
Но судьба в тот день отказала ему даже в этой малости…

А на Синопский рейд уже входили пароходы вице-адмирала Корнилова. Его флаг развевался на мате «Одессы». На подходящих к эскадре пароходов офицеры и матросы кричали «ура». «Одесса» сбавила ход подле «Императрицы Марии». Корнилов, вооружившись рупором, беспокойно спрашивал у всех: «Здоров ли адмирал?» Выехавший на катере навстречу Корнилову командир «Константина» Ергомышев первый порадовал его:
– Слава богу, Павел Степанович жив!
Подле «Императрицы Марии» «Одесса» сбавила ход. Со шканцев линейного корабля начальнику штаба махал рукой Нахимов. Увидев наконец-то друга, Корнилов перебрался на «Марию» и сразу бросился обнимать Нахимова:
– Поздравляю вас, Павел Степанович, с победою, которою вы оказали большую услугу России и прославили свое имя в Европе!
Из воспоминаний Корнилова: «Мы могли наблюдать, как турецкие фрегаты один за другим взлетали на воздух. Ужасно было видеть, как находившиеся на них люди метались на горевших палубах, не решаясь, вероятно, кинуться в воду. Некоторые же сидели неподвижно, ожидая смерти с покорностью фатализма. Подойдя к нашему флагману «Марии», мы переправились на сей корабль…»
Увидев Нахимова, Корнилов кричал ему издали:
– Браво, Павел Степаныч!
И махал приветственно фуражкой.
Лейтенант Барятинской свидетель встречи Корнилова с Нахимовым, вспоминал: «Мы проходим совсем близко вдоль всей линии наших кораблей, и Корнилов поздравляет командиров и команды, которые отвечают восторженными криками ура, офицеры же машут фуражками. Подойдя к кораблю „Мария“, мы садимся на катер нашего парохода и отправляемся на корабль, чтобы его (Нахимова. – Е. Т.) поздравить. Корабль весь пробит ядрами, ванты почти все перебиты, и при довольно сильной зыби мачты так раскачивались, что угрожали падением. Мы поднимаемся на корабль, и оба адмирала кидаются в объятия друг другу, мы все тоже поздравляем Нахимова. Он был великолепен, фуражка на затылке, лицо обагрено кровью, новые эполеты, нос – все красно от крови, матросы и офицеры, большинство которых мои знакомые, все черны от порохового дыма…»
– Поздравляю вас, Павел Степанович, с победой! – обнял Корнилов, пропавшего порохом и гарью Нахимова. – Вы оказали большую услугу Россия и прославили свое имя в Европе!
– Да ведь я тут при чем же? – вполне искренне удивлялся Нахимов. – Ведь это все команды сделали, а я только стоял на юте и смотрел-с!
– Команды? А команды кто так обучил – не вы ли?
– Нет-с, – покачал головой скромный Нахимов. – Это все дело рук Михаил Петровича Лазарева.
– Ах, скромник! Ах, какой вы скромник, Павел Степаныч! – тряс ему руку восторженный Корнилов – Ну уж, так ли, иначе ли, а победа славная! Гораздо выше Чесмы победа! Что Чесма? Выше Наварина!
Вместе с Корниловым на борт флагмана поднялся и Бутаков, исполнявший должность его флаг-офицера. Узнав об обстоятельствах победного боя «Владимира» с «Перваз-Бахри», Нахимов так растрогался, что тут же сняв собственный, полученный еще за Наварин, Георгиевский крест, одел его на сюртук капитан-лейтенанта.
– Ты уже для меня Георгиевский кавалер, а пока не пришлют твой из Петербурга, носи мой! – сказал он, расцеловав при всех храбреца.
Что касается фрегатов, то получив сигнал Корнилова о соединении с эскадрой «Кагул» и «Кулевчи» легли на курс зюйд-вест. В 14 часов 37 минут «Кулевчи» подошел к эскадре и лег в дрейф. Спустя десять минут по сигналу Нахимова «Оказать помощь поврежденному кораблю» капитан-лейтенант Будищев направил свой фрегат к «Трем Святителям», но, заметив, что на «Императрице Марии» вот-вот может упасть перебитая мачта, встал под кормой флагмана и, помогая ему, открыл огонь по турецким фрегатам.
К 2 часам 30 минутам пополудни воды Синопской бухты приняли еще несколько турецких судов. Затонули транспорты «Фауни-Еле», «Ада-Феран» и купеческие бриги, которые, как оказалось, были гружены порохом, оружием и снаряжением для кавказской армии и горцев. Последним досталось хуже всего, оставленные бежавшими командами, они просто взрывались от снарядов и горящих обломков турецких судов. Пароход «Эрекли» выбросился на берег, спасаясь от обстрела русской артиллерии. «Бой в 2 часа 30 мин. почти прекратился, – записано в шканечном журнале линейного корабля «Три Святителя». – Правый фланг, не имея у себя ни одного противника, умолк, между тем как на левом были слышны изредка выстрелы с фрегата «Дамиад», который, лежа на мели под прикрытием навалившегося на него фрегата «Низамие», снова открыл огонь; мы и «Париж» по ним действовали, но в 3 часа все смолкло и бой был окончен совершенно: неприятельской эскадры не существовало».


