Библиотека портала. Антонио Гарридо. Читающий по телам. Часть 6

Библиотека портала. Антонио Гарридо. Читающий по телам.
Часть 6

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

32

Услышав трагическую новость, Нин-цзун тотчас же распорядился отменить все протокольные мероприятия и вызвал ко двору императорских судей. Как только они явились, император направился в покои Кана в сопровождении свиты сановников, число которых могло соперничать разве что с количеством вооруженных охранников. С согласия императора, Цы тоже пошел вместе со всеми. Ступив на порог комнаты Кана, Толкователь трупов — как и все прочие — замер от ужаса. Перед ними, точно мешок, болталось грузное обнаженное тело Кана. Опухшим лицом он напоминал жирную жабу; сходство усугубляла его вялая плоть под бледной венозной кожей. Неподалеку от министра стоял огромный сундук, который, вероятно, использовали в качестве подставки. Нин-цзун тотчас же распорядился снять труп, однако судьи настаивали на предварительном осмотре. Цы получил дозволение находиться рядом с ними, поодаль. Пока судьи обсуждали внешний вид покойника, Толкователь трупов успел разглядеть в лучах света тонкий слой пыли на плиточном полу. Затем он осмотрел расположение мебели и наскоро зарисовал его в тетрадочке, которую всегда носил с собой. Когда юноше — последнему из экспертов — позволили осмотреть труп, Цы дрожал так, как будто имел дело с мертвым телом в первый раз.
Осмотр он начал с головы Кана, нелепо вывернутой влево. Единственный глаз министра был прикрыт, губы и полуоткрытый рот почернели, зубы впились в язык. Лицо повешенного посинело, в складках губ и на груди виднелись остатки пенистой слюны. Пальцы на ногах были чрезмерно загнуты вниз. Нижняя часть живота сделалась иссиня-черной. На ногах, толстых, словно трубы, под кожей были различимы маленькие пятнышки крови, какие бывают при лечении посредством прижиганий. На полу, под ногами, виднелись следы мочи и экскрементов.
Толкователь трупов попросил дозволения забраться на сундук. Как только дозволение было получено, Цы вспрыгнул на крышку и убедился, что веревка, толщиной в мизинец, сделана из переплетенных нитей конопли. Столь тонкая веревка, естественно, буквально впилась в горло под кадыком. На затылке Толкователь трупов заметил скользящий узел — определенно, не мертвый. Веревка опоясывала заднюю часть головы, оставив глубокий грязный шрам черного цвета, от уха до уха чуть ниже линии, где начинали расти волосы. К удивлению всех судей, юноша затребовал еще и стул и поставил его на сундук. Потом влез на этот стул и осмотрел балку, к которой была привязана веревка, с одинаковым интересом изучив и узел, и бревно. Спустившись, Цы безуспешно попытался сдвинуть сундук с места и на этом окончил свой осмотр.
Нин-цзун сразу же приказал снять тело Кана и повелел министру ритуалов начать подготовку к похоронам.
Двое караульных приподняли тяжелое тело, третий в это время освобождал веревку. Затем они опустили труп на пол, и Цы воспользовался этим моментом, чтобы проверить, порвана ли трахея. Судьи заглядывали ему через плечо, но не мешали. Пока Цы осматривал Кана, Бо обнаружил записку, оставленную на столике, рядом с аккуратно сложенной одеждой министра. Проглядев записку, он передал ее Нин-цзуну.
Император, почти беззвучно шевеля губами, торопливо прочел текст. И чем дальше он читал, тем сильнее у него дрожали руки; под конец он и вовсе не в силах был с ними совладать. Пальцы его вцепились в бумагу, комкая ее, будто она годилась лишь для мусорной корзины. Потом, все же вернув записку седому чиновнику, император опустил голову; печаль на его лице стремительно сменилась такой яростью, что присутствующим оставалось лишь отводить взгляды. Неожиданно для всех Нин-цзун отменил свой приказ — и распорядился, чтобы никто не выказывал никакой печали. Не будет официальных похорон, телом займется исключительно прислуга, Кан будет погребен на обычном кладбище без каких-либо почестей.
По комнате пронеслось изумленное бормотание, а Цы просто остолбенел. Пока вся свита топталась у дверей на выходе, Бо показал записку Цы. В ней, собственноручно написанной Каном, министр признавался во всех убийствах: он совершил их с единственной целью — оговорить Лазурный Ирис. Ноги у Цы подогнулись.
Толкователь трупов потерянно сидел на полу, не в силах поверить прочитанному. Министр наказаний признавал себя виновным в каждом из убийств. Все кончилось. Расследовать больше было нечего. Пустота. Наконец Бо помог ему подняться; только тогда к Толкователю трупов медленно стал возвращаться рассудок. Поднявшись на ноги, Цы первым делом вернул записку Кана седому чиновнику, и тот заверил юношу, что и почерк, и подпись — несомненно, самого министра наказаний. Цы кивнул в ответ. Он распростился с Бо и, шатаясь, вышел из дворца в сторону садов.

Он шел, ничему не веря и пытаясь понять, как ему теперь быть. В императорском дворце ему делать больше нечего. Притом что Кан был виновен и сам себя обвинил, — теперь Цы мог напомнить императору об обещанной ему должности и начать выгодную карьеру судьи. Мин выйдет на свободу, с Лазурного Ириса будут сняты все обвинения, Фэн защитит его от любых нападок со стороны Серой Хитрости, и все его мечты исполнятся. Вот только во время прогулки под ивами сердце юноши колотилось от страха: хотя до исполнения всех его желаний было рукой подать, Цы знал, что это всего лишь несбыточный сон. Он знал это потому, что был уверен: гибель Кана — вовсе не самоубийство, а еще одно преступление.

* * *
Цы шел в Павильон кувшинок забрать свои вещи. Он принял решение. Как только все уладится с освобождением Мина, Цы уйдет из дворца и навсегда позабудет об этом распроклятом деле. Юношу не волновало, что еще может приключиться с императором. Его заставили взяться за это расследование, его запугивали, мучили и шантажировали, его пытались убить, а Мина бросили в застенок… Чего еще можно от него требовать? Вот они получили искомого виновника, и тот сполна расплатился за свои козни. А если кто-то должен докапываться до истины — так пусть это будет один из тех престарелых судей, что заглядывали Толкователю трупов через плечо. Или — Серая Хитрость, когда вернется из путешествия. И если седой что-то выяснил в Фуцзяни, то ему придется искать своего напарника где-нибудь на краю света, потому что Цы уходит из Линьаня.
Вдалеке он различил фигурку Лазурного Ириса. Теперь уже никогда не узнать, виновна она или нет. Цы хотелось, чтобы — нет, и он горестно усмехнулся. Вообще-то, ему было все равно. Он совершил большую глупость, влюбившись в женщину, которая заранее была для него под запретом, и хуже того: Цы обманул доверие единственного человека, который вел себя с ним, как родной отец. И он проклял ночь, когда они с Ирис были близки. Воспоминания о ее поцелуях ничего уже не значили.
Цы подходил медленно, избегая взгляда Лазурного Ириса, — хотя он и знал, что взгляд этот пуст.
Юноша поднялся по маленькой лесенке при входе и вошел в павильон, не поздоровавшись с хозяйкой. Нюйши своими слепыми глазами провожала звук его шагов, словно каким-то образом знала, чьи это шаги. Цы принялся собирать вещи. Он уже сложил всю одежду, когда вдруг вспомнил про обломки спрятанной литейной формы и тотчас понял, что если ему нужно позабыть о расследовании, то лучше всего их уничтожить. Толкователь трупов достал гипсовый скипетр, спрятанный на полке, и положил его на постель. Потом нагнулся за остатками формы, которые спрятал в шкаф, но, к своему изумлению, ничего не обнаружил. Он проверил себя, вывалив на пол все содержимое шкафа, но только впустую потратил время. Ничего не было. Кто-то выкрал обломки. И тогда Цы сделалось по-настоящему страшно. Юноша осознавал, что раскрыть это дело было бы вовсе не просто; так или иначе, он намеревался следовать своему плану. Быть может, исчезновение формы было лучшим из того, что с ним случилось за последнее время. Коль скоро попытка его убить была вызвана этими кусками терракоты, то лучше бы его оставили наконец в покое — и это вполне могло случиться, если преступник уже заполучил их в свои руки.
Уложив вещи, он принялся рассматривать странный гипсовый цилиндр. Повертел в руках, изучая со всех сторон. Внешний вид его напоминал о сложной выработке с цветочными мотивами. А что касалось его внутренней конструкции, Толкователь трупов предположил, что она связана с цилиндрическим стержнем, который он так и не отыскал.
Цы замотал головой. Юноша не понимал, зачем ему теперь раздумывать о форме скипетра и о загадочной роли, которую он мог сыграть в этой истории. Он поднял этот кусок гипса, чтобы разбить его вдребезги, но вдруг остановился. Осторожно опустил руку и положил скипетр поверх одежды. Если уж его форма столь необычна, следует сохранить эту вещицу, о существовании которой, надо полагать, никто и не знал. Если Цы ее где-нибудь припрячет, она не только не принесет вреда, но когда-нибудь сможет оказаться и важной уликой.
Дело оставалось за малым: куда бы этот скипетр спрятать. Нужно какое-то место в доме, где он всегда будет под рукой, но где непосвященному его очень трудно будет найти.
Размышляя, как решить одновременно эти две непосильные задачи, юноша потер грудь и вдруг наткнулся на ключик, висевший у него на шее. Цы совсем про него забыл! Ключ, который Мин, опасаясь худшего, передал своему ученику, чтобы тот распорядился его заветными вещами. Теперь юноша вспомнил: предметы эти спрятаны в кабинете Мина, в секретной каморке. Вот куда Толкователь трупов решил отнести скипетр. Он спрятал гипсовую модель среди одежды, уложил вещи и покинул свое временное пристанище. В Большом зале возле дверей стояла Лазурный Ирис; тюлевое платье прельстительным тонким туманом окутывало ее фигуру, сводившую Цы с ума. Но он смотрел только на ее лицо. Заметив повлажневшие веки красавицы, Цы почувствовал укол боли в сердце. Проходя мимо, он готовился объяснить причины своего ухода — но не решился, лишь пристыженно пробормотал «прощай». А потом опустил голову и побрел от павильона в сторону академии. Юноша рассчитывал, что караульные не пустят его, и потому попросил Бо составить ему компанию. Чиновник поначалу наотрез отказался, но Цы сумел найти нужные слова: он объяснил напарнику, что если его работа во дворце и подошла к концу, то за внешней стеной об этом могут и не знать. А еще Цы добавил, что ему хочется подарить учителю Мину некую книгу, что хранится в академии, и если он отправится в одиночку, то по возвращении у него возникнут трудности. В конце концов Бо сдался. Они миновали ворота и вместе направились к зданию академии.
В академии Цы первым делом справился о Цуе, слуге Мина. Садовник, тотчас узнавший обоих вошедших, ненадолго отлучился, а потом вернулся в сопровождении мужчины среднего возраста, который долго вглядывался в незнакомцев из-под своих кустистых бровей. Но когда Цы предъявил ему ключ, недоверие на лице Цуя сменилось искренним беспокойством.
— А что же сам учитель?..
Цы покачал головой. Он признался слуге, что Мин все еще слаб, но скоро силы к нему вернутся, и что учитель поручил ему взять одну книгу из его библиотеки, дабы читать ему вслух до полного его выздоровления. Слуга кивнул и предложил свою помощь, он проводил Цы по указанному пути. Бо тем временем дожидался в саду.
Едва оказавшись в кабинете, Цуй подбежал к стеллажам и вытащил оттуда несколько книг в переплетах, потом показал одну в футляре из черного дерева, закрытом на защелку. Цы все ожидал, что прислужник уйдет, однако это явно не входило в его намерения.
Юноша сжал зубы. Такая неожиданная ситуация, заставлявшая его пересмотреть все свои планы, побуждала действовать стремительно, чтобы Цуй ничего не заподозрил. Толкователь трупов просунул ключ в засов и открыл дверцу, которая вела в крохотное помещение, заполненное до последнего уголка. Цы мысленно выругался: в эту клетушку никак не влезет предмет, который он собирался здесь спрятать. Он попытался хотя бы выиграть время, разглядывая роскошные переплеты из тайника, и тут заметил нечто, завладевшее его вниманием всецело. То была современная рукопись под названием «Инмин цзи» — «Записки о выявлении истины»; судя по почерку, она была написана самим академиком. Цы вытащил томик из тайника, резонно рассудив, что учитель вполне мог просить именно об этой книге. Но как переложить на ее место скипетр на глазах у Цуя?
— Что вы делаете? — изумился слуга.
Цы передал ему скипетр, а еще связку монет.
— Я жизненно нуждаюсь в вашей помощи. Пожалуйста, сделайте это ради Мина.

* * *
После смерти Кана Цы вернулся во дворец с единственной целью — добиться освобождения академика. Бо пошел вместе с ним, чтобы помочь Толкователю трупов справиться с трудностями, однако до обслуживающих Мина санитаров новости о гибели Кана еще не дошли, и все усилия спасателей пропали втуне. Оставшись с Мином наедине, Цы попытался его утешить. Состояние ног академика заметно улучшилось, щеки снова порозовели, так что Мин рассчитывал вскоре снова начать ходить — а там и вновь приступить к своим обязанностям. В ожидании выздоровления старику было все равно — возвращаться в академию или оставаться в этих «гостеприимных» апартаментах. Мин слабо улыбнулся в ответ на ободряющие слова ученика. Но когда Цы поведал учителю о самоубийстве Кана, лицо больного снова побледнело. В голосе Цы ему послышалось что-то такое, от чего академик насторожился.
— Что ты от меня скрываешь? — прямо спросил он.
Цы покосился на стражников. Похоже, они прислушивались к разговору. И юноша отрицательно покачал, головой.
— Ты уверен? — настаивал Мин.
Цы прибег к искуснейшей лжи; Мин успокоился. А вот самому Цы сделалось лишь хуже. Юноша ненавидел ложь, однако в последнее время он, кажется, превратился в злостнейшего из лгунов. Он врал Лазурному Ирису, врал судье Фэну, а теперь вот наврал еще и Мину. На прощание Цы пообещал учителю, что его вскоре вернут в академию. Вот только умолчал, чтобы еще больше не тревожить старца, о том, что взял книгу из его тайника.
Покинув Мина, Цы замотал головой. В такие минуты он не то что не был доволен собой — нет, он себя презирал. Куда бы он ни взглянул, перед ним вставал отец, и все, что Цы виделось в нем неприглядным, теперь относилось к нему самому. Отец оказался обманщиком, а теперь Цы сам обманывал налево и направо. Он превратился в существо без совести, способное ради достижения своих целей отвернуться от правды и с ясными глазами смотреть в другую сторону, не спрашивая, кто виновен, а кто прав. Пропали без толку мудрые уроки Фэна и честные наставления Мина. Юноша подумал о своей погибшей сестренке. Нет, она не могла бы им гордиться.
Призрак девочки вогнал его в тоску. Цы уселся прямо на землю, спрашивая себя, за каким дьяволом ему все это нужно, чего он добивается и в кого желает превратиться. Рассудок требовал позабыть обо всех этих душевных метаниях и воспользоваться шансом, который наверняка больше не представится, но что-то иное, необъяснимое, грызло ему сердце. То была медленная агония, которая, как он понимал, не даст ему покоя, пока он жив.

Цы со злостью пнул придорожный камень. Он даже не знал, сумеет ли позабыть о Лазурном Ирисе. Он все еще помнил тепло ее кожи и печаль ее взгляда. Да, он тосковал по ней. И вдруг словно молния полыхнула у него внутри: да как же он смел не попрощаться с этой женщиной по-человечески?.. Не раздумывая, Цы вскочил и торопливо зашагал к Павильону кувшинок; он даже не пытался понять, что им движет: влечение плоти или же последние остатки достоинства.
Юноша уже подходил к павильону, когда заметил поодаль судью Фэна. Приглядевшись внимательней, Цы понял, что судья руководит разгрузкой своего экипажа, а кругом суетятся с полдюжины слуг, нагруженных тюками и сумками. Завидев ученика, Фэн оставил свое занятие и, улыбаясь, пошел ему навстречу.
— Цы, ты здесь? Ирис мне сказала, ты нас покинул, но я постарался ее убедить, что такого быть не может. — И он горячо, вовсе не церемониальным движением, обнял юношу.
Цы никогда еще не доводилось обнимать человека, которого он предал. Слабые старческие руки ласково хлопали по его спине, а его тошнило от самого себя.
— Вы вернулись раньше намеченного, — ответил Цы, низко опустив голову. Он боялся, что Фэн по румянцу на щеках догадается о его постыдном поступке.
— Мне удалось быстро собрать новый караван. Ну пойдем же! Помоги мне донести все эти подарки. Что я тебе говорил, Ирис! — весело крикнул Фэн в сторону входа. — Цы вернулся!
Поворотившись с сумой на плече, Цы смотрел на нюйши, которая безмолвно возникла в дверном проеме. Юноша робко поздоровался, но она все так же молча ушла в дом.
За обедом Фэн интересовался всем, что произошло в его отсутствие. Судья подметил, что его супруга чем-то озабочена, и поинтересовался причиной, но женщина отнесла свое дурное настроение на счет плохого самочувствия и подложила всем еще по кусочку цыпленка в карамельном соусе. Потом Фэн спросил о событии, о котором судачил уже весь город.
— И что это ему в голову влезло? — изумлялся Фэн. — Я всегда говорил, что в Кане кроется нечто темное, но никогда не предполагал, что он способен на такое. Чем ты теперь займешься, Цы? Ты ведь работал на него…
— Думаю вернуться в академию.
— И каждый день питаться пересушенным рисом? Даже и не мечтай! Ты останешься здесь, с нами. Верно, Ирис?
Женщина ничего не ответила. Она повелела слугам убрать пустые тарелки и попросила прощения за внезапный приступ головной боли. Когда Лазурный Ирис поднялась, чтобы выйти из-за стола, Фэн хотел сопровождать супругу, однако женщина отказалась от помощи и в одиночестве удалилась к себе.
— Тебе придется ее извинить, — улыбнулся судья, усаживаясь на прежнее место. — Женщины временами ведут себя слишком странно. Что ж, ладно… У тебя еще будет время познакомиться с нею поближе.
Цы не смог проглотить кусок, что был у него во рту. Он выплюнул непрожеванное мясо в мисочку и поспешно встал из-за стола.
— Простите, я тоже неважно себя чувствую, — произнес юноша. — Устал.

* * *
Цы долго сидел взаперти в своей комнате; он опять был на распутье. Он пытался рассуждать здраво, но какие тут могли быть рассуждения, когда его душила ненависть к себе; ведь снаружи поджидал Фэн, сам предлагающий ему свой кров — ему, подлому волку в овечьей шкуре. Цы проклинал себя, повторяя, что Фэн такого отношения к себе не заслуживает. Может, следовало открыться перед судьей? Но ведь виноват окажется не только он сам; изменницей сразу окажется и Лазурный Ирис, а это и на самого Фэна навсегда ляжет бесчестьем. Цы был связан по рукам и ногам и с ужасом понимал, что, как бы он ни поступил, — все равно нанесет этому семейству непоправимый вред. А хуже всего была уверенность, что он этот вред уже нанес.
Солнце медленно тонуло за горизонтом; так же тонули во мраке и последние надежды Цы.
С покрасневшими глазами он поднялся с постели и вышел из своей комнаты, все же решившись переговорить с Фэном. Да, ему не описать судье того, что случилось между ним и его столь любимой женой; однако остальное он мог пересказать во всех подробностях. Судью он разыскал за чашкой чая в библиотеке, просторном зале с окнами, полными света. Фэн отдыхал; отдыхали и его аккуратно расставленные книги — воплощенная мудрость. Легкий ветерок наполнял комнату ароматом жасмина. Увидев Цы, Фэн улыбнулся и предложил гостю присесть.
— Тебе уже лучше? — спросил Фэн.
Цы вовсе не стало лучше, однако он принял чашку горячего чаю, которую Фэн предложил ему с обычной своей любезностью. Цы не знал, с чего начать. И потому начал просто: объявил, что Кан взял его на службу, единственно с тем, чтобы Цы шпионил за Лазурным Ирисом.
— За моей супругой? — Чашечка чая дрогнула в руках судьи.
Цы подтвердил, но добавил, что, соглашаясь присматривать за хозяйкой дома, он знать не знал, кто ее муж. А когда узнал, сразу отказался — но Кан шантажировал его, поставив под угрозу жизнь академика Мина.
Губы Фэна задрожали. Поначалу лицо его было исполнено недоумения, но стоило ему услышать, что подоплекой задания было подозрение Лазурного Ириса в причастности к серии ужасных убийств, оно побагровело от негодования.
— Ах, проклятый выродок! Да если бы он не покончил с собой, я сам бы расправился с ним вот этими руками! — воскликнул он, поднимаясь из-за стола.
Цы прикусил губу. Потом посмотрел Фэну прямо в глаза:
— Возможно, вы были бы и правы. Да только Кан не покончил с собой.
На лице Фэна снова отобразилось крайнее изумление. Судья вполне поверил дворцовым слухам о предсмертной записке, в которой министр наказаний сознавался в своей виновности. Цы подтвердил: записка и впрямь существовала, он ее читал, и, если верить Бо, она и впрямь была написана министром наказаний.
— Тогда на что же ты намекаешь?
Цы попросил учителя сесть. Наступил момент открыть ему всю правду, а потом вместе отправиться к императору. Толкователь трупов принялся рассказывать Фэну обо всем, что выяснил во время осмотра.
— Веревка из конопли. Тонкая, но крепкая. На таких свиней подвешивают…
— То, что и нужно, — пробормотал судья.
— Вот именно. Вечером я говорил с Каном, и, заверяю вас, его поведение никак не выдавало человека, настроенного на самоубийство. У Кана были далеко идущие планы.
— Люди склонны менять свои намерения. Быть может, ночью им овладело раскаяние. Или тоска… Он повесился, и довольно споро.
— И в сумерках отправился искать такую вот веревку? Да если бы и впрямь действовал импульсивно, то схватил бы первое, что подвернулось под руку. В его комнате находились шнурки для штор, перевязки для халатов, широкие шелковые платки, простыни, которые можно было скрутить, просто пояса… Но, по-видимому, в момент внезапного отчаяния все, что пришло Кану в голову, — это отправиться на поиски веревки.
— Ну да, или потребовать, чтобы ее принесли. Я не понимаю твоей подозрительности. К тому же есть записка, которую ты читал своими глазами. И в ней говорится о самоубийстве.
— Не совсем так. В записке Кан признает, что виновен, но ни разу не упоминает о желании покончить с жизнью.
— Не знаю… Все это как-то неубедительно. Ты не можешь явиться к императору с одними только предположениями.
— Это можно бы назвать и предположением, если бы не другие обстоятельства из тех, что очевидней некуда, — возразил юноша. — Во-первых, одежда Кана, аккуратнейшим образом сложенная и лежавшая на столике.
— Это ничего не доказывает, — покачал головой Фэн. — Тебе не хуже меня известно, что очень многие самоубийцы раздеваются перед повешением. И если одежда аккуратно сложена, это свидетельствует лишь о крайнем их прилежании, с которым они делают все свои последние дела.
— Действительно, Кан был человек аккуратный, приверженец порядка. Вот почему мне и кажется странным, что одежда, сложенная на столике, была свернута совсем иначе, нежели вся остальная, что я видел в его гардеробе.
— Понимаю: ты хочешь сказать, что это не Кан ее складывал.
Цы молча поклонился.
— Остроумно, да только это ошибка новичка. — Фэн, словно всего лишь принимал экзамен, вновь покачал головой. — Если бы речь шла о какой-нибудь бедной семье, твой вывод был бы верен, однако уверяю, что во дворце никто сам не складывает свою одежду — это дело слуг. Твое наблюдение доказывает только, что Кан сложил одежду не так, как это делает его прислуга.
Цы был поражен. Он почувствовал себя тупицей; оставалось радоваться лишь тому, что поправил его не кто-нибудь, а давний его учитель. Но он вовсе не был обескуражен. Нестыковка с одеждой была из самых незначительных, оставались еще два важных соображения.
— Прошу простить за высокомерие. Я не утверждаю, что прав во всем… — Рассыпавшись в извинениях, Цы продолжил свою мысль: — Но тогда ответьте мне: при чем здесь сундук?
— Сундук? Не понимаю.
— В качестве подставки Кан использовал сундук. Как представляется, он подтащил его под центральную балку, взобрался на крышку и спрыгнул вниз.
— И что же здесь необычного?
— Самая малость. — Цы выдержал паузу. — Этот сундук доверху набит книгами. Я попробовал сдвинуть его с места, но не смог. Для этого потребовалась помощь другого мужчины.
Фэн наморщил лоб:
— Да точно ли он столько весил?
— Намного больше Кана. Зачем было волочить такую тяжесть, когда в комнате полно стульев?
— Не знаю. Кан был человек очень массивный. Может, он побоялся, что сиденье окажется слишком хрупким для его веса?
— Не боялся повеситься, но боялся упасть со стула?
Фэн насупился.
— Как бы то ни было, и это еще не все, — продолжал Цы. — Вернемся к веревке, на которой был повешен министр. Она новая. Конопля была нетронутой, будто веревку только что свили. Однако был сношенный участок — как раз за петлей, перехлестнутой через балку.
— Ты имеешь в виду свободный конец?
— Именно, дальше узла. Потертость длиной примерно в два локтя. И, как ни странно, то же расстояние отделяло пятки погибшего от пола.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.
— Если бы он повесился сам, то вначале привязал бы веревку к балке, затем просунул голову в скользящую петлю и в конце концов спрыгнул бы с сундука.
— Да, так все и должно было происходить.
— Но в таком случае на конце не было бы никаких потертостей, а нам известно, что случилось иначе. — Цы поднялся и живо принялся показывать, как все происходило. — По-моему, перед повешением Кан был уже без сознания. Возможно, его чем-то опоили. Два человека, а то и больше, взгромоздили его на сундук. Затем просунули голову Кана в петлю, перекинули конец веревки через балку и потянули, чтобы подвесить тело. Когда веревка терлась о балку, на ней уже висел тяжелый Кан, поэтому повреждения оказались столь заметны. Причем длина поврежденного участка ровно такая, на сколько Кана подняли над полом.
— Очень интересно, — заключил Фэн так увлеченно, будто они с учеником решали чисто умозрительную задачу. — А с чего ты взял, что перед повешением Кан находился без сознания?
— Из-за одного убедительного обстоятельства: его трахея не порвалась. А это немыслимо для мужчины с таким весом и с узлом под кадыком, если он падает со значительной высоты.
— Кан мог не спрыгнуть, а медленно сползти.
— Ну, может быть… Однако если мы согласимся, что речь идет об убийстве, Кан — будь он в сознании — оказал бы сопротивление. Однако на теле покойного нет никаких царапин, синяков или иных следов борьбы. Это наводит на мысль об отравлении, однако, несомненно, сердце Кана билось в момент повешения. Живая реакция кожи на шее, прокушенный язык, почернение губ суть неопровержимые доказательства. Остается лишь одна возможность: министра напичкали дурманом.
— Не обязательно так. Его могли и заставить силой…
— Сомневаюсь. Как бы ни страшна была угроза, когда веревка сдавила ему шею и тело провисло, он должен был бы — пусть инстинктивно — начать биться за освобождение.
— Возможно, у него руки были связаны.
— Я не нашел следов на запястьях. Зато я обнаружил приметы, явно подтверждающие мои предположения. — Цы подхватил с полки пыльный томик, повернул его корешком вверх и перехлестнул его шнурком. — Смотрите! — Юноша с силой дернул за шнурок. И показал корешок Фэну. — След от шнурка на пыли тонкий и отчетливый. А теперь посмотрите на это. — Цы потянул шнурок по корешку, подергивая его в стороны. Примечаете разницу? — Цы указал на размытый широкий след. — Так вот, когда я поднялся к балке с привязанной к ней веревкой, я увидел на пыли отпечаток, идентичный первому. Чистый, без всяких следов раскачивания.
— Все это поистине удивительно! Но почему ты не рассказал обо всем императору? — спросил Фэн.
— У меня не было полной уверенности, — соврал Цы. — Я хотел вначале переговорить обо всем с вами.
— Ну, насколько я понимаю, места для сомнений нет. Единственная странность здесь — это записка с самообвинением.
— Напротив, учитель. Все складывается. Кан принимает у себя двух мужчин, которых он знает, которым доверяет. Внезапно они начинают ему угрожать, чтобы министр сознался в совершении всех убийств. Кан, испугавшись за свою жизнь, повинуется и пишет свою записку. Однако в ней он не упоминает о самоубийстве — поскольку злоумышленники не хотят, чтобы Кан чересчур всполошился и ответил на насилие насилием. Как только признание подписано, министру, якобы заботясь о том, чтобы он успокоился, предлагают выпить стакан воды. Воды с каким-то дурманом — чтобы не было шума и сопротивления. Когда Кан теряет сознание, его раздевают, подтаскивают к центру комнаты тяжелый сундук и завязывают на потолочной балке узел из новой веревки — убийцы позаботились, чтобы она была достаточно тонкой, такую легче прятать под одеждой. Затем бесчувственное тело Кана волокут к сундуку, сажают на крышку и просовывают его голову в петлю. Вдвоем поднимают тело и вешают, все еще живого — чтобы тело его вело себя как при подлинном самоубийстве. Затем аккуратно складывают его одежду и уходят.
Фэн смотрел на Цы, раскрыв рот; он и не думал, что со временем его бывший ученик превратится в следователя, которому нет равных.
— Мы срочно должны доложить обо всем императору!
Цы не разделял энтузиазма учителя. Он заметил, что его открытия могут снова навлечь подозрения на Лазурный Ирис.
— Вспомните то дело с окровавленным серпом и мухами! — Голос юноши дрогнул. — Я помог обнаружить преступника, но при этом лишился брата.
— Клянусь всеми бессмертными, Цы! Забудь ты о том деле. Твой брат ведь сам признал свою вину в убийстве односельчанина. Ты сделал то, что и должен был сделать. К тому же это я нашел серп, а не ты, так что перестань казнить себя. А что касается моей жены — можешь не волноваться. Я, можно сказать, накоротке с императором и сумею его убедить. — Фэн поднялся из-за стола. — Кстати сказать, совсем из головы вылетело: сегодня утром я видел во дворце нового судью, который так тебя тревожил… Как там его — Серая Хитрость, кажется?
Цы задрожал всем телом. В суматохе последних событий он совсем позабыл о своем сопернике.
— И снова не волнуйся, — успокоил его Фэн. — Сегодня уже поздно, но завтра, с утра пораньше, мы будем говорить с императором. Расскажем о твоих открытиях и проясним твою ситуацию. Уж не знаю, что там выяснил Серая Хитрость, но заверяю тебя: у него не будет ни малейшей возможности возвыситься за твой счет.
Цы поблагодарил судью. И все-таки идея сопровождать его к императору юношу не вдохновляла.
— Прошу на меня не обижаться, но разговор непременно коснется Лазурного Ириса. А это дела личные, при которых я не должен присутствовать, — оправдывался Цы.
Фэн принял правоту юноши. Однако он запретил ему и думать о переезде.
— Я не могу позволить тебе вернуться в академию, — негодовал Фэн. — Ты будешь жить с нами в Павильоне кувшинок, пока с тебя не будут сняты все подозрения.
И Цы не смог отказать учителю.

За легким ужином разговор шел о пустяках, что никак не могло унять тревогу Цы. Несмотря на все усилия, ему не удавалось справиться с волнением и с угрызениями совести при виде Лазурного Ириса и оживленного, дружелюбного, ни о чем не подозревающего Фэна. Машинально пережевывая пищу, он гадал, кто мог убить Кана. Толкователь трупов подумал и о нюйши; стал бы судья Фэн так слепо ее защищать, если бы знал обо всем коварстве ее натуры.
Прежде чем лечь спать, Цы полистал «Инмин цзи» — рукопись о судебных процессах, которую взял из библиотеки Мина. В ней были собраны самые запутанные дела, разбиравшиеся за последнюю сотню лет. Все это очень интересовало юношу, однако глаза его уже не различали иероглифов. Цы отложил книгу и лег в постель. Но сон не приходил. Цы думал о Лазурном Ирисе.
Они увиделись уже утром: женщина вновь вошла в его комнату без стука. Положив к изножью постели штаны и куртку, она молча дождалась, пока юноша не проснется. Цы удивился, зачем она принесла с собой одежду, но хозяйка упредила его вопрос:
— Тебе ведь нужна чистая смена одежды?
Цы смолчал. Эта женщина так манила его к себе, что он боялся соприкоснуться с ней даже словами. Но, видя, что Лазурный Ирис не собирается уходить, юноша был принужден ответить:
— Что тебе нужно?
— Твоя грязная одежда. Прачка дожидается.
Цы отдал свои вещи; женщина сказала, что будет ждать его в столовой.
Когда юноша вышел к завтраку, прислуга уже успела наполнить стол плошками с дымящимся рисом, булочками с зеленью, салатом из кислой капусты… Цы удивился, не увидев Фэна, однако Лазурный Ирис объяснила, что судья встал пораньше и отправился во дворец. Цы понимал, зачем он туда пошел. Юноша выпил только чашку чая. Утренний свет резал ему глаза. Цы украдкой взглянул на Лазурный Ирис. Пора было уходить.

Цы решил навестить Мина. Попрощавшись с женой судьи, он направился в тюремную больницу, но на полпути его остановили несколько солдат. Цы спросил, в чем дело, но один из них ударил юношу по лицу. Потекла кровь. В следующее мгновение все остальные тоже набросились на Цы и исколотили его до полусмерти. Утомившись от побоев, они связали Толкователя трупов по рукам и ногам и куда-то поволокли. Последний палочный удар лишил юношу сознания, поэтому он не услышал, как страж порядка объявляет, что Цы арестован за подготовку покушения на императора.

