Воспитание детей. Сорок сказок народов мира

1. ЖЕНЩИНА
Индийская легенда
Когда всесильный Магадэва [1] создал прекрасную Индию, он слетел на землю ею полюбоваться. От его полета пронесся теплый, благоухающий ветер. Гордые пальмы преклонили пред Магадэвой свои вершины, и расцвели под его взглядом чистые, белые, нежные, ароматные лилии. Магадана сорвал одну из лилий и кинул ее в лазурное море.

Ветер заколебал кристальную воду и закутал прекрасную лилию белою пеной. Минута, – и из этого букета пены расцвела женщина – нежная, благоухающая, как лилия, легкая, как ветер, изменчивая, как море, с красотой, блистающей, как пена морская, и скоро преходящей, как эта пена.
Женщина прежде всего взглянула в кристальные воды и воскликнула: – Как я прекрасна!
Затем она посмотрела кругом и сказала:
– Как мир хорош!
Женщина вышла на берег сухой из воды (с тех пор женщины всегда выходят сухими из воды).
При виде женщины расцвели цветы на земле, а с неба на нее устремились миллиарды любопытных глаз. Эти глаза загорелись восторгом. С тех пор и светят звезды. Звезда Венера загорелась завистью, – оттого она и светит сильнее других.
Женщина гуляла по прекрасным лесам и лугам, и все безмолвно восторгалось ею. Это наскучило женщине. Женщина заскучала и воскликнула:
– О, всесильный Магадэва! Ты создал меня такой прекрасной! Все восторгается мною, но я не слышу, не знаю об этих восторгах, все восторгается молча!
Услыхавши эту жалобу, Магадэва создал бесчисленных птиц. Бесчисленные птицы пели восторженные песни красоте прекрасной женщины. Женщина слушала и улыбалась. Но через день это ей надоело. Женщина заскучала.
– О, всесильный Магадэва! – воскликнула она. – Мне поют восторженные песни, в них говорят, что я прекрасна. Но что же это за красота, если никто не хочет меня обнять и ласково прижаться ко мне!
Тогда всесильный Магадэва создал красивую, гибкую змею. Она обнимала прекрасную женщину и ползала у ее ног. Полдня женщина была довольна, потом заскучала и воскликнула:
– Ах, если б я точно была красива, другие б старались мне подражать! Соловей поет прекрасно, и щегленок ему подражает. Должно быть, я не так уж хороша!
Всесильный Магадэва в угоду женщине создал обезьяну. Обезьяна подражала каждому движению женщины, и женщина шесть часов была довольна, но потом со слезами воскликнула:
– Я так хороша, так прекрасна! Обо мне поют, меня обнимают, ползают у моих ног и мне подражают. Мною любуются и мне завидуют так, что я даже начинаю бояться. Кто же меня защитит, если мне захотят сделать от зависти зло?
Магадэва создал сильного, могучего льва. Лев охранял женщину. Женщина три часа была довольна, но через три часа воскликнула:
– Я прекрасна! Меня ласкают, я – никого! Меня любят, я – никого! Ведь не могу же я любить этого громадного, страшного льва, к которому чувствую почтение и страх!
И в эту же минуту перед женщиной, по воле Магадэвы, появилась маленькая, хорошенькая собачка.
– Что за милое животное! – воскликнула женщина и начала ласкать собачку. – Как я ее люблю!
Теперь у женщины было все, ей нечего было просить. Это ее рассердило. Чтоб сорвать злобу, она ударила собачку, – собачка залаяла и убежала, ударила льва, – лев зарычал и ушел, наступила ногой на змею, – змея зашипела и уползла. Обезьяна убежала и птицы улетели, когда женщина на них закричала…
– О, я несчастная! – воскликнула женщина, ломая руки. – Меня ласкают, хвалят, когда я бываю в хорошем настроении духа, и все бегут, когда я делаюсь зла. Я одинока! О, всесильный Магадэва! В последний раз тебя прошу: создай мне такое существо, на котором я могла бы срывать злобу, которое не смело бы бегать от меня, когда я зла, которое обязано было бы терпеливо сносить все побои… Магадэва задумался и создал ей… мужа.

2. О ПРОИСХОЖДЕНИИ КЛЕВЕТНИКОВ
I
Когда всесильный Магадэва из ничего создал прекрасный мир, он спустился на землю, чтобы полюбоваться делом рук своих.
В тени густых лиан, на ложе из цветов, он увидел человека, который ласкал свою прекрасную подругу, – спросил его:
– Доволен ты тем, что я создал для твоего счастья? Лазурью неба и блеском моря, бледными лилиями и яркими розами, и тихим благоуханным ветерком, который веет ароматом цветов и, как опахало, тихо колышет над тобою стройные пальмы в то время, как ты отдаешься восторгам любви с прекрасной подругой твоей?
Но человек с удивлением посмотрел на него, уже не узнавая Магадэву, и дерзко ответил:
– Кто ты? И почему ты спрашиваешь меня? Какое дало тебе до того, доволен или недоволен я тем, что существует? И почему я должен отвечать тебе? Сказал Магадэва:
– Я тот, которому ты обязан всем, что существует, и даже тем, что существуешь ты сам. Я тот, кто создал лазурное небо, блеск моря, кто щедрой рукой рассыпал цветы по полям и лугам, кто зажег звезды в небесах, кто создал прекрасные пальмы и обвил их лианами. Я тот, кто повелел быть солнцу, создал день и ночь, страстный зной и прохладу, твою прекрасную подругу и тебя. Мне ты обязан благодарностью за все. С изумлением сказал человек:
– Благодарностью? За то, что ты создал все? Какое же мне дело до этого? И за что я должен благодарить тебя? Я вижу, что все существующее прекрасно. С меня довольно. И какое мне дело еще думать о том, кто, для чего и почему создал все это! Отойди с твоими праздными разговорами и не мешай мне наслаждаться тем, что существует. И изумление отразилось на лице Магадэвы. – Как? В глубине твоего сердца не шевелится желанья пасть ниц передо мной, твоим творцом, молиться мне и благодарить меня за все, что я дал тебе?
– Молиться? – воскликнул человек. – Тратить время на какие-то молитвы, когда жизнь так прекрасна? Когда так лазурно небо, блещет море и прекрасна подруга? И ты хочешь, чтобы я, видя все это, думал о тебе? Ты хочешь, чтоб я отнимал у нее часы восторгов и любви и отдавал их каким-то молитвам? Нет. Жизнь прекрасна, и некогда молиться. Надо пользоваться тем, что есть, и не тратить время на благодарность. Так родился на свет страшнейший из грехов. Поблекли цветы, пальмы с укором качали своими красивыми вершинами, и ветерок шептал среди лиан имя рожденного греха.
И прозвучало над миром новое слово: – Неблагодарность.
II
Тогда великий Магадэва, в порыве праведного гнева, подъял руку, чтоб предать проклятию презренный род людской, забывший его. И от движения руки его ураган пронесся над землею, поднял и закрутил в воздухе знойные пески пустыни.
Тучами полетели мириады раскаленных песчинок, сжигая, погребая все на пути своем.
Блекли цветы, гибли пальмы, пересыхали прозрачные, кристальные реки, и раскаленные песчинки с жгучею болью вонзались в тело людей.
Нахмурил чело Магадэва, – и тучи поползли по лазурному небу, заслоняя свет солнца.
Слезы ярости сверкнули на очах Магадэвы, – и из туч полилась холодная вода.
Под струями ее дрожали своими окоченевшими членами люди, и тщетно старались они укрыться от ледяных потоков под сенью пальм.
Стройные пальмы не хотели давать приюта неблагодарным.
От прикосновения людей они с отвращением вздрагивали и обдавали прикасавшихся к их стволам потоками холодной накопившейся влаги.
Слово сказал Магадэва, – и громы загремели в небесах, и молнии посыпались, прорезывая тьму, от разъяренных взоров его.
В смертельном ужасе дрожали окоченевшие люди, и им не было куда укрыться от ледяных потоков, страшных громов, которые трепетом наполняли все их существо, и блещущих зигзагов молнии.
– Вспомнят теперь они обо мне! – сказал Магадэва. Но люди не вспомнили о Магадзве.
В девственных лесах застучал топор, со стоном падали стройные пальмы, пораженные насмерть, – и люди строили себе жилища.
Все, что существует, своим существованием обязано греху. Чтоб спастись от казни за неблагодарность, люди построили себе жилища. И с тех пор им было все равно.
Неслись ли в воздухе раскаленные пески, или лились потоки холодной, ледяной влаги, – они ото всего укрывались в своих жилищах, отдавая часы непогоды восторгам любви.
И страшный раскат грома заставлял лишь крепче прижиматься в испуге прекрасную подругу.
А молнии освещали горевшие восторгом и любовью смеющиеся взоры.
III
Тогда великий Магадэва всю свою ярость и злобу обрушил на мир.
И среди травы и цветов поползли огромные, шипящие змеи. Из лесов вышли страшные полосатые тигры, с горящими злобой глазами.
Они подкарауливали людей в засаде, одним прыжком кидались на них и острыми, огромными когтями без жалости разрывали на части самые прекрасные тела.
А змеи бесшумно подкрадывались к людям, обвивали их своими холодными кольцами и душили их, не внимая ни стонам, ни воплям.