Тогда же прекратили сопротивление и последние береговые батареи № 5 и 6, на которых к исходу сражения уцелело только несколько орудий. «Париж», «Ростислав», а так же подошедшие позднее «Кагул» и «Кулевчи» добили эти батареи последними залпами.
Теперь вдоль берега на камнях лежали и горели девять судов, тогда как остальные уже перестали существовать.
«Неприятельские суда, брошенные на берег, – писал позднее Нахимов, – были в самом бедственном состоянии. Я велел прекратить по ним огонь, хотя они и не спускали флагов, как оказалось, от панического страха, которым были объяты экипажи…»
К 15 часам прекратилась всякая ответная стрельба с турецких фрегатов.
Затем еще в течение часа «Париж», «Три Святителя», «Ростислав», «Императрица Мария» и «Кулевчи» продолжали еще время от времени стрелять, сокрушая последние очаги сопротивления. Прежде всего, береговые батареи которые все еще вели огонь калеными ядрами. В это время загорелись турецкие суда у берега.
Взрывы «Фазли-Аллах», а затем «Неджми-Фешан» вызвали многочисленные пожары в турецкой части города. Жителей охватила паника. Еще в начале сражения губернатор Синопа Хуссейн-паша бежал на заранее приготовленных лошадях; его примеру последовали жители-мусульмане, и остались лишь греки, считавшие русских друзьями. Пожары никто не тушил.
Историк Богданович пишет: «… Брошенные на берег неприятельские суда были в самом бедственном состоянии, и потому было приказано прекратить огонь. Из показаний пленных выяснилось, что только панический страх воздержал их спустить флаги, т. е. сдаться. На фрегате «Незими-Зефер» флаг был немедленно спущен, без сопротивления, по требованию проезжавшего мимо парламентера, посланного для объявления городскому начальству, что эскадра пришла для истребления военных судов, но не желает вредить городу. Транспорты и купеческие суда затонули от попавших в них снарядов; фрегаты «Фазли-Аллах», «Низамиэ» и «Каиди-Зефер», корвет «Неджи-Фешан» и пароход «Эрекли» – все были объяты пламенем; по-видимому, большая их часть была зажжена оставлявшими их командами. По мере того как огонь доходил до крют-камеры, суда взлетали на воздух. Взрыв фрегата «Фазли-Аллах» покрыл горящими обломками турецкую часть города. Это произвело сильный пожар, значительно увеличившийся от взрыва корвета «Неджи-Фешан». Пожар продолжался во все время пребывания нашей эскадры в Синопе. В городе некому было тушить его: все жители разбежались. По словам г. Базанкура, парламентер, не найдя никого, вручил встретившемуся ему австрийскому консулу прокламацию командира русской эскадры».
На остатках «Ауни-Аллаха» был найден избитый командующий турецкой эскадрой Осман-паша. Нашел его мичман Панютин с «Императрицы Марии». С перебитою ногой, избитый в кровь и ограбленный своими же матросами, он сидел по пояс в воде, держась руками за пушечный канат-брюк, почти в бессознательном состоянии. Пришлось Косте Панютину самому прыгать в воду, чтобы вытащить полумертвого старика. Командующий турецкой эскадрой неминуемо бы погиб, если бы его не сняла с горящего фрегата наша шлюпка. В числе других пленных находились еще два капитана, также ограбленные и брошенные на горящих судах своими командами – тяжело раненый командир фрегата «Фазли-Аллах» и капитан одного из корветов.
Позднее капитан «Фазли-Аллаха» на допросе расскажет, что лично видел, как русское ядро попало в шлюпку, на которой переправлялся на берег с тонущего «Низамиэ» младший флагман Гуссейн-паша. От удара ядра шлюпка перевернулась кверху килем, и Гуссейн-паша, побарахтавшись в воде, утонул.
К вечеру Синопская бухта представляла печальное зрелище. Фрегат «Ауни-Аллах» и корвет «Фейзи-Меабуд» приткнулись к отмели у батареи № 6, восточнее к мели приткнулись фрегаты «Низамие», «Дамиад», «Каиди-Зефер», далее виднелся пароход «Эрекли» и вблизи него мачты двух затонувших торговых судов. Под батареей № 5 лежал на боку корвет «Неджми-Фешан», у турецкого предместья виднелись останки «Фазли-Аллаха», а у греческого – «Несими-Зефера».
Отметим, что турки бежали с разбитых судов так быстро, что даже не удосужились спустить свои флаги, что спасло бы их от дальнейшего обстрела. Впрочем, видя бедственное состояние горящих и полузатопленных судов, наши и так прекратили огонь. Только на «Несими-Зефер» турки все же спустили флаг по требованию проходившего мимо к берегу мичмана Манто.
Турецкие корабли лежали на мели и горели. Когда огонь добирался до крюйт-камер, они взлетали на воздух. Вдоль берега валялись десятки и сотни убитых турок. Отовсюду раздавались стоны раненых, едва успевших выбраться с погибших кораблей. «Мы видели у берега остатки и раскиданные обломки взорванных на воздух судов и среди них массу трупов. По мере нашего приближения живые турки, занятые разграблением убитых товарищей, покидают свою добычу и уползают с награбленным имуществом» – писал очевидец. В беспорядочном нагромождении лежали груды ядер, разбитые пушки, всюду царила смерть и разрушение.