33

Цы очнулся в сумеречном подвале, в окружении десятков узников, заросших грязью. Юноша плохо соображал, что происходит, но понял: один из этих людей роется в его одежде с таким видом, как будто нашел сокровища. Цы сбросил оборванца с себя, как таракана, и попробовал приподняться. Что-то липкое мешало ему как следует открыть глаза. Когда Цы провел рукой по волосам, ладонь его сделалась красной. Оборванец, пытавшийся обокрасть юношу, неожиданно снова накинулся на Цы, но невесть откуда взявшийся стражник поднял его за ворот и отшвырнул прочь. Через секунду он ухватил Цы за грудки и отвесил ему такой удар, что несчастный снова повалился на пол.
— Подымайся! — приказал стражник.
Рядом с ним возник другой исполин, истинный страж порядка: дубинка в руке, ненависть на лице.
— Тебе сказано, подымайся! — рявкнул верзила и обрушил на лежащего свою дубинку.
Цы повиновался безропотно — не из-за боли, которой не чувствовал, но потому, что не понимал происходящего. Чтобы не упасть, он оперся о стену, недоумевая, почему его посадили в тюрьму и почему все так и норовят его избить. Он хотел спросить об этом, но, едва он открыл рот, исполин ткнул ему в живот концом дубинки. Цы согнулся пополам, хватая ртом воздух.
— А говорить будешь, когда тебя спросят! — прибавил его мучитель.
Цы смотрел на него сквозь кровавую пелену. Он почти не мог дышать. Но все еще ждал, что ему объяснят, почему с ним обращаются, как с собакой.
— Говори, кто тебе помогал?
— В чем помогал? — Рот Цы был полон крови.
Новый удар пришелся прямо в лицо, по скуле. У Цы подогнулись колени. Следующий удар снова сбил его с ног.

— Выбор за тобой: ты можешь все рассказать сейчас и сохранить зубы в целости — или подождать, пока мы их повыбиваем, а потом питаться кашкой до самой казни.
— Я не знаю, о чем вы говорите! Спросите у Кана — ведь я работаю на него! — в затмении отвечал Толкователь трупов.
— На мертвеца, значит, работаешь? — От мощного пинка кровь хлестнула изо рта Цы фонтаном, и, погружаясь в темноту, он успел лишь услышать: — Сам у него спросишь, когда доберешься до преисподней!

* * *
Когда Цы снова пришел в себя, то почувствовал, что кто-то осторожно отирает кровь с его головы. Проморгавшись, Толкователь трупов узнал седого Бо.
— Что… Что со мной творится? — прошептал юноша.
Вместо ответа Бо оттащил беспомощного узника к дальней стене камеры, подальше от любопытных. Там чиновник пристально посмотрел на Толкователя трупов:
— Как это «что творится»? Клянусь Великим Буддой, Цы! При дворе только о тебе теперь и говорят. Тебя обвиняют в убийстве Кана!
Цы смотрел осоловело, не понимая смысла сказанного. Чиновник влажным платком отер ему кровь со лба и дал напиться. Цы пил с жадностью.
— Меня… меня избили, — пожаловался Цы.
— Об этом ты мог бы и не сообщать. Странно, что тебя вообще не убили. Насколько я знаю, сегодня утром судья по имени Серая Хитрость осматривал тело Кана и заключил, что смерть его не была самоубийством, — рассказывал Бо. — Вместе с ним явился какой-то прорицатель, который утверждает, что ты убил стража порядка. Серая Хитрость выступил твоим обвинителем. Приказ о твоем аресте отдал сам император.
— Но это же смешно! Вы должны вытащить меня отсюда. Фэн знает, что я…
— Тише! Нас могут услышать.
— Спросите Фэна, — зашептал Толкователь трупов. — Он подтвердит, что я никого не убивал.
Бо переменился в лице.
— Так ты говорил с судьей Фэном? И что ты ему рассказал?
— Что рассказал? Разумеется, правду: что Кана опоили дурманом, потом повесили и подбросили его повинное письмо. — Цы в отчаянии обхватил голову руками.
— И это все? Про склад ты ему не рассказывал?
— Про склад? Опять не понимаю. При чем тут склад?
— Отвечай! Рассказывал или нет?
— Да. Нет. Не помню, клянусь всеми демонами.
— Проклятье, Цы. Если ты будешь так упираться, я ничем не смогу тебе помочь. Ты должен рассказать мне обо всем, что тебе удалось выяснить.
— Да я же и так вам все рассказываю.
— О Великий Будда! Хватит молоть чепуху! — Бо швырнул стакан на пол, осколки полетели во все стороны. Седой чиновник прикусил губу и умолк. Он пристально смотрел в лицо юноши. — Прости. — Бо попытался снова отереть кровь с его лица, но Цы отстранился. — Послушай, я должен знать — причастен ты или нет. Скажи мне…
— Да чего вы от меня добиваетесь?! — не выдержал Цы. — Хотите, чтобы я признался, что повесил его? Клянусь душами всех моих предков, эти стражники все равно укокошат меня, не важно, виновен я или нет.
— Ну как хочешь. Охрана! — позвал Бо.
В тот же миг двое стражников открыли дверь камеры и выпустили седого чиновника наружу.
Цы лежал, скорчившись, в воняющем гнилью углу — точно побитая собака. Он не понимал, что случилось. И думать ему было трудно. Юноша постепенно впадал в оцепенение, рассудок погружался во тьму.
На какое-то время немного очнувшись, он обнаружил, что у него украли куртку. Он осмотрелся, но не увидел ее ни на одном из сокамерников — и решил не утруждать себя поисками. Определенно, этим людям хорошая одежда нужнее, чем ему; он лишь забился в самый темный угол, стыдясь своих шрамов. Вскоре к нему подошел один из узников и предложил одеяло; Цы его принял. Он уже собирался укрыться, но вовремя поднял голову и увидел старика, покрытого чесоткой; одеяло пришлось вернуть. Когда старик наклонился, чтобы подобрать свою вещь, Цы разглядел на его лице толчею мелких шрамов, показавшихся Цы смутно знакомыми. Толкователь трупов изумленно поднялся, чтобы проверить догадку; старик в испуге попятился назад. Цы, забыв о недавней слабости, объяснил, что хочет только посмотреть на необычные шрамы, и показал чесоточному свои, убеждая, что не причинит ему никакого вреда. Старик подошел поближе; Цы изумленно вгляделся в его лицо: та же форма шрамов, тот же размер… Точь-в-точь как у молодого работника, с которого рисовали портрет! Толкователь трупов, торопясь, стал допытываться, откуда эти шрамы взялись, но старик испуганно повел глазами по сторонам и снова попятился. Цы быстро разулся и предложил взамен свою обувь. В первый момент старик просто не понял, о чем идет речь, но потом протянул дрожащие руки и рывком выхватил башмаки у Цы. И тут же взялся примерять обновку. Но Цы повторил свой вопрос.
— Это случилось в новогоднюю ночь, — наконец ответил старик. — Я залез в богатый дом за едой, подсветил себе среди ящиков, вот тут и взорвалось.
— Что значит «взорвалось»?
Старик оглядел юношу с ног до головы:
— Штаны.
— Чего?
— Штаны свои отдавай! Скидывай!
И Цы подчинился. Он успел стянуть штаны только до щиколоток, когда старик рванул их на себя. Толкователь трупов остался голым.
— В ящиках лежали праздничные петарды, — сообщил грабитель, продевая ногу в штанину. — Эти дураки хранили их прямо на кухне. Я поднес свечку, и тут все взлетело на воздух. Я чуть глаз не лишился.
Цы был ошарашен услышанным. Так, значит, вот в чем дело… Он уже собирался спросить, не видел ли его знакомец кого-нибудь с такими же отметинами, но тут в камеру вошли уже знакомые ему двое стражников. Старик бросился прочь от Цы, как от зачумленного. Цы забился в угол.
— Подымайся! — приказали ему.
Юноша повиновался. Заметив, что он голый, верзила своей дубинкой поддел с пола одеяло и сунул ему под нос:
— Прикройся и пошли.
Юноша, едва держась на ногах, заковылял вслед за тюремщиками по коридору, темному, как туннель в подземных копях. Так они дошли до прогнившей деревянной двери. Когда первый стражник негромко постучал, Цы решил, что его час близок. Он подумал даже: а не напасть ли на тюремщиков и не попытаться ли устроить отчаянный побег? Вот только сил на такое безрассудство не было. Цы, вздохнув, подумал, что теперь ему уже все равно; однако, когда раздался скрежет петель, сердце его все-таки сжалось. Массивная дверь натужно отворилась, и юношу ослепил поток света. А когда глаза его привыкли к яркому блеску, он разглядел на пороге силуэт Фэна. Цы что-то прошептал, колени его подогнулись. Фэн не позволил юноше упасть. Он скинул с него грязное одеяло и укрыл своей курткой. А потом прикрикнул на тюремщиков: помогайте!
— Треклятые ублюдки! — Судья обнял своего ученика. — Что они с тобой сделали, мальчик?
Фэн поставил свою подпись и печать на охранном документе, согласно которому принимал всю ответственность за преступника на себя. Затем с помощью монгольского слуги усадил юношу в свою повозку, еще раз обругал стражников, и вот они пустились в обратный путь к Павильону кувшинок. В павильоне судья распорядился, чтобы юношу отвели в его собственную спальню. Цы умолял оставить его в прежней комнате, однако Фэн сказал, что здесь ему будет удобнее, и не стал слушать возражений. Юношу уложили на постель Фэна и прикрыли простыней. Вскоре явился и врач-иглоукалыватель. Судья и врач стянули с Цы куртку, а потом, позвав на помощь слугу, протерли его тело от грязи и промыли его раны. Цы не издал ни стона. Врач ощупал его ребра, послушал дыхание, осмотрел рану на голове. И, не колеблясь, прописал молодому человеку постельный режим на два дня.
— Ему крупно повезло, — услышал Цы. — Серьезных повреждений нет. По крайней мере, ничего такого, чего не восстановит отдых и заботливый уход.
Когда врач удалился, Фэн опустил шторы, приглушая яркий свет, и сел рядом с постелью. Он озабоченно качал головой:
— Мерзавцы, мерзавцы! Прости, что я так долго не приходил, мальчик. Утром мне пришлось отправиться по делам, а когда я запросил аудиенции у императора, оказалось, что судья по имени Серая Хитрость меня уже опередил. Его величество объявил мне, что, по данным нового осмотра, который предпринял Серая Хитрость, Кан не покончил с собой, а был убит. Судя по всему, этот юноша крепко тебя ненавидит: он обвинял тебя с таким пылом, что убедил самого императора. Как мне рассказали, с ним вместе был какой-то блохастый предсказатель, и он вменил тебе в вину убийство стража порядка.
— Но ведь… Ведь это я все и выяснил!
— Именно поэтому я сумел добиться твоего освобождения. Я поклялся императору, что еще вчера ты рассказал мне о своих открытиях. Я упомянул о сундуке, о следах на веревке, о содержании повинного письма… Я говорил обо всем, и тем не менее мне стоило большого труда убедить Нин-цзуна. Пришлось поставить на карту мое слово и мою честь, чтобы выпросить у него временное постановление, согласно которому ты переходишь под мою опеку. Моя личная гарантия в обмен на ультиматум. Завтра состоится суд.
— Суд? Так, значит, император вам не верит?
— Я не хочу тебя обманывать. — Судья склонил голову. — Серая Хитрость готов поменять небо и землю местами, лишь бы тебя обвинить. Узнав, что император обещал тебе высокий пост, если ты справишься с расследованием, он заявил, что смерть Кана — это для тебя простейший способ получить искомое. Все выгоды достаются именно тебе.
— Клевета! Вам прекрасно известно, что…
— Проблема не в том, что известно мне! — Фэн не дал ученику договорить. — Проблема состоит в том, чему поверят они, и доподлинно известно лишь одно: у нас нет доказательств, подтверждающих твою невиновность. Печатка, которую тебе выдали, позволяла тебе проникать в любые помещения дворца, включая и то крыло, где располагались личные апартаменты Кана. И найдется немало свидетелей ваших жарких споров; один из них — это сам император.
— Ну да. А еще я обезглавил несколько человек, с которыми даже не был знаком, и вырезал каждому по дырке в легком, а еще…
— Повторяю тебе: проблема не в этом! На завтрашнем суде смерть этих бедняг никого не заинтересует. Будет разбираться дело об убийстве министра наказаний, или, иными словами, тебя обвинят в заговоре против императора. И пока мы не докажем обратного, убийцей — что бы ты об этом ни думал — остаешься ты.

Цы понимал, что должен рассказать Фэну все, что знает сам, но голова его пошла кругом, и все улики, которые он так кропотливо собирал, тоже закрутились, словно мельничное колесо. К тому же тетрадь с записями, как и остальные его вещи, осталась в академии под присмотром слуги Мина. И Толкователь трупов попросил Фэна о коротком отдыхе. Когда Цы остался в одиночестве, он прикрыл глаза, в ушах у него звенело, в висках колотилась кровь. Ему было страшно. Не так уж давно Цы видел, чем закончились мучения его брата, и он не хотел для себя подобного конца. По счастью, прежде чем воспоминания окончательно истерзали юношу, усталость взяла свое и он погрузился в глубокий сон.
Его разбудили голоса, доносившиеся откуда-то снаружи. Цы не знал, сколько времени прошло. Когда он поднялся с постели, вся комната пустилась в пляс, однако Цы сумел уцепиться за изголовье ложа и, шатаясь, побрел к окну. Толкователь трупов уже почти достиг цели, но споткнулся и упал на пол, так что глаза его оказались как раз на уровне подоконника. Цы хотел подняться, но странное зрелище привлекло его внимание: прячась в густой листве, две склоненные фигуры вели тихий спор, время от времени поглядывая по сторонам, точно боясь быть обнаруженными. Толкователь трупов осторожно приподнялся, чтобы приглядеться. Когда это ему удалось, сердце юноши замерло: в кустах прятались Лазурный Ирис и Бо.
Когда разговор их закончился, Цы вернулся в постель. Слов он расслышать не сумел, но каждый из собеседников в чем-то обвинял другого. Цы глубоко задышал, пытаясь найти выход из мышеловки, в которую угодил. Снаружи больше ничего не происходило. Теперь он мог довериться только Фэну. Через несколько минут юноша услышал осторожный стук в дверь. Когда он сказал: «Войдите», в спальню проскользнула Лазурный Ирис.
— Как ты себя чувствуешь? — вежливо и отчужденно спросила она.
Цы оглядел женщину с ног до головы; она стояла спокойно, словно перед посторонним, кому никогда не дарила свои ласки. Она медленно подошла к краю кровати и поставила поднос с чашкой чая.
— Все в порядке, — ответил Цы ей в тон, а потом спросил, знакома ли Ирис с Бо.
Услышав вопрос, женщина пролила чай. Цы постарался стереть жидкость, капавшую с подноса.
— Извини. — Лазурный Ирис бросилась помогать. — Со слепыми всегда так.
Она сказала, что с Бо не знакома. Цы знал, что Лазурный Ирис лжет, но решил не настаивать, не желая раньше времени проговориться о том, что видел их вместе. Ему требовалось хоть какое-то преимущество, которым он мог бы воспользоваться в удобный момент.
— У нас не было случая поговорить с той самой ночи, — произнес юноша.
— О чем это ты?
— Я о ночи, когда мы были вместе. У тебя плохая память или ты просто потеряла мужчинам счет?
Лазурный Ирис хотела дать ему пощечину, но Цы перехватил ее руку.
— Пусти меня! — выкрикнула она. — Пусти, не то я позову мужа.
Цы разжал руку как раз в тот момент, когда на пороге появился Фэн. И юноша, и женщина тяжело дышали. Лазурный Ирис отстранилась.
— Я пролила чай, — объяснила она.
Фэн не придал этому событию значения; сам подобрав чашку, он проводил супругу до дверей. Запер за ней и бросился к Цы. Судья был рад, что застал его бодрствующим и что юноша выглядит лучше, чем поутру. Но тревога не покидала его: время летело слишком быстро, и не обнаруживалось ни единого обстоятельства, на котором можно было бы построить защиту.
— Тебе известно, что наша юридическая система не допускает присутствия адвокатов. Тебе придется защищаться самому, как и любому другому преступнику, и у нас остается только этот вечер, чтобы выработать стратегию защиты.
Цы все это знал. Выражение покорности на его лице служило Фэну самым красноречивым из ответов. Толкователь трупов подумал, не рассказать ли судье о встрече Бо и Лазурного Ириса, однако заключил, что это мало чему поможет — разве только окончательно докажет неверность супруги судьи. Если он собирается разубедить императора, ему потребуются более веские доказательства. Но какие? Фэн как будто прочитал мысли своего ученика.
— Попытайся успокоиться. Теперь ты должен быть как озеро в бурю: поверхность бурлит, но в глубинах царит тишина.
Цы посмотрел в спокойные глаза Фэна, затуманенные старостью. В повлажневших уголках его глаз жили мир и понимание. Цы смежил веки, пытаясь обрести столь нужное ему сейчас хладнокровие. Он нырял в глубины своего сознания, пока не пришел к уверенности, что было бы ошибкой сосредоточить усилия исключительно на расследовании убийства Кана. Все смерти были результатом действий одного и того же преступника, поэтому ключ следовало искать именно в их связи: смерть евнуха, смерть старика с разъеденными солью руками, смерть молодого человека с портрета, смерть торговца бронзой. И связь эта, без сомнения, была намного глубже, чем аромат духов или отверстие в груди.
Вдруг все в комнате померкло, погрузилось в темноту. И тогда перед глазами Толкователя трупов, словно мрачные гости, возникли лица мертвецов.
Вначале Цы увидел Нежного Дельфина, склонившегося над своими счетными книгами, посвященными соляной торговле; подобной работой и его, Цы, батюшка занимался на службе у Фэна. Он записывал поступления, излишки, распределение и расходы. И все время что-нибудь да не совпадало. Потом батюшка все пересчитывал, и прибыль из-за этого уменьшалась.
Затем возник мужчина с поврежденными руками, разъеденными солью. Цы вообразил, как он погружает руки в снежно-белую массу. И все-таки под его ногтями обнаружились частички черного угля. Тогда Цы вообразил, как этот человек работает с обеими субстанциями. Умело их перемешивает. С аккуратностью алхимика-даоса.
Потом появился молодой человек с портрета. Тот самый, чей рисунок ран совпадал с ранами вора, покалеченного взрывом.
В конце концов и он растворился, уступая место кичливому хозяину литейной. Тому, чья мастерская сгорела в ночь его убийства, оставив после себя в качестве наследства загадочный скипетр. Бронзовый скипетр… причем — полый…
В голове юноши полыхнула молния.
Наконец-то он все увидел ясно! Наконец-то обнаружил связь между убийствами: соль, уголь, вывоз за границу, взрыв… Все это были составные части одного целого, столь же редкостного, сколь и губительного.
Сердце юноши рвалось из груди, когда он попытался объяснить свое открытие Фэну.
— Да разве вы не видите! — в возбуждении кричал Цы. — Ключ ко всем преступлениям — не в способе убийства и не в аромате духов, духами лишь заглушали истинный запах их ран. Убийца калечил трупы жертв не для того, чтобы не опознали их личность, но чтобы нельзя было опознать их занятия. Как раз их занятия и привели к смерти!
Фэн с изумлением воззрился на ученика, который вскочил с постели и принялся одеваться; судья посоветовал ему вернуться на ложе и объяснить свое открытие.
— Порох! Ключ к убийствам — это порох! — выкрикнул Цы.
— Порох? — удивился Фэн. — При чем тут этот порошок, годящийся лишь на то, чтобы отмечать конец года?
— Как я мог быть настолько туп и слеп? — запальчиво выкрикнул Цы. Затем посмотрел на Фэна, счастливый от того, что может поделиться с ним своим открытием. И тут уж он попросил судью сесть и выслушать. — Во время моего пребывания в академии мне посчастливилось ознакомиться с трактатом под названием «Уцзин цзунъяо», «Основные сведения из канонов военного искусства», — единственным в своем роде сводом знаний по военной технике, — объяснял он. — Мин рекомендовал его мне, чтобы я увидел ужасные раны, которые во время битв наносят друг другу бойцы. Вам знакома эта книга?
— Нет, я о ней даже не слыхал. Вообще-то, я не думаю, что она так уж распространена. Ты ведь знаешь, наш народ ненавидит оружие почти так же, как и армию.
— Именно. Мин сам предупредил меня о ее редкости. По его словам, северосунский император Жэнь-цзун заказал трактат двум университетским профессорам: одного звали Цзэн Гун-лян, другого — Дин Ду. Копия, хранящаяся в академии, — одна из немногих, которые вышли за пределы круга военачальников, для которых книга и предназначалась. И больше того. Академик заверил меня, что из-за ее опасного содержания распространение этой книги было приостановлено императором.
— И вправду любопытно. Но какое отношение имеет этот трактат к нашим убийствам?
— Быть может, и никакого, однако одна из глав был посвящена использованию пороха в военных целях.
— Ты имеешь в виду ракеты?
— Не совсем. В конце концов, ракеты остаются чем-то вроде обычных стрел, пусть и могут летать сами по себе. Они бьют дальше, но проигрывают в точности попадания. Нет. Я имею в виду оружие гораздо более смертоносное. Оружие, губительное для человека. — Глаза юноши расширились, как будто он видел новые смертоносные приспособления прямо перед собой. — По-видимому, артиллеристы Жэнь-цзуна придумали, как использовать взрывчатую силу пороха, заменив древние бамбуковые пушки на бронзовые, а кожаные снаряды с картечью и нечистотами — на другие, из прочного камня, способные проломить и самые крепкие стены. А его алхимики-даосы обнаружили, что, увеличивая количество этого нитрата, можно производить взрывы все большей мощности.
— Хорошо. Но я не могу взять в толк…
— Будь у меня в руках книга, я изъяснился бы точнее, — вздохнул Цы. — Я помню, что речь шла о трех типах пороха, в зависимости от применения: зажигательный, взрывной и толкательный, в каждом своя пропорция серы, угля и селитры. Ну да ладно, все это сейчас не имеет значения.
— С этим потом, я и так совсем запутался. Тебе, может, уже все ясно, но я не понимаю связи между порохом и убийствами.
— Не понимаете? — Лицо юноши перекосилось от возбуждения. — Скипетр — вовсе не скипетр. Это нечто удивительное. Это маленькая пушка!
— Скипетр — это пушка? — изумился Фэн.
— В мастерской торговца бронзой я нашел литейную форму из странной терракоты. Я сумел кое-как восстановить ее, сделал пробную отливку из гипса и получил нечто вроде жезла в руке привередливого монарха. — Юноша посмотрел вдаль, точно надеясь там увидеть ответ на все еще остававшиеся вопросы. — Да. Теперь все сходится: невероятные сквозные раны на трупах, странные округлые шрамы — следы пробных выстрелов и взрывов… Смертоносное орудие. Оружие, не существовавшее доселе. Его можно взять в кулак, можно спрятать под одеждой, чтобы безнаказанно убивать издалека.

— Но ты уверен в своих словах? — Фэн не мог скрыть удивления. — Это объяснило бы все факты. И главное: если мы представим эту литейную форму на суде, то сразу докажем, что тебя обвиняют без всяких оснований.
— Ее у меня нет, — сокрушенно вздохнул Цы. — Я спрятал ее в комнате, но кто-то ее украл.
— Здесь? В моем доме? — воскликнул судья.
Цы кивнул. Фэн нахмурился.
— К счастью, у меня сохранился образец. Гипсовая модель переносной пушки, о которой я говорил. Быть может, она окажется полезной.
Фэн согласился с учеником. Собственно, это был последний шанс. Цы попросил кисть и бумагу.
— А где она?
— В академии. Ее стережет слуга Мина по имени Цуй. — Цы снял с шеи ключ и протянул Фэну. — Я напишу записку, чтобы он допустил вас до тайника и позволил взять модель.
Фэн кивнул, а потом сказал, что наведается, пока Цы пишет, во дворец узнать последние новости; вернувшись, он заберет записку и отправится в академию за уликой. На прощание он взял с Цы обещание хоть немного прилечь и расслабиться.
Когда Фэн ушел, Цы вздохнул так глубоко, будто освободился наконец от петли на шее.

* * *
Написав записку, Толкователь трупов честно попытался расслабиться, но у него ничего не вышло. Юношу не оставляли мысли о Лазурном Ирисе. После ее тайной встречи с Бо Толкователя трупов грызло подозрение: если седой чиновник и Ирис в сговоре, тогда, быть может, именно она украла литейную форму, а Бо как раз и был сообщником, столь необходимым для совершения всех этих преступлений?
Сердце снова принялось колотиться. Хотя у него еще оставалась гипсовая модель, тревога в душе нарастала, а время будто остановилось или пошло по кругу, тогда как опасность приближалась. В ожидании прихода Фэна Цы попросил служанку принести ему «Инмин цзи», книгу о судебных процессах, которую Толкователь трупов позаимствовал в библиотеке Мина. Поскольку закон обязывал его защищаться самому, Цы подумал, что такое чтение даст ему лучшее представление о тактике дворцовых судей, не говоря уже о том, что сейчас любые юридические познания могли сослужить ему добрую службу. Заполучив фолиант в руки, Толкователь трупов с жадностью принялся его листать. Он пропустил главы, в которых шла речь о наказании чиновников-мздоимцев, и сосредоточился на судебных разбирательствах. Мин переписал в свою книжицу самые интересные случаи, имеющие отношение к каждому из аспектов юриспруденции: споры о наследстве, разводы, попустительство на экзаменах, коммерческие сделки и межевые разногласия занимали первые две трети фолианта; но последняя треть была посвящена делам, выделявшимся либо особой жестокостью преступления, либо редкостной проницательностью судьи. Толкователь трупов поудобнее уселся на бамбуковой кровати и начал читать именно этот раздел. Мин с точностью хирурга отобразил каждый этап процесса, начиная с описания преступления, переходя к разбору доноса, к увещеваниям судьи, ко второму допросу, к пытке, к решению суда, к приговору, к апелляциям и, наконец, к казни. Все случаи, имевшие отношение к торговле оружием, — так же как покушения на императора или на людей из его свиты — карались смертью. Это обстоятельство совсем не успокоило юношу.
Он пролистывал список дел, когда одно из них заставило его остановиться. Прекрасной каллиграфией там было выписано: «Я повествую о расследовании, проведенном досточтимым судьей Фэном касательно обезглавливания крестьянина на рисовом поле и о его поразительном открытии, совершенном посредством наблюдения за мухами, обсевшими один из серпов. Происшедшее имело место в третьей луне седьмого месяца, на третьем с конца году правления императора Сяо-цзуна».
Цы перечитал дату второй раз, чтобы убедиться, что здесь нет никакой ошибки. По телу его пробежала оторопь.
Цы продолжал читать, не веря написанному. В главке рассказывалось о том, как судья Фэн, недавно получивший этот пост, обрел всеобщее признание за то, что обнаружил преступника среди десятков подозреваемых. Для этого он распорядился выложить все серпы на солнце. Фэн воспользовался обрезком гнилого мяса, чтобы привлечь мух, и когда над серпами собрался мушиный рой, он убрал один из них, и мухи полетели к единственному серпу, на котором сохранились остатки крови.
Цы закрыл книгу и отложил подальше, как будто в ней затаились черти. Руки его дрожали от страха. Сяо-цзун был дедушкой нынешнего императора. На третьем с конца году его правления Фэну должно было быть что-то около тридцати лет. А случай, подробно описанный в этой книге, случился на памяти Цы, в его родной деревне! Все повторилось до последней детали, и это привело к смерти брата, а Фэн выступал как обвинитель. На несколько мгновений перед глазами Цы все поплыло.
Очнувшись, он вновь схватил книгу и перечитал рассказ. Он ничего не перепутал. Ошибки не было. Как же он мог оказаться таким наивным? Как поддался столь ужасному обману? Обвинение его брата не являлось ни случайным открытием, ни следствием проницательности Фэна. Наоборот, так случилось потому, что кто-то все заранее подстроил. Кто-то, воспользовавшийся уже проверенным методом. И этот «кто-то» мог быть только Фэном.
Но почему?
Решив, что судья до сих пор во дворце, юноша вышел из спальни, полный решимости поговорить с Фэном. Однако, когда Толкователь трупов добрался до выхода, слуга преградил ему путь. Цы смотрел на его лицо, на черты иной расы. Это был тот самый монгол, который сопровождал Фэна во время его приезда в деревню. Приветствовать знакомца Цы не стал. Он попытался обойти монгола; слуга не пустил.
— Хозяин велел тебе оставаться дома, — объявил он угрожающе.
Цы вгляделся в неприветливое лицо. Он едва не бросился в драку, но гора мускулов под цветастой рубашкой выглядела непробиваемой, поэтому он отступил на несколько шагов назад, и слуга препроводил его обратно.
Оставшись один, Цы подошел к окну с намерением выпрыгнуть. Но окно выходило на пруд, за которым стояли на посту двое караульных. Юноша нахмурился. В его теперешнем состоянии он сумел бы убежать, только если бы у него выросли крылья. Цы в отчаянии огляделся по сторонам. Помимо кровати, на которой он отдыхал, и письменного стола, на котором лежала записка для Цуя, комната Фэна представляла собой книжный склад и полки, заполненные юридическими трактатами. Но в одном из углов Толкователь трупов обнаружил подборку рукописей, целиком посвященных соли. Цы был удивлен. Он знал, что Фэн отказался от судейской карьеры, дабы сосредоточиться на административной работе в соляной монополии, но столь обширная коллекция выходила за рамки чисто профессионального интереса. Повинуясь мгновенному импульсу, Цы просмотрел названия нескольких томов. Большинство из них относилось к добыче, обработке и торговле белым минералом; некоторые описывали соль как приправу, консервант для пищи или лекарство. И только один томик зеленого цвета отличался от всех других. Увидев название, Толкователь трупов не поверил себе. Это была копия «Уцзин цзунъяо», книги о военном искусстве, про которую он упоминал в разговоре с Фэном, судья же притворился, что такой не знает. Потом Цы пробежался пальцами по идеальной линии корешков; пальцы скользили, не встречая препятствий, пока не наткнулись на чуть выдвинутый корешок. Похоже, Фэн недавно доставал эту книгу и по какой-то неясной причине вернул ее на место без обычной своей аккуратности; как ни странно, названия на переплете не было. Толкователь трупов вытащил книгу и раскрыл ее.
От первых же иероглифов кровь застыла у него в жилах. Текст был просто описанием сделок по покупке и продаже соли, но Цы узнавал его, как будто он сам начертал все знаки: те же линии, тот же наклон. А в конце каждого счета — слишком знакомые имя и подпись. Это был почерк батюшки. Цы принялся лихорадочно листать дальше.
Все счета были составлены довольно давно. Получалось так, что это была точная копия бумаг евнуха, которые он изучал в архиве Министерства финансов. Нечто вроде параллельной бухгалтерии, без каких-либо отличий. Цы закрыл книгу и осмотрел края страниц. Страницы плотно прилегали одна к другой — за исключением двух мест, где книгу явно открывали чаще. Цы просунул ноготь и открыл книгу на второй отметке, — оказалось, речь здесь идет о неразберихе, которую он отметил еще в архиве Нежного Дельфина.
Цы зажмурился так, что подумал, что глаза его вот-вот лопнут. Он снова перечел записи, ничего не понимая. Голова раскалывалась.
Внезапно юношу насторожил какой-то шум снаружи. Он мгновенно захлопнул книгу и поспешил вернуть ее на место, но разгулявшиеся нервы подвели: бухгалтерская книга упала на пол. Цы все же успел ее подобрать, когда услышал, что открывается дверь в спальню. Дыхание его пресеклось. Он все-таки ухитрился поставить книгу на место до того, как раздались шаги. Вошел Фэн с подносом фруктов в руках. Цы заметил, что впопыхах он выровнял книгу с другими — а надо было сохранить выступ. В мгновение ока он вытащил книгу чуть вперед, прежде чем занятый подносом Фэн поднял на него глаза. И тогда Цы с ужасом заметил, что один листок выпал и теперь лежит на полу у его ног. Он запихнул листок под книжный шкаф. Фэн поздоровался и поставил поднос на кровать.
— Во дворце ничего нового. Ты написал письмо?
— Нет еще, — солгал Цы.
Бросившись к столу, он спрятал в рукаве готовую записку и принялся писать другую. Фэн заметил, как дрожит его ученик.
— Что-то случилось?
— Волнуюсь. Суд все-таки, — снова солгал Цы.
Он закончил писать и передал записку судье.
— Поешь фруктов, это для здоровья. А я пойду заберу нашу бесценную улику.
— Спасибо, учитель. Непременно поем.
Фэн уже уходил, но у дверей неожиданно остановился:
— С тобой точно все в порядке?
— Да, вполне, — заверил юноша.
Фэн открыл было дверь и вновь что-то его остановило. Судья нахмурился и подошел к тому стеллажу, у которого застиг юношу. Толкователь трупов заметил, что, несмотря на все его старания, краешек оторванного листа все равно бросался в глаза.