Или жалили их, одной каплей яда отравляя весь организм и превращая прекрасное, белое, трепещущее, теплое тело в холодную, распухшую, почерневшую мертвую массу. И уползали, торжествуя, что причинили гибель и смерть. – Теперь они вспомнят обо мне! – сказал Магадэва. Но человек тяжелым камнем убил ядовитую змею, вырвал ее ядовитые зубы, наделал из них отравленных стрел и, меткой рукою пуская их, убивал полосатых тигров, притаившихся в чаще лиан.
Ему не были страшны ни змеи, ни тигры. Из наказания, посланного Магадэвой, он сделал забаву для себя.
Он не только не бежал от тигров, – он сам, нарочно, ходил в леса, отыскивал их, убивал и из их полосатых шкур делал ложе для своей прекрасной подруги, убирая стены ее жилища разноцветною кожею змей. И жарче был поцелуй в награду храбрецу.
IV
– Вас не страшат ни сила, ни ярость! – воскликнул Магадэва. – Так я же мерзостью наполню этот прекрасный мир и отравлю ваше существование. И, отвернувшись, он создал мерзких насекомых. Москита, который питался человеческой кровью и своими укусами красными пятнами и отвратительными буграми обезображивал лица, руки и плечи прекрасных женщин.
Осу, мерзкое и отвратительное насекомое, которое жалит только из удовольствия причинять неприятность и боль.
Муравьев, которые заползали даже в ложе и не давали покоя ни днем, ни ночью.
Но люди прозрачными сетками заставили окна от москитов, нашли самое простое средство от укуса осы – слюну, поехали в Персию, поторговались с персиянами, купили персидской ромашки – и спокойно спали, а днем, намазанные благовонными мастями, ходили безопасные от укушений москитов. И только больше благоухали прекрасные женщины.
V
Тогда из глубины океана, в мглистом, черном тумане, смерчем, как змея, извиваясь спиралью по небесным кругам, поднялся на девятое небо к престолу Магадэвы отец зла – Сатана. И сказал:
– Всесильный! Я враг твой. Но я помню, что создан тобой же. Лишь люди могут забывать все. Но Сатана помнит, кому он обязан своим существованием. Неблагодарности нет в числе тех пороков, которыми с ног до головы покрыт Сатана. Этот порок принадлежит только людям. Он создан ими. Позволь же мне отблагодарить тебя за то, что ты меня создал. Позволь мне прийти на помощь к тебе в твоей непосильной борьбе.
И Магадэва, с отвращением отвернувшись, сказал:
– Говори.
– Ты хочешь наказать людей, но слишком благ и праведен, чтобы выдумать такую мерзость, какая может прийти в голову только мне, отцу лжи и порока. Только я могу выдумать нечто достойное этой породы. Позволь же мне наказать людей моим наказанием, какое мне придет в голову.
И Магадэва, с отвращением отвернувшись, дал рукой знак согласия.
VI
Сатана спустился на землю среди болота и грязи. Случилось так, что в эту минуту прибежал туда спрятаться, укрыться в камышах изменник. Низкий трус, бежавший с поля сражения в самую решительную минуту, предавший отечество опасности.
Он был мерзок самому себе. Но когда Сатана предстал пред ним в настоящем виде, даже он плюнул в грязь и с отвращением бежал прочь от мерзкого зрелища, презирая опасность попасться в руки врагов.
После изменника туда же пришел парий, чтобы умыться в болотной воде.
Презренный, прокаженный, от которого сторонились люди, он не пугался своего отражения, когда нагибался пить из болота грязную воду.
Но, увидав Сатану, и он плюнул в грязь и бежал прочь. Затем сюда же пришел раб.
Презренный, наказанный за свои пороки раб, – он пришел сюда, чтоб бросить в болото драгоценный убор, украденный у господина.
Эта вещь была дорога его господину, как память. В бессильной злобе он украл ее, пришел сюда, чтоб в виде мести сделать своему господину хоть какую-нибудь гадость. Он был мерзок.
Но и он, увидав Сатану, от омерзения плюнул в ту же грязь, в которую плюнули изменник и парий.
Тогда из грязи, смешанной с тремя плевками изменника, пария и раба, – вырос Клеветник.
Трусливый и низкий, как изменник, презренный и прокаженный, как парий, подлый, как раб, обокравший своего господина.
Грязный – как сама грязь.
Случилось так, что в то время, когда он рождался, мимо пробежала собака.
С тех пор Клеветник не может спокойно видеть ничего высокого без того, чтоб сейчас же не сделать какую-нибудь мерзость.
Из болотных камышей на его рождение глядел бегемот.
И оттого кожа Клеветника так толста, что ее ничем не прошибешь.
Увидев его, говорят, сам Сатана, с любовью глядевший на свой мерзкий облик в волнах океана, – и тот не выдержал и плюнул на него.
После плевка Сатаны Клеветнику не страшны уже стали плевки людские.
VII
Самый воздух священной Калькутты был отравлен клеветой. Как тысячи гадин, она расползалась от Клеветника по всему городу, заползала во все дома, всюду сеяла злобу, ненависть, вражду, подозрения.
Священные брамины [2] , почтенные старцы подозревались в кражах; невинных девушек, чистых, как лилия, подозревали в гнусных грехах; мужья без отвращения не могли смотреть на своих жен, женам мерзко было смотреть на мужей; отцы враждовали с детьми.
Ничего не щадил Клеветник, и всюду заползала его клевета, отравляя жизнь людям.
Его били, но, благодаря коже бегемота, он не чувствовал ничего.
Ему плевали в лицо, но он только говорил: – Вот и отлично. По крайней мере умываться не надо. Что значили людские плевки ему, на которого плюнул сам Сатана?! Его презирали, а он смеялся:
– Неужели вы думаете, что я так глуп, чтоб ждать за свои клеветы от вас уважения!!! Его не брало ничего.
Тогда жители Калькутты выдумали для него самое позорное наказание.
Он был вымазан в смоле, его обваляли в пуху и в таком виде, раздетого, заставили ходить по улицам. Но он сказал:
– Вот и отлично: после такого срама мне не страшен уж больше никакой позор.
Так всеобщим презрением в нем убили окончательно человека.
И он клеветал уж тогда, не боясь ничего. Но это было только началом наказания Калькутты. Самое бедствие пришло только тогда, когда в Калькутте было изобретено книгопечатание.
VIII
Этим прекрасным даром неба мы обязаны любви. Все, что существует, своим происхождением обязано любви. И если бы на свете не было любви, не было б и нас самих. Она была Жемчужиной Индии, и он любил ее, как небо, как воздух, как солнце, как жизнь.
При тихом мерцании звезд, в благовонную, теплую ночь, он говорил ей под легкий плеск священных волн Ганга [3] :
– Пусть звезды, что с завистью смотрят на твою красоту с далекого, темного неба; пусть ночь, что ревниво покрыла тебя темным пологом от взоров людей; пусть вечер, что лобзает тебя; пусть волны священной реки, что с тихим, восторженным шепотом несут морю рассказ о твоей красоте, о богиня, царица моя! пусть все, пусть весь мир свидетелем будет моей любви, моих клятв, дорогая! Дай мне обнять твой стан, гибкий, как сталь, и стройный, как пальма. Отдай мне твою красоту неземную! Сделай меня и счастливым, и гордым. Пусть зависть засветится в глазах всего мира, и лишь в твоих глазах, дорогая, пусть тихо мне светит любовь. Весь мир пусть будет знать, что моя прекрасная Жемчужина Индии. Слава твоей красоты переживет века, и деды внукам будут, как волшебную сказку, рассказывать о красоте Жемчужины Индия. И сердце каждого юноши сожмется завистью ко мне, к твоему владыке, к твоему рабу…

Тихо плескалась река, – и бледная, при бледном свете луны, словно ужаленная, быстро поднялась с места Жемчужина Индии, уже замиравшая в объятьях прекрасного юноши.
– Не знаю кто, – сказала она, – но нам запретил лгать. Ты сказал неправду. Как все, кто даже меня не видел, будут знать о моей красоте? Как все, когда меня уже не будет на свете, будут завидовать тебе? Ты солгал, – и я никогда не буду принадлежать человеку, который лжет в минуты восторгов любви.
И ее белое покрывало исчезло среди сумрака ночи, еле освещенного трепетным светом луны.
В отчаянии бросился к волнам священного Ганга прекрасный юноша.
Но гений слетел и осенил его мыслью о тиснении книг. В чудных строках он воспел красоту Жемчужины Индии. И в тысячах оттисков эта песнь красоте разнеслась, как ветер, по свету.
И все, кто никогда не видал ее, знали о красоте Жемчужины Индии. От дедов к внукам, как волшебная сказка, передавалась эта книга, и, читая ее, у людей сжималось сердце завистью к тому, кого любила, чьей была Жемчужина Индии.
А за свое чудное открытие прекрасный юноша был награжден высшим счастьем на свете – объятиями любимой женщины. Так было в Индии в давно минувшие времена изобретено книгопечатание.
IX
Но и на это орудие, созданное для того, чтобы воспевать всему миру красоту и любовь, устремил свое нечистое внимание Клеветник.
Орудие любви он сделал своим орудием клеветы. И с этих пор стал силен, как никогда.
Ему не нужно было уж бегать по дворам, чтобы разносить клевету.
В тысячах оттисков она сама разносилась кругом, как дыхание чумы.
Это не были слова, которые прозвучат и замолкнут, это было нечто, что оставалось, чего нельзя было уничтожить. Он не рисковал собою, потому что мог клеветать издалека. Как змеи ползли его клеветы.