От горящих обломков, взрывавшихся в близости от берега судов, пожары в городе увеличивались с каждой минутой. Восточный ветер разносил головешки в город, и языки пламени быстро пожирали дома, местно адмиралтейство, склады и казармы. «Взрыв фрегата «Фазли-Аллах» покрыл горящими обломками турецкий город, обнесенный древней зубчатой стеной; это произвело сильный пожар, который еще увеличился от взрыва корвета «Неджин-Фешан»: пожар продолжался во все время пребывания нашего в Синопе, никто не приходил тушить его. и ветер свободно переносил пламя от одного дома к другому» – писал очевидец событий.
К 9 часам утра 19 ноября лишь обломки турецких, плавающие по рейду, да торчавшие над водой перебитые мачты, напоминали о минувшем сражении.
Всего в результате сражения турки потеряли десять боевых судов, пароход, два транспорта; были потоплены также два торговых судна и нейтральная шхуна. По сведениям неприятеля, турок погибло в день сражения до четырех тысяч человек. В воспоминаниях Осман-паши отмечены и полторы тысячи бежавших. Кроме самого вице-адмирала в плен попали еще три капитана фрегатов и около двух сотен матросов. Больше просто не брали, так как их некуда было размещать. Прибывшие несколько дней спустя в Синоп англофранцузские пароходы нашли в городе и его окрестностях еще более двух сотен тяжелораненых турок.
С нашей стороны были убиты: корпуса штурманов прапорщик Высота и 37 нижних чинов, ранены: командир корабля «Императрица Мария» капитан 2 ранга Барановский, мичманы Зубов, Костырев и Варницкий; корпуса штурманов штабс-капитан Родионов, прапорщик Плонский, морской артиллерии поручик Антипенко и 233 нижних чина. Более всего поредели команды кораблей «Императрица Мария» и «Ростислав», потери которых ранеными и убитыми составили 185 человек. На кораблях были подбиты 13 орудий и десяток станков.
«Ведомости о числе убитых и раненых в Синопском сражении» от 29 ноября 1853 года показывают, что на первый подвергшийся обстрелу корабль «Императрица Мария» приходится 16 убитых (42 %) и 59 раненых (40 %) из числа потерь эскадры. Второе место по потерям занимает «Ростислав» с 5 убитыми (12 %) и 105 ранеными (45 %); однако половина раненых появилась от разрывов собственных орудий, а другие могли явиться следствием стрельбы высоко расположенной батареи. На корабле «Великий князь Константин», вторым попавшем под огонь, насчитывалось 8 убитых (20 %) и 24 раненых (24 %); потери прочих экипажей были меньше. Если учесть, что в числе раненых насчитывалось немало легко пострадавших, оставшихся в строю, потери оказываются еще меньше. В частности, при сравнении ведомости состава моряков на эскадре 18 и 25 ноября 1853 года видна разница всего в 80 человек. Так как вряд ли за неделю, включавшую переход в Севастополь, поступили значительные пополнения, следует полагать, что число убитых, умерших от ран и определенных в госпиталь не превышало сотни.
Позднее специалисты определят, что эффект от действия бомб мог оказаться больше, если бы Нахимов перед боем не рекомендовал по возможности не наносить ущерб консульским домам. Увы, но иного выхода у командующего эскадрой просто не было. Вицеадмирал пытался сделать все возможное для сбережения города, прекрасно понимая, что это может стать поводу к конфликту с Лондоном и Парижем. В письме австрийскому консулу Нахимов писал, что искренне сожалеет о невольном разрушение города, и только необходимость подавить батареи, заставила его стрелять бомбами. В подтверждение этим словам следует вспомнить, что с «Императрицы Марии» выпустили всего лишь пять бомб. Другие командиры не были столь щепетильны, ибо в любом случае.
Вскоре преодолев штормовое море, Черноморская эскадра уже входила в Севастопольскую бухту. Главная база Черноморского флота торжественно встречала победителей.
Известие о Синопской победе вызвало бурю восторга по всей России. Вице-адмирал Нахимов был награжден Георгиевским крестом II степени, младшему флагману Новосильскому было присвоено звание вице-адмирала, а командир героического «Парижа» Истомин стал контр-адмиралом. Получили награды и другие участники сражения.
Однако Синопский погром внезапно явил и обратную сторону медали… После истребления турецкой эскадры, Европа, как бы, фактически лишалась своего действенного влияния на весь ход событий в этом важнейшем куске земного шара, в том числе и своего скрытого влияния на русское завоевание Кавказа, ведь именно турки не без ведома англичан и французов поставляли на своих кораблях оружие и боеприпасы отрядам Шамиля. Это был провал всей европейской политики, и это было прямое оскорбление!
Из письма Наполеона Третьего императору Николаю Первому: «До сих пор мы были просто заинтересованными наблюдателями борьбы, – Синопское дело заставило нас занять более определенную позицию. Синопское событие было для нас столь же оскорбительно, как и неожиданно. Пушечные выстрелы при Синопе болезненно отозвались в сердцах тех, кто в Англии и во Франции обладает живым чувством национального достоинства».