Он подумал, что Фэн заметил торчащий из-под шкафа уголок бумажного листа. Но судью заботило иное; он извлек книгу, которую только что изучал Цы, приоткрыл и убедился, что она стоит вверх ногами. Нахмурившись, он перевернул книгу и поставил среди других на место так, что она выступала на палец. Потом распрощался и ушел.
Убедившись, что Фэн действительно ушел, Цы схватил листок. Это оказалась не оторвавшаяся страница, а письмо, которое судья, видимо, хранил внутри книги. Время его написания, судя по дате, приходилось на пребывание семьи Цы в деревне; отправителем же оказался батюшка. Дрожа, Цы развернул письмо и принялся читать.
Уважаемый Фэн!
Хотя еще не истек мой траур, я хочу Вас известить о моем желании незамедлительно продолжить службу у Вас. Как я и писал в предыдущих посланиях, мой сын Цы горит желанием продолжить учебу в Университете Линьаня, и я разделяю его мечты.
Ради Вашей и моей чести я не могу ни взять на себя позор за деяние, которого не совершал, ни оставаться в этой деревне, пока Вы в Линьане вынуждены мириться со слухами о моей так называемой злонамеренности. Клевета, обвиняющая меня во взяточничестве, не прекратится сама собой. Я невиновен и желаю это доказать. По счастью, у меня есть копии документов, из которых видны неправильности в Ваших счетах, поэтому отмести обвинения мне будет несложно.
Вам совершенно не обязательно приезжать в деревню. Если, как Вы утверждаете, Вы противитесь моему возвращению, чтобы меня защитить, то умоляю Вас позволить мне вернуться в Линьань с доказательствами в руках и подтвердить мою невиновность.
Ваш недостойный слуга Цы стоял, как громом пораженный.
Да что же это происходит?
Из этого письма неоспоримо следовало: батюшка неповинен в тех преступлениях, что ему вменялись. Однако же, когда Цы признался судье, что в университете ему отказали в сертификате пригодности из-за недостойного поведения его отца, Фэн подтвердил виновность его родителя.
Цы глубоко вздохнул и постарался припомнить все события, происшедшие в деревне во время присутствия Фэна. Если батюшка твердо решил вернуться в Линьань, то почему же тогда он переменил свое решение? Сколь ужасному давлению он подвергся, чтобы в течение одной ночи позволить лишить себя чести и взять на себя преступление, которого не совершал? И зачем Фэн поехал в деревню, хотя батюшка определенно просил его этого не делать? И за что судья обвинил братца Лу?
Цы проклинал себя за то, что отказался от своего отца. Человек, давший ему жизнь, сражался со своей судьбой до последнего вздоха, а сын отплатил ему недоверием и стыдом. Это он, а не батюшка являлся настоящим пятном в семье. Цы завыл от боли.
Кровь бросилась ему в лицо. От боли и ярости он на несколько мгновений просто ослеп, стало нечем дышать. Хотелось просто крушить все, что попадется под руку.
Цы долго приходил в себя. Когда в голове прояснилось, Толкователь трупов попытался ответить себе на простой вопрос: какую же роль играет во всем этом запутанном лабиринте событий Фэн? Однако ответа не было; во всяком случае, не было такого ответа, который позволил бы отбросить внезапно возникшее недоверие. Фэну, человеку, которого он воображал своим отцом, теперь нельзя было доверять!
Толкователь трупов поднялся и спрятал письмо под куртку, рядом с сердцем. Потом он сжал зубы и постарался действовать планомерно.
Первое, что он сделал, — это обыскал каждый уголок комнаты. Стараясь возвращать все точно на свои места, Цы вынимал книги в поисках новых откровений, оглядывал пустые места на полках, приподнимал картины и искал под коврами — но уже не нашел ничего значимого. В конце концов юноша направился к рабочему столу судьи. Верхний ящик содержал только письменные принадлежности, несколько печатей и чистую бумагу — ничто не привлекло внимания Толкователя трупов, за исключением мешочка с черным порошком, который по запаху напоминал порох. Средний ящик был заперт на ключ. Цы попробовал взломать замок, но не сумел. В какую-то минуту он хотел просто вырвать ящик, но решил не оставлять столь явных следов, поэтому просто вновь вытащил верхний и запустил руку в щель, проверяя, не сообщается ли тот со средним. Но оказалось, что между ними — деревянная перегородка. Цы вернулся к постели и взял нож для фруктов. Затем осторожно просунул руку в щель и принялся расщеплять перегородку параллельно дну, чтобы проделать в ней брешь и добраться до среднего ящика через эту дыру. Брешь постепенно расширялась по всей длине ящика. Цы налег посильнее, торопясь. И вот наконец он запустил руку в заветный ящик до самого плеча — и вслепую нащупал пальцами какие-то разрозненные обломки. В отчаянии Цы рванул на себя тяжелый стол, чтобы сдвинуть содержимое ящика; кости и мышцы его затрещали от усилия. Его пальцы, словно когти хищника, уткнулись в непонятную добычу. Толкователь трупов ухватил, сколько смог, и обрушил стол назад. Вставив верхний ящик на место, Цы вернулся к своей постели, боясь даже взглянуть на то, что у него в руках. Дыхание юноши стало прерывистым. Он медленно раскрыл ладонь и окаменел. Это были остатки литейной формы из зеленой терракоты, той, что исчезла из его комнаты, а среди них — это особенно поразило Цы — лежал каменный шарик, покрытый запекшейся кровью.

* * *
Цы попытался вернуть все предметы в комнате на их места — так, будто их не колыхал даже ветерок. Потом, с осторожностью грабителя, скользнул в свою комнату, унося улики и книгу о судах — он все спрятал под одеждой. Оказавшись в спальне, Цы уселся на бамбуковую кровать, чтобы еще раз оценить свои находки.
Остатки литейной формы не дали его размышлениям ничего нового. Но, разглядывая каменный шарик, Цы обратил внимание, что он местами покрыт мелкой деревянной трухой. Более подробный осмотр показал, что шарик был ущерблен, будто ударился когда-то в нечто твердое и от него откололась малая часть. Сердце Цы снова тревожно забилось. Он кинулся к своим вещам и нашел осколок, который извлек из раны алхимика. Цы взял его дрожащими руками и поднес к окровавленному шарику. Когда он соединил их, его пробила дрожь. Вместе они составляли идеальную сферу. На краткое мгновение Толкователь трупов задумался о том, как раскрыть перед императором подлинное лицо Фэна, но сразу понял: шансов у него нет. Ведь он имел дело не с обыкновенным преступником. Фэн проявил себя как опытный манипулятор, способный на ложь, притворство и даже, возможно, на хладнокровное убийство. Да еще, как будто и этого было мало, Цы сам, как последний глупец, рассказал Фэну все, что обнаружил. Если Цы хочет снять с него личину, понадобится помощь. Вот только где ее искать?
Цы был на грани отчаянья.
Он не знал, какую роль играла Лазурный Ирис во всей этой истории, но в данный момент надежда была лишь на нее.
Он нашел женщину в гостиной. Ирис сидела в кресле и гладила персикового кота. Она просто отдыхала, устремив безмятежный взгляд в ей одной видимую даль. Услышав шаги, слепая сразу поняла, кто идет. Она опустила животное на пол и посмотрела в ту сторону, откуда, по ее мнению, должен был появиться Цы. Взгляд ее отрешенных глаз притягивал больше, чем когда бы то ни было.
— Можно мне присесть? — спросил Цы.
Ирис протянула руку, указывая на стоящий перед нею диван.
— Тебе уже лучше? — спросила она с явным равнодушием. — Фэн сказал, тебе пришлось туго.
Цы вздернул левую бровь. Он легко нашел бы куда более подходящие слова для описания того, что с ним вытворяли в тюрьме. Но он лишь ответил, что быстро приходит в себя.
— И все-таки есть дело, которое заботит меня больше, чем мои кости; возможно, оно озаботит и тебя, — дерзко бросил юноша.
— Ну, рассказывай, — ответила она. Лицо ее оставалось спокойным и бесчувственным.
— Этим утром я видел, как в саду вы что-то обсуждали с Бо, а прежде ты говорила, будто вы незнакомы, — сказал он сухо. — Думаю, у тебя были очень веские причины, чтобы лгать.
Женщина ответила, как и подобает женщине.
— Так ты теперь не только шпион, но и образец честности! — закричала Лазурный Ирис. — Да как у тебя язык поворачивается? Сам-то ты лгал не переставая!
Цы потерял дар речи.
Однако, несомненно, если он хотел довериться Ирис, то начал совсем неудачно.
Переведя дыхание, он извинился за свою дерзость, и попробовал взять иной тон.
— Как тебя это ни изумит, моя жизнь сейчас в твоих руках. Ты должна мне признаться, о чем говорила с Бо.
— Скажи-ка мне, Цы, с чего мне тебе помогать? Ты врал о своей профессии. Ты врал о своем задании. Бо тебя обвиняет, а ты…
— Бо?
— Ну, пусть не совсем. — Она не договорила.
— Да что вообще происходит? Клянусь Великим Буддой, Ирис! На кону сейчас моя жизнь!
Услышав эти слова, Ирис побледнела.
— Бо… Бо мне сказал…
— Что он тебе сказал? — Цы встряхнул женщину за плечи и почувствовал, как она дрожит. Словно испуганная девочка.
— Он сказал, что подозревает Фэна. — Лазурный Ирис закрыла лицо руками и разрыдалась.
Цы отпустил ее. Для него этот ответ, возможно, сулил какую-то надежду; но все равно, услышав такое, Толкователь трупов, не знал, что делать. Он сел рядом с Лазурным Ирисом и попытался ее обнять; она отстранилась.
— Что ты знаешь о хороших людях? — тихо спросила она и уставилась на него покрасневшими от слез слепыми глазами. — Может, это ты меня подобрал, когда все от меня отвернулись? Может, это ты в течение многих лет потакал всем моим прихотям? Нет. Ты лишь насладился мною однажды и теперь считаешь себя вправе говорить мне, что я должна делать и чего не должна. Как и все, все эти! Тебя раздевают, тебя целуют или позорят — это ведь одно и то же, а потом про тебя забывают или требуют от тебя подчинения, будто ты собачонка, которую можно то ударить, то приласкать. Нет, ты не знаешь Фэна! Он обо мне заботился. Он не мог совершить столь ужасных вещей, о которых мне рассказывал Бо! — Лазурный Ирис снова разрыдалась.

Цы смотрел на нее с печалью. Он мог представить себе ее страдания, потому что сходную боль испытывал он сам.
— Фэн не такой, как ты думаешь, и не такой, как он сам о себе говорит. Не только мне угрожает опасность. Если ты мне не поможешь, вскоре под угрозой окажешься и ты сама.
— Чтобы я тебе помогала? Да ты вообще понимаешь, с кем ты говоришь? Очнись, Цы! Я ведь слепая! Проклятая и одинокая слепая проститутка. — Лазурный Ирис вскинула на него глаза, и в них было одно лишь отчаяние. Словно ощутив его взгляд, она отвернулась.
— Выслушай меня! Я прошу только об одном: чтобы утром ты явилась в суд для дачи показаний. Чтобы ты была законной свидетельницей и не испугалась рассказать правду.
— Так. И только об этом? — Лазурный Ирис горько улыбнулась. — Как просто говорить о смелости, когда у тебя есть молодость, чтобы бороться, и два глаза, чтобы все видеть! Ты понимаешь, кто я такая? Ответ — никто. Без Фэна я никто.
— Сколько бы ты ни отворачивалась, правда всегда будет правдой.
— А что такое — правда? Какая правда? Твоя? А мне дорога моя правда. Та, которая меня спасла. Ты хочешь сказать, мой супруг совершал ошибки? Да кто же не совершает ошибок? Быть может, ты, Цы?
— Проклятье, Ирис! Мы говорим не об ошибках! Об убийствах!
Они спорили будто на разных языках. Он, определенно, ее не убедил. Прикусив губу, он согласился с правотой этой женщины. Потом Цы поднялся, готовый уйти из этого дома. Но на пороге все-таки обернулся.
— Я не могу тебя принудить, — произнес Толкователь трупов. — Ты можешь прийти в суд или можешь сдать меня Фэну, но, что бы ты ни сказала и что бы ни сделала, правды не изменить. Фэн — преступник. Только так и никак иначе. И его преступления раньше или позже затронут и тебя, если только ты не примешь его сторону. Да и то вряд ли он оставит тебя потом в живых.
Он уже шел в свою комнату, когда налетел в коридоре на Серую Хитрость.
— Знаешь что, Цы? — улыбнулся тот. — Фэн знает бесконечно много способов умерщвления. И уж не сомневайся, он изберет самый мучительный, когда ему придется убивать тебя.

34

Цы не спал всю ночь и к рассвету успел возненавидеть и себя, и Фэна. Когда первые лучи солнца озарили занавески, Толкователь трупов попытался сосредоточиться. Он намеревался сделать все возможное, дабы вывести Фэна на чистую воду, но то, что ему самому казалось очевидным, императору могло показаться лишь набором пустых фраз.
Когда настало время отправляться в суд, юноше пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы соблюсти приличия и не выказать тех чувств, которые он питал теперь к судье. Фэн ожидал у дверей, одетый в старинный наряд судьи; на голове — шапочка с загнутыми полями, на лице — любезная улыбка, которая сегодня казалась Цы невыносимо слащавой и фальшивой. Он через силу приветствовал судью, неважный свой вид списав на бессонницу. Фэн как будто поверил. А снаружи уже стояли императорские стражники, чтобы сопроводить их в зал, где будет разбираться дело. Посмотрев на их вооружение, Толкователь трупов проверил, хорошо ли спрятано его собственное: книга о судах, письмо батюшки, мешочек с порохом и маленький окровавленный шарик, который он достал из ящика Фэна. А проверив, оглянулся в надежде увидеть Лазурный Ирис.
Не увидел.
Они шагали прочь от Павильона кувшинок, а нюйши даже не вышла попрощаться. Всю дорогу Цы старался не смотреть на Фэна. Толкователь трупов глядел только себе под ноги, поскольку понимал: если судья еще раз улыбнется, он набросится на него и вырвет сердце.
Когда они оказались в зале слушаний, Фэн занял свое место рядом с судьями Высшего суда. Рядом с ними Цы увидел Серую Хитрость; с лица его не сходила самодовольная улыбка победителя. Юноше велели пасть ниц в ожидании императора. Наконец удар гонга возвестил о появлении Нин-цзуна с его многочисленной свитой, которую возглавляли теперь министр церемоний и новый министр наказаний. Цы ждал, не меняя позы.
Старик в шапочке, натянутой до самых ушей, с подкрученными усиками, вышел вперед, чтобы представить Цы императору Поднебесной и огласить все обвинения. Он подождал, пока император усядется и даст ему дозволение начать. В качестве старейшего вельможи двора досточтимого и уважаемого императора Нин-цзуна, Сына Неба и Повелителя Земли, тринадцатого императора эпохи Сун, старик объявил, что сегодня, в восьмой день гранатовой луны, в первый год эры Цзядин и в девятнадцатый с начала этого мудрого и досточтимого правления, Цы Сун обвиняется в убийстве имперского министра Кана Чжоу — каковое, бесспорно, означает измену государству и заговор против государя.
Старец сделал небольшую паузу.
— В соответствии с нормами нашего уложения о наказаниях обвиняемому предоставляется право на защиту, каковую невозможно передать никакому иному лицу; он не может быть казнен без попытки оправдаться.
Цы лежал, простершись перед императором и судьями, слушал молча и прикидывал свои возможности. Закончив речь, старец передал слово Серой Хитрости; седой должным образом приветствовал императора и, получив дозволение начать, выложил, не торопясь, на стол несколько документов. Затем он напыщенно приветствовал собравшихся и принялся перечислять улики, неопровержимо, на его взгляд, свидетельствовавшие о виновности Толкователя трупов.
— Прежде чем я остановлюсь на каждой из них подробнее, я набросаю вам правдивый портрет этого шарлатана. — Седовласый наградил Цы осуждающим взглядом. — Мне, к сожалению, выпало быть его соучеником в Академии Мина. Там он многократно выказывал неуважение к правилам и законам. Поэтому он был осужден собранием профессоров и оказался на грани исключения — спасло его только ледяное равнодушие профессоров и необъяснимое покровительство со стороны нашего странного директора. Это повторялось не раз и не два.
В душе Цы проклинал седовласого, который старался загодя поставить в ложное положение любого, кто отважился бы встать на защиту Цы; но пока ему оставалось лишь молчать — слова ему сейчас все равно бы не дали.
— То, что в глазах людей равнодушных и малосведущих могло бы показаться просто предосудительным поведением, на самом деле было проявлением заносчивости, гневливости и ненависти к законопослушным людям, которые подсудимый прячет в своей душе. Профессора, желавшие изгнать его, вспомнили и о его недостойном происхождении; и здесь можно вновь говорить лишь о необъяснимом милосердии совета академии. Этого негодяя все же приняли на учебу, хоть и под самые строгие гарантии. Каким образом Цы отплатил за великодушие, вы уже знаете. Мин дал ему обучение и пропитание, а Цы, как хищный зверь, только и ждал, как бы вонзить свои злые зубы в руку своего благодетеля. — Серая Хитрость помрачнел. — Я желаю показать всем, кто меня слушает, истинный характер этого человека. Он состоит лишь из мерзости и себялюбия. Подсудимый с помощью дьявольской хитрости и бесстыдного шарлатанства обманул министра Кана и даже ввел в заблуждение императора: первого он убедил в раскрытии загадочных убийств, а у его величества выклянчил обещание высокой судейской должности.
Нервы Цы были уже на пределе. Если Серая Хитрость будет злословить и дальше, все, кто его слушает, окажутся слишком предвзятыми, и тогда уж, что бы ни говорил Цы, — ему не победить. К счастью, его противник (а у Серой Хитрости было еще много чего сказать) слишком увлекся театральными эффектами и сделал паузу столь долгую, что судейский пристав решил, будто судья передает слово обвиняемому. Не поднимая головы, уставившись в пол, Цы заговорил:
— Ваше величество… — и запнулся, ожидая дозволения продолжать. Император, чуть кивнув, разрешил. — Ваше величество, — повторил Цы. — Серая Хитрость лишь твердит общие слова, никоим образом не связанные с предъявленными мне обвинениями. В этом зале мне не вменяются в вину ни события из моего академического прошлого, ни происхождение моих познаний о мертвых телах. Здесь обсуждается, виновен я или нет в убийстве министра Кана. Могу сказать: что бы ни плел здесь Серая Хитрость, я никогда не лелеял плана возвыситься за счет Кана, не лгал, не разыгрывал трюков, чтобы заставить людей поступать выгодным для себя образом. А кому желательно так думать — пусть вспомнят, что я был взят под стражу солдатами его величества и отведен во дворец в тот самый момент, когда собирался навсегда покинуть Линьань. Ваше величество, вы находились во дворце в день, когда меня пригласили, а точнее, вынудили принять участие в расследовании ряда убийств, о существовании которых мне ничего не было известно. И вот у меня возникает вопрос: почему же муж столь мудрый, как министр Кан, и сам император, Сын Неба, обратили свое внимание на такое ничтожество, как я? Почему при наличии всех этих судей за все расплачивается бедный студент, в общем-то и не готовый выступать на столь почтенном собрании?
Цы стоял на коленях, касаясь лбом земли, и ни единым словом пока не намекнул на то, каков план его защиты. Как и Серая Хитрость, юноша не собирался сразу выкладывать все доводы. Он тоже владел искусством полемики и прекрасно понимал: следует придерживать аргументы. И сеять семена сомнения во всех, кто слушает, — чтобы сами слушатели могли делать выводы. С каменным лицом император отвернулся. Глаза его были неподвижны, высшее положение в иерархии ставило Нин-цзуна по ту сторону добра и зла. Легким движением руки повелитель вернул слово Серой Хитрости.
Юный судья перечел свои записи.
— Ваше величество! — Седовласый склонился в положенном поклоне. — Теперь я перехожу к самому важному. — Он усмехнулся и переложил один лист бумаги на стопку других листов. — В моих заметках значится, что перед самым убийством Кана, точнее, в тот день, когда министр осматривал Нежного Дельфина, юноша потрясал ножом в присутствии самого Кана. Цы даже не задумался о последствиях. Он просто схватил нож и нанес мертвому евнуху бессмысленный удар.
— Это было мертвое тело, — заметил Цы достаточно громко, чтобы быть услышанным.

— Именно так. Мертвое тело. Но столь же неприкосновенное, сколь и при жизни. Или вы позабыли принципы конфуцианцев, движущие нашими поступками? — Серая Хитрость возвысил голос. — Но нет! Конечно же, он ни о чем не забыл. Напротив! Он обладает потрясающей памятью. Он помнит все запреты и все-таки их преступает. Он прекрасно знает, что душа убитого пребывает в теле до самых похорон. А кто отважился на такой поступок, тот способен и на убийство императорского министра.
Серая Хитрость будто теснил Цы к бездне с двумя раскачивающимися над нею мостами: один из них — смерть, другой — погибель.
— Я не способен на убийство, — сквозь зубы произнес Цы.
— Никогда? Отменно! — рассмеялся Серая Хитрость. — Тогда я прошу у вашего величества, чтобы мой свидетель опроверг это показание.
Император разрешительно шевельнул бровью.
Двое стражников ввели в зал сморщенного седого человечка. Тот шагал неторопливо, всем своим видом давая понять, что роскошные его одежды взяты напрокат ради одного только случая. Вот он склонил голову, но Цы уже узнал прорицателя Сюя, человека, вместе с которым он работал на кладбище Линьаня.
Серая Хитрость усадил человечка рядом с собой, зачитал его имя и повторил обещание Сюя говорить только правду. А потом уставился на Цы. Прорицатель хотел сделать то же, но страх не позволил ему поднять взгляд.
— До того как мы услышим признание, — продолжал Серая Хитрость, — я должен, чтобы вы могли постичь истинную сущность обвиняемого, пересказать предыдущие события. Это, несомненно, подведет нас к семейным делам подсудимого. Два года назад обвиняемый Цы, следуя примеру своего осужденного брата Лу, украл у богатого землевладельца триста тысяч и вместе с малолетней сестрой тут же сорвался в бега, не ведая, что за ним уже бросился в погоню страж порядка по имени Гао. Мне не известны подробности этой долгой погони, однако, несмотря на величину похищенной суммы, подсудимый и его сестра очень быстро впали в нищету. И тогда один человек, бедный, но великодушный, — седой указал на прорицателя, — снизошел к их горестям и предложил юноше работу могильщика на Линьаньском кладбище.
По словам Сюя, вскоре на кладбище появился Гао — и спрашивал он про Цы. Сюй, ничего не знавший о проделках своего помощника, укрыл его. Как и всегда, юноша ответил ему черной неблагодарностью: бросил своего спасителя в беде и исчез. Через несколько месяцев Сюй взялся за ум и принял решение помочь правосудию. Зная, что Цы нашел пристанище в Академии Мина, прорицатель сообщил об этом Гао. Однако стражу порядка так и не удалось покончить с преступником — Цы снова его опередил.
Тут Серая Хитрость неожиданно передал слово прорицателю. Человечек пал перед императором ниц, потом поднял голову.
— Все произошло именно так, как рассказал этот досточтимейший из судей. — Сюй покосился на Серую Хитрость. — Страж порядка попросил меня проводить его в академию, поскольку не знал, где она, и заверил, что схватит Цы, пусть даже с риском для жизни. Я отвечал, что в такие дела не вяжусь, да страж меня убедил в конце концов. И вот за ночь до его гибели я отвел его в академию. Я, вообще-то, не собирался бродить там вокруг да около, но вскоре заметил, как Цы и Гао вместе вышли из ворот и двинулись к каналу. Я видел у Гао в руках кувшин — он что-то пил. Вначале их разговор шел довольно мирно, но вскоре завязался жаркий спор, и тогда Цы вдруг что-то такое сделал руками возле головы Гао, спихнул его в воду и был таков. Я побежал за помощью, но успел только увидеть, как несчастный исчезает под водой.
В лицо юноши впились сотни осуждающих глаз, послышался ропот негодования. Цы прикинул, как бы понадежнее опровергнуть показания Сюя.
— С дозволения вашего величества я мог бы доказать, что обвиняющий меня прорицатель не только клевещет на меня, но и пытается обмануть Сына Неба. — Цы надеялся, что эти слова наверняка заинтригуют императора.
Судебный пристав воззрился на владыку в ожидании. Цы все рассчитал правильно: Нин-цзун был взят за живое.
— Пусть говорит, — тихо и невозмутимо велел он.
Цы уткнулся головой в пол и исподлобья бросил взгляд на Серую Хитрость.
— Но мне нужен еще один человек. Мне нужен свидетель, профессор Мин.

* * *
Перерыв позволил Толкователю трупов насладиться эфемерным успехом. Ему не только удалось заронить сомнения в душе императора — теперь он сможет воспользоваться и показаниями, и мудрыми советами Мина; а самое главное — перейти ко второй части своего плана, непременно предусматривавшей разговор с Бо. Сейчас, с Фэном во главе стола, с недужным Мином и без помощи Лазурного Ириса, вся надежда его была на седого чиновника. Он уже давно заметил Бо в боковом зале, поэтому, когда стражники повели юношу через этот зал, Цы сумел приблизиться к Бо и взмолиться о помощи. Тот удивился, но кивнул и пошел вслед за стражниками в маленькую комнатку, где у Цы наконец появилась возможность поделиться с чиновником своими подозрениями. Поначалу тот колебался, но когда Цы открыл ему все свои аргументы, Бо гарантировал юноше свою поддержку. Потом за Цы явились два стражника, чтобы отвести его обратно в зал, и Бо исчез.
Когда Толкователя трупов вновь поставили перед императором, академик Мин уже полулежал в больничном кресле. На лице старца до сих пор сохранилось удивленное выражение, будто он не понимал, кого здесь судят и отчего он оказался перед императором, поэтому Цы кратко объяснил Мину суть дела. Мин изумился еще больше. Юноша убедился, что ноги его выздоравливают, и вздохнул с облегчением. Когда закончился перерыв, Цы, вновь простершись на полу между двумя караульными, обратился к императору:
— Ваше величество. — Цы подождал, пока Нин-цзун обратит на него внимание. — Как вам хорошо известно, вот уже много лет почтенный профессор Мин руководит академией, которая носит его имя, учреждением столь почтенным, что в престижности оно может состязаться с самим университетом. Вообще-то, в ней учился и Серая Хитрость, хотя ему и понадобилось шесть лет для получения степени, которую другие получают за два.
Нин-цзун нахмурился: оказалось, что обвинитель, о высокой компетентности которого ему столько понарассказывали, вовсе не столь блестящ. Цы втайне порадовался.
— Человек, подобный Мину, заслуживает всяческого вашего доверия, — продолжал Толкователь трупов, не поднимая головы. — Это человек чести, который своей искренностью и своим трудом способствовал росту мудрости среди подданных императора. Человек, в котором невозможно сомневаться.
— Задавайте вопросы, — потребовал судебный пристав.
— Прошу простить, — с готовностью извинился Цы. — Достопочтенный Мин, помните ли вы тот день, когда мы, ваши ученики, осматривали в префектуре Линьаня тело утопленника?
— Да, разумеется. Это было необычное дело. За его успешное раскрытие Серая Хитрость получил место при дворе. Все это случилось за два дня до больших экзаменов.
— Могли ли студенты покидать академию за неделю до экзаменов?
— Это строжайшим образом запрещено. На самом деле, если под влиянием непреодолимых обстоятельств какому-нибудь студенту требуется покинуть здание, о его уходе делает отметку привратник, а мы знаем, что этого не было.
— Понятно. Расскажите, пожалуйста, как ученики готовятся к экзаменам конца триместра.
— И это просто. В последнюю неделю ученики проводят дни в библиотеке, а по ночам готовятся до самой зари в своих спальнях.
— Вспомните, пожалуйста, когда я поступил в академию, у меня был сосед по спальне?
— Да. Как и у любого другого ученика, — отвечал Мин.
— Получается, что, помимо регистрационной книги, о моих возможных отлучках перед убийством мог бы судить и мой сосед?
— Конечно, он мог бы об этом свидетельствовать.
— А не могли бы вы пересказать историю с кражей, которая имела место уже после осмотра трупа?
— С кражей? Ах да! Ты имеешь в виду похищение твоего отчета. Что ж, это был весьма неприятный эпизод. — Мин взглянул на императора. — Цы подготовил подробный отчет о смерти Гао, в котором утверждал, что речь идет об убийстве. Этот отчет был украден и выдан за свой собственный его товарищем по комнате; цель — гарантировать себе должность при дворцовом суде.
— И последний вопрос, достопочтенный Мин. Помните ли вы имя моего соседа по комнате?
— Ну конечно, Цы. Твоим соседом был Серая Хитрость.

* * *
Серая Хитрость скомкал свои записи и изрыгнул ругательство, которое, впрочем, мало кто расслышал в общем шуме. Фэн шепнул ему что-то на ухо, а потом передал какую-то записку. Молодой судья кивнул и попросил разрешить ему приступить к допросу академика. Император позволил.
— Уважаемый учитель, — сладко начал Серая Хитрость, — уверены ли вы, что сообщили суду правду?
— Ну да, разумеется! — Этот вопрос удивил Мина.
— Значит, вы видели, как я похищаю отчет?
— Нет, но…
— Не видели. Тогда ответьте: считаете ли вы себя человеком чести?
— Да.
— Искренним? Правдивым?
— К чему все это? — Мин покосился на Цы. — Конечно да.
— Порочным? — спросил Серая Хитрость совсем другим голосом.
Мин склонил голову и замолчал.
— Разве вам не ясен вопрос? — настаивал Серая Хитрость. — Или мне повторить его еще раз?
— Нет, — еле слышно ответил Мин.
— Что означает ваше «нет»? Вы не считаете себя человеком порочным или не желаете, чтобы я повторил вопрос?
— Я вовсе не порочный, — ответил Мин уже увереннее.
— Нет? Ну что же… — Седой перечел записку Фэна. — Тогда чем вы объясните ваше чрезмерное влечение к мужчинам? Верно ли, что три года назад юноша по имени Ляо Сань жаловался на вас за приставания?
— Это была наглая ложь! — защищался академик. — Мальчик пытался шантажировать меня, чтобы я выставил ему хороший балл, а когда я отказался…
— Но ведь вас застали вместе, обнаженными, — перебил Серая Хитрость.
— Я повторяю, что все это клевета! Стояло лето, и я спал в своей комнате. А он вошел без разрешения и тотчас же разделся.

— Ну понятно… Здесь же сказано, что два года назад вас видели в компании известного извращенца, причем вы платили ему на входе в гостиницу, которая пользуется недоброй славой. Как представляется, после этого случая ваш собственный совет предложил вам отказаться от руководства академией.
— Проклятье! Тот, кого вы именуете извращенцем, — это был мой племянник, а встретились мы там, где он проживал. Семья попросила меня передать ему деньги, я так и сделал. В академии все поняли меня правильно.
— Клевета… шантаж… несправедливость… — покачал головой Серая Хитрость. — Годы прошли, а вы так и не сменили своей позиции. Скажите, Мин, вы женаты?
— Нет… Вам это известно.
— И у вас никогда ничего не было ни с одной женщиной?
Мин склонил голову. Губы его тихонько дрожали.
— Я… это не моя вина… я только… — бормотал Мин.
— Но вы привлекаете к себе других мужчин.
— Да никогда…
— Я пытаюсь в вас разобраться, Мин. — Серая Хитрость покинул свое кресло и положил руку академику на плечо. — Ну так если это не порок, то как бы вы определили это ваше качество? Любовь?
— Да, любовь, — ответил академик дрожащим голосом. — Да разве любить — это преступление?
— Быть может, это любовь безоговорочная, не требующая ничего взамен, верно?
— Да, так оно и есть. — Глаза Мина болезненно расширились, взгляд ушел в никуда.
— И ради такой вот любви вы пошли бы на что угодно?
— На что угодно, — подтвердил Мин.
— Спасибо, Мин. Это все, — закончил Серая Хитрость.
Мин, так и не придя в себя, кивнул седой головой.
Цы смотрел на своего учителя, сломленного горем, и сожалел, что выбрал его в свидетели. А вот лицо Серой Хитрости было исполнено живейшего внимания. Два стражника уже собирались отправить академика обратно в тюремную больницу, но тут Серая Хитрость заглянул ему в глаза и задал свой последний вопрос:
— И напоследок, Мин. — Седой выдержал долгую паузу. — Вы влюблены в Цы?
Мин замотал головой, словно не понимая вопроса. А потом повернул к Цы исполненный печали взгляд.
— Вы любите Цы?
— Да, — ответил он.

* * *
Оставалось лишь с горечью признать, что противник воспользовался этой подлой стратегией успешно. Не найдя лучших аргументов, не имея, что возразить по существу, он, раздув отвращение, вызванное к свидетелю его гомосексуальными пристрастиями, поставил под сомнение саму правдивость его показаний — тем, что вырвал у Мина публичное признание в любви к подозреваемому.
Вздохнув поглубже, Цы решил взять свое на допросе Сюя, но Серая Хитрость воспротивился этой идее столь эмоционально, будто под угрозу была поставлена его собственная жизнь.
— Ваше величество! — вскричал он. — Обвиняемый в грош не ставит вашу проницательность. Ведь очевидно, что признание Мина уже показало, чего стоят те способы, с помощью которых пытается спасти свою подлую жизнь этот изменник и убийца. Прорицатель уже заверил, что собственными глазами видел, как Цы убил стражника, и с вашего разрешения покинул зал слушаний.
Цы на собственной коже ощутил все таланты Серой Хитрости — таланты подлеца. Вместо того чтобы апеллировать к рассудку императора, седовласый играл на его гордости и отвлекал от мыслей о деле. Получилось так, что Толкователь трупов насмехался над Сыном Неба. И хотя нехитрая игра самого седовласого была, по мнению Цы, шита белыми нитками и очевидна любому, Нин-цзун действительно отказался выслушать его возражения. Цы упал духом, но сдаваться не собирался.
— Тогда, — юноша снова отважился подать голос, — я попросил бы разрешения опросить людей, обнаруживших труп стражника.
Нин-цзун обсудил это предложение с ближайшими советниками. Никого специально призывать не надо было: Серая Хитрость успел уже вызвать двух чистильщиков, вытащивших мертвого Гао из канала. После того как оба работника назвали себя и указали, из каких семей происходят, Цы спросил:
— Как я понял, ваша работа состоит в осмотре каналов? Это верно?
— Так оно и есть, — хором ответили они.
— А в чем именно состоит ваша работа? Я имею в виду — вы бредете вдоль воды? Время от времени?
— Каждый день мы патрулируем берега, проверяем чистоту воды в канале, в прудах и притоках. Мы работаем в южной части города, наша граница — это Рыбный рынок, волнорез и стена, — ответил более пожилой.
— И как долго вы занимаетесь этой работой?
— Я — лет тридцать, мой товарищ — всего с десяток.
— Отлично. Значит, опыта вам не занимать. Уверен, вы прекрасно справляетесь со своей работой, — посуровел Цы. — А теперь скажите: вы могли бы с точностью установить место и обстоятельства обнаружения трупа стража?
— Я его видел, — вставил слово тот, что помоложе. — Он плыл, как дохлая рыба, по одному из боковых каналов, совсем рядом с рынком.
— В южной части города?
— Да, конечно. Мой напарник все правильно рассказал.
— А в каком направлении течет вода в каналах и протоках?
— С юга на север. Как и сама река Чжэшуй.
— Итак, исходя из опыта тридцати лет работы, считаете ли вы возможным, чтобы мертвое тело, сброшенное в воду на севере, поплыло против течения и оказалось на юге?
— Такое невозможно. Есть, конечно, участки спокойной воды, но уж шлюзы-то всяко не позволили бы такому случиться.
— Невозможно? — не выдержал сам император.
Охранники молча переглядывались.
— Никак невозможно! — рявкнули мастера.
Теперь Цы обратился уже к самому императору:
— Ваше величество! Всем известно, что Академия Мина находится на самом севере Линьаня. Прорицатель Сюй утверждал, что я сбросил стража в ближайший к академии канал. Так не кажется ли вам важным узнать, почему солгал Сюй?