Он не щадил ничего, не останавливался ни перед чем! Скромных и честных тружеников он называл ворами, грязью забрасывал лавры, которыми венчали гениев, рассказывал небылицы про людей, которых он никогда не видал, клеветал на женщин, на сыновей, говоря, что они обкрадывают своих родителей. И когда ему доказывали, что он лжет, он нагло смеялся и говорил:
– Так что же? Лгу – так лгу. Доказано – так доказано. А клевета все-таки пущена. Я свое дело сделал, я – сила.
И только тогда, когда Клеветник начал плодиться и множиться, люди вспомнили о Магадэве. Они пали ниц и воскликнули: – Великий Магадэва! Зачем ты создал такую мерзость?!

3. СОН ИНДУСА
Инду, тому самому, на котором английские леди катаются в дженериках, [4] как на вьючном животном, – бедному Инду, дровосеку, прачке, проводнику слонов или каменотесу, – глядя по обстоятельствам, – снился волшебный сон.
Ему снился огромный луг, поросший никогда не виданными им цветами, издававшими необыкновенное благоухание.
И по этому ковру из цветов, навстречу Инду, шла легкой походкой, еле касаясь ногой цветочных венчиков, чудная женщина, глаза которой сияли, как два солнца.
От взгляда ее расцветали все новые и новые, дивные, невиданные цветы необыкновенной красоты.
Дыхание ее превращалось в жасмин, и дождь лепестков сыпался на землю.
По цветам лотоса, что цвели у нее в волосах, – бедный Инду сразу узнал добрую богиню Сриаканте [5] , супругу божественного Сиве, и пал ниц перед нею, пораженный нестерпимым блеском ее глаз!
– Встань, Инду! – сказала богиня, и при звуках ее голоса еще больше запахло в воздухе цветами, а во рту Инду стало так сладко, как будто он только что наелся варенья из имбиря.
– Встань, Инду! – повторила богиня. – Разве ты не с чистым сердцем возлагал цветы на алтари богов? Разве не жертвовал тяжелым трудом заработанной рупии на бедных, живущих при храме? Разве не любил в час досуга посидеть под священным деревом Ботри, деревом, под которым снизошло вдохновение на Будду, [6] и разве ты не отдавался под этим деревом мыслям о божестве? Разве ты убил в своей жизни хоть муху, хоть москита, хоть комара? Разве ты бил тех слонов, при которых служил проводником? Разве ты сопротивлялся, когда тебя били? Разве ты, когда умирал с голода, убил хоть одно из творений божиих, чтоб напитаться его мясом? Разве ты сказал хоть слово тому сэру, который избил тебя до крови палкой только за то, что ты нечаянно толкнул его, неся тюк, своей тяжестью превозмогавший твою силу? Отчего же ты не дерзаешь взглянуть прямо в очи твоей богине?
– Нет! – отвечал Инду. – Я ничего не делал, что запрещено. Но меня слепит, богиня, солнечный свет от глаз твоих.
– Встань, Инду! – сказала богиня. – Мой взгляд огнем слепит только злых, и тихим светом сияет для добрых.
Поднялся Инду, – и был взгляд богини, как тихое мерцание звезд.
– Ты ничего не делал, что запрещено! – сказала богиня с кроткой улыбкой, и от улыбки ее расцвели розовые лотосы. – И Тримурти [7] хочет, чтоб ты предстал пред лицом его и видел вечную жизнь пред тем, как увидеть вечный покой. И предстал бедный Инду пред престолами Тримурти. Пред тремя престолами, на которых, окруженные волнами благоуханного дыма, сидели Брахма [8] , Вишну, Сиве.
– Я дал ему жизнь, – сказал Брахма, – и он не употребил ее, чтобы отнять жизнь у другого!
– Я дал ему разум, – сказал Сиве, повелитель огня, – я вложил огненный уголь в его голову, – уголь, который огнем воспламенял его, я дал ему мысль. И он не воспользовался ею, чтоб измыслить зло своим врагам.
– Он мой! – сказал черный Вишну, увидав полосы белой золы на лбу бедного Инду. – Он поклонялся мне.
И погладил бедного Инду по голове, так ласково, – ну, право, словно любимого сына.
И позвал Вишну громким голосом Серасвоти [9] , всеведующую богиню, свою божественную супругу, и сказал ей:
– Возьми Инду, поведи его и покажи ему вечную жизнь, как наши жрецы показывают храмы чужеземцам.
И богиня Серасвоти, прекрасная богиня, со строгим, суровым лицом, слегка коснулась своим острым, как осколок стекла, мечом чела Инду, и увидел он себя летящим в бесконечном пространстве. И услышал он божественную музыку, как бы тихое пение и нежный звон и мелодию бесчисленных скрипок. Мелодию, которую можно слушать весь век. Гармонию вселенной.
Это пели, звеня в эфиры, прекрасные миры. И четыре звезды неподвижно сияли с четырех сторон света. Яркая, белым светом озаренная, как алмаз горевшая звезда, – Дретореастре, – звезда лучезарного юга.
Черным блеском горевшая, как черный жемчуг, – жемчужина короны Тримурти, – Вируба, звезда запада.
Розовая, как самый светлый рубин, звезда Пакши – звезда востока.
И желтая, как редкий золотистый бриллиант, – Уайсревона, звезда севера.
И на каждой из звезд словно дети резвились, в детские игры играли, взрослые люди, с глазами, сиявшими чистотой и радостью, как глаза ребенка.
– Это праведники севера, востока, юга и запада! – сказала суровая, вещая богиня Серасвоти. – Все те, кто соблюдал заповеди Тримурти и не делал никому зла. – А где же те… другие? – осмелился спросить Инду. Богиня рассекла своим мечом пространство. И бедный Инду вскрикнул и отшатнулся. – Не бойся, ты со мной! – сказала ему Серасвоти. Из огненной бездны, наполненной гадами, к ним, шипя и облизываясь жалом, с глазами, горевшими жадностью, поднималась, вставши на хвост, огромная очковая змея. Поднималась, словно готовясь сделать скачок. Ее горло раздувалось как кузнечные мехи и сверкало всеми переливами радуги.
Изо рта ее вылетало дыхание, знойное, как полудневные лучи солнца, – и бедному Инду казалось, что ее вьющееся и сверкающее как молния жало вот-вот лизнет его по ногам.
По глазам, вселяющим ужас, по взгляду, от которого костенеют и лишаются движения руки и ноги человека, – Инду узнал в очковой змее Ирайдети, страшную супругу повелителя ада.
А ее муж, грозный Пурнак, сидел на костре и в три глаза смотрел, как сын его Африт, отвратительное чудовище с козлиной бородкой, превращал грешников в скорпионов, жаб, змей, прочих нечистых животных.
Каких, каких гадов не выходило из рук Африта, и при каждом новом превращении Пурнак с удовольствием восклицал: – Yes! [10]
– И долго будут мучиться так эти несчастные? – спросил Инду, указывая на гадов.
– До тех пор, пока страданиями не искупят своих преступлений и смертью не купят покоя небытия! – ответила вещая Серасвоти и снова взмахнула мечом.
Инду лежал в густом лесу, у самого края маленького болотца, с водой чистой и прозрачной, как кристалл, под тенью огромного узорного папоротника, а над его головой склонялся росший в болоте лотос, лил ему в лицо благоухание из своей чаши и шептал:
– Я была верной и любящей женой своего мужа. Я заботливо нянчила только его детей. Мои глаза смущали многих, – это правда;– но никогда ни золотые монеты, ни самоцветные камни, которые мне предлагали иностранцы, ни цветы, которые мне, как богине, приносили индусы, ничто не заставило меня ласкать другого. Мне тоже хотелось сверкающими кольцами украсить пальцы своих ног и продеть блестящие серьги в ноздри и уши, и шелковой тканью крепко обвить стан, – но я довольствовалась куском белой грубой ткани, чтобы прикрыть себя от жадных, грешных взглядов. Никогда муж мой не слышал от меня грубого слова, и всегда ласка ждала его на пороге его дома. Я была женой бедного дровосека и превращена в лучший из цветов. Сорви меня и возложи на алтарь Будды. Мой аромат, как благоуханная молитва, понесется к нему, а моя душа улетит в нирвану [11] насладиться покоем.
– Мы были молодыми девушками, скромными и по знавшими грешных ласк! – говорили жасмины на кустах. – Сорви нас, чтобы мы тоже могли унестись в нирвану, где в божественном покое дремлет Будда. Ничего не видит и не слышит Будда, только молитвенное благоухание цветов, возложенных на алтарь, доносится до него. И вскочил от изумления Инду.
В чистом, прозрачном, как кристалл, болотце расцветал огромный, невиданной красоты цветок. «Victoria Regia», [12] – как зовут его чужеземцы. – Я душа могущественной повелительницы, чьи подданные всегда вкушали мир и покой. Слово «война» никогда не произносилось в пределах владений моих, и слово «смерть» никогда не слетало с моих уст. Весь лес был полон шепота.
Среди высоких, стройных кокосовых пальм и могучих хлебных деревьев пышно разрослись банановые деревья. Молодые побеги бамбука шелестели и рассказывали волшебные сказки. Огромный бамбук посылал с узловатых ветвей побеги, которые касались земли и жадно пили ее влагу.
Веерные пальмы, словно распущенные хвосты гигантских павлинов, тихо качались как опахала.
А в чаще резвились, бегали насекомые, горя, словно самоцветные камни. Огромные бабочки порхали с ветки на ветку и, когда раскрывали свои крылья, сверкали всеми цветами радуги.