Как явно напоминают нам те, казалось бы, далекие события день сегодняшний, когда во имя неких надуманных «зон национальных интересов» в мире творится произвол и беззаконие! Ничто не ново под луной! Поняв, что Турция войну России уже фактически проиграла, решили действовать англичане и французы. Война из русско-турецкой отныне становилась войной европейской. В Черное море вошел огромный паровой англо-французский флот. Первой подверглась бомбардировке беззащитная Одесса. А 13 сентября 1854 года Нахимов и Корнилов с вышки севастопольской морской библиотеки увидели на горизонте несметную массу судов. Окутанный дымом флот медленно направлялся к Евпатории. Адмиралы долго стояли молча, понимая, что столкновение с этой армадой кораблей и войск неизбежно…

 

 

Бастионы чести

Спустя день союзники уже высадились у Евпатории, а еще через шесть дней произошла кровавая битва на реке Альме. Несмотря на храбрость русских войск, оно было проиграно. Главнокомандующий Крымской армией князь Меншиков увел армию к реке Кача, оставив неприятелю, по существу, беззащитный Севастополь.
Из письма князя Меншикова князю Горчакову: «Любезный князь, из Петербурга, Варшавы и Вены меня извещают, что главные силы англо-французов направляются против Севастополя, как к главной цели войны – истребить здешнее адмиралтейство и уничтожить Черноморский флот. И приказание, и долг повелевают мне защищать их до последней капли крови, но вместе с тем предвижу, что буду раздавлен».
Из обращения адмирала Корнилова к морякам-черноморцам: «Войска наши после кровавой битвы с превосходным неприятелем отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах? Он привел двойное количество таких, чтобы наступать с моря. Нам надо отказаться от любимой мысли – разбить врага на воде. К тому же, мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства. Главнокомандующий решил затопить несколько старых кораблей на фарватере. Они временно преградят вход на рейд и, вместе с тем, усилят войска. Грустно уничтожать свой труд. Но надо покориться необходимости. Москва горела, а Русь от этого не погибла».
Из донесения генерала Тотлебена: «Наше положение критическое, ежеминутно готовимся мы встретить штурм вдесятеро сильнейшего неприятеля и, по крайней мере, умереть с честью. Начертание укреплений и расположение войск определил мне генерал-адмирал Корнилов вместе с храбрейшим адмиралом Нахимовым, но случаются дни, когда мы все теряем даже малейшую надежду».
Союзниками было решено, обойдя Севастополь, напасть с юга, чтобы иметь в своем распоряжении главные гавани, которых не было с северной стороны. Эта была громадная стратегическая ошибка, поскольку северная часть была практически не защищена. Если бы они атаковали с севера, город был бы взят, безусловно. Впрочем, и с русской стороны были свои проблемы – воровство и мздоимство, и некоторые исследователи приписывали наше поражение в Крымской войне, прежде всего тому, что все запасы хлеба, сена, овса, рабочего скота и лошадей, всего, что могло дать население – все было направляемо туда только на бумаге, а на деле было разворовано. Деньги, отпускаемые из столицы миллионами, оседали в карманах интендантских и полковых начальников.
Из воспоминаний артиллерийского офицера: «Прихожу в канцелярию, спрашиваю: «Вы управляющий?» «Так точно. Что Вам угодно?» «Могу ли я получить деньги для бригады?» «Деньги Вы можете получить, но это будет зависеть от Вас самих». «Как сие понимать?» «А сколько Вы дадите процентов?» Это был грабеж – абсолютно бесстыдный и холодный.
Из воспоминаний командира батареи: «Не можем сладить с мортирами. Поставили вчера на бастион мортиру, в которую не лезет бомба, равно как и бомбовые трехпудовые орудия не выдерживают пальбы».
Из донесения казачьего офицера: «Казаки просят сапог, а также жалования, которое в последний раз я и не упомню, когда им выдавали».
Телеграмма из Петербурга: «Если Севастополь еще не взят, приступите к усилению его защиты».
Телеграмма из Петербурга: «Ввиду скорой сдачи Севастополя, уничтожить все, что нельзя вывезти».
Из донесения князя Меншикова: «В Севастополе я не могу сделать никакого распоряжения об уничтожении материальной части, матросы видят в защите этой крепости, защиту своего рода собственности и защиту флота».
Из воспоминаний пехотного офицера: «От начала бомбардировки и, можно сказать, до самого конца, четвертый бастион находился более всех под выстрелами неприятеля, и не проходило дня, который бы оставался без пальбы. Даже в праздники французы на свои места сажали турок и этим не давали нам ни минуты покоя». В Париже и Лондоне ждали известия о падении города со дня на день, но так и не дождались!
Все произошло совсем по– иному. Когда неприятельские авангарды подошли к внешнему обводу города, они были поражены. Впереди ощетинившись сотнями стволов, их ждали только что воздвигнутые укрепления. Пораженные увиденным, командующий французской армией генерал Конробер и английский лорд Роглан от немедленного штурма отказались. Не менее удручающая картина ожидала союзников у Севастополя и со стороны моря. Вход в Севастопольскую гавань был надежно перекрыт.
Так что же происходило в эти дни в Севастополе? Брошенный князем Меншиковым город был оставлен даже без руководителя-единоначальника. Все руководство по собственной инициативе взяли на себя Корнилов и Нахимов, взяли фактически самовольно и властно. Первый отвечал за оборону Северной стороны города, а второй – Южной.