* * *
Серая Хитрость побледнел от гнева, когда стражники императора приволокли прорицателя к ногам Нин-цзуна. Пока его тащили по коридору, Сюй всех проклинал, но удар жезлом заставил его склониться перед императором. Прорицатель взвыл и сплюнул, с дикой яростью глядя на Толкователя трупов. Цы был невозмутим.
— Можете начинать, — произнес пристав.
Ко всеобщему удивлению, Цы обратился к Серой Хитрости:
— Теперь ты позабыл, что в ночь перед убийством мы спали в одной комнате, стало быть, уйти незамеченным, чтобы кого-то убить, я не мог. Но тебе не забыть об обстоятельствах гибели стражника. Они ведь фигурировали в отчете, который позволил тебе занять твой нынешний пост.
Серая Хитрость насупился, делая вид, что изучает свои материалы.
— Я все прекрасно помню, — с вызовом отчеканил он.
— И как же это было? По-видимому, это записано в твоем отчете. — Цы притворился, что сам не помнит ответа.
— Спица, прошедшая через ухо до самого мозга, — пробормотал Серая Хитрость.
— Железная спица?
— Да, так и было.
— Такая же? — Цы неожиданно потянулся к прорицателю и вытащил из его спутанных волосьев длинную иглу.
Члены трибунала замерли. Лицо Серой Хитрости, утратив обычный цвет, превратилось в гримасу ярости. А когда Цы взмахнул спицей перед лицом бывшего однокашника, тот, обуреваемый гневом, покинул зал слушаний. Толкователь трупов не терял ни мгновения. В присутствии судьи Фэна он обвинил прорицателя Сюя в убийстве старшего стражника Гао.
— Сюй заинтересовался вознаграждением, которое Гао предлагал за мою поимку. Страж, по-видимому, был человек осторожный, поэтому и не соглашался выдать вознаграждение авансом, требуя, чтобы прорицатель прежде сдал меня ему. Не знаю, решил Сюй, что его обманули, или они повздорили по иному поводу, но в конце концов Сюй убил Гао с целью грабежа, использовав свой привычный способ: металлическую иглу.
— Вранье! — визгливо крикнул Сюй, но тут же получил новый удар.
— Ты говоришь «вранье»? А вот свидетели утверждают, что труп обнаружен неподалеку от Рыбного рынка. То есть получается, как ни странно, что в нескольких шагах от баркаса, где ты живешь, — выпалил Цы. — А что касается денег за выкуп, то уверяю: если стражники вашего величества опросят хозяев местных харчевен и тамошних проституток, они подтвердят, что нищий Сюй в дни после убийства сорил деньгами.
Раздавленный всеми этими доводами, прорицатель мог только бормотать. Он был теперь похож на собаку, молящую о пощаде. Нин-цзун не изменился в лице. Он просто распорядился задержать преступника и прервать заседание до послеполуденного часа.

* * *
При возобновлении процесса Серая Хитрость всем своим видом показывал, что раненый тигр, пусть даже атакованный со спины, все еще способен растерзать своих врагов. Фэн с отсутствующим видом сидел рядом с ним — Цы воспринял это выражение как воплощение лицемерия. Когда в зал вошел император, все склонились в поклоне, — все, кроме появившейся за время перерыва женщины, в которой юноша признал Лазурный Ирис.
Получив дозволение говорить, Серая Хитрость вскочил:
— Божественный государь! Тот факт, что мерзостный прорицатель Сюй пытался обмануть наше доверие, вовсе не освобождает Цы от вполне обоснованных подозрений. Как раз наоборот: одно, но бесспорное обвинение в убийстве делает торжество справедливости еще более неотвратимым. — Седовласый прошел несколько шагов и остановился прямо перед Цы. — Очевидно, что обвиняемый сплел дьявольский план, намереваясь покончить с жизнью министра Кана, и что он его исполнил в точности, а затем попытался скрыть свое ужасное преступление, имитируя обычное самоубийство. Вот оно, истинное лицо этого юноши: друг извращенцев. Беглец от правосудия. И подельник убийц.
Нин-цзун с выразительностью мумии еле заметно опустил веки. Затем, как то и предписывалось правилами, он предоставил слово для защиты Толкователю трупов.
— Ваше величество, — поклонился юноша, — несмотря на все сказанное в моей первой речи, позволю себе еще раз подчеркнуть, что я никогда не стремился на службу к Кану и что именно досточтимый министр повелел мне оказать посильную помощь в расследовании преступлений, предшествовавших его смерти. А теперь я осмелюсь напомнить про обстоятельство, до дыр затертое во всевозможных учебниках по судебному праву: чтобы совершилось преступление, преступнику нужен мотив. И не важно, будет ли то месть, вспышка гнева, ненависть либо алчность. Однако в отсутствии мотива мы будем столь же беспомощны, как беспомощен ныне я перед ложным обвинением. И вот я спрашиваю: зачем мне нужно было убивать Кана? Все помнят, что в случае успеха расследования его величество обещал мне высокий судебный пост. Так скажите же мне, — Цы обернулся к Серой Хитрости, — станет ли голодный сбивать единственное яблоко в своем саду?

Серая Хитрость уже взял себя в руки. Лицо его было исполнено такой уверенности, что Цы занервничал. Седовласый взял слово.
— Прибереги свои глупые словесные игры для студентов и извращенцев — нас такими выкрутасами не запугаешь. Ты говоришь о мотивах? О мести, вспышке гнева, ненависти либо алчности. Что ж, давай это обсудим! — с вызовом воскликнул Серая Хитрость. — Из всего, что ты тут наговорил, истинно только одно: император обещал тебе высокий судебный пост, если ты укажешь автора всех этих преступлений. — Серая Хитрость помолчал. — И что же, ты указал это имя? Может быть, я просто что-то прослушал? — Седой улыбнулся. — Ты говорил о ненависти и мести, не упомянув, что именно эти чувства Кан возбудил в тебе, когда ломал твою волю, угрожая убить твоего любимого учителя. Ты говорил о вспышке гнева, позабыв, как несколько дней назад выглядел ты сам, пронзая ножом тело евнуха. И наконец, ты рассказал нам об алчности, не упомянув, что самоубийство министра вкупе с его весьма своевременной запиской открывало тебе дорогу к обещанной императором награде. Мне неведомо, что подумали прочие, однако, на мой вкус, твою горестную притчу о садовнике, сбивающем последнее яблоко, следовало бы заменить другой — о голодном, который так возжаждал мяса, что убил свою единственную корову, вместо того чтобы довольствоваться молоком, которое она дает. Но раз уж ты вспомнил о судебных трактатах, не вредно было бы напомнить еще об одном условии любого убийства. О возможности. Итак, ответь-ка нам, Цы: где ты находился в ночь гибели министра Кана?
Пульс и дыхание Цы словно побежали наперегонки. Непроизвольно он бросил быстрый взгляд туда, где по-прежнему стояла супруга Фэна. Юноша не смог от этого удержаться, поскольку в то самое время, когда убивали Кана, он лежал в постели с нею.
Без колебаний Цы заявил, что в указанную ночь он совершенно естественным образом спал, и спал один. Но этот ответ не устроил ни Серую Хитрость, ни императора. Толкователь трупов знал, что седой попробует обыграть его слова в своих целях, поэтому сам попросил слова, дабы перевести общее внимание на нечто совсем иное.
— В этих доводах столько же здравого смысла, сколько его у слонов, когда они в страхе давят друг друга. Ты берешь столь широко, что с легкостью мог бы обвинить половину сидящих в этом зале. Но разве тебя это смутит, если главное для тебя — добиться своей цели! Тебе не хуже моего известно, что очень многие Кана столько же ненавидели, сколько и боялись, и что здесь легко отыщется с десяток кандидатов в его убийцы с мотивами того же порядка. Но ответь-ка мне на совсем простой вопрос. — Толкователь трупов выдержал долгую паузу. — Какая идиотская причина заставила бы убийцу выдать себя с головой? Или еще проще: будь я убийцей, зачем бы я первым открыл императору, что самоубийство Кана на самом деле было убийством?
Цы довольно улыбнулся, понимая, что высказал решающий аргумент. Император, однако, вздернул левую бровь и посмотрел на юношу с презрением.
— Ты мне ничего не открыл, — произнес Нин-цзун. — Об убийстве министра мне доложил Серая Хитрость.
Цы обомлел, не в силах понять, по какой причине император отказывает ему в первенстве. Это же был фундамент его доказательств! Если его выбьют у Цы из-под ног, уже никто и ничто не спасет его. На его вопрос ответила легкая улыбка, невзначай скользнувшая по губам Фэна: Фэн вовсе не говорил с императором о его открытиях. Он передал их Серой Хитрости.

* * *
Перерыв в заседании дал юноше необходимую передышку, чтобы унять ненависть к Фэну и Серой Хитрости, которая буквально лишала его рассудка. Императору предстояли непременные вечерние церемонии, поэтому он перенес продолжение суда на утро.
В тюремном застенке Цы увидел Фэна. Судья ждал сгорбившись, сидя на единственном табурете посреди камеры. Он сделал караульному знак обождать за железной решеткой, пока он будет говорить со злоумышленником. На полу стояла миска с супом. Толкователь трупов с самого утра не проглотил ни крошки, но есть не хотелось и теперь. Караульный приковал Цы к стене и вышел из камеры.
— Держи, ты ведь голодный, — произнес Фэн, не поднимая взгляда, и переставил тарелку поближе к ногам юноши.
Цы пнул миску с такой силой, что суп заляпал торжественное облачение судьи. Фэн поспешно вскочил. Смахивая брызги, он смотрел на Цы горестным взглядом, словно отец на срыгнувшего новорожденного.
— Ты должен успокоиться, — произнес судья снисходительным голосом. — Я понимаю твое негодование, но мы и теперь можем уладить это дело. — Он снова сел перед Толкователем трупов. — Потому что вся эта история зашла слишком далеко.
Цы даже не смотрел в его сторону. Как мог он относиться к этому предателю, словно к отцу? Если бы не цепь, он собственными руками задушил бы судью.
— Я вижу, ты не хочешь говорить, — продолжал Фэн. — На твоем месте я поступал бы так же, да только сейчас не то время, чтобы быть идиотом и тешиться гордостью. Ты можешь и дальше молчать, дожидаясь, пока Серая Хитрость не порвет тебя на куски, — или выслушаешь мое предложение и спасешь свою шкуру.
Фэн велел караульному принести новую миску супа, но Цы взъярился еще пуще:
— Жри его сам, мерзкий ублюдок!
— Ага! Кажется, языка ты пока не лишился. Цы, выслушай меня, ради старика Конфуция! Ты много чего пока не понимаешь. Есть вещи, над которыми ты даже не задумывался. Весь этот судебный процесс затеян не ради тебя. Доверься мне, и я тебя вытащу. Кан мертв, и не все ли равно, был он убит или покончил с собой? Ты просто должен помалкивать. Я опозорю Серую Хитрость и этим спасу тебе жизнь.
— Что значит — затеян не ради меня? Да разве в тюрьму бросили кого-нибудь другого? Или ребра ломали вовсе не мне? Ты о таком доверии говоришь?
— Проклятье! Да я просто старался, чтобы дело отобрали у тебя и возложили ответственность за расследование на Серую Хитрость. Если бы он действовал по моей указке, все вышло бы намного проще, однако его зависть оказалась сильнее, и он обвинил тебя.
— Правда? Так почему же я вам все-таки не верю? Если бы вы и впрямь хотели мне помочь, это можно было сделать в Зале слушаний. Что вам стоило объявить, что именно я рассказал об убийстве Кана?
— Именно так бы я и сделал, если бы от этого была какая-то польза. Но получилось бы, что я говорю то одно, то другое, а это лишило бы меня доверия императора. Сейчас Нин-цзун мне доверяет. И нужно, чтобы так оно и продолжалось, если ты хочешь, чтобы я тебя спас.
— Так же, как спасли моего отца?
— Не понимаю. Что ты имеешь в виду? — Лицо Фэна переменилось.
Вместо ответа Цы вытащил записку, найденную в книге Фэна, и бросил к ногам судьи:
— Узнаете почерк?
Фэн с удивлением поднял с пола листок. Прочитал — и руки его задрожали.
— Где… где ты это откопал? Ведь я… — Речь его перешла в бормотание.
— Вот почему вы запретили моему отцу возвращаться? Чтобы и дальше воровать партии соли? Поэтому вы и с евнухом разделались? Ведь Нежный Дельфин обнаружил те же нестыковки! — кричал Цы.
Фэн пятился назад, широко распахнув глаза, как будто бы увидел привидение.
— Да как ты смеешь, неблагодарный? И это после всего, что я для тебя сделал!
— Ты обманул моего отца! Ты всех нас обманул, а теперь осмеливаешься напоминать о благодарности? — Цы дернул за цепь, силясь освободиться.
— Твой отец? Да он бы должен был мне ноги целовать! — выкрикнул Фэн с искаженным лицом. — Я вытащил его из нищеты, а к тебе относился как к родному сыну!
— Не пачкай имя моего батюшки, иначе… — Цы снова тряхнул цепями; железо лязгнуло о стену.
— Да разве тебе не понятно? Я обучал и воспитывал тебя как приемного сына, ведь у меня никогда не было родного! — В глазах его сверкало безумие. — Я всегда тебя защищал. Я даже позволил тебе уцелеть при взрыве. Почему, как ты думаешь, умерли только они? Я мог бы дождаться твоего возвращения… — Судья протянул дрожащую руку, чтобы погладить юношу по лицу.
От последних признаний юношу будто разорвало надвое.
— Какого взрыва? Что ты имеешь в виду? — Цы отступил к стене, точно мир вокруг него стремительно рушился. — Что значит «умерли только они»? — Теперь Толкователь трупов извивался всем телом, пытаясь дотянуться до Фэна.
Фэн стоял совсем рядом, протянув руки, словно желая обнять ученика. Взгляд его подернулся пеленой.
— Сын мой, — всхлипнул он.
И тут Цы все же ухитрился схватить судью за край одеяния. Дернув Фэна к себе, он захлестнул его шею цепью и принялся душить. Фэн отчаянно барахтался, не понимая, что происходит, лицо его стремительно синело. На губах судьи выступила белесая пена — и тут на Цы сзади набросился караульный.
Последнее, что услышал юноша, теряя сознание, — это как Фэн кашляет и угрожает своему ученику страшнейшими из пыток.

35

Стражник про себя полагал, что молодого преступника перед казнью и в чувство-то приводить не стоит, — но, подчиняясь приказу начальника, все же выплеснул на окровавленное лицо юноши несколько ведер воды. Цы со стоном пытался разлепить заплывшие веки, но те не слушались. С трудом он различил, что над его избитым телом склоняется размытая фигура.
— Ты должен быть поосторожней, — услышал он голос Фэна. — Держи. Вытрись. — Судья протянул ему шелковый платок, но Цы его не принял.
Понемногу очертания становились все более ясными. Фэн сидел рядом с ним на корточках и разглядывал его, как агонизирующее насекомое, которое сам же и раздавил. Цы попробовал до него дотянуться, но цепи держали крепко.
— Извини, эти стражники такие грубые. Порою они просто не различают, где человек, а где животное. Но это их работа, и никто не вправе их за это упрекать. Хочешь воды?
И хотя вода эта отдавала ядом, Цы принял стакан, потому что внутри у него все горело.
— Знаешь, Цы, я должен признать, что всегда восхищался твоей проницательностью, однако теперь ты превзошел все мои ожидания, — продолжал Фэн. — И это очень жаль, поскольку — если ты только не передумаешь — твое же хитроумие приведет тебя прямиком на эшафот.

И судья улыбнулся с бесстыдством гиены.
— То же хитроумие, с помощью которого ты обвинил моего брата, мерзавец?
— Ах, так ты и об этом проведал? Ну что ж. Признайся как эксперт эксперту, это был замечательный ход. — Фэн говорил словно о партии в шашки. — Как только я устранил Шана, мне понадобился виновный, а твой братец был самой подходящей кандидатурой: три тысячи, которые нарочно проиграл ему один из моих людей; подмена нити шнурком Шана сразу после поимки Лу; снадобье, которым мы его опоили, чтобы не позволить ему защищаться на суде… А главное — серп, который мы у него похитили, а потом смочили кровью, чтобы невинная мошкара окончательно его изобличила…
Цы мало что понимал. Под черепом у него до сих пор гудело от немилосердных ударов.
— Как бы то ни было, я вижу, что привычка шарить по чужим книгам у тебя наследственная, — продолжал Фэн. — Твоему отцу заглянуть в мои счета показалось мало — он еще решил поделиться своими открытиями с беднягой Шаном. Вот почему от того пришлось избавиться… Это было только предупреждение, но твой отец ему не внял. Вечером перед взрывом я приходил, чтобы его переубедить, однако твой батюшка будто спятил. Он угрожал на меня донести. В конце концов я сделал то, что должен был сделать с самого начала. Мне нужна была копия документа, которым он мне угрожал, но он не соглашался мне ее отдать. Видишь сам — он просто не оставил мне выбора. Идея с пороховым взрывом, который объяснил бы все его раны, пришла мне в голову попозже — когда я услышал раскаты грома.
Цы окаменел. Вот, значит, отчего братец Лу взял его серп, не найдя своего! Поначалу Цы объяснял поведение брата иначе: любой убийца старается отделаться от орудия преступления.
— Ну хватит, Цы! — рявкнул Фэн. — Да неужели ж ты думал, что и впрямь какая-то случайная молния оборвала жизнь твоих родителей? О Великий Будда! Спустись с небес на землю!
Цы смотрел на судью уже не с ненавистью, а просто не в силах поверить в такое и желая убедиться, что услышанное — не более чем нелепый кошмар, который рассеется, стоит лишь проснуться. Но Фэн продолжал куражиться перед ним, впадая уже в полное неистовство.
— Твоя семья! — Судья плюнул на тюремный пол. — Да что они все сделали ради тебя? Твой братец-громила тебя избивал до потери сознания, а твой отец — слабак, не способный защитить своих дочерей и воспитать сыновей. И ты все еще оплакиваешь их потерю? Да ты должен был бы всечасно благодарить меня за то, что я убрал этот мусор с твоей дороги. — Фэн вскочил и принялся мерить камеру шагами. — Или ты позабыл, что именно я вытащил тебя из грязи, именно я дал тебе образование, сделал таким, каков ты есть? Неблагодарная тварь! — Судья почти рыдал. — В этой семье один только ты и был хорош. А теперь, когда ты вернулся, я думал, мы будем счастливы. Ты, я и моя жена Лазурный Ирис. — Когда судья Фэн произнес имя своей супруги, лицо его оттаяло, как по волшебству. — Из вас двоих я устроил бы себе семью… Чего еще и желать? Я тебя принял. Ты был для меня почти как сын…
Цы с изумлением взирал на эту вспышку безумия. Никакими ухищрениями, ни словом, ни делом он не сумел бы вернуть Фэну рассудок.
— Но мы еще можем вернуться к прежней жизни, — продолжал Фэн свой монолог. — Позабудь о прошлом! Со мной тебя ожидает будущее. Чего ты хочешь? Богатства? Будет тебе богатство. Познаний? Ну, тут я точно угадал. Ты всегда хотел выделиться своею ученостью. Будут у тебя и познания. Я сделаю так, что ты пройдешь экзамены и займешь лучшую из государственных должностей. Любую! Ты что, не понимаешь? Не понимаешь, как много я могу для тебя сделать? И знаешь, почему я тебе все это говорю? Потому что мы до сих пор можем вернуться к прежней жизни. Одна семья. Ты, я и Лазурный Ирис.
Цы смотрел на бывшего учителя с презрением. Действительно, совсем еще недавно он страстно желал занять пост судьи. Но теперь его единственной целью было вернуть честное имя отцу и разоблачить лживого убийцу.
— Прочь отсюда! — проревел Цы.
— Да что с тобой? — изумился Фэн. — Разве есть у тебя право меня презирать? Или ты думаешь, что способен меня разоблачить? Дело в этом? В этом? — Теперь судья смеялся. — Наивный мальчишка! Ты и вправду почитаешь меня за дурака, готового сначала открыть перед тобой свое сердце, а потом позволить себя погубить?
— Твоего признания мне не нужно, — тихо произнес Цы.
— Значит, не нужно? И что же ты собираешься рассказать? Что это я убил Кана? Что я воровал соль? Что я убил твоих родителей? Клянусь всеми бессмертными, сынок, нужно быть полным дураком, чтобы думать, будто тебе кто-то поверит. Посмотри на себя: ты всего лишь приговоренный к смерти, ты отчаялся настолько, что готов на все, лишь бы избежать казни. А тюремщики подтвердят, что ты на меня покушался.
— У меня есть… доказательства… — Толкователь трупов еле шевелил языком.
— Ты в этом уверен? — Судья прошел в угол камеры и вытащил из сумки гипсовый слепок. — Не на это ли ты рассчитывал? — Фэн предъявил Толкователю трупов модель пушки, которую забрал из Академии Мина. — Ты думал — вот оно, твое спасение? — Судья поднял модель над головой и швырнул на пол, расколов на тысячу кусков.
Цы зажмурился, чтобы гипсовая крошка не попала в глаза. И долго потом не открывал. Он не хотел видеть Фэна. Он просто хотел его убить.
— Ну и что теперь? Станешь молить о пощаде? Как твои родители? О, они умоляли сохранить им жизнь!
Юноша напрягся так, что чуть не задушил себя железными цепями; Фэн наслаждался его отчаянием.
— Трогательная картина! — хохотал судья. — Неужели ты полагал, что перед тобой глупец, который позволит себя уничтожить? Я могу запытать тебя до смерти, и никто не придет к тебе на помощь.
— Так чего же ты ждешь? Давай! Начинай! Только это мне сейчас и нужно, — выговорил Цы.
— Ага, чтобы меня потом судили? — Фэн снова расхохотался. — Я чуть не забыл, с каким хитрецом имею дело… — И он покачал головой. — Охрана! — выкрикнул судья. Караульный, явившийся на зов, держал в одной руке бамбуковую палку, а в другой щипцы.
— Повторяю тебе: я не дурак. Видишь ли, бывает так, что обвиняемые лишаются языка и потом уже не могут выступить в свою защиту, — добавил Фэн, покидая камеру.

* * *
От первого удара Цы согнулся как раз настолько, чтобы второй пришелся ему по спине. Палач усмехнулся и закатал рукава. Цы пытался защищаться, прекрасно понимая при этом, что тюремщик честно отработает свои деньги. Толкователю трупов уже доводилось видеть подобное. Вначале палач будет его избивать, пока не надоест. Затем заставит подписать признание, а получив нужный документ, вырвет ногти, переломает пальцы и отрежет язык, чтобы гарантировать молчание обвиняемого на суде. Юноша подумал о своей семье и об ужасной смерти, которая ожидает его самого. То, что убитые окажутся неотомщенными, приводило его в отчаяние.
Следующие удары лишили его последних сил, а тряпка, которой ему заткнули рот, мешала дышать. Взгляд Цы уже туманился, но образы родителей выступали все более отчетливо. Когда придвинувшиеся вплотную призраки шепнули, что нужно бороться, он решил, что настала агония; это подтвердил и металлический привкус крови во рту. Цы чувствовал, что силы его покидают. Лучше было бы, наверное, умереть прямо сейчас, чтобы покончить с мучениями, но призрак батюшки заставлял его сопротивляться. От нового удара тело Цы провисло на железных цепях. Мускулы его напряглись. Он понял, что должен остановить пытку раньше, чем палач нанесет решающий удар.
Цы втянул носом жидкую смесь воздуха, пота и крови и, когда она достигла его легких, плюнул изо всех сил. Грязная тряпка вылетела у него изо рта: Цы наконец-то мог говорить.
— Я признаюсь, — просипел он.
Эти слова не избавили юношу от последнего яростного удара будто его неожиданное решение лишило палача законного нрава на развлечение. Удовлетворившись сделанным, тюремщик снял цепь, стягивавшую запястья юноши, и протянул ему документ о признании. Цы принял кисточку в дрожащие ладони и нацарапал нечто, напоминавшее подпись. И выронил кисть, оставив на бумаге след из крови и чернил. Палач с отвращением осмотрел испачканный листок.
— Сойдет, — решил он и передал документ другому тюремщику. А потом щелкнул щипцами. — Ну а теперь посмотрим на эти пальчики.
Цы не мог сопротивляться. Его обвисшие руки уже казались руками мертвеца. Палач ухватил его за правое запястье и поймал щипцами ноготь большого пальца. Сжал щипцы, с силой потянул и вырвал ноготь, но юноша даже не изменился в лице; палач явно оказался разочарован. Он ухватил щипцами второй ноготь, но вместо того, чтобы вырвать его с корнем, потянул наверх и переломил. Цы недовольно поморщился.
Палач, удивленный терпеливостью жертвы, покачал головой.
— Ну, раз ты не кричишь, стало быть, язык тебе не нужен. Вот мы тебя от него и избавим, — усмехнулся мучитель.
Цы напрягся. Цепи по-прежнему держали его, но дух отца заставлял действовать.
— А ты… тебе уже приходилось кому-то вырывать язык? — произнес Цы.
Палач поглядел на него поросячьими глазками:
— Теперь мы еще и разговариваем?
Цы постарался улыбнуться, но ему удалось только отхаркнуть кровавую слизь.
— Когда ты его вырвешь, ты одновременно оборвешь и мои вены. И тогда я изойду кровью, как свинья, и тебе уже не спасти мою жизнь. — Цы помолчал. — А знаешь, что случается с теми, кто убивает обвиняемого до приговора?
— Хватит болтать! — прикрикнул палач, но щипцы опустил. Он знал, что в таких случаях виновников смерти немедленно убивают.
— Неужели ты настолько туп, что не понимаешь? Почему, как ты думаешь, Фэн вышел из камеры? Он знает, что должно со мной случиться, и не захотел брать вину на себя.
— Я же сказал: заткнись! — Палач ударил пленника в живот, Цы перегнулся пополам.
— И где же все дворцовые врачи? — прохрипел Толкователь трупов. — Если ты послушаешься Фэна, я умру от потери крови. А потом он скажет… скажет, что не отдавал тебе никакого приказа. Скажет, что это все твое самоуправство, и тебе конец.

Палач засомневался: кажется, до него дошло наконец. Все, что просипел этот молокосос, было правдой. Его обвинят в том, что он не уберег свидетеля.
— Если я не подчинюсь, я… — Он вновь схватился за щипцы.
— А ну-ка, остановись! — прозвучал властный голос снаружи.
Цы и его палач одновременно повернули головы. За решеткой стоял Бо с двумя стражниками. Палачу приказали убираться.
Цы ничего не понимал. Он только почувствовал, что его поднимают и ставят на ноги. Бо достал флакончик с нюхательной солью — ею обычно приводят в чувство во время пыток — и поднес к самому носу страдальца.
— Пошли. Поторапливайся! Суд вот-вот начнется, — подгонял седой.
По дороге Бо рассказывал Толкователю трупов о результатах своих изысканий, но юноша его почти не слушал. Разум Цы теперь превратился в хищника, единственной целью которого была яремная вена на шее Фэна. Однако чем ближе они подходили к залу слушаний, тем внимательнее он слушал разъяснения чиновника. Перед входом Бо протер лицо узника и дал ему чистую одежду.
— Будь осторожен и старайся не допускать ошибок. Помни, что обвинить придворного — это то же самое, что обвинить самого Нин-цзуна, — предупредил седой.
Когда двое солдат вытолкнули Цы вперед, от удивленного возгласа не смог удержаться даже сам император. Лицо юноши превратилось в шмат избитой плоти, глаза едва выглядывали из щелочек среди синих опухолей. А вот лицо Фэна исказилось от страха. Бо занял место в нескольких шагах от Цы, не выпуская из рук большой кожаной сумки. Наконец император сделал знак прислужнику: тот ударил в гонг, следствие возобновилось.
Первым взял слово Фэн. На нем была его старая судейская мантия и особая шапочка, обозначавшая, что на сей раз судья на стороне обвинения. Зверь наконец решил выпустить когти. Цы взглянул на Бо; седой чиновник кивнул.
— Быть может, некоторым из вас приходилось чувствовать боль от предательства безупречного торгового партнера, который привел вас на грань разорения: или от измены любимой женщины, которая бросает вас ради более состоятельного поклонника; или от заведомо нечестного назначения вашего соперника на престижную должность, — работая на публику, принялся фиглярствовать Фэн. — Однако заверяю вас: ни одному из этих несчастий не сравниться с горечью и страданием, которые переполняют сейчас мое сердце… Этот человек, простершийся ныне перед императором в показном страхе и смирении, на деле является худшим из обманщиков, самым неблагодарным и лживым из человеческих существ. До вчерашнего дня я относился к обвиняемому, как к родному сыну, и предоставлял ему свой кров. Я обучал, кормил и защищал этого мальчика, словно щенка. На этого юношу я возлагал надежды несчастного отца, оставшегося без потомства. Однако сегодня, к неутешной моей скорби, я убедился, что под этой фальшивой шкурой ягненка таится самое подлое, растленное и смертоносное существо, которое даже трудно себе и вообразить… Как только мне открылась истина, я уже не мог таить свое разочарование. Я прерываю свое покровительство, я направляю против негодника весь мой гнев и поддерживаю обвинение Серой Хитрости. С болью в сердце мне пришлось пролить кровь юного обманщика, чтобы добиться от него признания в преступлениях. От того, кто — как я надеялся — унаследует и мою честь, и мое имущество, я услышал самые страшные слова, которые отец только может услышать от сына. — Фэн взял со стола признание Цы и предъявил его императору. — К счастью, дух удачи решил избавить нас от дальнейших потоков лжи: он сделал так, что обвиняемый в припадке ужаса откусил себе язык. Но это не может остановить мое стремление восстановить справедливость, которую это отвратительное создание поставило под угрозу своим бесчестным поведением.
Император внимательно прочел документ, в котором Цы брал на себя убийство Кана и объяснял свои мотивы. Затем, удивленно вскинув брови, Нин-цзун передал бумагу судебному приставу, хранившему у себя все признания и заявления. Затем он поднялся и направился к Цы с гримасой человека, нежданно вляпавшегося в нечистоты.
— Изучив документ с признанием и принимая во внимание, что обвиняемый не имеет возможности произнести защитительную речь, мне приходится сразу же огласить приговор…
— Это не моя подпись, — харкнув кровью, перебил императора Цы.
По залу пронесся вздох изумления. Фэн, дрожа, поднялся со своего места.
— Это не моя подпись! — слабо, но уверенно повторил Цы.
Фэн сделал шаг назад, как будто с ним заговорил призрак.
— Ваше величество! Обвиняемый уже во всем признался! — выкрикнул Фэн.
— Молчать! — прорычал Нин-цзун. И умолк сам, обдумывая и взвешивая решение. — Может быть, он и вправду подписал этот документ. А может, и нет. Но любой обвиняемый имеет право на слово для последней защиты. — Император снова сел и с суровым ликом предоставил слово Цы.
Толкователь трупов склонился в поклоне:
— Досточтимый государь… — Юноша страшно закашлялся.
Бо уже хотел броситься на помощь, но его остановил стражник. Отдышавшись, Толкователь трупов продолжил:
— Перед лицом всех присутствующих я должен сознаться в своей вине. В вине, которая пожирает меня изнутри. — По залу вновь разнесся шепоток. — Тщеславие… да, именно тщеславие ослепило меня, так что я превратился в невежду и глупца, не способного отличить истину от лжи. Моя глупость заставила меня связать свое сердце и все свои мечты с человеком, который, как никто другой, воплощает в себе ложь и лицемерие; с крокодилом, который сделал предательство сутью всей своей жизни, неся при этом смерть всем, кто его окружает. Когда-то я почитал этого человека своим отцом, но теперь я знаю, что он — преступник.
С этими ловами Цы посмотрел на Фэна.
— Попридержи язык! — пригрозил ему судебный пристав. — Все, что ты говоришь против императорского слуги, ты говоришь против императора!
— Я знаю. — Цы снова закашлялся. — И последствия мне тоже известны, — дерзко добавил он.
— Ваше величество! Да неужели вы собираетесь его слушать? — возопил Фэн. — Он будет лгать и клеветать, лишь бы спасти свою шкуру.
Император нахмурился:
— Фэн прав. Либо ты подтверждаешь свои обвинения фактами, либо я немедленно распоряжусь тебя казнить.
— Заверяю ваше величество, что более всего на свете я желаю доказывать и приводить факты. — Лицо Толкователя трупов исполнилось неистовой решимости. — Поэтому я докажу, что именно я, а не Серая Хитрость обнаружил, что смерть Кана не была самоубийством; что именно я рассказал об этом Фэну; что судья в нарушение своего обещания передал эти факты не вашему величеству, а Серой Хитрости.
— Я жду, — поторопил Нин-цзун.
— Тогда позвольте мне задать вопрос вашему величеству. — (Император, помедлив, кивнул.) — Предполагаю, что Серая Хитрость открыл вам подробности, которые подтолкнули его к столь неожиданному выводу.
— Это верно. Он открыл подробности.
— Детали, которые нигде более не обсуждались?
— Мое терпение уже на пределе!
— Тогда ответьте, ваше величество, откуда я тоже знаю эти подробности? Откуда бы мне знать, что Кана вынудили написать ложное признание, что его одурманили наркотиками, раздели и еще живого повесили два человека, сдвинувшие с места тяжелый сундук?
— Ну, это уж совсем глупо, — вмешался Фэн. — Он все это знает, потому что сам и готовил убийство.
— А я докажу, что нет! — Цы впился глазами в лицо Фэна, и стало видно, что судья напуган. — Досточтимый государь… — Толкователь трупов вновь обернулся к Нин-цзуну. — Сообщил ли вам Серая Хитрость интересную деталь о веревке? Упомянул ли он, что одурманенный Кан не шевелился, когда его вешали? Уточнил ли он, что след от веревки на пыльной потолочной балке был тонок, без всяких признаков раскачивания?
— Да. Так и было. Но я не вижу связи…
— Позвольте еще один, последний вопрос. Веревка все еще привязана к балке?
Нин-цзун переадресовал этот вопрос Серой Хитрости; седой ответил, что так и есть.
— В таком случае вы можете удостовериться, что Серая Хитрость лжет. На балке не осталось никакого следа. Он оказался стерт, когда я проверял, как движется веревка. Серая Хитрость определенно не мог видеть следа сам. Он знал о нем только из рассказа Фэна, а Фэну об этой детали сообщил я.
Нин-цзун кинул грозный взгляд в сторону обвинителей. Серая Хитрость опустил голову, но Фэн тотчас нашелся с ответом.
— Хороший ход, хотя и предсказуемый, — улыбнулся Фэн. — Даже самый недалекий человек сообразит, что при снятии трупа след на пыли неминуемо сотрется, клянусь бородой Конфуция, ваше величество!
Император пригладил коротенькие усики и снова принялся читать признание Цы. Процесс подходил к концу. Нин-цзун сделал писцу знак приготовиться и поднялся для оглашения приговора, но Цы его опередил.
— Умоляю, дайте мне последнюю возможность! Если мне не удастся вас убедить, то, обещаю, я сам проткну свое сердце.
Император колебался. Несколько мгновений на его лице читалась неуверенность. Но вот он сдвинул брови и взглядом поискал ответа у Бо. Седой чиновник кивнул.
— Последнюю — разрешаю. — Нин-цзун снова сел.
Цы отер рукавом пот со лба. Вот он, его последний шанс. Толкователь трупов обернулся к Бо, и седой передал юноше сумку, с которой не расставался все это время.
— Ваше величество. — Цы предъявил сумку императору. — Здесь, внутри, — доказательство, которое не только подтвердит мою невиновность, но и откроет завесу страшной махинации. Вся эта затея — следствие нездорового и безжалостного честолюбия; следствие того, что человеку, жаждущему крови, открылся новый жуткий способ проливать эту кровь. В моей сумке — оружие, самое смертоносное из всех, когда-либо придуманных людьми. Это пушка, но столь легкая, что не нуждается ни в каком лафете. Столь небольшая, что ее можно прятать и переносить под одеждой. И столь опасная, что из нее можно раз за разом убивать издалека, не рискуя промахнуться.
— Что еще за глупости? Теперь в ход пошла магия? — возмутился Фэн.