Обезьяны с криками цеплялись за лианы, которые, словно толстые канаты, перекидывались с пальмы на пальму. Бегали проворные ящерицы, мелькнул, меняясь из синего в ярко-красный цвет, хамелеон. Огромный, мохнатый, – словно поросший черными волосами, паук раскинул между деревьями свои сети, крепкие как проволоки, и, притаившись, поджидал крошечных птичек, с золотистыми хохолками и хвостиками, – птичек, которые беззаботно чирикали, перескакивая с одного куста на другой. Скорпион, извиваясь, промелькнул около ног Инду и не сделал ему никакого вреда. И все это шептало, все говорило на человеческом языке.
– Будь проклята, моя прошлая жизнь! – ворчал мохнатый паук. Много мне принесли мои сокровища, я был владельцем большой фабрики и приехал сюда из далекой стороны, с острова, где вечный холод и туман! Сколько индусов начало кашлять кровью от моих побоев, сколько их жен, дочерей и сестер я купил! И вот теперь принужден сосать кровь из маленьких птичек, как пил ее когда-то из индусов! Лучше бы меня убил кто!
– А мы были бедными индусами! – говорили пальмы и бананы. – Но у нас не осталось детей, – и вот почему мы выросли в дремучем лесу. А если бы у нас были потомки, мы выросли бы у их хижин, заботились бы о них, давали бы им плоды, лакомства и пищу.
– Я всегда стремился к небу! – говорил индус, превращенный в кокосовую пальму.
– А я хоть и думал больше о земном, но никому не сделал зла! весело говорил обремененный плодами банан.
А веерная пальма покачивалась, как огромное опахало, – и шелестела своими листами:
– Взгляни на меня, путник, как я красива. Всю жизнь я помогала нуждающимся. И меня недаром зовут индусы «пальмой путешественников». Ты умираешь от жажды и зноя, сломай один из моих листьев, – внутри таится чистая, прозрачная, как кристалл, как лед, холодная вода.
– Взгляни в мои глаза! – шептала очковая змея, выползая из-под папоротников. – Взгляни! Тебе я не сделаю зла. Взгляни в мои глаза: сколько чар в них, – от них нельзя оторваться. Таковы же они были и тогда, когда я была женщиной. Женой такого же индуса, как и ты. Я любила песни и пляски, наряды, золото и самоцветные камни. И я имела их. И вот теперь меня все бегут, я страшнейшая из гадин, и должна искать человеческой крови для Айхивори, моей страшной повелительницы. Нет крови в сердце Айхивори: бледная, как покойница, посиневшая лежит она. И я отыщу спящего и ужалю его, и подползу к Айхивори и жалом лизну ее по губам. Тогда подымется Айхивори, страшный, бледный, синий вампир, – и на крыльях летучей мыши полетит к трупу, – и вопьется в те ранки, что я сделаю зубами, и капля по капле станет пить кровь. И нальется кровью сердце Айхивори, и грешный румянец, как зарево пожара, который загорится в крови, вспыхнет на бледных щеках. И страсть омрачит ей рассудок и помчится она к своему повелителю, Пурнаку, и осыплет его отвратительнейшими из ласк. Ласки, от которых родятся скорпионы и женщины-вампиры.
Словно два желтых огня сверкнули в темноте чащи, черная пантера щелкнула зубами, завыла и кинулась искать человеческого мяса. В ней жила душа убийцы.
– О, боги! К чему я питался мясом животных и убивал, чтобы жить! – вздыхал кабан, с треском раздвигая кусты. – Вот за что я превращен в гнуснейшее из четвероногих.
– А я была невестой, но умерла до брака! – прошептала мимоза и стыдливо закрыла свои листики.
Иланг-иланг [13] душистым венком обвил голову Инду… И бедный Инду вскочил, получив здоровенный удар сапогом в бок.
– Дрыхнешь, ленивая каналья? Тебе даром платят десять центов в день? – кричал мистер Джон, повторяя удары.
Инду вскочил, провел рукой по глазам, чтобы прояснить мысли и улыбнулся, несмотря на здоровую боль в боку.
Улыбнулся предкам, которые стройно тянулись к небу, улыбнулся душам молодых девушек, душам, которые цвели и благоухали на кустах жасмина. – Еще смеяться, черномазая каналья?
А он улыбался, принимаясь за работу, улыбался, как человек, который знает кое-что, о чем и не подозревают другие. Он знал кое-что, о чем и не догадывался мистер Джон.

4. БИЧЕР-СТОУ
Негритянские легенды
У «Хижины дяди Тома» [14] нет памятника.
Но у мистрисс Бичер-Стоу есть такой памятник, какого нет ни у одного писателя мира.
Этот памятник – миллионы полных благодарности человеческих сердец.
Согласитесь, что это стоит той «пирамиды из черепов» [15] , которую воздвиг себе один из великих завоевателей и с которой нас познакомила картина В. В. Верещагина.
От Сан-Франциско до Нью-Йорка и от Нью-Орлеана [16] до Албэни, – вы не встретите ни одного негра, как бы он ни был беден, забит, невежествен, – который не знал бы имени Бичер-Стоу, «заступившейся за бедных негров». Вот бедняга негр. Едва грамотный.
На вопрос: «Каких вы знаете ветхозаветных святых?» – он ответит: – Давида и Голиафа [17] . Но спросите у него: – Знаете ли вы имя Бичер-Стоу?
Его черное лицо расплывется в улыбку, полную умиления:
– Мистрисс Бичер-Стоу, которая заставила весь мир заступиться за бедных черных? Какой же негр не знает этого имени?!
– Кто была мистрисс Бичер-Стоу?
На этот счет среди негров ходит масса легенд. Негр, рабочий в таможне, носильщик тяжестей в Сан-Франциско, объяснил мне:
– Мистрисс Бичер-Стоу была не кто иная, как английская королева! Это была самая славная, самая богатая, самая могущественная королева в целом свете. Когда она слышала, что где-нибудь кого-нибудь притесняют или обижают, она посылала туда свои корабли и войска и спасала страдающих. Во всем мире не было, казалось, такого уголка, где бы не знали имени доброй и великодушной королевы Бичер-Стоу и не произносили с благоговением этого имени. Вот однажды королева Бичер-Стоу справляла день своего рождения. Ее военачальники привезли ей всевозможные подарки. Тут было все, что только есть самого диковинного в мире. Один привез такой ананас, который с трудом могли нести двое, другой ручного льва, который лежал у ног великой королевы, послушный как собака, третий – слона величиною с маленького пони. Словом, всякий привез что-нибудь удивительное. Только один генерал явился с пустыми руками.

– Я привез вам, могущественная королева, – сказал генерал, когда очередь дошла до него, – самый изумительный подарок в мире. Человека, который никогда не слыхал об имени королевы Бичер-Стоу!
Те были поражены.
– Этого не может быть! Королеву Бичер-Стоу знает весь мир!
– А когда родился этот изумительный человек, который никогда не слыхал имени королевы Бичер-Стоу? Быть может, только сегодня? – с лукавой улыбкой спросил один из придворных.
– Ведь ему около тридцати лет? – отвечал генерал и приказал ввести Тома.
Это был бедняга негр, бежавший от своего хозяина. После того, как его исколотили плетьми и бросили в поле, думая, что он уже умер. Том пришел в себя, отдышался, сначала пополз, потом пошел, потом побежал в Филадельфию. Там он потихоньку забрался в трюм первого попавшегося корабля и пролежал среди кип хлопка вплоть до тех пор, пока Америка не скрылась из глаз. Тогда он вышел из трюма и его заставили топить машину. Около берегов Англии пароход, на котором плыл Том, разбился, и Том один только спасся на обломке мачты. Вот кто такой был Том.
Войдя в королевскую залу и увидев много народу при оружии, Том, конечно, испугался, упал на колени и завопил:
– Не убивайте меня! Дайте жить бедному Тому! Я готов вернуться к своему хозяину, и буду работать вдвое больше. Вот вы увидите. Только не убивайте меня!
Но королева Бичер-Стоу с доброй улыбкой сказала ему:
– Встань, бедный черный, и не бойся, – никто здесь не сделает тебе вреда. Прежде всего, скажи, как тебя зовут?
Этот вопрос поставил беднягу Тома в недоумение:
– Это глядя по обстоятельствам! – отвечал он. – Когда я падаю обессиленный от работы, – меня зовут лентяем. Когда я прошу есть, меня зовут обжорой. Когда я кричу от боли в то время, как меня бьют, меня зовут негодяем. Но чаще всего меня зовут скотом.
Королева Бичер-Стоу была удивлена и спросила:
– Но в какой же стране ты живешь?
– Говорят, что страна, где я живу, называется Америкой, – отвечал Том, – но я этому не верю!
– Почему же? – спросила королева.
– А потому, что страну, где я живу, называют также страной свободы. Разве это не ложь? Страна, где людей бьют плетьми и продают как собак, – называется страною свободы!
Королева задумалась и спросила:
– А слыхал ли ты когда-нибудь имя королевы Бичер-Стоу, которая заступается за всех несчастных?
– У моего хозяина триста таких же негров, как я, – с удивлением сказал Том, – и я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь произносил это имя!
– И много вас, в этой стране, таких, как ты? – спросила королева.
– Вокруг нас тридцать хозяев, и у каждого по триста негров. Но я с уверенностью могу сказать, что никогда и никто из них не слыхал имени, о котором вы изволите говорить! Дальше, я слышал, что есть несметное число таких же жестоких хозяев, как мой, и таких же несчастных негров, как я, – но имени королевы Бичер-Стоу, которая вступалась бы за несчастных, – нет! Этого имени не слыхивал никто!