На второй день после Альминского сражения Корнилов собрал на совещание командиров кораблей. Вице-адмирал предложил выйти в море и атаковать неприятеля. Гибель черноморского флота была бы при этом почти неизбежной, но Корнилов рассчитывал нанести немалый урон и союзникам, заставив их отказаться от действий в Крыму. Меншиков выходить в море флоту не разрешил, приказав затопить часть кораблей на входе в бухту, а Корнилову велел отправляться в Николаев. История донесла до нас ответ Корнилова:
– Остановитесь! Это самоубийство… К чему вы меня принуждаете! Но чтобы я оставил Севастополь, окруженный неприятелем – невозможно!
Утром следующего дня на входе в бухту, преграждая путь возможному прорыву неприятельского флота, легли на дно семь судов. Обходя на катере обреченные суда, Корнилов говорил плачущим матросам:
– Грустно уничтожать свой труд!.. Но надобно покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла!
Экипажи затопленных кораблей с пушками и абордажным оружием были сразу направлены на создаваемые бастионы. Там уже во всю трудились солдаты гарнизона и местные жители. На бастионах неотлучно находились и Корнилов с Нахимовым. Они же назначили своего младшего товарища контр-адмирала Истомина командиром важнейшей оборонительной позиции города – Малахова кургана.
Душой обороны Севастополя стал Корнилов. Его, как и Нахимова, видели всюду. Скромный Нахимов, не раздумывая, признал старшинство своего младшего товарища и помогал ему во всем, не зная ни сна, ни отдыха.
В чем же главная заслуга вице-адмирала Корнилова? Да, прежде всего в том, что именно он вдохнул веру в защитников брошенного на произвол судьбы города, именно он сумел задать столь высокий дух патриотизма и мужества, что его с лихвой хватило до конца обороны. Сошедшие по его приказу на берег моряки, привнесли на бастионы то особое отношение к выполнению своего долга, каким во все времена славился наш флот. Бастион воспринимался ими не иначе, как корабль, ведь командовали там их же командиры кораблей, а служба правилась согласно, морского устава по боцманским свисткам. А потому дрались моряки за бастионы, как за свои корабли, на которых ни при каких обстоятельствах нельзя спускать Андреевского стяга. Впоследствии с каждым днем обороны количество матросов на бастионах из-за больших потерь уменьшалось, но их боевой дух и морские традиции оставались неизменными.
Подойдя к городу, союзники начали окапываться и устанавливать осадные батареи. И вот грянуло 5 октября – день первой генеральной бомбардировки Севастополя. Едва началась пальба Корнилов и Нахимов были уже на линии огня. Объезжая под выстрелами линию обороны, они встретились на Пятом бастионе. Затем Корнилов поспешил на Малахов курган. Мог ли кто тогда знать, что адмиралы видятся последний раз?
Буквально через час, только что прибывший на курган Корнилов будет смертельно ранен ядром в пах. Упав наземь, он успеет еще прошептать, подбежавшим к нему офицерами:
– Отстаивайте же Севастополь!
Буквально на следующий день матросы выложили из ядер на месте гибели адмирала памятный крест. Позднее же здесь будет поставлен памятник: умирающий Корнилов, показывающий рукой на раскинувшийся у подножья кургана город, а ниже его слова, обращенные потомкам: «Отстаивайте же Севастополь!» А сам Малахов курган матросы станут теперь называть не иначе, как Корниловским бастионом.
Они были очень разными людьми Нахимов и Корнилов.
И если первый был матросским любимцем, то второй отличался аристократизмом и романтичностью. Ранний портрет Корнилова. Он капитан брига «Фемистокл». Элегантно расслабленная поза, «байроновский» платок, небрежно обвязанный вокруг шеи. Нахимова представить таким просто невозможно. Карьера Корнилова была столь стремительна, что он обошел многих, в том числе и старшего возрастом Нахимова.
После смерти Лазарева, Корнилов номинальный начальник штаба Черноморского флота, но фактический его командующий. Еще год-два и он поднимет на грот-мачте полный адмиральский флаг.
Отношения двух великих флотоводцев не были, увы, столь идеальными, как их пытаются представить некоторые историки. Корнилов, признавая талант Нахимова, и по человечески любя его, в то же время ревновал Нахимова к славе.
Еще когда они вдвоем планировали десантную операцию на Босфор, Корнилов предлагает Меншикову убрать Нахимова с эскадры, назначив его командиром Севастопольского порта. Эскадру на Босфор Корнилов хотел вести сам. Начальник штаба флота мечтал о личной победе. Именно поэтому он, бросив все на пароходо-фрегате, мчится к Синопу, чтобы успеть вступить в командование эскадрой до начала сражения. Но опаздывает. Нахимов уже победитель. И его имя, а не Корнилова, отныне занесено в скрижали истории. Но Корнилов не успокаивается. Всю жизнь он мечтал о подвиге, а потому вновь хочет выйти во главе флота, теперь уже на бой с англичанами и французами. И лишь «холодный душ» Меншикова возвращает его к реальности. Именно затопление кораблей на входе в бухту меняет Корнилова. От былого байроновского романтизма не остается и следа. Все мелкое, наносное как-то сразу отступает в нем прочь, оставляя место лишь самому главному – желанию, во что бы то ни стало отстоять Севастополь, защитить от врага эту малую, но святую для него пядь отеческой земли.


Именно в Севастополе Корнилов обретет свою славу, уже совершенно не заботясь о ней. Здесь он примет смерть и станет бессмертным.