Вместо ответа Цы засунул руку в сумку и вытащил оттуда скипетр, сделанный из бронзы. При виде этого устройства Нин-цзун удивился, а Фэн побледнел.
— В руинах бронзовой мастерской я обнаружил глиняные обломки странной литейной формы. Стоило мне ее восстановить, ее выкрали из моей комнаты. К счастью, я из предосторожности успел сделать в этой форме отливку из гипса и спрятал ее в Академии Мина, — объяснил Цы. — Как только Фэн узнал о гипсовой модели, он предложил хранить ее у себя, и я по наивности согласился. Но все же я заподозрил обман прежде, чем передал Фэну разрешение забрать модель, и переменил записку: во втором варианте я уточнил, что прошу хранителя выдать судье гипсовую модель… но не ее бронзовый аналог, который заказал изготовить тоже. — Толкователь трупов взглянул сначала на судью, потом на императора. — Фэн уничтожил хрупкую отливку, которую почитал главной уликой, но не знал, что в академии хранился не только образец из гипса. Я заказал слуге Мина — за немалую, кстати, сумму, — отлить бронзовую модель, настоящую, точную копию первоначального оружия. — Цы осторожно поднял пушечку над головой. — И этот вариант, как видите, идеально совпадает с орудием убийства.
Император смотрел на ручную пушку без всякого интереса.
— Ну и как же это странное изделие связано с убийствами? — спросил он наконец.
— Это «изделие», как именует его ваше величество, и есть причина всех смертей. — С разрешения пристава Толкователь трупов передал пушечку Нин-цзуну, тот недоверчиво ее осмотрел. — С единственной целью собственного обогащения Фэн придумал и сконструировал этот подлый инструмент, страшное оружие, секрет которого он намеревался продать цзиньцам. Чтобы финансировать его производство, Фэн начал манипулировать доходами от торговли солью, — продолжал Цы. — Евнух Нежный Дельфин был добросовестным слугой вашего величества, проверявшим документацию соляной монополии. Когда он заметил, что Фэн ведет нечестную игру, судья сначала постарался его подкупить, а когда это не удалось, убрал с дороги.
— Клевета! — крикнул Фэн.
— Тишина в зале! — оборвал его пристав. — Продолжай, — обратился он к Цы.
— Нежный Дельфин не только обнаружил те же расхождения, что прежде него увидел мой батюшка. Евнух также выяснил, что не доставленный по назначению товар шел на приобретение «снежной» соли — дорогостоящего и сложного в изготовлении продукта, который в первую очередь используется для получения боевого пороха. К тому же Нежный Дельфин узнал о громадных выплатах трем людям, которые впоследствии и оказались умерщвлены: таинственному алхимику, мастеру бронзовых дел и литейщику из его мастерской. Выяснив это обстоятельство, честный евнух закрыл все счета, тем самым связав руки Фэну. — Юноша предъявил отчет, который передал ему Бо. — И все-таки Нежный Дельфин оказался не первой жертвой судьи Фэна: эта жуткая честь выпала на долю алхимика — даосского монаха по имени Ю, чьи пальцы, изъеденные солью, ногти, перепачканные углем, и небольшая татуировка «инь-ян» позволили мне установить род его занятий: изготовление пороха. Когда Фэн не смог больше выплачивать ему обещанные деньги, старый алхимик вышел из повиновения. Они спорили, Ю чем-то пригрозил Фэну, и тот выстрелил в него из нового оружия.
Цы вызывающе посмотрел на судью, потом продолжал:
— Ядро попало в грудь, сломало одно из ребер и вышло через спину, застряв в какой-то деревянной перегородке. Желая избавиться от всех улик, Фэн не только выковырял ядро, но вдобавок до неузнаваемости изуродовал отверстие в теле покойного. Он располосовал рану на груди так, что она стала казаться всего лишь следствием некоего мрачного ритуала… На следующий день пришел черед и мастера-литейщика — этого юношу мне удалось опознать по странным шрамам на лице. Это были следы, оставленные каким-то давним взрывом. Мотив убийства был сходный: невозможность расплатиться. Фэн нанес молодому работнику удар кинжалом в сердце, а затем расширил рану, чтобы она походила на воронку в теле алхимика и наводила на мысль о повторении ритуального убийства… Что касается Нежного Дельфина, здесь Фэн действовал иначе. Поскольку исчезновение евнуха неминуемо вызвало бы подозрения, Фэн для начала попробовал его подкупить. Зная о пристрастии евнуха к предметам старины, судья попытался купить его молчание, подарив ему древний каллиграфический список стихотворения, поистине бесценный. Поначалу Нежный Дельфин принял это сокровище, однако позже, узнав об истинных масштабах преступной деятельности Фэна, отказался его прикрывать. И тогда Фэн, хотя и понимая, что сильно рискует, но сознавая также, что донос чиновника Подворной палаты приведет к строжайшей проверке, зарезал евнуха и изуродовал тело, снова выкромсав в его груди уже знакомую нам воронку… А затем он лишил жизни владельца бронзовой литейной — человека, изготовившего оригинал ручной пушки, копия которой сейчас находится в ваших руках. Фэн убил его после торжественного приема, устроенного в честь посольства Цзинь, в ваших садах, что подтверждается пробой земли, которую я взял из-под ногтей покойника. Сначала Фэн заколол мастера, затем с чьей-то помощью спрятал в свой паланкин, обезглавил и оставил тело по другую сторону дворцовой стены… Итак, Фэн запланировал и реализовал убийство трех своих жертв, он отрезал им головы и уродовал лица, чтобы затруднить опознание, он вырезал им на груди странные раны, чтобы сымитировать деятельность какой-то преступной секты и навести следствие на ложный след.
Император долго молчал и озабоченно тер подбородок. Потом произнес:
— Так ты говоришь, это маленькое изделие таит в себе…
— Представьте себе, ваше величество, что оно есть у каждого солдата. Сколько крови прольется — и вообразить невозможно.

* * *
Когда император дал ответное слово Фэну, тот поднялся со своего места, заметно дрожа. Лицо его, побледневшее от гнева, казалось еще более страшным, чем оружие, в изобретении которого его обвиняли. Судья указал прямо на Цы.
— Ваше величество! Я требую, чтобы преступника покарали немедленно, — ведь его обвинения прямо направлены против вас! В стенах этого зала мне никогда не доводилось слышать столь неуважительных речей. Это поношение, какого не потерпел бы ни один из ваших предшественников на троне.
— Не тревожьте моих мертвецов и следите за собственными речами! — оборвал его Нин-цзун.
Из мертвенно-бледного лицо Фэна сделалось пунцовым.
— Ваше императорское величество! Этот наглец, именующий себя Толкователем трупов, на самом деле должен бы называться Извратителем истин. Он пытается обвинить человека, который служил вам со всей преданностью, он извращает и коверкает правду с единственной целью избежать наказания. На чем он основывает свои обвинения? Где его доказательства? Его слова — это потешные огни, столь же трескучие, как и воображаемый порох, о котором он тут распространяется. Да с чего ему вообще привиделся этот бред? Переносные пушки? Лично я не вижу здесь ничего, кроме бронзовой флейты. И чем же они стреляют? Рисовыми зернышками или косточками от слив? — гневно вопрошал он Толкователя трупов.
Император прикрыл глаза.
— Успокойтесь, Фэн. Если не брать в расчет того, что речь идет о вашей виновности, слова подозреваемого вовсе не лишены смысла, — заметил Нин-цзун. — И я задаюсь вопросом: ради чего — если не ради истины — он пытается вас обвинить?
— И вы еще спрашиваете? Из ненависти! — Голос Фэна чуть не сорвался на визг. — Я не собирался рассказывать об этом прилюдно, но когда-то давно отец Цы работал у меня. А ведь, как говорится, яблоко от яблони… Мне стало известно, что этот чиновник подчищает приходно-расходные книги в свою пользу, и я был вынужден его уволить. Из жалости к его сыну, которого я почитал за своего собственного, я скрыл провинность его родителя, но, когда подозреваемый узнал об этом деле, он потерял рассудок и теперь обвиняет меня во всех своих бедах!.. Что же касается описанных преступлений, тут для меня все очевидно: этих несчастных убил Кан, Цы не сумел раскрыть дело и, движимый болезненным самолюбием, разыграл самоубийство Кана, чтобы занять обещанную должность. Все очень просто. А то, что он нам тут наговорил, — не что иное, как плод его извращенного воображения.
— Что же, и ручную пушку я сам выдумал? — не выдержал Цы.
— Молчать! — приказал Нин-цзун.
Император поднялся, яростно сжимая смертоносный цилиндр. Пошептался с кем-то из своих советников. Подозвал Бо. Седой чиновник поспешно простерся перед троном. Нин-цзун повелел седому встать и сопроводить его в соседнюю комнату. Вскоре оба вернулись обратно в зал. Когда Бо подошел к Толкователю трупов, Цы заметил озабоченность на его лице.
— Он попросил меня с тобой поговорить.
Цы удивился, когда чиновник подхватил его под локоть и, с дозволения Нин-цзуна, повел в ту же самую комнату, из которой вернулся минуту назад. Закрыв дверь, Бо как-то сразу отвел взгляд и прикусил губу.
— Что случилось?
— Император тебе верит.
— Верит! — торжествующе воскликнул Цы. — Прекрасно! Наконец-то ублюдок Фэн получит по заслугам, а я… — Цы оборвал радостные выкрики, разглядев, что Бо вовсе не рад. — Да что у вас с лицом? Что еще стряслось? Вы только что объявили, что император мне верит…
— Так оно и есть. — Бо по-прежнему отводил взгляд.
— И что же? Он не верит в мою невиновность?
— Проклятье! Я же сказал — верит.
— Тогда будьте любезны объяснить, что происходит.
Цы ухватил чиновника за грудки. Бо, не сопротивляясь, болтался в руках Толкователя трупов, словно тряпичная кукла. Его безответность отрезвила Цы, и он разжал свои покрытые засохшей кровью пальцы.
— Простите… Я не… — Цы неловкими движениями расправил рубашку на груди того, кто единственный пока его не подвел.
Бо наконец-то поднял на него глаза.
— Император желает, чтобы ты признал, будто виновен, — еле слышно произнес седой.

— Что?
— Таково его желание. И мы ничего не можем с этим поделать.
— Но почему?.. Как может он такого желать? Почему я, а не Фэн? — непонимающе бормотал Цы.
— Если ты согласишься и подпишешь признание, император гарантирует тебе ссылку куда-нибудь вглубь страны, — неуверенно произнес Бо. — Он будет к тебе милостив. Тебя не станут ни клеймить, ни бить палками. Нин-цзун предоставит тебе сумму, достаточную на обустройство, и запишет на твое имя поместье, которое ты сможешь передать своим наследникам. Он также готов назначить тебе ежегодную ренту, и ты ни в чем не будешь нуждаться. Это очень щедрое предложение, — закончил Бо.
— А что будет с Фэном?
— Император заверил, что лично им займется.
— Но что все это означает? Вы с ним согласны? Так ведь? Вы тоже поддерживаете этот заговор? — Цы попятился, мотая головой.
— Пожалуйста, Цы, успокойся! Я лишь передаю тебе…
— Успокойся? Да разве вы сами не понимаете, о чем просите? Я лишился всего, чем обладал: моей семьи, моих мечтаний, моей чести… А теперь вы хотите, чтобы я отдал также и мое достоинство? — Цы подошел к чиновнику вплотную. — Нет, Бо! Я не собираюсь отказываться от последнего, что у меня осталось. Мне все равно, что со мной случится, но я не позволю, чтобы имя негодяя, убившего моего отца, оставалось незапятнанным, а все мое семейство погрузилось в пучину позора.
— Клянусь почтенным Конфуцием, Цы! Ты сам ничего не понимаешь. Это ведь никакая не просьба. Император не может допустить подобного скандала. Оправдай он тебя — он поставит под сомнение свою способность управляться с подчиненными. Среди его недоброжелателей и так уже поговаривают о слабости его характера. Шепчутся, что при дворе — нестроение и измена, и если император не в силах управлять своими слугами — как ему справиться с врагами? Нин-цзуну необходимо доказать, что он готов править империей с твердостью — именно такого правления требует угроза со стороны Цзинь. И он не может принять, что его министра убил его собственный судья.
— Так пусть он проявит твердость, восстановив справедливость! — выкрикнул Цы.
— Проклятье! Цы, если ты откажешься, император будет судить тебя без всякой жалости, так или иначе объявит виновным, и тогда ты почувствуешь на себе его гнев. Он тебя казнит или отправит в соляные копи, и ты закончишь свои дни заживо погребенным. Подумай о своем батюшке. Он желал бы для тебя лучшего будущего. Если ты подпишешь — получишь ренту, поместье, спокойную жизнь и уедешь подальше от столицы. Со временем ты будешь реабилитирован, и Нин-цзун позволит тебе занять место судьи. Чего больше и желать? Да и есть ли у тебя выбор? Если ты, выйдя из этой комнаты, примешься сопротивляться, тебя раздавят. Ты подписал признание, пускай это и была простая закорючка. Ты хорошо слушал обвинительную речь? Все твои доказательства — не больше чем предположения. У тебя нет ничего против Фэна. Одни лишь догадки…
Цы искал в глазах седого отражение своих собственных чувств, но ничего не находил.
— Признайся, — умолял его Бо. — Это не только лучшее — это единственное, что ты можешь сделать.
Цы почувствовал руку Бо на своем плече. Тяжесть ее была тяжестью искренности. Юноша подумал о своих мечтах. О своей учебе. О желании сделаться лучшим в мире судебным экспертом. Вспомнил, что и батюшка его мечтал о том же… И обреченно склонил голову. Бо победил.

* * *
Выйдя из комнаты, Цы медленно, но бесповоротно направился к трону. Он шел, опустив голову, тяжело переставляя ноги, будто уже закованные в колодки. Подойдя к императору, Толкователь трупов упал на колени и ударил головой в пол. Стоявший позади него Бо едва заметно кивнул Нин-цзуну. Увидев этот кивок, государь смягчился лицом и удовлетворенно сделал писцу знак приступить к написанию окончательного приговора. Как только Цы его подпишет, суд будет окончен.
Началось оглашение. Цы вменялось в вину убийство министра Кана, а все его обвинения в адрес судьи Фэна не принимались в расчет. Чиновник читал документ не торопясь, под пристальным взглядом императора. Закончив, он передал признание на подпись Цы. Толкователь трупов принял документ дрожащими руками. Чернила на бумаге еще не просохли, словно давая юноше возможность что-то переменить. Цы взял и кисточку, но не смог удержать ее в трясущихся пальцах; кисточка упала, прочертив черный след на идеально чистом красном ковре. Цы извинился за свою неловкость, подобрал кисть и на секунду задумался над признанием, которое не оставляло места для сомнений: единственным виновным признавался Цы, обвинения в адрес Фэна вообще не упоминались.
Цы снова вспомнил доводы Бо и спросил себя: действительно ли батюшка хотел бы для него именно такого поступка? Юноша смочил кисточку на чернильном камне. И принялся медленно выводить свое имя. Кисточка скользила по бумаге криво, словно ее сжимал в своих холодных пальцах мертвец, чьей рукой кто-то водил. Однако когда подошел черед проставить фамильный знак, рука перестала повиноваться Цы. Все изменилось в одно мгновение — достаточное для того, чтобы мимолетно вскинуть взгляд над бумагой и увидеть торжествующую улыбку Фэна. Перед глазами Цы возникли тела его родителей, изувеченные обломками, смертная мука, которую претерпел его брат, и агония Третьей. Цы не мог их предать. Не мог оставить их гибель неотмщенной. Он смотрел и смотрел на Фэна, и на лице судьи вновь проступило беспокойство. И тогда Цы смял документ, порвал его в клочья и опрокинул на ковер чернильный камень.

* * *
Гнев Нин-цзуна не заставил себя долго ждать. Он распорядился связать подозреваемого и наказать его десятью палочными ударами за непочтительность к суду. Император объявил, что сразу же после палочного наказания он продиктует свой вердикт. Но Цы потребовал последнего слова. Он знал, что такое право ему полагается и что император не отважится перед всем двором нарушить ритуальную церемонию, установившуюся много веков назад. Услышав просьбу Толкователя трупов, Нин-цзун скривился, но все-таки дал свое согласие.
— Пока не иссякнет клепсидра! — процедил он сквозь зубы и распорядился привести в действие гидравлический механизм, который будет отсчитывать время речи Толкователя трупов.
Цы вдохнул поглубже. Фэн смотрел на него с вызывающим видом, но на окаменевшем лице его проступал страх. Вода заструилась по трубкам.
— Ваше величество. Больше чем сто лет назад ваш почтенный прадед внял наветам, и дело кончилось казнью полководца Юэ Фэя, неповинного во вмененной ему измене; его отвага и верность Китаю сегодня являются примером и образцом для детей в каждой школе, в каждом классе. В наши дни тот подлый приговор до сих пор вспоминается как одно из самых позорных событий в славной истории империи. Юэ Фэй был казнен, и, хотя впоследствии ваш батюшка его и реабилитировал, вред, причиненный его семье, так и не был возмещен в достаточной мере. — Цы помолчал и отыскал взглядом Лазурный Ирис. — Я не претендую на то, чтобы равнять себя с нашим великим военачальником… И все-таки я осмеливаюсь просить вас о правосудии. У меня тоже есть отец, который был обесчещен клеветой. Вы требуете, чтобы я взвалил на наш род еще и убийства, в которых я не только неповинен, но еще и сделал все возможное, чтобы их раскрыть. И я могу доказать, что каждое мое слово — истинно.
— Ты заявляешь об этом с самого начала заседания. — Нин-цзун нетерпеливо посмотрел на клепсидру.
— Тогда позвольте мне продемонстрировать вам потрясающую мощь этого оружия. — Цы поднял связанные руки, прося их освободить. — Подумайте, что может случиться, если столь ужасное изобретение попадет в руки врагов. Подумайте об этом, подумайте о вверенной вам Небом стране.
Цы очень надеялся, что последние слова произведут на императора нужное впечатление.
Нин-цзун что-то пробормотал, взвешивая смертоносное изделие в руке. Посмотрел на своих советников. Затем снова обернулся к Цы.
— Развяжите его! — скомандовал он.
Караульный, развязавший руки юноше, загородил ему путь, едва заметив, что Цы хочет подойти к императору, однако Нин-цзун допустил и это. Покрытый потом и запекшейся кровью, Цы шел вперед, шатаясь, сердце его бешено колотилось. Перед троном он упал на колени. Затем приподнялся, насколько это было возможно, и протянул руку. Император вложил в нее бронзовый цилиндр.
Стоя перед своим государем, Цы вытащил из куртки округлый камушек и мешочек с черным порохом, который он похитил из стола в спальне Фэна.
— Я держу в своей руке тот самый снаряд, который оборвал жизнь алхимика. Вы можете убедиться: он теперь не совсем круглый — от его поверхности откололся небольшой кусок. Это произошло, когда снаряд ударился о позвонок алхимика; отломанный кусочек я тоже сумел отыскать — в теле покойного.
Не добавив больше ни слова, вспоминая прочитанное в трактатах по обыкновенной артиллерии, Цы засыпал порох в дуло, уплотнил его кончиком кисти для письма и вложил в дуло заряд. Потом оторвал полоску от своей куртки и скрутил ее наподобие фитиля — кончик фитиля он просунул в небольшое боковое отверстие. Удовлетворившись сделанным, Толкователь трупов вернул оружие Нин-цзуну.
— Вот и готово. Остается только запалить фитиль и прицелиться…
Теперь император смотрел на скипетрообразный цилиндр в своих руках как на чудо. В его маленьких глазках разгорался блеск.
— Государь! — не выдержал Фэн. — Сколько еще я должен выносить эту позорную сцену? Каждое слово, которое излетает из уст этого шарлатана, — это грязная ложь.
— Ложь? — Цы обернулся к судье. — Тогда объясните, каким образом остатки похищенной у меня терракотовой формы, боевой порох и этот окровавленный шарик оказались в потайном ящике вашего стола? — Толкователь трупов снова обернулся к императору. — Ведь именно там я все это обнаружил, и если вы пошлете своих людей в Павильон кувшинок, они отыщут и больше.
Фэн молчал под победительным взглядом Толкователя трупов. Он сжал зубы и медленно приблизился к трону.

— Ну, если ты нашел это все в моем кабинете, ты сам мог все туда и подложить.
Цы остолбенел. Он надеялся, что начисто растоптал судью своим последним аргументом, однако тот был полностью уверен в себе. Цы почувствовал дрожь в коленях. Юноша сглотнул слюну, силясь отыскать правильный ответ.
— Прекрасно. Тогда ответьте мне на другой вопрос, — наконец произнес Цы. — Министр Кан был убит на пятый день нынешней луны, когда, по вашим заверениям, вас не было в городе. А вот Бо установил, что один из караульных узнал вас, когда вы подходили к дворцу — вечером, накануне убийства. — (Бо кивнул в подтверждение этих слов.) — Итак, у вас имелся мотив, имелись средства и, как теперь выясняется, имелась и возможность.
— Это правда? — спросил Нин-цзун.
— Нет! Неправда! — прогудел Фэн яростно и гулко, словно вулкан перед самым извержением.
— И вы можете это подтвердить? — не отступался император.
— Разумеется, — гаркнул Фэн и бросил напряженный взгляд на Толкователя трупов. — Эту ночь я провел дома, вместе с супругой. Я до утра наслаждался ее обществом. Вы это хотели услышать?
Цы от изумления сделал шаг назад. Фэн лгал! Он знал, что это ложь, поскольку именно он провел ту ночь с Лазурным Ирисом.
Юноша еще не успел прийти в себя, когда судья перешел в наступление:
— А ты? Где находился ты в ночь убийства Кана?
Цы залился краской. Он поискал во взгляде Ириса какой-нибудь знак поддержки — веревку, за которую он мог бы уцепиться, падая в водоворот. В эту минуту он позабыл, что женщина слепа и не способна прочесть в его глазах призыв о помощи. Однако Лазурный Ирис оставалась невозмутимой и молчаливой, на ее отрешенном лице застыло выражение покорной супруги. Цы понял, что эта женщина никогда не выдаст Фэна и что он не вправе ее в том упрекать. Если она предаст Фэна и признается в своей неверности, то приговорит не только своего мужа, но и саму себя. И у Цы не было права разрушать ее жизнь.
— Мы ждем, — поторопил Нин-цзун. — Есть у тебя что-то добавить, прежде чем я оглашу решение?
Цы помолчал, не отрывая затравленного взгляда от внучки оклеветанного и казненного героя.
— Нет. — Он опустил голову.
Нин-цзун мрачно покачал головой.
— В таком случае я, император Нин-цзун, Сын Неба и повелитель Срединного Царства, объявляю доказанной виновность подозреваемого Сун Цы и приговариваю его…
— Он был со мной! — прозвучал твердый голос из задних рядов.
По залу разнесся единодушный возглас изумления; присутствующие оборачивались посмотреть, откуда раздался голос. Лазурный Ирис выглядела невозмутимо и неуязвимо, точно стоящая статуя.
— Я не спала со своим мужем, — спокойно объявила она. — В ночь, когда убили Кана, я делила ложе с Цы.
Фэн никак не мог поверить услышанному, а сотни голов уже поворачивались в его сторону, и кожа его покрывалась мертвенной бледностью. Судья тоже поднялся с места, он бормотал что-то неразборчивое, впившись взглядом в безмятежные глаза жены.
— Ты!.. Ты не можешь!.. — Фэн был явно не в себе. Он попытался выбежать из зала, но император приказал его задержать. — Отпустите! — завывал судья. — Проклятая шлюха! И это после всего, что я для тебя сделал!
Судья одним рывком освободился от своих пленителей и выхватил оружие из рук императора.
— Назад! — пригрозил Фэн. Прежде чем его снова успели схватить, он схватил один из горящих светильников и поджег фитиль. — Назад, я сказал! — зарычал судья и направил ствол на императора; солдаты расступились. — Ах ты, сукина дочь… — Он поднял руку и прицелился в свою жену. — Я дал тебе все… Я все делал ради тебя… — Фитиль неудержимо прогорал. — Как ты могла?
Соседи отшатнулись от Лазурного Ириса. Теперь Фэн держал оружие двумя руками. Цилиндр подрагивал, подрагивали и его веки. Дыхание судьи сделалось прерывистым. Огонек на фитиле подобрался почти к самому стволу. Фэн закричал. Внезапно он развернул свое оружие дулом себе в висок. Гулкий взрыв потряс весь зал, и судья мешком повалился в лужу собственной крови. Несколько стражников сразу же набросились на Фэна, но его труп с размозженной головой уже не мог ни повредить кому-то, ни убежать. Изумленный Нин-цзун поднялся с трона, лицо его было забрызгано кровью Фэна. Император распорядился освободить Цы и объявил, что процесс завершен.

 

 

 

 

ЭПИЛОГ

Цы проснулся забинтованный с головы до ног. После окончания суда прошла всего лишь неделя, и, хотя юноша страдал от вынужденной неподвижности, он чувствовал, что раны его понемногу затягиваются. Цы протер глаза и с удовольствием оглядел скромные стены старой своей комнатки. Снаружи доносилась воркотня учеников, спешивших занять места в залах. Цы снова был дома. В окружении книг.
Врач, дожидавшийся его пробуждения в изножье кровати, приветствовал его с лечебным отваром в руке. Как и вчера, и позавчера, едва проснувшийся Цы поблагодарил врача и выпил отвар одним глотком.
Потом спросил:
— Как чувствует себя учитель?
Старичок с живыми глазами улыбнулся и принял стакан из рук Цы.
— Болтает без умолку, а ноги его заживают, как у ящерки. — Врач окинул взглядом шрамы Толкователя трупов. — Он сказал, что хочет тебя видеть… и думаю, тебе уже пора начинать ходить. — Отметив, что юноша идет на поправку, старец хлопнул его по плечу.
Цы был очень рад. С самого возвращения в академию он все время лежал в постели и знал о состоянии Мина только со слов врачей и слуг. Цы с трудом приподнялся и посмотрел на игру рассветных бликов на рисовой бумаге окна. Окно наливалось желтым светом, и Цы казалось, что этот блеск — одобрение предков, убеждающих его с гордостью нести фамилию славного рода. Наконец-то в душе его царил мир: его умершие с ним примирились. Воскурив в знак почтения к их памяти ладанную палочку, Цы вдохнул аромат благовоний и сказал себе: где бы они ни находились, теперь они могут отдыхать спокойно.
Цы накинул халат и вышел из комнаты, опираясь на красную трость Лазурного Ириса. Вдова Фэна передала ему свою трость с пожеланием выздоровления, и с тех пор Цы мечтал опереться об эту красную рукоять. По дороге в покои Мина Толкователю трупов встретилось несколько преподавателей, они приветствовали юношу так, будто он был одним из них. Цы с удивлением кланялся в ответ. В коридоре было тепло. И это тепло помогало юноше восстанавливать силы.
Он застал Мина лежащим на постели, укрытым одеялами. В комнате царил полумрак, но когда академик узнал посетителя, лицо его озарилось внутренним светом.
— Цы! Ты уже можешь ходить! — обрадовался Мин.
Цы присел рядом с ним. Старец выглядел усталым, но глаза его были полны жизни. Врач рекомендовал развлечь академика беседой, поэтому ученик немного поболтал с учителем о ранах, о суде и о Фэне.
Мин попросил слугу принести чаю, потом беседа возобновилась. Старик еще многого не понимал в этом деле, у него накопились вопросы.
— Ну, например, что насчет мотива?
— Должен признать, выяснить мотивы было сложнее всего. Мастер бронзовых дел был тщеславцем, чья болтливость могла соперничать разве что с его самолюбием. Вообще-то, его и на посольский прием пригласили по настоянию Фэна, на которого он пытался давить. Арестованный слуга-монгол признался, что торговец бронзой мечтал войти в элиту общества и приставал с этой идеей к единственному человеку, который мог бы ему в том помочь, ничуть не задумываясь об опасности. По словам монгола, Фэн решил, что невоздержанность в словах и алчность владельца литейной — это двойной риск, и покончил с ним в ночь императорского приема. Что же касается алхимика-даоса и рабочего-литейщика, Фэн, как я и сказал на суде, избавился от них, опасаясь доносов, когда они начали требовать условленных денег. По-видимому, судья задолжал обоим изрядные суммы и уже не мог расплатиться.
— Но почему же Фэн убил министра Кана? Случается, что никто не обращает особого внимания на гибель людей заурядных, однако Фэн должен был понимать, что преступление такого масштаба никто не оставит безнаказанным.
Цы вздернул левую бровь.
— Полагаю, ему пришлось на это пойти. Кан был убежден в виновности Лазурного Ириса, и либо его настойчивые разыскания привели министра к открытию, что истинный убийца — Фэн, либо он уже стоял на пороге такого открытия. Дело в том, что якобы вынужденная смерть Кана идеально вписывалась в планы преступника и, если бы его коварный замысел удался, повинное письмо министра разом закрыло бы все вопросы о предыдущих преступлениях. Позже, когда я сам сказал Фэну, что это не было самоубийством, он передал мой рассказ Серой Хитрости, чтобы открытие приписать ему, а обвинение возвести на меня.
— Ну а что с духами? — сыпал вопросами академик. — Из того, что я слышал на процессе, можно заключить, будто «Нефритовой эссенцией» тела опрыскивал некто, желавший обвинить нюйши. Но если убийцей был ее собственный муж — какую же выгоду он мог преследовать? Насколько я понимаю, Фэн был отчаянно влюблен в Лазурный Ирис.
— На этот вопрос мне ответить сложнее, однако рискну предположить, что здесь не обошлось без Кана. И больше того. Я полагаю, было бы ошибкой говорить о полной невиновности Кана потому только, что его в конце концов убили. Министр был во всех смыслах одержим Лазурным Ирисом — до такой степени, что путал желаемое и действительное. Как мне кажется, Кан когда-то сделал ей предложение, и отказ породил в нем ненависть столь же великую, как и та, что Лазурный Ирис питала к предыдущему императору. Эта ненависть его ослепила, а слепота заставила подделывать улики. У министра был доступ к «Нефритовой эссенции», и я предполагаю, что всякий раз при обнаружении очередного трупа он опрыскивал воронку на груди духами, дабы навести судей на ложный след.
— И все-таки тебе придется признать, что Кан не так уж и заблуждался. В конце концов, убийцей оказался Фэн, ее муж. — Мин сделал глоток из чашки, которую наполнил для него Цы. — Как странно! Фэн казался мне человеком утонченным. Я не могу понять, ради чего он пошел на столь ужасные преступления.