Тогда королева поднялась с глазами полными слез и воскликнула, дрожа от гнева:
– Знайте, что всякий, кто осмелится мне говорить, будто имя Бичер-Стоу знает и благословляет весь мир, – будет сочтен мной за лжеца! Есть тысячи тысяч страдающих людей, которые не знают имени королевы Бичер-Стоу. Тот, кто работает лишь день, не смеет сказать, что он работал целые сутки. И я не смею сказать, что меня знает весь мир, когда меня знают только белые, и не знают черные. Но я хочу, чтоб и черные узнали мое имя!
И она приказала посадить войска на корабли и отправила их освобождать бедных негров. После страшной войны негры были освобождены войсками великой, доброй и могущественной королевы. И с тех пор матери учат своих маленьких черных детей этому святому имени – королевы Бичер-Стоу, освободившей бедных негров. И мы знаем это имя, которое знает весь мир!
– Какой вздор! – воскликнул со смехом негр-кочегар в Огдене [18] . А когда я рассказал ему историю, слышанную в Сан-Франциско, – кто же не знает, что мистрисс Бичер-Стоу была женой президента Соединенных Штатов!
– Не можете ли вы сказать мне имени этого президента?
– Его имя было Вашингтон, и дело происходило следующим образом. У президента, как и у всех, была масса негров, – быть может, даже больше, чем у других. Мистрисс Бичер-Стоу обращалась с неграми точно так же, как обращались с ними и другие хозяйки. Когда она бывала за что-нибудь недовольна негром, она приказывала его продать и купить другого. Иногда она брала несколько негритянских детей и выменивала их на одного взрослого. Иногда ей приходила в голову другая мысль: взять большого негра и разменять его на несколько маленьких. Тогда это было делом обыкновенным. Так делали все, и мкстрисс Бичер-Стоу не казалось, что это может быть кому-нибудь неприятно. У мистрисс был сын, беленький, как снег, малютка, которого звали Франклином, и мистрисс Бичер-Стоу любила его больше жизни. И вот, однажды мистрисс Бичер-Стоу увидела страшный сон. Ей снилось, что, придя ночью посмотреть, как спит малютка, – она не нашла маленького Франклина в колыбельке. Вне себя от ужаса, она кинулась к няньке негритянке Китти: «Где Франклин?» Черная Китти ответила кратко: «Его продали!» Мистрисс Бичер-Стоу показалось, что она сходит с ума, так невероятно было то, что ей сказали: «Да разве можно взять у матери ребенка и продать?» Она кинулась к мужу, – ко тот только пожал плечами: «А почему нет? Сделка совершена правильно». Вне себя от отчаяния мистрисс Бичер-Стоу подняла на ноги весь город, она с воплями бежала по улицам и останавливала встречных: «Разве можно отнять у матери ребенка и продать?» Но прохожие только с улыбкой пожимали плечами: «А почему же и нет?» Наконец, она добежала до судей и бросилась к их ногам: «Моего сына, моего маленького Франклина, продали чужим! Его отняли у меня!» Но судьи только расхохотались ей в лицо: «Что ж тут такого?» – «Но ведь это мой ребенок, мой!» – «А ты посмотрись в зеркало и узнаешь, почему это могли сделать!» Мистрисс Бичер-Стоу взглянула в зеркало и увидела, что она черная. Из ее груди вырвался нечеловеческий вопль… и она проснулась. В ужасе от виденного сна, с сильно бьющимся сердцем, кинулась мистрисс Бичер-Стоу в комнату своего сына и увидела, что маленький Франклин спокойно спит. Около его колыбельки сидела черная Китти, его нянька, и горько плакала. Мистрисс Бичер-Стоу в первый раз увидела негритянку, которая плачет, хотя ее никто не бьет. «Что с тобой, Китти?» – спросила она с удивлением. – «Простите мои слезы, масса, – с испугом отвечала черная Китти, – не беспокойтесь, я не разбужу ими маленького хозяина. Я плачу потому, что сегодня продали моего сына. Это приказал сделать большой хозяин; он сказал: «Продайте маленького Тома, Китти тогда будет свободнее и лучше будет ухаживать за моим сыном». И вот… моего ребенка… отняли у меня и продали»… Слезы не дали черной Китти говорить далее, – но у г-жи Бичер-Стоу сердце сжалось от ужаса. Она понимала, что чувствует черная Китти. Она кинулась в спальню своего мужа:
– Ты приказал продать маленького Тома?! Ты?! Пусть сейчас же вернут матери ее дитя!
– Но сделка совершена по всей форме! – отвечал ей муж, совсем как во сне.
Тогда мистрисс Бичер-Стоу воскликнула с негодованием: – Но ты президент! Ты должен уничтожить эти варварские законы, по которым можно отнимать детей у матерей и продавать их!
И кинувшись к ногам своего мужа, рыдая, она рассказала ему свой сон.
– Сделай это! Уничтожь эти ужасные законы! Сделай это ради нашего маленького Франклина! Пусть за него будут молиться тысячи тысяч детей!
Мистер президент не был злым человеком, но просто ему никогда в голову не приходило подумать, что должен чувствовать негр, когда его продают.
Рассказ жены перевернул его сердце. А что, если негры чувствуют то же, что и белые? Ведь вот и они плачут не только тогда, когда их бьют… То, что он думал вслед за этим, не дало ему заснуть во весь остаток ночи, и утром, придя в парламент, он сказал:
– Баста! Негры такие же люди, и никто больше не смеет ни продавать, ни покупать черных, как не смеет продавать и покупать белых! Негры свободны.
Конечно, хозяева не так-то скоро отказались от «черного скота». Но президент двинул на них войска. Это была страшная война! Много крови пролилось, но больше за то не льется ни крови, ни слез бедных негров. Они были освобождены. Так вот кто была мистрисс Бичер-Стоу. Жена президента, джентльмен. И это так же верно, как и то, что я негр, и что я свободен!
– Ха, ха, ха! – расхохотался негр, чистильщик сапог в Чикаго, когда я рассказал ему все это. – Негритянка Бичер-Стоу – жена президента Соединенных Штатов! Ха, ха, ха! Славно же подшутили над вами, джентльмен. – Как, разве мистрисс Бичер-Стоу?.. – Была ли она негритянкой? Как я – негр. Если вам угодно, я готов даже рассказать всю историю с начала до конца. Она была негритянкой и притом была такой красавицей, какие попадаются только между негритянками, да и то не часто. Ее хозяин, мистер Том, был одним из тех, которые не любят шутить. Однажды, обходя свою плантацию, он кивнул пальцем красавице Бичер-Стоу и сказал: «Сегодня вечером ты придешь ко мне!» Но маленькая Бичер-Стоу твердо ответила: «Нет!» Это случилось в первый раз. Мистер Том даже расхохотался. «А если я прикажу пригнать тебя ко мне плетьми?» – «Так что же! Ты можешь меня убить, но все-таки твоей я не буду!» Мистер Том сломал палку о спину первого попавшегося негра и ушел. Один черт знает этих господ! – как говаривали у нас в старину. Но только куда бы с тех пор ни пошел мистер Том, что бы он ни делал, везде у него перед глазами была только одна Бичер-Стоу. Он ругался, богохульствовал, колотил попавшихся под руку негров, – но думал только о ней. В конце концов, он не выдержал, подошел однажды к Бичер-Стоу и, не глядя на нее, сказал: «Вот что! С завтрашнего дня ты совсем не будешь ходить на плантацию. Баста! Ты будешь жить у меня в доме. Поняла? Я надарю тебе хороших подарков. Кстати, если хочешь, можешь захватить с собой твоих родных. Им найдется место на скотном дворе». После этого он мог бы ожидать, что всякая негритянка кинется к его ногам и начнет целовать его сапоги. А Бичер-Стоу решительно ответила: «Нет!» Дьявольщина! Мистер Том во всю свою жизнь не натворил столько жестокостей, сколько он натворил в этот день. Думали, что он разнесет по бревнышку весь свой дом. Он орал о неблагодарности негров, о том, что это скоты, которые не способны ничего чувствовать, а думал: «Честность, – хоть бы всякой белой!» И ругался при этом прямо адски. Он потерял сон, он бродил как помешанный, все время думая о честности негритянки, какой не встретишь и у белых девушек. Через две недели он снова подошел к Бичер-Стоу и сказал ей нечто такое, чему не поверила бы ни одна негритянка в мире: «Слушай – ты! Завтра я на тебе женюсь!» У Бичер-Стоу помутилось в глазах от этих слов, но она снова ответила: «Нет!» Тут уж мистер Том чуть не лишился чувств от изумления: «Что?! Да ты с ума сошла?! Ты отказываешься стать моей женой? Моей законной женой? Хозяйкой всех вот этих негров, которые работают вот здесь?» «Я не хочу быть ничьей хозяйкой! – отвечала Бичер-Стоу. – Я хочу быть такой же черной, как все черные. Они и так мучатся довольно, я не хочу, чтоб к их мучениям присоединялась еще и зависть. Освободи своих черных, и я буду твоей женой, верной, преданной, любящей, – потому что я люблю тебя». Мистер Том захохотал как сумасшедший и убежал домой. «Освободить негров». Было время, когда это казалось таким же смешным, как «прыгнуть на луну». Освободить негров, чтоб хохотали все соседи. Если б все освободили своих негров, – и мистер Том ничего бы не имел против. Тогда бы он не был смешон. Эта мысль крепко залегла в душу мистеру Тому. Через несколько дней он приказал оседлать лошадь и поехал по соседям. То, что он говорил им, было так совестно говорить, что мистер Том не решался взглянуть в глаза