«… Будем держаться до последнего. Отступать нам некуда – сзади нас море. Всем начальникам я запрещаю бить отбой; барабанщики должны забыть этот бой. Если кто из начальников прикажет бить отбой, заколите такого начальника, заколите барабанщика, который осмелится ударить позорный бой. Товарищи, если бы я приказал ударить отбой, не слушайте, и тот подлец будет из вас, кто не убьет меня…» Из обращения В. А. Корнилова к гарнизону Севастополя.
Роковую весть о смерти друга Нахимов узнал, когда неприятельский огонь уже начал слабеть. Вечером его видели у гроба Корнилова. Не стесняясь своих слез, Нахимов плакал и целовал павшего товарища.
Из рассказов капитан-лейтенанта Асланбекова: «Нахимов, узнав о гибели Корнилова, поехал проститься с ним и, войдя в зал, где лежало его тело, стал целовать мертвого Корнилова и горько плакать».
По распоряжению Нахимова останки Корнилова погребли во Владимирском соборе подле могилы Лазарева. Глядя, как опускают гроб, Нахимов сказал:
– Здесь хватит места еще на одного. Этим третьим буду я!
Как отмечают современники, вице-адмирал не желал пережить обороны Севастополя, твердо решив погибнуть здесь, но не отступить…
Теперь их, тех, кто с самого начала вдохновлял немногочисленный гарнизон, тех в кого истово верили защитники черноморской твердыни, осталось всего лишь двое: Нахимов и Истомин. Им двоим, отныне, приходилось рассчитывать лишь на себя, ибо князь Меншиков (метко прозванный матросами «анафемой») похоже вообще махнул на Севастополь рукой.
Из письма Меншикова военному министру В. Долгорукову: «Севастополь падет в обоих случаях: если неприятель, усилив свои средства, успевает занять бастион № 4, и также, если он продлит осаду, заставляя нас издерживать порох. Пороху у нас хватит только на несколько дней…»
Однако севастопольцы думали иначе! Главная власть в городе после смерти Корнилова как-то сама собой перешла к Нахимову. Он создает новые бастионы, занимается снабжением и организацией огня, формирует морские батальоны, вникая всегда в каждую мелочь.
Тем временем Меншиков проиграл союзникам еще одно сражение, на этот раз при Инкермане. А Севастополь продолжает держаться.
2 марта 1855 года Нахимов бывший до сих пор официально лишь помощником начальника гарнизона, наконец-то стал командиром Севастопольского порта и военным губернатором города. Меж тем каждый день обстрелов уносил все новые и новые жизни.
7 марта защитников города постиг тяжелый удар, погиб от попадания ядра в голову бессменный комендант Малахова кургана контрадмирал Владимир Иванович Истомин. Нахимов тяжело переживает смерть еще одного своего верного соратника. В письме к его брату Константину он пишет: «Общий наш друг Владимир Истомин убит неприятельским ядром; Вы знали наши дружеские с ним отношения, и потому я не стану говорить о своих чувства, о своей глубокой скорби при вести о его смерти. Спешу Вам только передать об общем участии, которое возбудила во всех потеря товарища и начальника, всеми любимого. Оборона Севастополя потеряла в нем одного из своих главных деятелей, воодушевленного постоянно благородною энергиею и геройской решимостью… Даже враги наши удивляются грозным корниловским бастионам. Посылаю Вам кусок георгиевской ленты, бывшей на шее у покойного в день его смерти, сам же крест разбит вдребезги.
По единодушному желанию всех нас, бывших его сослуживцев, мы погребли тело его в почетной и священной могиле для черноморских моряков в том склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича и первая, вместе высокая жертва защиты Севастополя – покойный Владимир Алексеевич. Я берег это место для себя, но решил уступить ему…»
Теперь из трех наваринцев, стоявших у истоков Севастопольской обороны, Нахимов остался один. Ежедневно он направляется на самый страшный Четвертый бастион и обреченные почти на неизбежную гибель тамошние матросы и солдаты сияли, когда видели своего любимца.
27 марта 1855 года Нахимов был произведен в полные адмиралы. В своем приказе по Севастопольскому порту он пишет: «Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота? Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно, я горжусь вами с детства…»
Из рассказов капитана Асланбекова: «Как сейчас вижу Нахимова, его незабвенный тип, верхом на казацкой лошади, в адмиральских эполетах, в фуражке, надетой на затылок, в панталонах, сбившихся от верховой езды чуть ли не до колен, так, что было видно даже исподнее белье. «Здравия желаю, Павел Степанович!» «Не надобно нам поклонов, нагайку лучше подайте, милостивый государь, у нас здесь порядок должен быть иного рода!» «Вы ранены?» «Неправда-с, – отвечал Нахимов, но, заметив на своем лице кровь, прибавил, – Чепуха, слишком мало-с». «Поцелуй и поклон Вам от императора», – выкрикнул тогда флигель-адъютант. – «Благодарю Вас покорно, но я и от первого поклона был целый день болен-с». Затем он сделал себе папироску и стал ее курить буквально под пулями, чтобы придать своим матросам куражу и доказать им, что противник плохо стреляет. А потом и вовсе вышел из завала и прошел мимо всех неприятельских траншей с левого на правый фланг».
Из воспоминаний пехотного офицера: «На пятом бастионе мы нашли Павла Степановича Нахимова, который распоряжался на батареях, как на корабле, и ядра свистели около, обдавая нас землей и кровью убитых».