— Да и кто мог бы это понять? Проблема в том, что мы часто пытаемся судить о безумных деяниях, сообразуясь с нашим здравомыслием. Фэн был человеком нездоровым, и только другой нездоровый рассудок мог бы найти оправдание его поступкам. И все-таки вот что сообщил мне арестованный монгол: признавшись в том, что он активно содействовал хозяину в его злодеяниях, он объяснил их жадностью Фэна.
— Жадностью? Фэн и так был богат. Соляная торговля его супруги…
— По словам Бо, она уже давно перестала приносить прибыль. Из-за приграничных конфликтов император Нин-цзун запретил торговать с Цзинь, основным клиентом Фэна. На самом деле он был разорен.
— Но какую пользу приносили Фэну убийства?
— Деньги и власть. Не забывайте, что Фэн взялся управлять предприятием, которым прежде занималась Лазурный Ирис, и что именно его неудачные действия привели к краху. Насколько мне известно, Фэн вступил в связь с Лазурным Ирисом, еще когда мой батюшка работал у него, и хотя ему приходилось держать связь с императорской нюйши в секрете, он уже тогда начал заниматься ее делами. Судья вложил последние средства в создание хитроумной сети с целью продажи нашим врагам секрета смертоносного оружия — секрета, способного побудить Цзинь к новому вторжению, о котором и сейчас столько говорят. Возможно даже, что в своих бредовых видениях Фэн — после предполагаемой победы Цзинь — рассчитывал получить контроль над соляной монополией. Но все это не больше чем предположения. Бо и несколько судей еще не закончили расследование.
— Но как же мог Фэн дойти до открытия столь опасного оружия?
— Я тоже задавался этим вопросом, и, полагаю, ответ нужно искать в семье Лазурного Ириса. Вспомните: ведь ее предок, Юэ Фэй, был одним из знаменитейших военных теоретиков Поднебесной, он первым начал применять порох в военных целях. Кстати сказать, в кабинете Фэна я нашел копию «Уцзин цзунъяо», трактата о военном искусстве, где излагаются базовые принципы боевого использования пороха. Поэтому я склоняюсь к мысли, что Фэн черпал идеи и получал поддержку у родственников жены, тем более что все они имели отношение к военному делу. Разыскания Бо как будто подтверждают мои предположения.
— И все это ради красивой женщины. Женщины, которая в конце концов его предала.
Цы помолчал, оглаживая трость Лазурного Ириса.
— Женщины, которая спасла мне жизнь. — Сердце Цы забилось чаще.
Он молча поднялся. Он боялся ввязаться в бесполезный спор. Мин не знал этой женщины. Никто не знал ее лучше, чем Цы. Он мечтал о ней каждый день, пока выздоравливал, он страстно желал ее видеть. Толкователь трупов вышел из спальни учителя и вернулся к себе. И хотя он уже чувствовал усталость, его разбитое тело требовало прогулки при свете дня. Юноша привел себя в порядок и оделся. Затем, опираясь на трость Лазурного Ириса, он покинул академию и двинулся к Павильону кувшинок.

Подойдя к дворцовой стене, Толкователь трупов порадовался, что печатка, которую вручил ему когда-то Кан, не утратила своей силы. Цы приветствовал караульного и, превозмогая усталость и боль, побрел к жилищу внучки Юэ Фэя.
С каждым шагом становясь все ближе к ней, юноша грезил о новой встрече. Он хотел поблагодарить женщину за спасение, хотел заключить в объятия, и доказать свою любовь, и сказать, что никогда в ней не сомневался и что ему нет никакого дела ни до ее возраста, ни до ее слепоты. Но по мере приближения к знакомому дому лицо его все более темнело от безотчетного беспокойства. Когда показался Павильон кувшинок, сердце Цы сжалось.
Вокруг павильона суетились десятки горластых стражников. Цы прибавил шагу, насколько позволяли его израненные ноги, — он опасался самого страшного. У двери его остановили. Цы назвал свое имя и попробовал пройти за порог, но стражник его не пропустил. И не было толку ни от объяснений, ни от отчаянных просьб — ему не хотели объяснять, что здесь произошло. Толкователь трупов уже был готов оттолкнуть стражника, когда в прихожей появился Бо.
— Что происходит? Откуда все эти люди? — Цы ухватил верного сподвижника за руку.
— Все дело в Лазурном Ирисе. Мы обыскиваем дом. Она получила повеление оставаться в павильоне вплоть до окончания следствия, но исчезла.
— Исчезла? Как это — исчезла? — Цы отстранил чиновника и наконец вошел внутрь.
Охваченный страшным волнением, Цы, хромая, обходил комнату за комнатой, следом вышагивал Бо. Цы не верил своим глазам, не мог поверить в исчезновение Лазурного Ириса. Когда они вошли в главную спальню, тревога юноши переросла в отчаяние. Пол был завален одеждой и всякими безделушками, как будто кто-то второпях собирал вещи перед отъездом. Цы медленно покинул спальню и во шел в кабинет Фэна. Здесь офицеры осматривали книги, ряды которых так и остались стоять на полках. Толкователь трупов рассеянно наблюдал за их работой, пока не заметил пустое место на одном из стеллажей, именно там, где были собраны трактаты о соли. К удивлению юноши, не хватало редкого фолианта с зеленым корешком — учебника по военным искусствам и применению пороха. Пропал редкостный «Уцзин цзунъяо». Цы просунул руку в щель между книгами, и рука его нащупала за ровным их строем красную коробочку. Поняв, что он держит в руках, юноша остолбенел.
Это была лакированная шкатулка его батюшки. Та самая, которую выкрали из их дома в день убийства родителей. Теперь сердце юноши совсем перестало биться. Бережно и благоговейно, точно ожидая встретить в ней дух отца, Цы открыл шкатулку. Внутри лежала связка документов — Цы узнал почерк батюшки. Это была параллельная бухгалтерия, которую он вел и которая доказывала злоупотребления Фэна.
Цы покидал павильон с тяжелым сердцем; он так растерялся, что был не в силах думать ни о чем. Как можно быть таким доверчивым! Реальность была вовсе не такова, какой казалась совсем недавно. Осознание собственной глупости тяжким грузом лежало у него на плечах. Когда он добрел наконец до ворот академии, то походил скорее на привидение, чем на живого человека. Привратник сразу предупредил, что кто-то дожидается его в саду. От этого известия юноша вздрогнул: он решил было, что это — Лазурный Ирис. Однако, к его изумлению, во внутреннем дворике стояли двое нищих. Цы мог бы поклясться, что никогда в жизни их не видел. Не зная, что и думать, он подтвердил привратнику, что это его гости, и заковылял в сторону двух незнакомцев.
— Вы меня не помните? — спросил совсем юный паренек. — Мы встретились в тот день, когда сгорела бронзовая мастерская. Вы обещали, что, когда я отыщу своего хромого друга, мы можем явиться к вам за деньгами.
Цы всмотрелся в бродяжку и наконец-то вспомнил их давнишний разговор. Он отметил, что второй нищий опирается на костыль. Видимо, это и был тот самый прямой свидетель пожара. Толкователь трупов покачал головой.
— Ты пришел слишком поздно, парень. Следствие уже закрыто, — извинился Цы.
— Но, господин! Вы обещали, что, если я его приведу, вы заплатите нам остаток, — канючил мальчишка.
Цы всмотрелся в глаза юного нищеброда. Конечно, тот по-настоящему нуждается в деньгах. Юноша вытащил кошель и вложил в руку попрошайки.
— Ну ладно. И что там видел твой друг?
— Давай рассказывай! — подтолкнул мальчишка хромого.
Тот боязливо выступил вперед.
— Пришли три особы, — витиевато начал он. — Одна особа командовала, а две исполняли приказания. А я спрятался, поэтому мне все было хорошо видно и слышно. Кто командовал, остался ждать снаружи, другие двое искали что-то в цеху. Потом они все залили маслом и подожгли.
— Понятно… А ты смог бы их опознать, если бы снова увидел? — ни на что не надеясь, спросил Толкователь трупов.
— Думаю, что да, господин. Одного из них называли Фэн. Второй был похож на монгола.
Цы вздрогнул и навис над хромцом.
— Ну а третий? Что ты можешь о нем рассказать?
— Нет! Не о нем, а о ней! Особа, которая ими командовала, была женщина.
— То есть как — женщина? — пробормотал Толкователь трупов. — Какая женщина? — Он встряхнул хромого за плечи.
— Я не знаю! Я только заметил, что передвигалась она неуверенно и опиралась на странную палку. На такую палку… — Парень внезапно замолчал.
— Вот дьявол! Да что с тобой? Говори! — закричал Цы.
— На такую же палку, как у вас.

* * *
Три дня Цы провел, запершись в своей комнате, не проглотив ни куска и не заботясь о своих ранах. Время текло мимо него; юноша ломал голову, была ли действительно Лазурный Ирис настолько виновна, как это теперь ему представлялось. Стал ли Фэн простой марионеткой в ее руках, инструментом ее мести, или же поведение ее управлялось другими мотивами? А еще Толкователю трупов не давал покоя вопрос, почему Лазурный Ирис предала Фэна, а ему спасла жизнь. Он чувствовал, что никогда уже не найдет ответов.
На третий день к нему зашел Бо. Новостей о Лазурном Ирисе у чиновника не было, зато он рассказал, что юноше крупно повезло на суде. Насколько стало теперь известно седому, когда император предлагал юноше безопасность взамен на признание, он уже непреложно решил его казнить, независимо от того, объявит Цы себя виновным или нет. От казни его спасло только неожиданное самоубийство Фэна. Цы поблагодарил чиновника за то, что тот доверил ему эти сведения, однако новости не развеяли тоску.
Однако на четвертый день Цы перестал проклинать судьбу и поднялся с постели. Если уж он явился в Линьань ради большой цели, для ее достижения он должен работать. Умываясь, юноша заметил, что руки и ноги его обрели прежнюю крепость, а голова вновь жаждала знаний. Цы подхватил плошку с рисом и отправился в библиотеку, где занимались его товарищи.
В тот же вечер он встретился с Мином. Тот уже начал передвигаться самостоятельно, и Цы порадовался, что, несмотря на возраст, учитель идет на поправку. Мину тоже было отрадно снова увидеть ученика в окружении книг.
— Вновь за учебу? — спросил академик.
— Да. Меня ждет много работы. — Цы показал учителю начало нового трактата по судебной медицине.

Мин улыбнулся:
— Ко мне заходил Бо. — Мин присел рядом с Толкователем трупов. — Он принес последние новости о расследовании. Прорицатель, по-видимому, будет казнен. Бо рассказал мне о бегстве Лазурного Ириса и о твоей стычке с Фэном в тюремной камере. Упомянул и о том, что император отклонил предложение Бо ввести тебя в состав судей.
Цы кивнул:
— Ну что же… Нин-цзун, кажется, отыскал прекрасное объяснение: все мои открытия объявлены «ведовством». — Цы обреченно пожал плечами. — Однако он, по крайней мере, не запретил мне попытаться сдать экзамены, а это единственное, что для меня имеет значение.
— Да уж, — вздохнул Мин. — Но пойми: до следующего набора в университет еще целых два года, а экзамены выдержать сложно… Послушай, мне кажется, тебе уже пора заканчивать с учебой. Твои познания в судебной медицине уникальны, и теперь, если хочешь, я мог бы помочь тебе стать одним из наших преподавателей. Тогда тебе не придется тратить нервы и бороться за то, чего, возможно, ты никогда не добьешься.
Цы упрямо посмотрел на Мина:
— Спасибо, господин, но я желаю только одного — учиться. И больше всего я хочу сдать экзамены и получить степень. — Юноша посмотрел на красную шкатулку с отцовскими бумагами. — Я должен это сделать ради себя самого, ради моей семьи и ради вас.
Мин улыбнулся, понимая и, похоже, разделяя чувства своего ученика. Он уже поднялся, чтобы уходить, но задержался у стола:
— Последний вопрос, Цы. Бо говорил, что взамен на твое молчание Нин-цзун предлагал тебе все, что ты только мог пожелать: щедрые выплаты, последующую реабилитацию и должность судьи. Почему ты отказался? Пусть предложение было обманом, но ты же не мог этого знать! Своим упрямством ты обрекал себя на смерть, хотя на самом деле оно спасло тебе жизнь… Почему?
Цы с нежностью посмотрел на своего старого учителя:
— Однажды Серая Хитрость обмолвился, что Фэн знает бесчисленные способы умерщвления. Наверное, так и было. Есть множество способов умирать. Но я уверен, что жить можно только одним-единственным способом.

 

 

 

 

Послесловие

Года четыре назад одним январским утром я запасся чашкой крепкого кофе и пачкой бумаги и уселся в своем кабинете, чтобы поразмышлять над темой моего нового романа. В ту пору я ясно сознавал лишь две вещи: первое — чтобы сюжет волновал моих читателей не меньше или даже больше, чем меня; второе — пока я не найду такого сюжета, за работу не сяду.
В течение двух месяцев я исчиркал десятки листков в поисках живой и захватывающей истории, однако всё, что мне удавалось настрочить, было похоже на пьески, сюжеты которых как будто вышли со страниц старого учебника. А мне было нужно другое. Хотелось чего-то более насыщенного, более эмоционального, более оригинального.
Удача пришла ко мне в виде электронного письма.
Это случилось в январе 2007 года, когда я получил приглашение участвовать в VIII Индийском конгрессе по судебной медицине и токсикологии, который ежегодно проводится в Нью-Дели. Я не судмедэксперт и не думаю, что мой желудок переварил бы такую профессию, однако должен признаться, что, движимый исключительно литературным любопытством, я всегда с большим вниманием следил за развитием этой области знаний и по этой самой причине посещал различные форумы, посвященные судебной медицине, и уже успел подружиться кое с кем из их участников. Среди них был и доктор Деварай Мандал, один из выступающих на конгрессе, — он-то и отправил мне приглашение.
Разумеется, я не мог записаться в число участников, но по окончании конгресса доктор Мандал любезно выслал мне толстый сборник докладов, в которых речь шла о токсикологии, судебной патологии, криминалистике, судебной психиатрии и молекулярной генетике. Доклад, который сразу же привлек мое внимание, был посвящен новейшим спектрофотометрам, открытиям в области анализа ДНК, но главное — истокам судебной медицины. Еще конкретнее — человеку, который ныне почитается провозвестником и основателем данной науки, представителю азиатского Средневековья, китайцу по имени Сун Цы.
Сердце мое забилось быстрее. Я забросил все другие проекты и посвятил свою душу и плоть жизни и работам Сун Цы, моего нового союзника, главного героя моего будущего романа.
Подбор документального материала дался мне особенно тяжело. Всю биографию Сун Цы можно было уместить в двадцати-тридцати абзацах, воспользовавшись дюжиной книг. Это обстоятельство, с одной стороны, открывало двери фантазии, но с другой — мешало созданию по-настоящему биографического произведения. К счастью, дело с работами Сун Цы обстояло совсем иначе: пять томов его трактата по судебной медицине, опубликованные в 1247 году, «Си юань цзилу», дошли до наших дней в виде многочисленных переводов на японский, корейский, немецкий, голландский, французский и английский языки.
С помощью моего нью-йоркского коллеги я получил ксерокопию этих пяти томов в издании Натана Смита (Центр китайских исследований при Мичиганском университете) — перевод профессора Брайана Макнайта вместе с переводом ценнейшего предисловия к японскому изданию 1854 года.
Первый том этого тщательно структурированного трактата был посвящен перечислению законов, имеющих отношение к судебно-медицинским экспертам; необходимым бюрократическим процедурам, включая сроки, число осмотров и ответственных исполнителей; юридическим полномочиям и протоколированию действий экспертов; составлению отчетов и перечню наказаний для экспертов, допустивших ошибку в своем суждении. В первом томе также описывались стандартные процедуры осмотра трупов — включая обязанность эксперта отмечать все свои наблюдения на заранее подготовленных изображениях человеческого тела.
Второй том описывал различные этапы разложения трупа, их зависимость от времен года, а также обмывание и подготовку трупов, осмотр непогребенных тел, эксгумацию трупов, изучение полуразложившихся и даже сильно разложившихся тел, судебную энтомологию, осмотр в случае задыхания или истощения, особенности работы с женскими телами, анализ экскрементов.
В третьем томе пространно излагались принципы осмотра костей, анализ с использованием химических катализаторов, исследование следов ран на скелетах, дискуссии о жизненно важных точках; речь также шла о самоповешении, об имитациях самоубийств при замаскированных убийствах и о смертях от утопления.
В четвертом томе речь шла об ударах, нанесенных кулаками и ногами или с помощью тупых, колющих или режущих предметов; о самоубийствах с помощью оружия; о смертях от множества нанесенных ран, среди которых требовалось выявить ту, что действительно послужила причиной смерти; о случаях отрубания головы, в числе которых отдельно рассматривались такие, когда тело или голову найти не удавалось; о смертях от ожогов, от ошпаривания, от отравления, о медленном угасании вследствие скрытых болезней, о смерти, наступившей из-за иглоукалывания или прижиганий; об установлении естественной природы смерти.
И наконец, в пятом томе говорилось о смерти преступников в тюрьме, о смерти вследствие пыток, падения с большой высоты, расплющивания, удушья, удара молнии, нападения лошадей, буйволов или диких животных; из-за укусов насекомых, змей или рептилий; из-за отравления этиловым спиртом; от солнечных ударов, внутренних болезней, развившихся в результате обжорства или половых излишеств; там же описывались способы вскрытия тел, методы избавления от зловония и возвращения покойника к жизни, когда смерть была лишь кажущейся.
В общем — полный перечень техник, методов, инструментов, препаратов, законов и протоколов с добавлением многочисленных случаев из практики самого Сун Цы. Поскольку такие случаи включены в тот же трактат, они помогали мне выстроить историю не только увлекательную, но и — что гораздо важнее — абсолютно правдивую.
После этого потрясающего открытия я растянул период работы с источниками еще на год, чтобы собрать информацию о политической, культурной, общественной, юридической, экономической, религиозной, военной и сексуальной обстановке в средневековом Китае времен династии Сун, вкупе с изматывающими экскурсами в области медицины, образования, архитектуры, меблировки, питания, одежды, чеканки монет, государственной и бюрократической организации. Когда эти данные были собраны и упорядочены, меня поразило очень многое: шаткость положения, в котором оказался двор императора Нин-цзуна при постоянном противоборстве с Цзинь — варварскими народами севера, которые, захватив северную часть Китая, всечасно угрожали продолжить свою агрессию; жесткие и непростые нормы поведения в кругу семьи, где от более молодых требовалось не только абсолютное уважение к старшим, но еще и беспрекословное подчинение; значение ритуалов — оси и движителя всей тогдашней жизни; распространенность физических наказаний — как правило, потрясающе жестоких — в качестве расплаты за любую, пусть даже самую малую провинность; наличие детально разработанного уголовного кодекса, регулирующего все аспекты поведения; отсутствие монотеистических религий и сосуществование не исключающих друг друга философий — буддизма, даосизма и конфуцианства; передовая и справедливая механика распределения должностей посредством сдачи экзаменов, доступ к которым был гарантирован любому желающему; всеобщий антивоенный настрой нации; потрясающие достижения в области науки и техники (компас, боевой порох, книгопечатание, в том числе и подвижным шрифтом, банкноты, холодильник, суда с водонепроницаемыми переборками…), — вот чем характеризовалась эпоха династии Сун.
Как ни странно, когда были набросаны начальные очертания сюжета, первая трудность, с которой я столкнулся, заключалась в именовании своего героя.
Когда мы читаем книгу с иностранными персонажами, нам легко удается запоминать их имена и фамилии, поскольку, как правило, эти имена происходят от еврейских, греческих или латинских корней, которые звучат для нас пусть архаично, но привычно. Так, имена, редко используемые сейчас (например, Ксенофонт, Газдрубал, Светоний или даже Абдуррахман), не только легко нами опознаются, но их к тому же легко различать и запоминать. Нечто похожее — из-за их распространенности на радио, в кино, на телевидении — происходит с англосаксонскими именами. Поэтому Эрик, Джон, Питер или Вольфганг для нас почти столь же привычны, как Хуан, Педро или Хосе. К несчастью, с восточными именами дело обстоит совсем не так. Особенно это касается китайских имен.

Китайский язык (на самом деле их много) необычайно труден для европейцев. Большинство слов в нем односложные, при этом каждый слог может произноситься с различными интонациями (доходит до пяти). Так вот, давайте представим себе роман, персонажи которого носят имена: Сун, Тан, Мин, Пэн, Фэн, Фан, Кан, Дун, Кун и Гун. Уже на третьей странице любой читатель почувствует острую головную боль и закроет такую книгу.
Чтобы обойти эту проблему, я — хотя и сохранил имена основных исторических персонажей — был вынужден изменить многие другие, имеющие сходство с уже использованными, тем самым избегая путаницы. По той же причине, именуя второстепенных персонажей, я использовал характерный для той эпохи обычай и заменял имена, данные при рождении, прозвищами, отражающими значимые качества этих людей.
Однако трудности на этом не закончились. Пиньинь — полезнейшая система фонетической транскрипции, которая позволяет переплавить сложные китайские идеограммы в слова из букв, чтобы любой западный человек мог их прочесть, произнести или записать. Однако тоническое разнообразие китайского языка приводит к тому, что одно и то же слово может быть транскрибировано разными способами. Поэтому в разных источниках, которыми я пользовался, имя главного героя Song Ci встречалось также в вариантах Tsong Ci, Tsung Ci, Sung Ci, Sun Tzu или Sung Tzu.
Но и это еще не все. В Китае фамилия всегда ставится перед именем, при этом чаще всего имя вообще не используется — играет роль только фамилия, так что к нашему герою, которого я на всем протяжении романа называю Цы Сун или просто Цы, его современники на самом деле должны были обращаться Сун Цы, а еще чаще — просто Сун.
Почему я изменил этот порядок? В общем-то, основных мотивов было три. Во-первых, чтобы приспособить это словоупотребление к нашим западным обычаям. Во-вторых, чтобы избежать путаницы, когда в одном абзаце речь идет об отце и сыне (Song и Song). И в-третьих, из-за странного совпадения: в то время императорское семейство тоже носило фамилию Song (Tsong).
Когда с вопросами именования было покончено, передо мной встала еще более сложная дилемма. Возможно, одна из важнейших проблем любого писателя, задумавшего написать роман на историческом материале, — это соотношение правды и вымысла, допустимое в книге, которая по правилам жанра должна отражать все доступные автору сведения.
Мне не раз доводилось участвовать в круглых столах, целью которых было определить понятие «исторический роман»; такие дебаты неизменно — с большей или меньшей степенью горячности — сводились к обсуждению того, каковы должны быть степень, качество и количество подлинной истории в романе (каковой, по самому определению, есть нечто выдуманное), чтобы роман действительно можно было считать историческим. Часто бывало так, что участники таких собраний в конце концов соглашались с классификацией, некогда установленной профессором семиотики Умберто Эко, который в нескольких своих статьях выделил три различных типа. 1) Роман романтический, или роман с фантастическими обстоятельствами, в котором и персонажи, и события, и исторический фон представляют собой чистую выдумку, но прикрыты завесой правдоподобия. Образцом этого типа могут послужить романы артуровского цикла, сочиненные Бернардом Корнуэллом. 2) Второй тип Эко определяет как «Книги плаща и шпаги» — романы, в которых реальные исторические персонажи по воле авторского воображения попадают в ситуации выдуманные, никогда не имевшие места в действительности. К этому разряду относятся такие авторы, как Александр Дюма, Вальтер Скотт или Лев Толстой. 3) И наконец, итальянский автор говорит о так называемых «Романах исторических в полном смысле слова»; он определяет их как романы, в которых выдуманные персонажи действуют в совершенно реальных исторических обстоятельствах (в этот ряд Эко, разумеется, включает свое знаковое произведение «Имя Розы»).
Многие говорят, что в этой классификации отсутствуют романизированные биографии, поддельные мемуары и более — или менее — строгие эссе на историческую тему.
Но что бы ни говорили, мое мнение таково: исторический роман должен быть в первую очередь романом. Мы должны принять, как аксиому, что роман — это выдумка и что только этим объясняется его магия, его способность завораживать. Как только мы преодолеем этот трудный для понимания барьер, ключ следует искать в строгости и честности, с которой мы подходим к излагаемым в романе историческим событиям. Для меня столь же исторично писать о Юлии Цезаре и его Галльской войне, как и о безымянном рабе, лишившемся жизни при строительстве пирамид. Все зависит от строгости описания. Цезарь — персонаж, несомненно, исторический, однако это не дает гарантии, что такими же будут его поступки, чувства или мысли. Во втором случае раба не существовало, но мог бы существовать кто-нибудь, на него похожий. И если наш вымышленный персонаж будет вести себя так же, как и раб, который мог бы существовать, тогда сцена с ним получится столь же реальной и полной жизни, как будто бы мы действительно совершили путешествие в прошлое и смогли его увидеть.
Разумеется, обязанность автора — написать роман, в котором Цезарь думал, чувствовал и поступал бы не только так, как известно нам по историографическим источникам; в противном случае нам придется говорить не о романе, но об эссе, биографии или об историческом документе. Однако в обязанности автора также входит и правдоподобие вымысла, и чтобы этот вымысел непротиворечиво сочетался с тем, что, как мы знаем, происходило в действительности.
Мы ошибемся и в том случае, если осудим исторический роман, в котором вымышленные персонажи действуют в реальном мире, потому что этот мир и все события, окружающие героя, суть часть нашей Истории — именно так, с большой буквы.
С этой точки зрения обязательно подчеркнуть, что, хотя большие события всегда запоминаются лучше, именно малые события сопровождают нас всю жизнь, день ото дня, они делают нас счастливыми или несчастными, заставляют нас мечтать и верить, побуждают нас любить, принимать решения, а иногда — бороться и умирать за то, во что мы верим. Великий историк Жан ле Гофф был первым, кто оправдал историю обыденных событий: средневековых ярмарок, бедняцкой жизни в деревнях, болезней, повинностей и наказаний; реальность жизни забытых людей в противовес блеску и грохоту сражений, о которых всегда повествуют победители.
Всем, кому захочется углубить свои познания в этой теме, я искренне рекомендую эссе «Пять взглядов на исторический роман», вышедшее в издательстве «Evohe» за подписями Карлоса Гарсиа Гуаля, Антонио Пенадеса, Хавьера Негрете, Гисберта Хэфса и Педро Годоя. Эти знаменитые авторы обладают не только видением проблемы — их эссе к тому же и увлекательны, и поучительны.
В «Читающем по телам» главный герой Сун Цы — это реальный персонаж, известный не своими делами, но своими книгами. Поэтому я в романе постарался отразить со всей возможной точностью способы его работы, его новаторские методы по осмотру трупов, трудности, встававшие на пути его начинаний, его отвагу, проницательность, любовь к учебе, готовность защищать истину и справедливость. Все судебные процессы, техника осмотра, законы, протоколы, анализ, методы, инструменты и материалы, описанные в каждом из эпизодов романа, достоверно отражают действительность. В труппе актеров есть и другие реальные персонажи, среди которых император Нин-цзун и его свита, министр наказаний Кан и старый профессор Мин. Мне помогали также и известные исторические факты — такие как существование независимой от университета академии, ситуация политической нестабильности на границе и, главное, появление первой в мире ручной пушки, то есть пистолета — оружия столь же новаторского, сколь и смертоносного. Но, конечно же, я добавил многое от себя, и эти выдуманные элементы позволили мне, опираясь на правдоподобие, создать окружение главного героя и сплести интригу. Таким образом, я выдумал запутанный сюжет, основанный на том, каким образом секрет боевого пороха, хранимый китайцами как величайшая государственная тайна, мог попасть в руки их врагов — монголов, а через них добраться и до Европы.
Первая ручная пушка, о которой нам известно, бронзовое изделие, изготовленное в эпоху династии Юань (1271–1368), ныне хранится в Историческом музее Шэньси, в Сиане. И хотя это единственное историческое доказательство, каким мы располагаем, вполне разумно звучит гипотеза, что нечто подобное могло быть изобретено и раньше. Сами владыки Юань были из монголов: пастухи-кочевники без всяких технических и научных познаний. После завоевания Китая они восприняли обычаи и технологию побежденных; на этом основании вполне допустимо предположить, что ручная пушечка, обнаруженная в Маньчжурии, была усовершенствованной переделкой прототипа, созданного еще при династии Сун. Теория эта подкрепляется еще и недавней находкой: в Сычуани была обнаружена статуэтка воина с неким огнестрельным оружием, напоминающим маньчжурскую пушечку. Эта скульптура была создана в XII веке во время династии Сун.
Важную роль в завершающей части повествования играет «Инмин цзи», или «Цинмин цзи», рукопись о самых интересных судебных процессах. И хотя ее распространение началось чуть позже описываемых в книге событий, подобные трактаты составлялись и раньше, и они имели широкое распространение среди культурной элиты династии Сун. Один из них, под названием «И юй цзи», представляет собой любопытное собрание спорных судейских решений; авторство трактата приписывается Хэ Нину и его сыну Хэ Мэну, создан он был в эпоху Пяти Династий; существовали также «Чжэ юй гуйцзянь», «Чудесное зерцало для разрешения судебных дел», которое составил Чжэн Кэ во время династии Сун, а еще «Тан инь биши», знаменитый своим переводом. И все-таки я не мог воспользоваться этими трактатами, поскольку все они были написаны до рождения судьи Фэна, а сюжет требовал от меня рукописи, в которой он мог быть упомянут. Итак, я позволил себе допустить существование сокращенной и неоконченной версии «Инмин цзи», некоего предварительного исследования, созданного в подходящее для меня время, до итоговой публикации в 1261 году.

Что касается архитектоники дворцового ансамбля, должен сознаться, что структура романа вынудила меня разместить внутри его несколько министерств, которые на самом деле помещались в других местах столицы, — то же самое и с застенками, и с личными апартаментами Кана.
Что касается странного заболевания Сун Цы, по-научному называемого «врожденная нечувствительность к боли», — тут дело в необычной мутации одного из генов, кодирующего нейротрофические рецепторы тирозинкиназы (NTRK1); мутировавший ген препятствует образованию нервных клеток, отвечающих за передачу в мозг сигналов о боли, жаре и холоде; я вынужден признать, что это мое литературное добавление, введенное, дабы роль главного героя выглядела еще более драматичной. Тем не менее такая болезнь — это не просто чудесный дар, помогающий Сун Цы преодолеть немало препятствий; на самом деле она часто проявляет свою темную, отрицательную сторону, нанося главному герою вред, изменяя и калеча его, так что сам Сун Цы начинает себя чувствовать проклятым чудовищем.
В конце концов, в порядке заключения, мне хотелось бы привести свои собственные мысли о литературных жанрах. Всем известна врожденная тенденция человеческого существа классифицировать всё, что его окружает; крупица логики в обществе, где предложение зачастую опережает спрос, а информации так много, что ее полезность затмевается самим ее обилием. Подобное происходит и с литературными жанрами: опубликовано уже столько всего, что издатели сразу желают знать, в какую серию попадает каждая из книг; библиотекарей интересует, какой шифр они проставят на этой книге в своем каталоге, а читателям требуется указатель, помогающий выбрать книгу по вкусу.
До этого момента больших проблем не возникает. Все это — формы организации, а организация необходима. Что не так уж хорошо — так это неискоренимая человеческая привычка навечно снабжать каждый роман особым корешком. Мы выделяем «большие» жанры и «малые» жанры, «лучшие» жанры и «худшие» жанры, притом что эти корешки ни в коей мере не отражают индивидуальные качества отдельной книги.
Я говорю об этом потому, что мне нередко — и всегда с раздражением — доводилось слышать, что исторический роман — жанр не из самых важных.
Слыша подобный комментарий, я всегда с удивлением задавался вопросом, говорит мой собеседник о каком-нибудь конкретном романе или же он плывет по течению общего мнения. Проиллюстрирую это таким примером: допустим на минуту, что современный, необыкновенно талантливый писатель сочинил в наши дни трагическую историю любви между юношей и девушкой, чьи семьи, Монтекки и Капулетти, ненавидят друг друга. Да разве из-за того, что действие происходит в Венеции XVI века, «Ромео и Джульетта» должна попасть в разряд обыкновенных исторических романов и перестанет быть прекраснейшей из всех рассказанных в мире историй любви?
Откровенно говоря, мне кажется, что здесь как нельзя лучше подойдет определение жанров, которое оставил нам неподражаемый Хосе Мануэль Лара: «На самом деле существует лишь два вида романов: хорошие и плохие».

 

 

 

 

КРАТКАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Сун Цы родился в 1186 году в Цзяньяне (современная провинция Фуцзянь). Его отец, Сун Гун, не блистал успехами в учебе, но все же смог пройти государственные экзамены благодаря льготам, которые предоставил ему император Нин-цзун. Гун очень заботился о будущем своего сына и поэтому нанял ему в учителя последователя ученика великого Чжу Си, и в результате Сун Цы сумел поступить в Национальный университет города Линьань (ныне Ханчжоу). Прослушав курсы по медицине, юриспруденции и криминалистике, в 1217 году Сун Цы получил степень доктора и был направлен в Инь (уезд Чжэцзян) в качестве старшего стражника. Однако внезапная кончина отца помешала ему вступить в должность, и молодому человеку пришлось вернуться на родину во исполнение положенного траурного ритуала. Почти десять лет спустя Сун Цы вступил в должность регистратора в Синьфэне (современная провинция Цзянси). Успехи молодого человека в судебной медицине возбудили зависть его начальника, который несколько раз понижал его в должности, пока не добился того, что Сун Цы отказался от карьеры чиновника. После смерти начальника Цы вернулся на свой прежний пост, а затем получал различные повышения по службе — вплоть до начальника уезда, начальника округа и судебного администратора. Всю свою жизнь он посвятил изучению и анализу судебной медицины; он развенчивал старые подходы, основанные на эзотерике и магии, и привносил новые способы установления истины, причем некоторые из них не утратили своей важности по сей день. Сун Цы умер в 1249 году, через два года после завершения первого и самого значимого в истории научного трактата по судебной медицине: «Си юань лу сянъи».