собеседнику. «Знаете что! На кой дьявол мы держим этих черномазых скотов? Пренеблагодарные твари! Давайте прогоним их, скажем: «Вы свободны» и баста! Пусть гибнут от пьянства, от невежества, от лени!» И мистер Том хорошо делал, что не смотрел собеседникам в лицо. Иначе, при его характере, ему пришлось бы раскроить не одну голову. Он увидел бы, как улыбались соседи, слушая его сумасшедшие речи. Одни, в ответ на предложение, вдруг начинали похваливать ему какого-нибудь доктора, другие предлагали лечь у них в доме и поспать до утра, а третьи просто осведомлялись о цене джина и виски. Мистер Том понял, что с соседями не сговоришь. Но, как вы поняли из моего рассказа, мистер Том был не из тех людей, которые легко отступают. Вернувшись домой, он с такой силой отворил дверь, что дверь слетела с петель, и приказал созвать всех его негров. «Слушайте, черномазые скоты! – сказал он им. – Вы мне надоели. Я отпускаю вас на все четыре стороны. Вы свободны, понимаете? Свободны! И если хоть одно животное посмеет ослушаться этого моего распоряжения, я раздроблю ему голову! Убирайтесь от меня к черту, погибайте от лени, спивайтесь с круга, пропадайте во грехах, мне нет никакого дела! Я не дам себе труда поднять плетку, чтобы отхлестать хоть одного лентяя среди вас! Мне все равно! Но перед своей окончательной гибелью вы должны сослужить мне еще одну службу. Я должен показать соседям, что значит смеяться, когда Том дает дельные советы. Идите к вашим черномазым собратьям и подговорите их, чтоб все брали в руки что попадется и требовали освобождения. Всякая восставшая черномазая бестия найдет во мне своего союзника, – а из вас я делаю передовой отряд этой армии дьяволов! Посмотрим, что-то теперь запоют почтенные соседи!» Через два дня настоящий пожар охватил весь округ. Негры отказывались работать. Они хватали оружие, которое было под руками, и бежали к мистеру Тому. И мистер Том, являясь к соседям во главе своих шаек, говорил одним: «Я пришел еще раз узнать хорошенько адрес доктора, о котором вы мне говорили!» – другим: «Я пришел выспаться в вашем доме после пьянства!» – третьим: «Я пришел сказать вам цены на джин и виски!» Весть о том, что настал час освобождения негров, облетела все штаты. Всюду происходило одно и то же: негры бросали работать и примыкали к черному войску мистера Тома. Это длилось шесть месяцев. Много было пролито негритянской крови, но это была последняя негритянская кровь, которая лилась в Америке. Через шесть месяцев во всей нашей великой стране не было ни одного белого, который мог бы посмеяться над мистером Томом: негры повсюду были свободны. И он, призвав к себе Бичер-Стоу, сказал: «Черт возьми, какого шума я наделал из-за такой черномазой девчонки! Делать нечего, – собирайся, завтра наша свадьба!» На этот раз Бичер-Стоу, действительно, упала к ногам мистера Тома. Вот кто такая была Бичер-Стоу, и вот почему, джентльмен, когда говорят об истинной добродетели, – негры вспоминают черную мистрисс Бичер-Стоу.
Так рассказывал мне негр-чистильщик сапог в Чикаго, а негр, истопник в отеле в Нью-Йорке, только посмеялся над этим рассказом и заметил:
– Хе-хе! Чтоб превратить мистрисс Бичер-Стоу в негритянку, чистильщик сапог должен был вычистить ее своей ваксой! Мистрисс Бичер-Стоу – негритянская девушка! Когда она писала в газетах! Вам, вероятно, джентльмен, приходилось встречать этих людей, мужчин и дам, – если приходилось видеть какое-нибудь несчастие. Их никогда не увидишь там, где делается что-нибудь хорошее, где люди живут тихо да мирно. Они являются только туда, где происходит несчастие, где кто-нибудь страдает. Мистрисс Бичер-Стоу была одной из женщин, пишущих в газетах. Когда ей захотелось описать побольше несчастий, она поехала на одну из плантаций и поселилась среди негров. Тут не было недостатка ни в страданиях, ни в горе, ни в несчастиях. Оставалось только записывать, что видишь перед глазами. Не хватило даже чернил! Тогда негры приходили на помощь к Бичер-Стоу и, за неимением чернил, наполняли ее чернильницу теплой, красной кровью, которая текла из их ран. Это были слишком густые чернила, джентльмен, и мистрисс Бичер-Стоу разбавляла их своими слезами, чтобы можно было писать. Так кровью и слезами написала она все, что видела, сидя в хижине несчастного негра, которого звали, – это правда, – Томом. Книги, написанные кровью и слезами, не пропадают, джентльмен. Эту книгу прочел весь мир. И у всего мира она вызвала слезы, и у всего мира кровь бросилась в голову при мысли: «Как страдают черные!» Тогда и вспыхнула эта великая война, – после которой черный человек стал человеком! Вот кто была мистрисс Бичер-Стоу, и вот как была написана ее книга.

Они не знают в большинстве случаев, эти бедные люди, кто она была, – но они знают ее имя, и нет ни одного негра от Сан-Франциско до Нью-Йорка, от Албэни до Ныо-Орлеана, для которого не было бы священно это имя:
– Бичер-Стоу.
Какой памятник для писательницы!..

5. ЦЫПЛЕНОК
Восточная сказка
Это было в Индии.
В Индии, где боги ближе к земле, и от их благодатного дыхания на земле случаются чудеса.
Такое чудо случилось в Пенджабе [19] . Жил-был в Пенджабе великий раджа. Премудрый и славный.
От Ганга до Инда гремела слава его. Даже далекие страны наполнялись благоуханием его ума.
Из далеких стран сходились люди послушать его мудрости. Божество сходило к нему и беседовало с ним, и говорило его устами народу. И он всех принимал под тенью развесистого баобаба.
Он был богат и могуч, но оставил все и удалился в лес, и поселился там, далеко от людей и близко к божеству.
Целыми днями он стоял на коленях, устремив к небу восторженный взор.
И видел он в голубой эмали божество, доброе и грустное, с печалью и любовью смотревшее на землю. Когда же приходил кто, старый раджа прерывал для него свое созерцание божества и беседовал с пришедшим, пока тот хотел. И обращались к нему с вопросами, сомнениями все, кто хотел.
Кругом кипели войны, совершались насилия, носилось горе, – и на все, как эхо, откликался из глубины леса страдавший и молившийся старый раджа.
Его голос то гремел, как раскаты небесного грома, то проносился, как проносится по цветам легкое дыханье весеннего ветерка.
Грозный к сильным, полный любви к слабым. И звали мудреца индусы: – Великая Совесть.
Так жил в глубине леса старый, ушедший от всех благ мира раджа. У него были враги. Они кричали:
– Зачем он ушел от мира и не живет, как прилично радже?!
– Он делает это ради славы!
– Из лицемерья!
– Он пресытился!
И были около него хуже, чем враги, – его ученики. Они тоже бросили все. Хотя им нечего было бросать. Они тоже отказались от всего. Хотя им не от чего было отказываться. Они жили также под сенью окрестных деревьев, выбирая для этого баобабы, – потому что великий учитель жил под баобабом.
Они носили лохмотья, которые тлели у них на теле. Они ползали на брюхе, боясь раздавить ногой насекомое в траве.
Встречаясь с муравьем, они останавливались, чтобы дать ему время уползти с их пути и не задавить его. И считали себя святыми, потому что, дыша, закрывали рот рукою, чтобы нечаянно не проглотить и не лишить жизни маленькой мошки.
Подражая великому учителю, они также целыми днями стояли на коленях и смотрели, не отрываясь, вверх, хотя он видел в небе божество, а они видели только кончик своего носа.
И вот однажды ученый раджа заболел. Смутились все кругом, что уйдет из мира Великая Совесть, и бросились к инглезским врачам с мольбою: – Спасите нам его.
Инглезские врачи, посоветовавшись с их мудростью, сказали: Старый раджа истощен. Возьмите цыпленка, сварите его и дайте пить больному. Это подкрепит его силы. Сейчас же принесли цыпленка.
Но факиры закричали голосами, дикими, как вой шакалов: – Что? Не он ли, когда голод изнурял нас, отдавал свой рис муравьям, потому что и муравьи в голодный год голодны также. Не он ли говорил: «Не убивайте». И вы хотите напоить кровью его сердце. Убить живое существо, чтобы спасти его.
– Но он умрет.
– Но мы не допустим убийства!
И старый раджа умер.
А цыпленок остался жив.
Боги близко живут к земле в великой таинственной Индии. Увидав то, что происходило, Магадэва улыбнулся печальной-печальной улыбкой и вычеркнул завет, что начертал на золотой доске:
– Не поклоняйся идолу…
И написал с грустной улыбкой:
– Не поклоняйся цыпленку.

6. ЧЕГО НЕ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ БОГДЫХАН
Эти сказки принадлежат к числу тех «ста» избранных «золотых сказок», которые рассказываются в детстве будущему богдыхану
Всесильный богдыхан много видел при своем дворе людей ловких, людей хитрых, и ему захотелось увидеть счастливых людей.
– Я – солнце, которое золотит только вершины гор и лучи которого никогда не падают в долины! – сказал он себе и приказал своему главному обер-церемониймейстеру принести список низших чиновников.
Церемониймейстеры принесли 666 свитков, каждый в 66 локтей длины, на которых еле-еле уместились все имена.