Из записей адмирала Нахимова: «В последние дни, после заката солнца, когда в Севастополе наступает совершенная тишина в воздухе, неприятель бросает к нам конгревовы ракеты; вчера выпустили шестьдесят. Ракеты, бросаемые неприятелем, разрывные и с сильным зажигательным составом».
Из воспоминаний артиллерийского офицера: «Каждый из защитников после жаркого дела осведомлялся, прежде всего: жив ли Нахимов, и многие из нижних чинов не забывали своего отца-начальника даже и в предсмертных муках. Так, во время одного из штурмов, рядовой полка графа Дибича-Забалканского лежал на земле близ Малахова кургана. «Ваше благородие! А, ваше благородие!» – кричал он офицеру, скакавшему в город. Офицер не остановился. «Постойте, ваше благородие!» – кричал тот же раненый в предсмертных муках: – «Я не помощи хочу просить, а важное дело есть!» Тогда офицер возвратился к раненому. «Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?» «Нет», – отвечал офицер. «Ну, слава Богу! Я могу теперь умереть спокойно… «Это были последние слова умирающего».
Оборона Севастополя продолжается: бомбардировки сменяются атаками, а атаки новыми бомбардировками. Огромна убыль в людях, в тылу процветает воровство и спекуляция, но бастионы по-прежнему держатся. Достается и союзникам. Болезни, холод и русские ядра наносят и им немалый урон.
Кровопролитные бои идут постоянно за передовой Камчатский люнет. В один из дней, когда судьба люнет был почти захвачен внезапной атакой французов, туда прибыл Нахимов. Присутствие любимого начальника, удесятеряло силы. Всюду кипела рукопашная. Нахимов каким-то чудом оставался еще жив. Французы тем временем обошли люнет с тыла. Теперь адмирал с горсткой матросов оказался в полном окружении. В этот критический момент на выручку Нахимову устремляется генерал Хрулев. С криком: «За мной благодетели!» он увлекает случайно оказавшихся рядом солдат. Камчатский люнет переходит несколько раз из рук в руки. Наконец французам удается его окончательно захватить. Но адмирал в окружении верных матросов все же пробивается на Малахов курган, где немедленно организует обстрел захваченного люнета. В бою за Камчатский люнет Нахимов был сильно контужен, но, зная, какое гнетущее впечатление произведет это известие на подчиненных, старательно скрывает свою контузию.
А 6 июня началась генеральная бомбардировка города. Главный удар союзники на этот раз решили нанести по Селенгинскому, Волынскому редутам и Камчатскому люнету, прикрывавших Малахов курган. По этим маленьким укреплениям била почти вся артиллерия союзников. А затем начался штурм. В атаку на бастионы бросилось более сорока тысяч человек. На редутах и люнете после жестокой бомбардировки оставалось не более шестисот защитников… Бой был отчаянный. Матросы дрались штыками и банниками. Французский командующий генерал Пелисье еще пять раз поднимает войска на приступ, но каждый раз они отбрасываются с огромными потерями. Союзников громят пушки с бастионов, их накрывают бомбические орудия с маневрирующих по бухте кораблей и пароходов. Штурм буквально захлебывается кровью. Первыми, не выдерживая, откатываются англичане, за ними французы. Севастополь одержал еще одну победу!
Буквально через несколько дней из Петербурга следует указ о новом награждении адмирала. Нахимова награждают… денежной арендой. Узнав об этом, адмирал был искренне раздосадован:
– Да на что мне аренда? – бросил он в сердцах. – Лучше бы они мне бомб прислали!
Жить Нахимову оставалось совсем немного. Смерть, которой он каждодневно бросал вызов за вызовом, уже стояла за его спиной…
И вот он наступил роковой день 28 июня 1855 года. Утром Нахимов с адъютантами верхом отправился осматривать бастионы. Давая указания, он доехал до Малахова кургана. Поговорив с матросами, взял подзорную трубу и поднялся на банкет. Его высокая фигура в адмиральских эполетах была прекрасной мишенью для стрелков неприятеля. Бывшие рядом офицеры попросили его поберечься. Нахимов им не ответил, продолжая молча рассматривать в трубу позиции неприятеля. Рядом с ним просвистела пуля.
– Они сегодня довольно метко стреляют! – заметил Нахимов.
В этот момент грянул новый выстрел, и адмирал без единого стона упал на землю.
Из воспоминаний казачьего офицера: «28 июня 1855 года, на Малаховом кургане, Нахимов отдал приказания начальнику батареи и пошел прямо на вершину бастиона. Его догнали офицеры и стали всячески удерживать, зная, как он в последнее время ведет себя под огнем. Но Нахимов отстранил их и взял подзорную трубу. Его высокая сутулая фигура в золотых эполетах была бросающейся в глаза мишенью прямо перед французской батареей. Офицеры и адъютант сделали еще последнюю попытку предупредить несчастье и стали убеждать Нахимова хотя бы пониже нагнуться или зайти за мешки, чтобы смотреть оттуда. Нахимов не отвечал, и все смотрел в трубу в сторону французов. Просвистела пуля, уже явно прицельная, и ударилась около самого локтя Нахимова в мешок с землей. «Они сегодня довольно метко стреляют», – сказал Нахимов. И в этот момент грянул новый выстрел. Адмирал упал на землю как подкошенный и без единого стона. Штуцерная пуля ударила прямо в голову, пробила череп и вышла у затылка». В сознание Нахимов уже не приходил. Его перенесли на квартиру. Прошел день, ночь, снова наступил день. Нахимов лишь изредка открывал глаза, смотрел неподвижно и молчал. Утром 30 июня его не стало. Вокруг дома в молчании стояла толпа моряков и горожан. Вдали грохотали пушки.