 

 

 

 

БЛАГОДАРНОСТИ
«Самое важное — в конце»

После многих лет кропотливой работы, после десятков отбракованных черновиков, после изнурительных дней писания, когда слово «отдых» лишается смысла, когда ты наконец переворачиваешь последнюю страницу рукописи, — ты глубоко вздыхаешь, а потом тебя охватывает болезненная неуверенность. Ты чувствуешь себя удовлетворенным, потому что отдал лучшее, что в тебе было, однако в глубине души ты думаешь: а было ли этого достаточно? Тебе хотелось бы узнать побольше, переписать получше, сделать текст еще более проникновенным и впечатляющим. В какой-то момент тебе кажется, что все твои усилия не найдут отклика у читателей, что у тебя и у самого-то роман не вызовет отклика в случае провала, — того самого отклика, который так легко ощутить, если твой роман нравится. И вот, в этот момент ты вспоминаешь всех, кто помогал тебе на твоем пути. Ты вспоминаешь звонки родителей — настойчивые, нежные, нескончаемые: «Сынок, как ты там? А как роман?» Ты вспоминаешь братьев и сестер, лучше которых в мире никого нет… Вспоминаешь свою дочку…
Ты вспоминаешь друзей — старых и новых. Тех, кто всегда был с тобой, и тех, с кем тебе, по счастью, довелось познакомиться. Таких как Сантьяго Мората, Антонио Пенадес, Алехандро Ногера, Фернандо Мариас, Лусия Бартоломе, Мануэль Валенте, Аника Лильо или Карлос Аймер. Друзей, которых пора поблагодарить за помощь, за нежность, за то, что они были рядом. Ты вспоминаешь издателей — испанцев и иностранцев, которые тебе доверились, которые поставили на тебя. Ты вспоминаешь Рамона Конесу, твоего агента из литературного агентства «Кармен Балсел», всегда готового помочь мудрым советом…
Все эти люди занимают в моей памяти немалое место, рядом с анонимной массой моих читателей: тех, что меня читали; тех, что мне писали, чтобы поздравить или раскритиковать; тех, кого я сумел на несколько дней сделать чуть более счастливыми; и даже тех, кто меня пока не знает. Ведь они каждый день подталкивают меня вперед. Ради них — эта каждодневная борьба, ради них вообще стоит писать.
Моя особая благодарность предназначена Чжуан Ли-сяо, атташе по культуре посольства Китая в Испании, — за ее бескорыстное содействие в налаживании контактов между мной и директорами Национального музея Китая в Пекине, Музея древней архитектуры в Пекине, Музея китайской медицины в Ханчжоу, Провинциального музея в Чжэцзяне, Музея истории в Ханчжоу и Мавзолея генерала Юэ Фэя. Я не могу забыть и Фила А. Р. Хилла, писателя, который снабдил меня американскими изданиями трактатов Сун Цы, а также доктора Деварай Мандала и знаменитого синолога Жака Жерне — без обширнейших познаний которых я не смог бы придать этому роману необходимую достоверность.
Я счастлив, что мне не приходится специально вспоминать мою жену Майте, поскольку, слава богу, я наслаждаюсь ее присутствием каждый день. Она — мой маяк как в хорошие, так и в плохие времена. Она — лучший дар, который я получил от жизни.
И наконец, я хотел бы посвятить эти последние строки человеку, о котором тоскуем все мы, знавшие его. Человеку, который говорил мало, но научил меня многому. Своими поступками, своим смирением и искренностью он учил меня таким вещам, о которых не пишут в книгах.
Для него и в его память.
Спасибо, Эухенио.

 

 

 

 

БИБЛИОГРАФИЯ

BAILEY, A.; KNAPP, R. G.; NEVILLE-HADLEY, P.; ROBERTS, J. A. G.; STEINHARDT, N., China. Editorial Akal, Madrid, 2008.
BIRGE, B., Women, Pioperty, and Confucian Reac.tion in Sung and Y"uan China. Cambridge University Press, New York, 2002.
CHAFFEE, J. W., Branches of Heaven, A History of the Imperial Clan of Sung China. Harvard University Asia Center, Massachusetts, 1999.
CONFUCIO Y MENCIO. EL Chu-King, El Ta Hio, El Lun-Yu, El Tchung-Yung, El Meng-Tseu, Los cinco grandes libros de pol'itica, moral y filosof'ia de la antigua China. Cl'asicos Bergua, Madrid, 1969.
DAVIS, E. L., Society and the Supematural in S'ong China. University of Hawa’i Press, Honolulu, 2001.
EBREY, P. B.; GREGORY, P. N.; Religi'on and Society in T’ang and Sung China. University of Hawaii press, Honolulu, 1993.
FENBY, J., Las Setenta Maravillas de China. Blume, 2007.
FOLCH, D., La construcci'on de China. Ediciones Pen'insula, Barcelona, 2001.
GARC'IA MENENDEZ, S.; GONZ'ALEZ HUERTAS, J. R., Historia de China. Editorial Libsa, Madrid, 2006.
GARC'IA-NOBLEJAS, Gabriel, Mitolog'ia de la China antigua. Alianza Editorial, S. A., Madrid, 2007.
GERNET, J., Daily Ufe in China on the Eve of the Mongol Ini’asion, 1250–1276. Stanford University Press, California, 1962.
GERNET, J., El mundo chino. Editorial Cr'itica, Barcelona, 1991.
GONZ'ALEZ DE MENDOZA, Fray Juan, Historia del Gran Reino de la China. Miraguano, S. A. Ediciones, Madrid, 2008.
HASKEW, M. E.; J'ORGENSEN, C.; MCNAB, C.; NIDEROST, E.; RICE, R. S., T'ecnicas B'elicas del Mundo Oriental, 1200–1860, Equipamiento, T'ecnicas y T'acticas de Combate. Editorial LIBSA, Madrid, 2009.
HYMES, R., Way and Byway. Taoism, Local Religi'on, and Models of Divinity in Sung and Modem China. University of California Press, Los Angeles, 2002.
INGMINGJI, The EnlightenedJudgments. State University of New York Press, Albany, 1999.
LAYMA, Y., China. Lunwerg Editores, Barcelona, 2008.
LEE, T. H. C., Government Education and Examinations in Sung China. The Chinese University of Hong Kong, 1985.
McKNIGHT, B., Law and Order in Sung China. Cambridge University Press, New York, 1992.
McKNIGHT, B., Village and Bureaucracy in Southern Sung China. The University of Chicago Press, Chicago, 1971.
McKNIGHT, B. and LIU, J., The Enlightened Judgments. Ch’ing-ming Chi. The Sung Dynasty Collection. State University of New York Press, Albany, 1999.
MORETTI, M., China, El Reino del Drag'on. Editorial LIBSA, Madrid, 2008.
NANCARROW, P., La antigua China y la Gran Muralla. Ediciones Akal, S. A., Madrid, 1990.
POLO, M., Libro de las Maravillas. Suma de Letras, Barcelona, 2000.
POLO, M.; RICCI; DAMPIER; HUNTER; HUC; CLAUDEL Y OTROS, Viaje por la China Imperial. Ediciones Abraxas, Barcelona, 2000.
PRECIADO IDOETA, Juan Ignacio, Antolog'ia de poes'ia china. Editorial Gredos, S. A, Madrid, 2003.
QIZHI, Z., Cultura tradicional china. Editorial Popular, S. A., Madrid, 2008.
R'IOS, Xulio, China: de la A a la Z, Diccionario general de expresiones chinas. Editorial Popular, Madrid, 2008.
SCARPARI, M., Antigua China. Editorial Folio, Barcelona, 2005.
SCHAFER, E. H., La China Antigua. Time Life, Amsterdam, 1972.
SHAUGHNESSY, E. L., China. El mundo chino, Crencias y rituales, Creaci'on y descubrimientos. Blume, Barcelona, 2008.
Ta-Tsing-Leu-Lee, Las Leyes del C'odigo Penal de la China. Imprenta de la Revista de Legislaci'on, Madrid, 1884.
THEROUX, P., En El Gallo de Hierro, Viajes en tren por China. Ediciones B, Barcelona, 1997.
TIME LIFE BOOKS., Vivir la Historia de la China Imperial. 960–1368. Editorial Folio, Barcelona, 2008.
TSE, Lao, Tao Te King. Edicomunicaci'on, S. A., Barcelona, 1994.
VAN GULIK, R. H., La Vida Sexual en la Antigua China. Ediciones Siruela. Madrid, 2005.
VIRCHOW, R., T'ecnica de las Autopsias. Administraci'on de la Revista de Medicina y Cirug'ia Pr'acticas, Madrid, 1894.
WANG YINGLIN, Sanzijing, El Cl'asico de Tres Caracteres. Editorial Trotta, S. A., Madrid, 2000.
WETZEL, A., China. RBA Edipresse S. L., Barcelona, 2008.
YOSHINOBU, S., Commerce and Society in Sung China. The University of Michigan Center for Chineses Stlidies, Michigan, 1970.

 

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

С. 5. «О судейских обязанностях». Статья четвертая «Сун син тун», Уложения о наказаниях: династии Сун. — Вообще говоря, раздел уголовного кодекса династии Сун «Сун спи тун», названный автором «О судейских обязанностях», на самом деле называется — дуань-юй; при буквальном переводе этого бинома мы получим «Судопроизводство и тюремное содержание». Четвертая статья раздела посвящена определению наказаний для служащих судов и тюрем, которые за деньги или по иным причинам подучают арестантов давать такие показания, чтобы наказание оказалось легче, чем должно было бы быть. Вынесенного в эпиграф отрывка текст статьи не содержит. Возможно, автор пользовался каким-то исследованием в области китайского права, в которое вкралась неточность; может быть, он что-то перепутал. Содержание и тональность приведенного отрывка свидетельствуют о том, что он скорее взят не из уголовного закона, а из какого-то регламента или устава, определявшего порядок несения службы судейскими чиновниками; такого рода документов в традиционном Китае хватало. Нельзя также исключить, что эпиграф является плодом творческой фантазии автора, стилизованным под китайский юридический текст. Косвенным подтверждением последнего предположения является употребление в отрывке термина «час». По поводу единиц времени здесь можно коротко отметить лишь, что соответствующая статья «Сун син тун» предписывает измерять время либо в четвертях кэ, составлявших одну сотую часть суток, т. е. около четверти часа, либо в двухчасовых стражах гэн. Строго говоря, страж было 12, но главным образом термин «стража» применялся к ночному времени суток (с 7 вечера до 5 утра). Скажем, наиболее (благодаря творчеству И. А. Ефремова) известная стража чоу (Быка) длилась от 1 до 3 ночи. Так или иначе, в доступном нам издании «Сун син тун» текста, который мог бы быть расценен как оригинал эпиграфа, обнаружить не удалось.
С. 11. Линьань — совр. Ханчжоу, административный центр провинции Чжэцзян. В 1127 г. чжурчжэньское государство Цзинь — на тот момент самый сильный конкурент управляемого династией Сун (960–1279) Китая — захватило северную часть страны с тогдашней его столицей, Кайфэном. Большая часть императорского рода попала в плен. Один из оставшихся на свободе сыновей плененного и принудительно отрекшегося от престола императора бежал на юг, за великую реку Янцзы, формально принял бразды правления и перенес столицу в Линьань. Так продолжилась прервавшаяся было династия Сун. Ее история поэтому делится на два периода: Северная Сун и, после переноса столицы на юг, — Южная Сун. Попытки чжурчжэньских войск переправиться через широкую Янцзы и завершить завоевание Китая успеха не имели. В конце концов оба истощенных взаимными войнами государства были завоеваны монголами. Для Цзинь это покорение оказалось фатальным, Китай же столетие спустя освободился от власти завоевателей.
С. 13. Университет — многопрофильное высшее учебное заведение в императорском Китае. Наиболее ценилось в ту пору общегуманитарное образование, открывавшее дорогу к руководящим должностям, но соответствующим дисциплинам обучались в основном дети знати. Выходцы же из простонародья обычно обучались практическим дисциплинам. Это делало их вечными исполнителями, техническим персоналом. Справедливости ради надо сказать, однако, что при наличии действительно большого таланта и упорства выходец из низов мог дослужиться и до министра — и нередко именно благодаря образованию, полученному, например, на гуманитарных отделениях того учреждения, которое европейцы привычно для себя называют университетом.
…на время траура должен был отказаться от поста… — Траур по ближайшему прямому предку по мужской линии длился ни много ни мало три года. На это время всякий порядочный чиновник должен был уйти в отставку и возвратиться в отчий дом, чтобы целиком посвятить себя всем видимой печали, равно как выполнению многочисленных и сложных похоронных и траурных обязанностей. Для тех, кто при выборе между сыновней почтительностью и карьерой предпочитал карьеру, были предусмотрены уголовным законом принудительные отставки и иные карательные санкции.
С. 19. Ли — традиционная китайская мера длины, иногда ее называют китайской верстой. Величина ее на протяжении веков слегка менялась в ту или иную сторону, но в общем всегда составляла несколько более полукилометра. Современная ли равна 576 м, в сунское время она была чуть меньше — около 560 м.
С. 24. …наш уезд не подведомствен судье Фэну. — Территориально-административная структура императорского Китая на протяжении почти всей его истории была двухступенчатой. Если не считать национальных окраин, территория собственно Китая делилась на округа, управляемые непосредственно из столицы, и уезды, подчинявшиеся округам. Округа, в которых располагались государственные столицы, а также имевшие особую стратегическую или экономическую важность, могли также именоваться «областями» или «управлениями». Время от времени создавались более крупные единицы, объединявшие под одной (чаще всего — военной) юрисдикцией несколько округов; это делалось в стратегически важных или явно находящихся под угрозой вторжения частях страны.
С. 25. …в час Дракона… — точнее, в стражу Дракона (чэнь). Время с 7 до 9 часов утра.
…у старосты по надзору. — В авторском тексте это должностное лицо называется «caudillo local» (местный военачальник). В традиционном Китае на протяжении практически всей его истории существовала организация, известная как баоцзя, то есть «местная самооборона» или, буквально, «семейная защита» — то или иное количество соседских хозяйств, связанных круговой порукой. Она была важнейшим элементом общинного самоуправления и в то же время органично дополняла общегосударственную административную структуру. В сунское время она выглядела следующим образом: от 10 до 30 соседских домохозяйств группировались как единая административно-хозяйственная единица, ответственная за сбор налогов с входящих в нее дворов, за порядок и безопасность в подведомственной зоне и пр. Во главе стоял баочжан — этакий глава добровольной общественной дружины по-древнекитайски, избиравшийся по согласованию с населением уездными властями из наиболее уважаемых членов данной ячейки взаимной безопасности. Десять малых ячеек бао объединялись в одну большую, во главе которой стоял свой баочжан, тоже из зажиточного простонародья, часто — отмеченный и награжденный за проявленную в войнах храбрость. Возможно, автор имеет в виду именно такого «каудильо».
С. 26. С каких это пор у детей планы? — В классическом сочинении «Гунъян чжуань», входящем в основной конфуцианский канон (собственно говоря, это комментарий к летописи «Чунь цю», написанной якобы самим Конфуцием), сказано прямо: «У правителя и у родителя никто не может питать свои собственные намерения. Если находится тот, кто питает свои собственные намерения, обязательно следует казнить его».
С. 27. …костяшек домино… — В авторском тексте так и сказано: domino. Сомневаюсь, однако, чтобы в сунском Китае существовал точный аналог известной европейской игры. Хотя настольные игры, в том числе и азартные, безусловно, существовали. Возможно, автор имел в виду некую древнюю разновидность мацзяна (маджонга).
С. 28. …лотосовой луны… — Автор в своем послесловии приводит некий перечень, в котором каждому из двенадцати месяцев года по-китайски соответствует некий цветок или плод: скажем, июнь — гранат, июль — лотос, октябрь — хризантема… Более того, дни он именует как раз лунами (в данном случае: vigesimosegunda luna), а месяцы — месяцами (в данном случае: mes del Loto). Могу сказать только, что во всех эдиктах, хрониках и вообще документах тогдашние китайцы, как и все вменяемые люди (можно даже сказать — как и подобает дневным животным, чья активность приходится на светлый период суток), дни именовали именно днями (жи — солнце), месяцы же как раз называли лунами (юэ — луна). Вообще говоря, китайский год подразделялся на 24 сельскохозяйственных сезона: скажем, Пробуждение насекомых (5 марта — 20 марта), Колошение хлебов (5 июня — 21 июня), Холодные росы (8 октября — 23 октября). Но, конечно, знали в Китае и деление года на 12 лунных месяцев; мимо новолуний и полнолуний древние астрономы сельскохозяйственной страны пройти не могли. Однако месяцы назывались у них просто по их численным номерам. Отсюда — обиходные названия многих китайских праздников, например: Праздник двойной пятерки — то есть тот, что приходится на пятый день пятой луны. Вот стандартная запись о событии общегосударственного масштаба: «Девиз правления Чжэньгуань, восьмой год, вторая луна, третий день. Наследника престола облачили в одежду совершеннолетнего».
…второго года под девизом правления Кайси и четырнадцатого года правления… Нин-цзуна… — Китайцы в ту пору членили свою историю царствованиями императоров и девизами правления. Каждый новый император, взойдя на престол, просто не мог не объявить новый — свой — девиз правления, который как бы обновлял вселенную в целом и ставил перед империей некие новые задачи в частности. Тем читателям, кто уже не очень молод, в качестве аналогии можно напомнить советские: «пятилетка качества», «третий решающий, четвертый определяющий» и пр. Или взять более современное: «Эпоха торжества демократии». Люди вообще очень мало меняются; меняются лишь продиктованные сиюминутными состояниями культуры оправдания ухищрений, повторяющихся из века в век… Словом, если дело не клеилось и в империи что-то шло не так, прежде чем браться за реформы или текущий ремонт системы, уважающему себя императору надлежало, как правило, дать новый девиз, так что в царствование одного императора девизов могло смениться несколько. Скажем, сунский Нин-цзун правил с 1195 по 1225 г., а период Кайси (это выражение можно приблизительно перевести как «Открытие врат к счастью») начался в 1205 г. и закончился в 1207 г. Видимо, что-то со счастьем не задалось. Или, может быть, наоборот, император счел, что за это время вполне справился с поставленной задачей, врата открыл настежь и пора уже взяться за что-нибудь новенькое. Тут интересно другое. Четырнадцатый год (у автора именно так и сказано: decimocuarto — четырнадцатый) царствования Нин-цзуна, как легко подсчитать, приходится в основном на 1209 г. по европейскому летоисчислению. Известны, правда, многочисленные случаи расхождения на год привязки датировок тех или иных китайских событий к европейскому календарю; они обусловлены тем, что в Китае лунный новый год начинался не с первого января, а, как правило, в феврале или марте. Некоторые датировки учитывают этот зазор, некоторые — нет. Но четырнадцатый год Нин-цзуна, похоже, никак не втиснуть в годы правления под девизом Кайси.

С. 42. Даже ссадина на щеке сейчас казалась Цы клеймом изгоя. — Действительно, в средневековом Китае и мораль, и целиком подчиненное ей уголовное право не просто давали родственникам возможность, но обязывали их скрывать преступления один другого, укрывать друг друга от властей и т. д. — если только преступления не были сугубо антигосударственными (умышление на особу императора, мятеж и пр.). Более того, даже подельников своего преступного родственника законопослушные члены семьи зачастую должны были укрывать — ибо выдача его властям рассматривалась косвенной формой доноса (подельник ведь, если его схватят, может выдать подельника). Доносы же на родственников были запрещены под страхом наказания, причем донос младшего на старшего наказывался куда суровее, чем донос старшего на младшего. Сына или внука по мужской линии, сообщившего властям о преступлении отца или деда, по закону следовало казнить удавлением. Младший брат за донос на старшего брата получал два года каторги, при этом сам преступник считался пришедшим с повинной и получал, в зависимости от рода преступления, полное или частичное прощение (полного прощения не полагалось, если нанесенный преступлением вред был невосполним). Но в данном случае мы наблюдаем сложнейший для тогдашнего Китая юридический и этический казус. Вряд ли по закону можно было счесть косвенным доносом на родственника обнаружение следов его преступления и заявление о них властям до того, как стало известно, кто именно это преступление совершил. Однако морально ситуация была поистине ужасной.
…под водительством передового… — У автора здесь и далее при описании эскорта судьи употреблен термин кули. Строго говоря, этим термином, который буквально переводится как «горькая сила», примерно полтора века назад начали называть китайских разнорабочих, главным образом эмигрантов из собственно Китая, готовых на чужбине к самой тяжкой работе за гроши, а то и просто за прокорм. Вряд ли данный термин существовал при Сун, но даже если этим словом и могли назвать каких-то деклассированных бродяг, к эскорту чиновника оно совершенно не применимо. Почетный эскорт (лубу) имел сложную, дифференцированную иерархическую структуру, он был непременным атрибутом перемещавшихся высокопоставленных особ и включал только профессионалов, число и специальное наименование которых зависели от знатности особы, которую эскорт сопровождал. Например, в эскорт чиновника 4-го ранга входили: расчистителей пути (цин дао) — 2 человека; всадников с парадным самострелом под зонтом — 1 человек; сопровождающих в платье, подобном весне (цинъи), — 4 человека; телохранителей с булавами — 4 человека; телохранителей с алебардами — 50 человек.
С. 48. …добиться признания вины. — Теоретически, то есть согласно букве права (но кто лучше нынешних нас знает, как часто эта буква расходится с тем, что в ученых книгах красиво и обтекаемо называют «правоприменительной практикой»), если по исчерпании всей дозволенной законом дозы пыток обвиняемый так и не признавал свою вину, пытке, в свою очередь, подвергался тот, кто его обвинил. Если же и обвинитель после исчерпания пыток не отказывался от своих показаний, дело признавалось неразрешимым и обоих пытаемых полагалось отпускать под поручительство соседей.
С. 50. …выпускание крови… — Вообще говоря, сунское уложение о наказаниях «Сун син тун» (как и «Тан люй шу и» — уложение предшествовавшей Сун танской династии) предусматривало лишь два подвида смертной казни: удавление и обезглавливание. Обезглавливание считалось более суровым наказанием скорее по культурным причинам, нежели по производимому им реальному воздействию, — так, например, разделение на части тела, рожденного и вскормленного родителями, делало преступника еще и виновным в явной сыновней непочтительности. Явившись на тот свет безголовым, он не в состоянии был надлежащим образом служить там своим усопшим предкам. Конечно, на протяжении многовековой истории Китая по тому или иному случаю специальными императорскими указами принималось бесчисленное множество подзаконных актов, на неопределенный срок вводивших те или иные дополнительные меры наказания, но в целом традиция сохранялась. Что имеет в виду автор в данном случае (в испанском тексте написано «degiiello», т. е. «убийство», «резня», «бойня», «перерезание горла»), не очень понятно.
С. 51. …путешествие к северной границе… — Напомню, что именно по Янцзы проходила граница между южносунским Китаем и оккупировавшими Северный Китай чжурчжэнями.
С. 52. …Приказ великой справедливости… — В средневековом Китае предусматривалась сложная и многоступенчатая процедура утверждения смертных приговоров, которая теоретически должна была исключить всякую несправедливость. Этого требовали базовые культурные представления: чрезмерная жестокость по отношению к подданным могла нарушить гармонию природы и вызвать стихийные бедствия. Существовала Палата наказаний (синбу), существовала Контрольная (Цензорская) коллегия (юйшитай), существовал Приказ великой справедливости (далисы). Все эти инстанции раз за разом разбирали дела, по которым подсудимому грозила смертная казнь, и окончательный вердикт они выносили совместно, а потом еще подавали его на утверждение императору, причем несколько раз — вдруг владыка все же передумает и решит помиловать преступника или заменить ему казнь на более легкое наказание.
А само наказание не может случиться раньше осени… — Приводить в исполнение смертную казнь нельзя было ни весной, ни летом. Только когда сама природа умирает, можно было убивать подданных без риска нарушить гармоничное течение космических процессов и тем вызвать наводнение, засуху или нашествие саранчи. Чиновникам, не соблюдающим это требование натурфилософии, морали и закона, по «Сун син тун» самим грозил каторжный срок.
С. 53. …обходились пятью слушаниями… — Вообще-то, пять вниманий (у тин), или, как чрезмерно буквально передает этот термин автор, пять слушаний, были суть следующие: внимание к выражению лица допрашиваемого, к его речи, к его дыханию, к его реакции на то, что говорит допрашивающий, и к его глазам. По тому, скажем, бегают глаза у допрашиваемого или нет, учащенно он дышит или нормально, следовало понять, говорит ли он правду или лжет. Выяснение биографии или даже самих обстоятельств дела сюда никак не могло входить; это было бы уже не тин, а, скажем, цзянь (выяснение, проверка).
С. 54. …они подлежат высылке. — Реально общесемейной ответственности подлежали члены семей тех, кто оказался замешан в антигосударственных преступлениях: покушении на императора, мятеже и измене, а также в изготовлении, хранении или купле-продаже магических средств причинения смерти или иного вреда ничего не подозревающему человеку (так называемых ядов группы гу).
С. 69. …каждая бумажка — десять тысяч. — Бумажные деньги были в сунском Китае не в большом ходу. Поначалу назывались они, если переводить буквально, «летучими деньгами» (фэй цянь) и были все еще своего рода квитанциями на получение денег, переводными векселями. Поначалу они возникли только для обслуживания частной коммерции: неудобство транспортировки больших сумм в виде драгметаллов или, тем более, бесчисленных связок медных монет надоумило тогдашних деловых людей в одно отделение некоей фирмы сдавать определенную сумму, получать взамен «летучие деньги» на эту сумму, а по прибытии туда, куда надо, получать в другом отделении той же фирмы реальные деньги взамен сданных фирме «летучих». Государство быстро сообразило, что к чему, и взяло функцию эмитента на себя; реальные деньги в обмен на квитанции стали сдавать в соответствующую казенную управу и получали снова по квитанции — за вычетом оставляемого государством себе за услугу процента — тоже в управе по месту назначения. Вскоре фэй цянь ходили уже как почти полноценные деньги.
…вплоть до последнего му. — Му — мера площади. В сунское время 1 му составлял примерно 580,32 кв. м.
С. 70. Ваша премудрость обещала отменить смертную казнь, если мне удастся внести выкуп… — По тогдашним законам и впрямь откупиться можно было от практически любого наказания — например, если преступление совершил человек старше 80 или, тем более, 90 лет, или недееспособный, и в прочих подобных ситуациях.
С. 71. …лянов серебра… — Большие денежные суммы измерялись в традиционном Китае не количеством монет, но весом использовавшихся при сделках драгметаллов, чаще всего — серебра в слитках. Лян — мера веса. Ориентировочно можно считать, что лян в сунское время составлял ок. 37 г.
…седьмого ранга и ниже… — Чиновничий корпус в традиционном Китае структурировался по девяти рангам. Высшим был первый, низшим — девятый. Все должности имели ранговые привязки, и все чиновники имели свои личные ранги. В принципе нормой являлась ситуация, когда чиновник занимал должность того ранга, который соответствовал его личному. Но вполне могли быть и исключения: нам и в наше время знакома ситуация, когда, скажем, подполковник занимает полковничью должность или наоборот. Успешная служба, отмеченная соответствующими отзывами начальства, неизбежно приводила к повышению в ранге, и тогда чиновник мог претендовать на более высокую должность; неблагоприятные аттестации начальства приводили к понижению. Чиновничья служба была в традиционном Китае основным социальным лифтом — надо признать, не имевшим в тогдашнем жестко сословном (а то и кастовом) мире ни малейших аналогов.

…кто имеет низшие… — Низшие ученые степени могли быть получены при сдаче общегуманитарных академических экзаменов в провинции, высшие — после успешной сдачи столичных экзаменов. Получение степени даже простолюдину открывало возможность получения должности и, следовательно, социального роста. Но и те, кто уже служил, порой предпочитали попытаться ускорить карьеру, рискнув принять участие в экзаменах, — получение степени было и престижно, и выгодно и, как правило, сразу давало повышение в ранге.
С. 80. …в портовой таможне. — В узловых пунктах сухопутных и водных коммуникаций в ту пору существовали бесчисленные внутренние таможни, проход через которые, и тем более провоз грузов, был возможен только при наличии разрешительных документов — подорожных и грузовых списков. В многочисленные обязанности, возлагавшиеся на таможенников, входило и изъятие запретных к провозу и вообще к частному владению предметов: оружия, астрономических и гадательных книг (ибо по ним можно было узнать будущее, а это была строго засекреченная информация, работать с которой дозволялось лишь специально к этому подготовленным государственным служащим).
С. 119. «Сун син тун». Первый раздел: «Об обычных наказаниях». <…> «…И наконец, пятое наказание есть умерщвление преступника путем удушения либо перерезания горла». — Этот перевод вполне соответствует тому, что написано в испанском оригинале. Но сам испанский оригинал, к сожалению, довольно далек от того, что на самом деле говорится в соответствующем тексте сунского уголовного уложения. Цитируемый раздел кодекса называется не «Об обычных наказаниях», а «Виды наказаний и правила их применения» (минли); иногда европейцы для простоты именуют этот раздел «Общие положения». Реально в соответствующем тексте «Сун син тун», например, говорится: «Наказаний легкими палками — пять. <…> „Наказывать тонкими палками“ — значит „бить“ и, кроме того, может толковаться как „стыдить“. Объясняется это тем, что если человек совершил легкий проступок, по закону необходимо вразумить его, поэтому применяют к нему битье, чтобы устыдить его… Во времена Хань для наказания легкими палками использовался бамбук, ныне используется прутняк». И т. д. О ссылке, например, сказано, что это наказание было введено древним мудрейшим правителем Шунем из жалости, ибо ею заменили членовредительские и смертные наказания, чтобы не применять их слишком часто. «Пять» в вышеприведенной цитате — это пять разновидностей: десять, двадцать, тридцать, сорок и пятьдесят ударов. Наказание тяжелыми палками тоже имело пять разновидностей — от шестидесяти ударов до ста. Следующим по тяжести шло наказание каторжными работами — год, полтора, два, два с половиной и три года. Затем — три разновидности пожизненной ссылки — на две, на две с половиной и на три тысячи ли. И две разновидности смертной казни (удавление и обезглавливание).
С. 120. …заносятся в государственный реестр… — Реально соответствующая статья «Сун син тун» называется «Указания на „день“ означают 100 четвертей». В ней сказано: «Когда в законе упоминается „день“, это значит его четвертей кэ». И далее: «При расчете использования труда днем считается время от восхода до заката… Когда упоминается „год“, это означает 360 дней. <…> Когда упоминается „возраст“, его определяют согласно подворному списку цзи…», в котором данный человек зарегистрирован. О делении дня и ночи на двухчасовые (по нашему счету времени) стражи гэн, хотя само по себе оно здесь у автора отражено верно, в тексте статьи ничего нет.
С. 155. …был разжалован и уволен. — Вообще говоря, страшнейшим из имущественных преступлений государственного служащего была так называемая взятка с нарушением закона — получение каких-то денежных средств или ценностей от подведомственного человека с последующим нарушением каких-либо законных процедур или предписаний в его пользу. Получение той же самой суммы в той же самой ситуации, если затем закон не был нарушен, — и то наказывалось легче. Использование вверенных по службе казенных средств в личных целях называлось «хищением у себя» (цзы дао) и наказывалось еще легче. При взятке, сколь бы мала она ни была, разжалование было неизбежным; при хищении у себя оно полагалось, только если сумма растраты оказывалась больше определенной, сравнительно немалой величины. При разжаловании чиновник лишался всех рангов и отбрасывался к тому социальному состоянию, в котором пребывал до начала карьеры. Понятно, что наиболее болезненным такое наказание являлось именно для тех, кто сумел выслужиться из простолюдинов. Правда, теоретически по истечении шестилетнего срока разжалованный чиновник получал возможность попробовать вновь вступить в службу, но в ранге, сильно пониженном относительно того, какой имел в момент совершения преступления.
С. 169. …фигурок, которые иногда укладывали с покойниками в могилы. — В таком виде до времен китайского Средневековья сохранился древнейший обычай хоронить вместе со знатным человеком все его окружение. В документах, устанавливающих их количество и размеры, такие фигурки прямо называют не «фигурками», а «женщинами», «музыкантами», «челядью», «рабами и рабынями» — что может неподготовленного человека перепугать не на шутку. И только обратив внимание на предписываемые законом размеры, понимаешь, что тут всего лишь метафоры. Например, чиновникам 3-го ранга и рангов более высоких для могилы полагалось, как написано в установлениях, «женщин и прочих не более 30 человек длиной не более 8 цуней», т. е. рост этих заживо закапываемых несчастных дам не мог превышать 25 см.
С. 170. Тофу — эта вошедшая в язык мировой кулинарии транскрипция есть японское произношение обозначающих соевый творог иероглифов (если их переводить буквально, получится «бобовая гниль»). По-китайски они же читаются как доуфу, и так было бы правильнее, ибо искусство изготовления этого продукта возникло, как и многое другое, именно в Китае, а уж из него распространилось по всей Восточной и Юго-Восточной Азии.
С. 209. …в лавке чжурчжэней… — Напомним: именно чжурчжэням, создавшим в Центральной Азии свою империю, принадлежал во время действия романа Северный Китай.
С. 228. …объемистые ксилографы… — Книгопечатание, изобретенное в Китае задолго до того, как оно появилось в Европе, в первые века было ксилографическим: иероглифы текста вырезались на деревянных досках, а затем с этих досок печаталось потребное количество экземпляров.
С. 238. …хотя Университетский совет и закрыл медицинский факультет… — Все эти и подобные им европейские реалии и процедуры и ранее, и здесь без комментариев остаются на совести автора.
С. 240. Потом, не прибавив ни слова, развернулся и покинул столовую. — Не могу не отметить, что описанное поведение наводит на мысли скорее об университете Саламанки, где во времена, скажем, Филиппа Второго повздорили сынок гранда и отпрыск мелкопоместного идальго, — и пора бы им уже браться за шпаги. Для конфуциански образованных молодых людей, обучающихся в одном из высших учебных заведений Поднебесной, оно представляется мне совершенно немыслимым, ибо одной из основных добродетелей воспитанного человека, по Конфуцию, является жан — уступчивость. Ее, разумеется, тоже надо было проявлять с умом. Конечно, я не могу этого доказать, но, скорее всего, Цы повел бы себя так, будто у него как бы просто пустяковая размолвка по недоразумению с давним, старшим и потому безоговорочно уважаемым товарищем. «Почтенный старший братец, да что за пустяки, да нам же спать рядышком, да нам еще учиться и учиться вместе, да прости, если что не так, да я теперь буду неустанно брать тебя за образец в правилах поведения!» — и все это безукоризненно вежливо, но на фоне захваченного места и стремительно уменьшающегося в тарелке супа. Вот тогда Серая Хитрость и впрямь потерял бы лицо — и чем агрессивнее он вел бы себя впоследствии, тем смешнее бы выглядел.
С. 270. …«Божественные записи о системах человеческого тела»… — Без иероглифики, которую автор, разумеется, не приводит, да вдобавок и при нешибкой понятности испанской транскрипции, очень трудно себе представить реальные названия перечисляемых здесь трактатов — притом к тому же, что я не являюсь специалистом в области традиционной китайской медицины. Однозначно можно сказать одно: в конце названия книги лу непременно следует переводить как «записки», «записи», а цзи — как «собрание», «сборник». Но и только. Скажем, Уцзан здесь следует, скорее всего, понимать как «Пять внутренностей». Применительно к традиционной медицине этот термин означал пять основных внутренних органов: сердце, печень, селезенку, легкие, почки. Шэнь — это, конечно, «чудесный», «сверхъестественный», но вряд ли уж «божественный». Встречающийся несколько позже термин нэйшу, возможно, надо понимать как «внутренние искусства» или (уже с другим иероглифом шу) «внутренние присущности»… Замнем для ясности.
С. 272. …рассечения губы и перелома. — А вот тут надо отдать автору должное: он почти ничего не перепутал, разве что насчет зубов какая-то неувязка. Правда, непонятно, почему для Цы эти сведения оказались внове, коль скоро он в течение многих месяцев чуть ли не наизусть вылизывал доставшееся ему от отца Уложение о наказаниях. На самом деле упомянутый здесь юридический механизм назывался бао гу, то есть, если переводить буквально, «сохранение ответственности», а если более осмысленно — «сроки сохранения ответственности за последствия». Статья 307 Уголовного уложения династии Тан, полностью и дословно повторенная в сунском «Сун син тун», гласит: «При избиении или нанесении телесного повреждения руками и ногами срок сохранения ответственности ограничивается 10 днями, при избиении или нанесении телесного повреждения с использованием постороннего предмета — 20 днями, при нанесении телесного повреждения колющим или режущим орудием либо кипятком или огнем — 30 днями, при переломе либо выворачивании конечности тела либо повреждении кости — 50 днями. Не обязательно, чтобы разом наличествовали и избиение, и нанесение телесного повреждения. Имеется в виду, что и при избиении, и при нанесении телесного повреждения и в том и в другом случае ответственность за последствия сохраняется 10 дней. Обычно нанесение человеку телесного повреждения является следствием нанесения побоев. Но сейчас говорится, что не обязательно, чтобы разом наличествовало и то и другое, поскольку телесные повреждения могу быть получены, например, при падении вследствие преднамеренного испуга. Следовательно, телесное повреждение и физический ущерб могут и не быть следствиями нанесения побоев». И далее: «Если в пределах срока наступила смерть, соответственно каждому данному случаю наказание определяется как за убийство человека. Если же смерть наступила вне пределов срока или хотя бы и в пределах, но по другой причине, соответственно каждому данному случаю наказание преступнику определяют по закону только о соответствующем избиении и нанесении телесного повреждения. По другой причине — имеется в виду, что отдельно добавился какой-либо иной недуг и из-за него наступила смерть. Допустим, человек был избит и получил телесное повреждение на голове. Через рану на голове в этого человека проникла горячка, и вследствие горячки дошло до смерти. Тогда наказание определяется как за убийство человека. Если же смерть наступила не вследствие горячки, случившейся от раны на голове, а отдельно вследствие другой болезни, это и есть по другой причине».