– Сколько их, однако! – сказал богдыхан и, указав на имя мандарина 48 класса Тун-Ли, приказал главному обер-церемониймейстеру: – Узнай, что это за человек!
Приказания богдыхана исполняются немедленно, и не успел бы богдыхан сосчитать до 10000, – как главный обер-церемониймейстер вернулся и с глубоким поклоном сказал:
– Это твой старый служака, всесильный сын неба. Честный, скромный чиновник и примерный семьянин. Он отлично живет со своей женой, и они воспитывают дочь в благочестии и труде.
– Да будет ему радость! – сказал богдыхан. – Я хочу осчастливить его взглядом моих очей. Пойди и объяви ему, что в первый день новой луны он может представиться мне со своим семейством.
– Он умрет от счастья! – воскликнул главный обер-церемониймейстер.
– Будем надеяться, что этого не случиться! – улыбнулся добрый богдыхан. – Иди и исполни мою волю.
– Ну, что? – спросил он, когда обер-церемониймейстер возвратился во дворец.
– Твоя воля исполнена, как святая, всесильный сын неба! простираясь ниц пред богдыханом, отвечал главный церемониймейстер. Твое милостивое повеление было объявлено Тун-Ли при громе барабанов, звуках труб и ликующих возгласах народа, славившего твою мудрость!
– И что же Тун-Ли?
– Он казался помешанным от радости. Никогда еще мир не видел такого радостного безумия!
День представленья Тун-Ли ко двору приближался, казалось, медленно, – как все, чего мы ждем. Богдыхану хотелось поскорее взглянуть на счастливого человека, – и однажды вечером он, переодевшись простым кули, с проводником отправился в тот далекий квартал Пекина, где жил Тун-Ли. Еще издали слышны были крики в доме Тун-Ли.
– Неужели они так громко ликуют? – удивился богдыхан, и радость расцвела в его душе.
– Несчастнейшая из женщин! Презреннейшее из существ, на которое когда-либо светило солнце! – кричал Тун-Ли. – Да будет проклят тот день и час, в который мне пришло в голову на тебе жениться! Поистине, злые драконы нашептали мне эту мысль!
– Мы живем триста лун мужем и женой! – со слезами отвечала жена Тун-Ли. – И я никогда еще не слыхала от тебя таких проклятий. Ты всегда находил меня милой, доброй и верной женой. Хвалил меня.
– Да, но мы не должны были представляться богдыхану! – с бешенством отвечал Тун-ли. – Ты покроешь меня позором! Ты сделаешь меня посмешищем всех! Разве ты сумеешь отдать тридцать три грациозных поклона, как требуется по этикету?.. Мне придется сквозь землю провалиться со стыда за тебя и за дочь. Вот еще отвратительнейшее существо в целом мире! Урод, какого не видывало солнце!
– Отец! – рыдая, отвечала дочь Тун-Ли. – Отец, разве не ты называл меня красавицей? Своей милой Му-Сян? Своей кроткой Му-Сян? Разве ты не говорил, что милее, лучше, послушнее меня нет никого в целом мире?
– Да! Но нога в два пальца длиною! – с отчаянием восклицал Тун-Ли. – Я уверен, что богдыхан умрет от ужаса, увидев такую ногу-чудовище.
– Меня растили не для того, чтобы носить в паланкине! – плакала бедняжка Му-Сян. – Мои ноги для ходьбы. Я должна ведь выйти замуж за такого же скромного и бедного чиновника, как ты, отец. Меня воспитывали для труда.
– Будь проклято твое уродство, когда надо представляться богдыхану! – закричал вне себя Тун-Ли.
В эту минуту у дверей раздался удар гонга, и в горницу вошел ростовщик.
– Ну, что же, Тун-Ли? – спросил он. – Обдумал ты мои условия?
– Но мы умрем с голода, если примем твои условия! – прошептал Тун-Ли, от ужаса закрывая ладонями лицо.
– Как хочешь! – пожал плечами ростовщик. – Но помни, что время идет. Если ты будешь медлить, – мы не успеем сделать ни синего шелкового платья с золотистыми рукавами для тебя, ни зашитого шелками платья для твоей жены, ни расшитого цветами платья для твоей дочери. Ни всего того, что необходимо, чтобы представиться ко двору. Что ты будешь тогда делать?
– Хорошо, я согласен… согласен… – пробормотал Тун-Ли.
– Так помни же, чтобы не было потом споров. Я делаю тебе все ото, а ты в каждую новую луну отдаешь мне три четверти своего жалованья.
– Но мы умрем с голоду! – воскликнул Тун-Ли, всплескивая руками. – Возьми половину. Не убивай нас!
Тун-Ли, его жена и бедная маленькая Му-Сян ползали перед ростовщиком на коленях, умоляя его брать половину жалованья Тун-Ли.
– Ведь мы должны будем голодать всю остальную жизнь.
– Нет, три четверти жалованья каждую новую луну, – стоял на своем ростовщик, – последнее слово: согласен ты или нет?
И Тун-Ли, рыдая, отвечал:
– Хорошо, делай!
– О, небо! – прошептал богдыхан, и слезы полились из его глаз.
– Не смей мне говорить этого! – закричал он в величайшем гневе, когда вернулся во дворец и главный церемониймейстер, по обычаю, распростерся пред ним ниц и назвал его «всесильным».
– Не смей мне лгать! – со слезами закричал богдыхан. – Какой я всесильный! Я не могу сделать человека счастливым!
И грустный, бродя по своим великолепным, благоухающим садам, он думал:
«Я – солнце, которое светит и греет только издали, и сжигает, когда приближается к бедной земле!»

7. ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО
– Так смотри же, принеси мне хороший подарок! – кричала О-Мати-Сан своему мужу Ки-Ку, который в первый раз отправлялся в город.
– Принес мне подарок? – встретила она его вопросом, когда Ки-Ку вернулся.
В городе удалось отлично заработать, и Ки-Ку принес с собою много хороших вещей для хозяйства.
– А это тебе! – сказал он, передавая Мати сверкавший металлический кружок. – Посмотри-ка сюда.
О-Мати-Сан даже вскрикнула от испуга, когда из хорошенькой рамочки, в которую был отделан металлический кружок, на нее взглянуло смеющееся женское лицо.
– Кто это? – с испугом спросила она.
– Ха, ха, ха! – залился хохотом Ки-Ку. – Кто это? Да это ты сама!
Вслед за ним залилась, словно маленький серебряный колокольчик, звонким смехом О-Мати-Сан.
– Как велика премудрость человеческая! – восклицала она, глядя в зеркало. – Они умеют там, в городе, рисовать портреты людей, которых никогда не видали!
И находя женщину, которая глядела из рамки, очень хорошенькой, говорила, что портрет чрезвычайно похож.
С этих пор дом Ки-Ку стал похож на клетку, в которой живет очень веселая птичка.
Целые дни О-Мати-Сан прыгала, пела, глядя на этот чудесный портрет, который улыбался и радовался, как она.
Но всему свое время. Среди забав и утех О-Мати-Сан родила дочку О-И-Сан. В семье стало трое – настало время труда и забот. Великолепная игрушка, как драгоценное сокровище, была спрятана в самый низ сундука, и О-Мати-Сан отдалась труду и заботам. Дочка росла.
Казалось, жизнь О-Мати-Сан переливалась в 0-И. Чем больше вваливались и бледнели щеки Мати, тем больше румянец разливался по щекам О-И-Сан.
И когда ей минуло 14 лет, Ки-Ку смело мог сказать, обнимая обеих:
– Теперь у меня две маленьких Мати – старая и молодая. О-И-Сан была вылитая Мати.
Теперь она щебетала в маленьком бумажном домике, делая его похожим на клетку с веселой птичкой.
Но очередь приходит всему. Приходили и уходили радости, приходил труд, пришла и смерть, как она приходит ко всем. О-Мати-Сан умирала.
– Неужели я тебя никогда не увижу? – рыдала у ее изголовья бедная О-И.
– Дитя мое! – отвечала ей О-Мати-Сан. – Ты будешь меня видеть всегда, когда захочешь. Я всегда буду с тобой. И ты меня будешь видеть не такой, как я теперь, старой, больной, а такою, какою ты, помнишь, видала меня, когда была маленькой: веселой, смеющейся, молодой, красивой, как ты теперь. Когда я умру, открой сундук, и на дне ты найдешь мой чудесный портрет. Он был сделан, когда я была молода…
Сказала и умерла.
Поплакав по матери, О-И-Сан вспомнила о портрете, открыла сундук, достала со дна хранившийся там, как драгоценность, блестящий кружок, оправленный в красивую рамку, – взглянула и вскрикнула от радости, счастья, восторга.
На нее, улыбаясь счастливыми глазами, смотрела ее мать, не старая, не больная, а молодая, веселая, какою О-И видала ее только давно-давно, в детстве. О-И запрыгала от радости.
Теперь она целые дни проводила с волшебной игрушкой, любуясь на дорогое лицо матери. Она разговаривала с нею, и хотя мать ничего не отвечала ей, но по движениям губ, по улыбке, по блеску глаз О-И-Сан видела, что та ее понимает.
Когда О-И-Сан была радостна, улыбалась и мать. Когда О-И-Сан была грустна, грусть ложилась и на дорогое лицо, и О-И-Сан спешила улыбнуться, чтоб развеселить милую мать. Так жила О-И-Сан.
Однажды через их деревню проходил премудрый жрец великой богини Каннун.