А затем были похороны. Адмирала погребли там, где он и желал, в ногах у своих боевых товарищей: Лазарева, Корнилова и Истомина. Гроб с его телом был покрыт прострелянным и изорванным флагом «Императрицы Марии», под которым он вел эскадру в день Синопа…
Верил ли Нахимов, что можно отстоять Севастополь? Те, кто близко знал адмирала в те дни, говорят однозначно: нет, не верил. В узком кругу с Корниловым Нахимов не раз и не два говорил, что удержать город невозможно, но невозможно и отдать его. Есть ли еще выход? Оказывается, есть – это смерть. Сомнения в возможности защиты ни на минуту не оставляют Нахимова. Но вот гибнет самый близкий из соратников Корнилов, и Нахимов преображается. Теперь больше никто никогда не услышит от него и намека о невозможности защиты Севастополя. Вдохновляя и одобряя, адмирал уже сделал свой страшный выбор. Теперь он спокоен душой. Он знает, что непременно, рано или поздно, ляжет подле своих товарищей. Теперь ему остается лишь до конца исполнить свой долг перед живыми и павшими.
Смерть Нахимова потрясла всю Россию. «Нахимов получил тяжелую рану! Нахимов скончался! Боже мой, какое несчастье!» – эти роковые слова не сходили с уст в Петербурге и Москве, Смоленске и Оренбурге…
Лишенный своего вождя Севастополь будет держаться еще несколько месяцев, а затем его защитники перейдут на Северную сторону бухты, куда союзники сунутся уже не решаться. Так завершится многомесячная героическая оборона города русской славы. Лев Толстой одним из первых понявший все величие битвы за Севастополь, напишет: «Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, героем которой был русский народ».
Прошло почти сто лет, и в 1944 году учреждены орден и медаль Нахимова. В статуте ордена Нахимова было записано: «Орденом Нахимова награждаются офицеры военно-морского флота за выдающиеся успехи в разработке, проведении и обеспечении морских операций, в результате которых была отражена наступательная операция противника или обеспечены активные операции флота, нанесен противнику значительный урон и сохранены свои основные силы».
Академик Е. В. Тарле о Нахимове и Севастопольской битве: «С самого начала Нахимов не верил в возможность спасти Севастополь. Но с самого начала он принял для себя единственное решение: он, Нахимов, не желает пережить Севастополь. И даже окружающие как-то чутьем понимали, что-либо Нахимов и Севастополь погибнут в один день, либо Нахимов погибнет перед гибелью Севастополя. Следовательно, делая все зависящее, чтобы отсрочить падение крепости, он тем самым боролся за продление своего существования. Твердыня, за которую Нахимов отдал жизнь, не только стоила врагам непредвиденных ими ужасающих жертв, но и своим, почти год длившемся, отчаянным сопротивлением, которого решительно никто не ожидал, ни в Европе, ни у нас, полностью изменило былое умонастроение Запада, заставив его немедленно после войны искать дружбы с Россией, и принудила этот Запад, к величайшему для него раздражению и разочарованию, отказаться от самых существенных требований и претензий, фактически сведя к ничтожному минимуму русские потери при заключении мира».
Когда приходишь поклониться праху адмиралов к Владимирскому собору, то невольно останавливаешь взгляд на мраморных досках с их именами в стенах храма. Все они буквально иссечены осколками. То память уже об ином времени и о другой войне. Эти доски хранят память уже о другой войне. Никого из них не пощадили вражеские осколки.
Не так давно на раскопках в Херсонесе была найдена икона, сделавшая настоящую сенсацию в научном мире. Редкостная по качеству исполнения и сохранности, она вот уже на протяжении целого ряда лет служит эмблемой многих международных археолого-исторических выставок в Европе и Америке. Изготовленная из камня-стеатита, она именуется специалистами, как «Коронование Христом святых воинов мученическими венцами». На иконе изображена знаменитая триада драконоборцев. Вот слева Федор Стратилат с его узнаваемой канонической бородой, рядом посредине Георгий Победоносец в шапке густых, зачесанных в два ряд, волос. Справа от них демоноборец Дмитрий Солунский, с традиционно несколько оттянутыми мочками ушей. Все трое держат в руках миндалевидные щиты и длинные копья, все трое напряженно всматриваются вдаль, ожидая врага.
Когда я в первый раз увидел икону, мне сразу же невольно вспомнились «Богатыри» Васнецова. Как много общего в сюжете между иконой и картиной! Как много общего между людьми, изображенными на них! Но ведь была и еще одна тройка адмиралов-мучеников, павших за православие и обретших бессмертие на севастопольской земле!
Минут многие десятилетия, но имена Корнилова, Нахимова и Истомина, тех, кто легли под плиты Владимирского собора, станут легендой. В России будет еще немало иных прекрасных адмиралов и флотоводцев, немало сделавших для ее флота, но такой плеяды великих мужей моря у нее уже не будет никогда.

Авторизация

Реклама