С. 282. …Сын Неба, Умиротворяющий предок. — Примерно так — Умиротворяющий Предок, Предок-Миротворец — можно перевести храмовое имя четвертого императора Южной Сун, по-китайски звучащее как Нин-цзун. Увы, на самом деле при жизни его никто так не называл и в принципе не мог называть. Храмовые имена, соответственно основным событиям и результатам царствования данного императора, присваивались владыкам только посмертно, и уже под этими именами они фигурировали в похоронных и поминальных ритуалах, а через это — входили в историю. Именно поэтому в храмовые имена всегда после иероглифа смыслового, описательного включался иероглиф цзун — Предок; таковым был покойный для любого из последующих императоров данной династии (только храмовое имя основателя династии кончалось на иероглиф цзу — Прародитель). Чисто по жизни императора Нин-цзуна, пока он еще не вступил на престол, звали Чжао Ко. Однако называть Сына Неба по его личному имени и при жизни, и тем более после смерти было чревато.
…Сын Неба тратил жизнь на нескончаемый протокол приемов, церемоний и конфуцианских ритуалов, не имея ни малейшей возможности что-то переменить. — Голос демократической Европы зазвучал во всю мощь. Но ведь ритуал на то и ритуал, чтобы его соблюдать, а не менять, когда левая нога захочет, по собственному произволу. Ритуал выполняет целый ряд важнейших социальных функций, и прежде всего — обеспечивает единство различных социальных групп страны и преемственность живущих в ней поколений. То, например, что даже самый обездоленный крестьянин в Китае, выполняя тот или иной погребальный обряд по усопшему родителю, твердо знал, что и сам император на тот же самый день после похорон своего августейшего родителя выполняет тот же самый обряд (причем он таки его действительно выполнял), — цементировало народ куда сильнее, чем сто тысяч кумачовых лозунгов «Народ и партия едины» или показное панибратство американских президентов. С другой стороны, вековая неизменность ритуала как нельзя лучше дает всей кожей ощутить, что у страны есть прошлое и, стало быть, будет будущее; разрушение же ритуала подвешивает ее в сиюминутном «сегодня» без роду без племени, без перспективы и надежды. Если из прошлого нечего взять, стало быть, его все равно что не было и мы тут нынче сами с усами, чего хотим, то и воротим; если в будущее нечего передать, значит завтра все равно помрем, и, стало быть, гуляй, рванина. Попробовала бы британская королева явиться в парламент в мини-юбке и начать свою ежегодную речь примерно так: «Ну что, чуваки? Хули ж вы тут…» Однако иным культурам европейцы совершенно искренне и вроде бы даже из благих побуждений предлагают в качестве свободы и прогресса именно вот такое… Если же говорить о том, что происходило за рамками ритуала, то на самом-то деле царствование Нин-цзуна было полно событий: он попытался отвоевать у чжурчжэней Северный Китай (безуспешно), заключил и реально поддерживал с чжурчжэнями мир, обезопасив вверенную ему страну от вторжений (успешно, хотя и далеко не бесплатно), развивал города (успешно), сослал было, поддавшись влиянию одной из придворных клик, но вскоре выказал недюжинную твердость и вернул из ссылки великого философа Чжу Си, основателя неоконфуцианства — учения, вскоре ставшего идейной основой Китая вплоть до XX в.
С. 283. …страшной Палаты наказаний. — В авторском тексте так и сказано: temido («Страшная, пугающая, наводящая ужас»). Да уж не страшней испанской инквизиции, возникшей, кстати сказать, на несколько веков позже царствования Нин-цзуна, в куда более просвещенные времена. Автор, похоже, представляет себе Син бу чем-то вроде тайной полиции времен Франко. На самом деле Палата наказаний ведала соблюдением законности, проверкой предварительных расследований и утверждением приговоров, контролем за соответствием правоприменения требованиям закона и соблюдением минимальных прав лиц, содержащихся под арестом во время предварительных следствий (обеспечением их одеждой, продовольствием и медицинской помощью, разбором их жалоб и т. д.). Здесь же разрабатывались новые законы и подзаконные акты, ведомственные инструкции, гражданские уставы. Контрольный отдел палаты отвечал за проверку отчетности о налоговых поступлениях из столицы и из провинций, о государственных тратах, о жалованье чиновников, о суммах, отпускаемых на содержание казенных зданий, о наградных пожалованиях, о криминальных присвоениях имущества (в т. ч. взятках), о раскладке работ, осуществляемых отбывающими каторгу преступниками, о долгах и недоимках… Уфф. Страшная работа? Нет, просто ее страшно много. Вот примерно так же в Европах и нашего Ивана Грозного себе переводят: Ivan the Terrible, то бишь Ванька Жуткий. Не шучу. Оксфордский толковый словарь английского языка слово terrible объясняет как «extremely and shockingly or distressingly bad», т. e. «в высшей степени и потрясающе или удручающе плохой». И все, попробуй поспорь, если, мол, сами же русские его назвали terrible. Одно лишь мастерство перевода, и никакого мошенства…
С. 284. …верховная управительница дворца… — Надо думать, имеется в виду дворцовая дама, занимавшая должность под названием шангун (буквально «высшая по дворцу»). По штату их полагалось две, и они посменно и коллегиально возглавляли административные подразделения, ответственные за обслуживание супруги императора. Дворцовые управительницы отвечали за сопровождение императрицы, ведали учетом дел всех шести специальных служб (общего обеспечения, благопристойности, одеяний, питания, ухода за внутренними покоями и работной), а также контролем за предметами, что поступали извне в ведение любой из шести служб или передавались какой-либо из них вовне; они заверяли все подобные передачи подписями и печатями.
С. 302. …в «Перечне заслуг и недостатков». — Скорее всего, автор имеет в виду служебные переаттестации — так называемые као гун, т. е. «проверки заслуг». Это была устойчивая, на протяжении многих веков, при разных династиях существовавшая процедура. Вот как ее описывают служебные инструкции времен династии Тан: «Каждый год начальники всех учреждений аттестуют своих подчиненных. Всегда записывают их относящиеся к данному году заслуги и ошибки, поведение и способности. Зачитывают это перед всеми. Обсудив лучшее и худшее аттестуемых, распределяют их по девяти квалификационным степеням». Соответственно результатам аттестации чиновники получали прибавки к жалованью или, напротив, части жалованья за подотчетный год лишались; устойчивые хорошие аттестации ускоряли служебное продвижение, устойчивые плохие — могли привести к понижению или вообще к лишению возможности служить. Но при чем тут эта чисто бюрократическая практика — трудно сказать.
С. 303. Когда они вошли в Тайный зал, Цы онемел. В сравнении с университетской библиотекой этот архив представлялся гигантским лабиринтом… — По всей видимости, автор имеет в виду Мишу шэн — дворцовое учреждение, обычно именуемое Императорской библиотекой; если переводить название более точно, получим что-то вроде Палаты, или Приказа, Потаенных Документов. Слово «Потаенный» не должно наводить на мысли о спецхране; оно значило лишь, что относился Мишу шэн к учреждениям, обслуживавшим в первую очередь непосредственно августейшую особу. Библиотека ведала хранением, реставрацией и дублированием произведений всех признанных жанров: каноническими, философскими, историческими сочинениями, художественными произведениями, записями, изображениями и документами, а также руководила работой сочинительской службы. Каждое хранящееся в библиотеке сочинение должно было быть представлено в трех экземплярах: основном, дублирующем и запасном; если экземпляров недоставало, надлежало делать копии. Сочинительская служба занималась составлением надписей на памятных стелах, мемориальных досках, надгробных плитах, а также ритуальных текстов, возглашаемых во время молений и жертвоприношений.
С. 304. «Уцзо» — так презрительно именовали тех, кто обмывает покойников и укутывает их в саван. — Этот термин опознается и без иероглифики. Вернее, это сразу два термина; второй иероглиф в обоих — цзо — один и тот же, и, значит, он просто «работник», «рабочий», «исполнитель». Но под транскрипцией у таится развилка из двух иероглифов, которые читаются одинаково, но пишутся по-разному и имеют разные значения. Правда, смысл обоих уцзо довольно схож. Один уцзо — значит «судебный следователь, эксперт, досматривающий трупы и ранения». Второй уцзо — значит «младший следователь, служитель-осмотрщик трупов». Руки чешутся написать для пущей ясности иероглифы, но я имею совесть и сдержусь. Во всяком случае, это реальные названия должностей, и вряд ли даже второе из них имело такой уж уничижительный опенок. «Золотарь» звучит, конечно, менее авторитетно, чем «депутат», но «кидала» или «козел» звучат все-таки хуже, чем «золотарь». Впрочем, как кому…
С. 314. …руководства Министерства финансов… — Имеется в виду, очевидно, Подворная палата — Ху бу, где занимались учетом земель Поднебесной и их категорированием соответственно плодоносности почвы, учетом народонаселения, расчетами натуральных и денежных поступлений в казну и выплат из нее, разверсткой налогов и податей.
Остаток дня Цы посвятил обходу… дворцовых помещений… Для начала юноша осмотрел дворец снаружи: это было квадратное здание тридцати шести ли в периметре… — Как говорится, меня терзают смутные сомнения. Тридцать шесть ли — это чуть более двадцати километров. Чтобы осмотреть такой «дворец» «снаружи», «по периметру», невозможно пройти расстояние меньше, чем это. Отмахать подобную дистанцию «для начала», в течение «остатка дня»? Интересно, каков был этот остаток — после всех тех дел, которые главный герой уже успел у нас на глазах переделать? Одна эта прогулка заняла бы уж всяко не менее трех часов, да и то если чесать с припрыгом (в час — чуть ли не семь километров)… И потом приняться за прогулки по садам и осмотр изнутри?

С. 315. …подвергали смертной казни через удавление. — Автор явно пытался всерьез работать с реальным материалом, и эту попытку невозможно не уважать. Но здесь и далее он свалил, мягко говоря, в одну кучу несколько статей сунского уголовного уложения, которыми устанавливались наказания за различные нарушения режима дворцов. Подробно разбирать их все нет ни возможности, ни смысла. Например, по поводу самовольной ночевки на запретной территории говорится: «По делу смог войти в дворцовый комплекс или на территорию какого-либо дворца — имеются в виду дела такого рода, как присутствие на императорской аудиенции или напутственном императорском приеме, приемка или отправка грузов, строительные работы. Тот, кто не должен был оставаться на ночь, но самоуправно остался, а также человек, позволивший задержаться оставшемуся на ночь, соответственно каждому данному случаю получают наказание, уменьшенное на две степени относительно полагающегося за самовольный вход на соответствующую запретную территорию. Значит, если это произошло в Дворцовом городе — виновные наказываются 1 годом каторги, если на территории какого-либо дворца — 1,5 годами каторги». Не думаю, что изобилие подобного рода сведений сильно заинтересует читателя, поэтому оставляю все дальнейшие приводимые автором подробности без комментариев.
С. 316. …Палата чинов, Ли бу… Палата церемоний, Ли бу… — То, что Палата чинов и Палата церемоний называются вроде бы одними и теми же словами, не должно смущать читателя. Звучание иероглифов «чин» и «церемония» записывается и латиницей, и кириллицей одинаково, но это разные, по-разному пишущиеся знаки.
С. 317. …пропустил его внутрь. — Запретный город, вообще говоря, всегда подразделялся на два основных сегмента. Между обыденным миром, то есть собственно столицей (в описываемое время — Линьанем), и режимной территорией стояла главная стена. За нею находилась своего рода буферная, промежуточная зона — Императорский город, отведенный для исполнительной власти (все перечисленные у автора палаты и ряд иных учреждений). Зоной, наиболее удаленной от низкой обыденности и поэтому окруженной еще одной стеной, был внутри Императорского города так называемый Дворцовый город. В его южной части, куда можно было, миновав Главные ворота, сразу попасть из Императорского города, функционировали учреждения и сановники иного уровня: советники, секретари, биографы и т. д.; они обеспечивали законодательную и управленческую деятельность лично императора. Здесь готовили проекты указов, сводили воедино и редактировали подаваемые на высочайшее рассмотрение меморандумы, отчеты, докладные записки; здесь же находились официальные императорские покои — залы для приемов, аудиенций, собраний и советов. Еще дальше, и тоже за очередной стеной, располагались жилые дворцы императора, императрицы, евнухов, дворцовых дам. В отдельный сегмент был выделен комплекс административных и жилых зданий двора наследника престола. Все эти зоны вплоть до территорий отдельных дворцов разгораживались стенами, и все ворота в этих стенах охранялись. Такая организация не была обусловлена, как легко и с удовольствием может вообразить европеец, маниакальным страхом китайских тиранов перед угнетенным народом. Дело в том, что, в отличие от европейских Лувров и Эскуриалов, представлявших собою едва ли не крепости, сами китайские дворцы являлись беззащитными: это были не многоэтажные герметичные громады из камня с бесчисленными залами и анфиладами комнат внутри одного здания, но легкие, открытые всем ветрам постройки, зачастую — каждый зал по отдельности, соединенные крытыми (но не имеющими стен, лишь красивые опорные колонны) галереями, а то и вовсе открытыми дорожками. Именно поэтому, например, иероглиф дянь китаистам приходится переводить то «дворец», то «зал». Судя по тому, что Цы только что бродил среди зданий, где располагались главные исполнительные учреждения, сейчас он переходит из Императорского города в Дворцовый.
С. 321. …к эпохам Тан и Цзинь. — Время правления династии Тан (618–907 гг.) — один из величайших и блистательнейших периодов китайской истории (некоторые полагают даже, что — самый блистательный). Сунская династия пыталась на него равняться, но это было ей не по силам (впрочем, особой вины сунских императоров тут нет, просто мир изменился: на северных границах возникли мощные иноплеменные империи, а жизнь в самом Китае становилась все более сложной из-за уменьшения ресурсной базы и развития, уж простите за суконное выражение, товарно-денежных отношений). Что же касается Цзинь, то в китайской истории было несколько династий, называвшихся так; здесь, вероятно, имеется в виду самая долгая Цзинь (265–420 гг.). При ней Китай был в очередной раз объединен после периода раздробленности и междоусобиц, что вызвало расцвет культуры. Следует иметь в виду, что названия династий в Китае обусловлены отнюдь не фамилией правящего рода, как в Европе, но названием, которое воцарившийся род давал стране (и которое, разумеется, с падением данной династии и с приходом к власти другого рода менялось). Сами китайцы и не подозревали, что живут в Китае: неизменный мир вокруг для них был Поднебесной или Землей между четырьмя морями, а владеющее этим миром государство называлось при каждой династии так, как его назвал тот, кто эту династию основал.
…в мастерских Жучжоу. — В оригинале, в испаноязычной транскрипции: Ruzhou. Без иероглифики трудно сказать, но, возможно, имеется в виду город, и поныне носящий имя Жучжоу; расположен на территории современной провинции Хэнань.
С. 322. …последствия вторжения чжурчжэней. Войска Цзинь… резко продвинулись и завоевали весь северный Китай. — Это произошло почти за восемьдесят лет до описываемых событий.
С. 331. …дети, которых у нюйши никогда не будет. — Термин «нюйши» (в испаноязычной транскрипции — n"ushi) тоже с большой степенью достоверности опознается даже без иероглифики. «Нюйши» в буквальном переводе значит «дева-писец», «девица-регистратор»; так назывались низшие служащие женского пола, составлявшие штат непосредственных исполнителей и делопроизводителей (говоря современным языком — клерков) в учреждениях, обслуживавших императрицу и императорских наложниц. Иногда приставку нюйши к названию своей реальной должности получали в качестве почетного титула иные низшие служащие женского персонала. Что-нибудь вроде «взбивающая подушки нюйши» — значит «Ого-го какая взбивающая подушки»! Автор, если у него и впрямь имеется в виду нюйши, явно переоценивает значимость этой должности. Этих секретарш в каждом подразделении женской части двора было немало. За порядком же на женской половине следили так называемые нэйсыбо — дядьки из внутренних покоев (иероглиф бо исходно действительно обозначает брата отца). Разумеется, эти дядьки были скопцами.
С. 333. …добраться до кабинета, который занимал личный секретарь императора. Цы представился и попросил об аудиенции… — Вкратце отмечу лишь, что реальное штатное расписание предусматривало целую цепочку таких секретарей. Их должности в силу близости к олицетворяющей центр мира персоне владыки назывались одна причудливее другой — скажем, срединный податель дел (тот, кто передает дела в самую середку — цзишичжун). Впрочем, секретари отвечали за правильное составление и прохождение бумаг; допусками на аудиенции ведали совсем другие должностные лица.
С. 340. …победил при Кайфэне… — Город, бывший столицей Северной Сун, затем завоеванный чжурчжэнями и ставший одной из столиц их империи Цзинь.
…императором Сяо-цзуном… — Сяо-цзун (1163–1190) — второй император Южной Сун.
С. 350. …в ярком шелковом ханьфу… — Это собирательное название традиционной китайской одежды. Его можно перевести как «одежда ханьцев»; поскольку, однако, и самоназвание народа устоялось лишь в период правления династии Хань (206–220 гг. н. э.), впервые успешно и надолго объединившей страну, можно назвать ее и «одеянием династии Хань» — хотя реально стиль этой одежды возник значительно раньше. Понятием «ханьфу» охватывается как мужская одежда, так и женская. В самом общем виде можно сказать, что ханьфу — это длинный, до колен халат со стоячим перекрестным воротником, широкими рукавами, запахивающийся направо, и под ним — узкая юбка до пят (у мужчин могли быть и штаны). Согласно легендам, этому стилю одежды более четырех тысяч лет. Надо еще отметить, что, собственно, довольно многие персонажи романа наверняка одеты в ханьфу, так что почему автор столь сконцентрировался на ханьфу внучки Юэ Фэя — не очень понятно.
С. 360. …и раз в месяц — с императрицей. — Забота о ритмичной, по интенсивности строго соответствующей возрасту интимной жизни мужчины всегда считалась в Китае одним из важнейших факторов достижения долголетия и поддержания сил.
В чары он, конечно, не верил… — Это странно уже хотя бы потому, что в столь любимом нашим героем сунском уголовном уложении «Сун син тун» были предусмотрены совершенно конкретные и крайне строгие наказания за изготовление магических ядов и амулетов, за ворожбу из ненависти с целью причинить вред и прочие «высокотехнологичные» преступления. Скажем, за ворожбу, приведшую к смерти жертвы, полагалось наказывать как за реальное убийство, то есть смертью. Самое любопытное, что кодекс предусматривает как одно из преступлений того же порядка колдовство с целью добиться безрассудной любви (аймэй) со стороны отца, матери, деда или бабки по мужской линии либо — если речь шла о рабе или рабыне — хозяина. Для тогдашних китайцев было ясно, что, например, безрассудно любящий внука дед не в состоянии его воспитывать, он может только баловать отпрыска, потакать всем его прихотям и тем самым, натурально, портить его. Столь вопиющее нарушение субординации — попытка магическим путем сделать того, кому ты обязан искренне и с радостью повиноваться, напротив, покорным себе — наказывалось ссылкой на 2000 ли, что было одним из самых суровых несмертельных наказаний. Если же подданный пытался приворожить к себе императора, ясно, что ни о чем, кроме казни через обезглавливание всех, вовлеченных в дело, и речи не могло идти. О любовных же приворотных зельях в нашем понимании — чтобы, скажем, мужчина полюбил женщину или наоборот — в уголовных законах царит полное молчание. По сравнению с попыткой добиться любви отца постельные делишки, видимо, не считались чем-то серьезным.

С. 398–399. …Ли Бо… прозванного бессмертным поэтом… И родину вспоминаю… — Ли Бо (701–763) — вероятно, самый знаменитый и, говоря нынешним языком, культовый поэт Китая. С его именем связана масса притч и легенд, он стал персонажем многих прозаических новелл; вспомнить хоть историю о том, как сам император пытался протрезвить его кислым рыбным супом, поскольку никто, кроме Ли Бо, не мог прочитать ультиматум, присланный танскому владыке из государства Бохай; поэт мигом прочухался и написал такой ответ, что больше бохайцы уже не смели и пикнуть. Действительно, в века вошел с титулом шисянь, который трудно перевести на наш язык адекватно — поэт-бессмертный, гений стихосложения, святой стихотворец. Следует иметь в виду, что в ту пору выражение «бессмертный поэт» употреблялось не в том смысле, что, дескать, слава его переживет века; оно значило лишь, что человек имеет сверхъестественные способности — в частности, летает на облаках и никогда не помрет, даже если в силу своей сиюминутной прихоти и сделает такой вид. Стихотворение «Думы тихой ночью» приведено в переводе А. Гитовича.
С. 401. …бьющая через край ненависть к императору, которую она не только не скрывает… — Не могу в связи со всем этим не процитировать столь любимый нашим героем «Сун син тун»: «Всякий, кто непочтительно высказался о Том, кто в паланкине (т. е. об императоре), причем побуждения и соображения исключительно вредоносны, наказывается обезглавливанием. Если же кто-либо, просто высказывая суждения об отклонениях от должного и ошибках в делах управления, затронул Того, кто в паланкине, подается прошение на Высочайшее имя с просьбой о вынесении решения, как поступить. Имеется в виду, что кто-либо, высказывая суждения об отклонениях от должного и ошибках в делах управления, то есть, рассуждая о законах и постановлениях государства, о том, что так и что не так, в связи с этим коснулся Того, кто в паланкине. Это несколько отличается от непочтительных высказываний, когда побуждения и соображения исключительно вредоносны. Поэтому в уголовном установлении не устанавливается определенного наказания. Когда такое произошло, подают прошение на Высочайшее имя с просьбой о вынесении решения о том, как поступить. Если исключительной вредоносности нет, наказание — 2 года каторги. То есть, хотя и высказался непочтительно о Том, кто в паланкине, побуждения и соображения не были исключительно вредоносны. Наказание — 2 года каторги».
С. 412. Такое обвинение, окажись оно ложным, должно караться смертной казнью… — Это не метафора, тут автор, похоже, знает реалии. Имеется в виду механизм так называемой «обратной ответственности» (фаньцзо), согласно которому податель доноса, если его обвинение оказывалось преднамеренно ложным, должен был получить то наказание, какое полагалось за фигурирующее в доносе преступление. Действия же Кана, если они будут доказаны, — обман императора, составление заговора с целью убийства, причем заговора, уже приведшего к смерти одного или тем более нескольких лиц, и т. д. — вполне тянут на смертную казнь через обезглавливание.
С. 436. …он обвинял тебя с таким пылом, что убедил самого императора. — Не могу не заметить, что если бы китайские императоры были такими игрушками в руках мелких придворных интриганок, Китай бы на Земле на четыре тысячи лет не задержался.
С. 438. …наша юридическая система не допускает присутствия адвокатов. — Это звучит примерно так же, как если бы, скажем, Александр Македонский посетовал, что для определения времени нападения на персов ему недостает календаря майя. Дело в том, что судебная процедура в традиционном Китае вообще не была состязательной. Понятия «адвокатов» там просто не существовало. Реальный сунский сановник даже фразу такую построить бы не смог за неимением соответствующего термина, да и потребности в нем. Ведь словом «адвокат» нечего было бы обозначить.
С. 440. …северосунский император Жэнь-цзун… — Северная Сун (960–1127), т. е. первый период сунской династии — время от восшествия на трон первого императора династии до завоевания северной части Китая чжурчжэнями. Жэнь-цзун (1023–1064) — четвертый император династии Сун.
С. 443. Все случаи, имевшие отношение к торговле оружием… карались смертью. — Уже упоминалось, что в традиционном китайском праве был предусмотрен довольно пространный список так называемых запретных вещей (цзинь у). Эти вещи нельзя было иметь в частном владении, хранить в частных домах, пользоваться ими в частном хозяйстве. В список входили астрономические и гадательные книги (ибо информация о будущем являлась государственной тайной, а астрономия входила в число дисциплин, связанных с предсказаниями), государственные печати и символы, а также научные труды по военному делу и оружие определенных видов — наиболее убойных либо, наоборот, способных обеспечить бойцу неуязвимость. Даже в средневековом Китае было понятно, что броня есть вид вооружения, резко нарушающий баланс сил. Только в наше время нам приходится раз за разом втолковывать своим якобы ничего не понимающим заокеанским, так сказать, партнерам, что противоракетная оборона есть важный элемент наиболее мощного ракетного нападения. Оружие, потребное для элементарной самообороны, равно как для мирных занятий (охоты, благородного спорта), к частному пользованию допускалось; к нему относились луки, стрелы, мечи, щиты или короткие копья. Их можно было изготавливать, их можно было продавать и покупать, ими можно было пользоваться в быту. А вот хранение и использование в частном хозяйстве доспехов, самострелов (арбалетов), длинных копий, кавалерийских трезубых пик, конской брони и вооружений подобного рода было наказуемо. За длинное копье или трезубую пику карали 1,5 годами каторги. За самострел — 2,5 годами. За 1 комплект доспехов или 3 самострела полагалась уже ссылка на 2000 ли. За 3 комплекта лат или 5 самострелов (ясно, что это уже вооружение для небольшого бандформирования) — удавление. Частное изготовление запретных видов оружия наказывалось еще строже: за копье не 1,5 года каторги, а 2 года, за самострел не 2,5 года, а 3, за 1 комплект доспехов или 3 самострела — ссылка не на 2000 ли, а на 2500. Если кому-либо привалило сомнительное счастье найти кем-то потерянный экземпляр запретного вооружения, он, если в течение 30 дней не сдавал его властям, подпадал под закон о частном хранении. Хищение запретных видов вооружения каралось еще более сурово: за длинное копье или трезубую пику — 2 года каторги, за самострел или латы — ссылка на 2000 ли. Нелегальный вывоз запретных видов вооружения за рубеж и передача его иностранцам, за деньги или как-то иначе, по доброте ли душевной, из идейных ли соображений, — карались удавлением. Но при всем том специальных статей о торговле оружием танские и сунские законы не предусматривали.
С. 454. …восьмой день гранатовой луны… — У автора: «la octava luna, mes de la Granada».
…первый год эры Цзядин… — Годы под девизом правления Цзядин пришлись на период с 1208 по 1224 г. и охватывают значительную часть царствования Нин-цзуна (1195–1224). Смысл девиза можно приблизительно передать как то ли «Радость утвердилась», то ли «Нерушимое счастье»… Словом, «Несокрушимая свобода». Ох, простите. «Несокрушимая свобода» стряслась уже много позже.
…в девятнадцатый с начала этого мудрого и досточтимого правления… — В авторском тексте именно так: «decimonoveno». Девятнадцатый год правления Нин-цзуна, вступившего на престол в 1195 г. по европейскому летоисчислению, — это, как легко подсчитать, в основном 1214 г. На первый год периода Цзядин девятнадцатый год Нин-цзуна никак не мог выпасть. Опечатка ли тут, авторская ли перепутка или что-то еще — сказать невозможно. Если же вспомнить упомянутую автором в одной из первых сцен датировку: четырнадцатый год правления Нин-цзуна, придется признать вдобавок, что события, описанные в романе, длились целых пять лет. А что-то непохоже… Впрочем, на занимательности сюжета все эти многочисленные неувязки никак не сказываются.
С. 504. «Си юань цзилу» — в авторском тексте трактат фигурирует под названием Hsi Yuan Lu Hsiang i («Си юань лу сянъи»). Без иероглифики трудно сказать, не рискуя попасть пальцем в небо, что за сянъи имеется в виду (возможно — «детальное обсуждение»). Устоявшееся название трактата Сун Цы — «Си юань цзилу», т. е. «Собрание отчетов о снятии несправедливых обвинений»; фигурирует иногда и под названием — «Сун тисин си юань цзилу» («Собрание записей судьи Суна о реабилитации»).
С. 506. Китайский язык (на самом деле их много)… — Спорное утверждение. Язык, скорее всего, один, это доказывается единством письменности (и грамматики, но это уже тонкости). Однако он действительно подразделен на ряд фонетических диалектов, так что одни и те же иероглифы в разных частях страны читаются по-разному, что может всерьез затруднять взаимопонимание. Очевидцы рассказывают о том, что и до сих пор в Китае нередко можно встретить уроженцев разных областей, которые беседуют, стремительно чертя в воздухе себе в помощь иероглифы. Достаточно сказать, что более или менее еще памятный нам Чан Кайши называется так лишь на южном диалекте; на так называемом путунхуа, то есть языке центрального китайского телевидения и радио, основанном на диалекте северном, иероглифы его имени, те же самые, звучат как Цзян Цзеши.
С. 507. …я — хотя и сохранил имена основных исторических персонажей — был вынужден изменить многие другие, имеющие сходство с уже использованными, тем самым избегая путаницы. — Признаюсь, что я тоже, по крайней мере дважды, прибег к той же уловке. Слугу академика Мина у автора зовут Sui — то есть на наши деньги Суй. Имея в виду, что русскоязычному читателю вряд ли важно, Суй он или еще кто, но, с другой стороны, именно по-русски «к Сую», «у Суя», «без Суя» и пр. звучит не слишком романтично, я переименовал его в Цуя. И более существенное: в авторском тексте злокозненного министра наказаний зовут Kan. Перекодируя латинизированную транскрипцию на нашу, скорее всего, получим: Гань. Я счел, что мягкое, теплое «Гань» подходит жестоковыйному фанатику и женоненавистнику куда менее, чем прямо уподобленное латинской транскрипции тупое и жесткое «Кан» — и оставил его таковым.

…тоническое разнообразие китайского языка приводит к тому, что одно и то же слово может быть транскрибировано разными способами. Поэтому в разных источниках, которыми я пользовался, имя главного героя Song Ci встречалось также в вариантах Tsong Ci, Tsung Ci, Sung Ci, Sun Tzu или Sung Tzu. — Дело тут не столько в тоническом разнообразии (тоны вообще не влияют на буквенную транскрипцию), сколько в том, что в свое время свои системы транскрипций для китайских иероглифов независимо один от другого нащупывали многие европейские языки и каждый внес свою лепту в возникновение отмеченной автором путаницы.
…императорское семейство тоже носило фамилию Song (Tsong). — Увы, это не так. Фамилия рода, основавшего государство Сун (уже по названию которого мы и называем правившую в Сун династию), была Чжао (по нормам европейской транскрипции это выглядело бы как Zhao или Chao).
С. 510. …Шэньси, в Сиане. — Сиань — современный административный центр провинции Шэньси. Старое название — Чанъань. Неоднократно в течение многих веков был столицей императорского Китая — при династиях Цинь, Хань, Суй, Тан. Именно в его окрестностях расположена знаменитая гробница первого реального (в отличие от мифологических) китайского императора Цинь Ши-хуана с его бесподобной терракотовой гвардией.
Сычуань — одна из провинций современного Китая. Административный центр — Чэнду. Расположена на юго-западе от Шэньси.
С. 511. …в эпоху Пяти Династий… — период раздробленности страны (907–960), не первый и не последний в ее колоссальной истории. Великая династия Тан уже пала, а великая (хотя и по другим параметрам) династия Сун еще не воцарилась.
С. 513. Чжу Си (1130–1200) — один из величайших философов Китая, основатель учения, получившего впоследствии наименование неоконфуцианства.
…получил степень доктора… — Вообще-то, эта ученая степень называлась цзиньши (это словосочетание приблизительно можно перевести как «ставший ученым», «выдвинувшийся в образованные»; короче — продвинутый). Одна из высших общегуманитарных ученых степеней в традиционном Китае; в позднеимперский период стала вообще высшей.
…судебного администратора. — Точнее, главы судебной власти военного губернаторства Хунань (в 1247 г.).

Вячеслав Рыбаков