– Что ты делаешь, дитя мое? – спросил он, увидев О-И-Сан, которая смеялась и болтала, глядя в зеркало.
– Я разговариваю с покойной матерью, – отвечала О-И-Сан, – смотрю на ее лицо и радуюсь, что она сегодня такая веселая и счастливая.
– Да разве это лицо твоей матери, неразумное дитя? – покачал головой мудрый жрец. – Разве это портрет? Это зеркало, и оно отражает твое лицо. Понимаешь, твое? Дай мне зеркало, я посмотрю, и оно отразит мое лицо.
О-И-Сан со страхом подала ему зеркало и с ужасом увидела среди хорошенькой рамочки старое, желтое, мудрое лицо жреца. – Это был твой портрет!
– Мой? – воскликнула О-И-Сан и с рыданиями упала на землю. – Я опять потеряла свою мать! И она рыдала, рыдала неутешно, лежа на земле. И сказала богиня Каннун, богиня милосердия: – Проклятый жрец! Счастье в незнаньи. Зачем ты знаньем отравил счастье человека? Да будешь ты проклят с твоим знаньем! И прокляла она премудрого жреца. ДОЖДЬ
Сын неба, – пусть его имя переживет вселенную! – император Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца. Он был молод и потому добр. Среди роскоши и блеска он не переставал думать о бедных и несчастных. Шел дождь. Лил ручьями. Плакало небо, лили за ним слезы деревья и цветы.
Грусть сжала сердце императора, и он воскликнул:
– Плохо тем, кто в дождь не имеет даже шляпы!
И повернувшись к своему камергеру, он сказал:
– Я хотел бы знать, сколько таких несчастных в моем Пекине?
– Свет солнца! – ответил, падая на кольни и наклонив голову, Тзунг-Хи-Тзанг. – Разве есть что-нибудь невозможное для повелителя царей? Еще до заката солнца ты будешь знать, отец зари, то, что тебе угодно!
Император милостиво улыбнулся, и Тзунг-Хи-Тзанг побежал быстро, как только мог, к первому министру Сан-Чи-Сзну.
Он прибежал, едва переводя дух, и второпях не успел даже отдать всех почестей, которые следовали первому министру.
– Радость вселенной, наш всемилостивый повелитель, – задыхаясь проговорил он, – в ужасном беспокойстве. Его беспокоят те, кто ходит в дождь без шляпы в нашем Пекине, и он хочет знать сегодня же, сколько их числом!
– Да есть-таки бездельников! – отвечал Сан-Чи-Сан. – А впрочем…
И он приказал позвать Пай-Хи-Во, начальника города.
– Плохие новости из дворца! – сказал он, когда Пай-Хи-Во склонил голову к земле в знак внимания. – Владыка наших жизней заметил непорядки!
– Как? – с ужасом воскликнул Пай-Хи-Во. – Разве но существует прекрасного тенистого сада, который закрывает дворец от Пекина?
– Уж не знаю, как это случилось, – ответил Сан-Чи-Сан, – но его величество ужасно беспокоят негодяи, которые ходят в дождь без шляпы. Он желает знать сегодня же, сколько такого народа в Пекине. Распорядись!
– Позвать ко мне сейчас же эту старую собаку Хуар-Дзун-га! кричал через минуту Пай-Хи-Во своим подчиненным.
И когда начальник стражи города, белый от ужаса, дрожащий, повалился ему в ноги, мандарин обрушил на его голову целый водопад проклятий.

– Негодяй, бездельник, подлый предатель! Ты хочешь, чтоб нас всех распилили пополам вместе с тобой!
– Объясни мне причину твоего гнева, – колотясь от дрожи у ног мандарина, сказал Хуар-Дзунг, – чтоб я мог понимать утешительные слова, которые ты мне говоришь. Иначе, я боюсь, я не пойму языка твоей мудрости!
– Старая собака, которой следовало бы смотреть за стадом свиней, а не за самым большим городом на свете! Сам повелитель Китая обратил внимание, что у тебя в городе беспорядки, – по улицам шатаются негодяи, у которых даже в дождь нет шляпы, чтоб надеть. Чтобы к вечеру ты мне дал знать, сколько их останется в Пекине?
– Все будет исполнено в точности! – ответил, три раза ударяясь лбом об пол, Хуар-Дзунг, и через мнговенье ока он уже кричал и топал ногами на стражей, которые были собраны оглушающими звуками гонга.
– Негодяи, из которых я повешу половину только для того, чтобы остальных изжарить на угольях! Так-то вы смотрите за городом! У вас в дождь ходят по улицам без шляп! Чтобы через час [20] были переловлены все, у кого нет шляпы даже из тростника!
Стражи принялись исполнять приказание, – и в течение часа на улицах Пекина шла настоящая охота.
– Держи его! Лови! – кричали стражи, гоняясь за людьми, не имевшими шляп.
Они тащили их из-за заборов, из-под ворот, из домов, куда те прятались, как крысы, которых преследует повар, чтобы сделать из них рагу.
И через час без одной минуты все, кто в Пекине не имел шляп, стояли во дворе тюрьмы. – Сколько их? – спросил Хуар-Дзунг.
– Двадцать тысяч восемьсот семьдесят один! – отвечали, кланяясь в землю, стражи. – Палачей! – приказал Хуар-Дзунг.
И через полчаса [21] 20 871 обезглавленный китаец лежал на дворе тюрьмы.
А 20 871 голова была воткнута на пики и разнесена по городу в назидание народу.
Хуар-Дзунг пошел с докладом к Пай-Хи-Во. Пай-Хи-Во – к Caн-Чи-Сану. Сан-Чи-Сан дал знать Тзунг-Хи-Тзангу.
Наступил вечер. Дождь кончился. Пробегая, ветерок трогал деревья, и дождь бриллиантов летел с деревьев на благоухающие цветы, которые искрились и горели в лучах заходящего солнца.
Из блеска и благоухания был создан весь сад, – и сын неба Ли-О-А стоял у окна своего фарфорового дворца, любуясь чудной картиной.
Но, молодой и добрый, он и в эту минуту не забывал о несчастных!
– Кстати! – сказал он, обращаясь к Тзунг-Хи-Тзангу. – Ты хотел мне узнать, сколько народу в Пекине не имеют даже шляпы, чтоб накрыться во время дождя?
– Желание владыки вселенной исполнено его слугами! – с низким поклоном отвечал Тзунг-Хи-Тзанг.
– Сколько ж их? Смотри, говори только правду!
– Во всем Пекине нет ни одного китайца, у которого не было бы шляпы, чтоб надеть во время дождя. Клянусь, что я говорю чистейшую правду!
И Тзунг-Хи-Тзанг поднял руки и наклонил голову в знак священной клятвы.
Лицо доброго императора озарилось счастливой и радостной улыбкой.
– Счастливый город! Счастливая страна! – воскликнул он. – И как счастлив я, что под моим владычеством так благоденствует народ.
И все во дворце были счастливы при виде счастья императора. А Сан-Чи-Сан, Пай-Хи-Во и Хуар-Дзунг получили по ордену Золотого Дракона за отеческие попечения о народе. БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ
Мудрец Туиг-Са-О был ученейшим из людей. Он знал все, что делается на земле, под землей, в водах, среди звезд. Спокойно и неторопливо он делал теперь те несколько шагов, которые отделяли его от могилы, вырытой в его саду, среди цветов.
«Сегодня я еще сам иду к ней, а скоро!.. – улыбаясь, думал он, каждое утро идя посмотреть на свою могилу. – Я знаю многое, а здесь узнаю остальное!»
И он улыбался могиле, которая улыбалась ему среди цветов. И вот однажды, когда Тунг-Са-О стоял и смотрел в свою могилу, к нему подошел дух человеческий.
– А хорошо бы пожить еще раз! – сказал дух человеческий.
– Зачем? – воскликнул мудрец. – Только глупец, кончив тяжкий и утомительный путь и стоя перед дверью, возвращается назад и снова делает весь путь!
– А хорошо бы пожить! – ответил на это дух человеческий.
– Человек, как сурок, выскакивает из люльки, чтобы спрятаться в могилу. Я кончил это презренное существование! – воскликнул Тунг-Са-О.
А дух человеческий вздохнул и сказал:
– А хорошо бы пожить!
Долго и мудро говорил еще Тунг-Са-О о тщете человеческой жизни, о страданьях, лишеньях, болезнях, а дух человеческий вздыхал и повторял в ответ на все:
– А хорошо бы пожить!
– Знать и вечно жаждать знанья. И чем больше знаешь, тем больше мучишься этой палящей жаждой. Жизнь – неизреченное мученье! Жизнь это вечная жажда, и только могила сразу утолит ее!
– А хорошо бы пожить! – вздохнул дух человеческий.
И Тунг-Са-О закончил свои рассужденья:
– А хорошо бы, действительно, пожить! – со вздохом сказал он.
И в ту же минуту перед ним предстал дьявол, с белым, белым лицом. Он не носил нашей священной косы, и короткие волосы его были светлы и мягки, как шелк.
– Привет мудрому! – воскликнул белый дьявол. – Люди пред тобой, Тунг-Са-О, как трава перед вековым дубом, и я готов служить тебе. Я возвращу тебе юность, и всеми радостями наполню твое существование. Я дам тебе такие знанья, и научу тебя таким искусствам и ремеслам, что ты будешь волшебником и радостью наполнишь жизнь свою и жизнь кругом.
– А какой потребуешь ты за это платы? – спросил боязливо Тунг-Са-О. – Моей души? Жизни?
– Нет! О, нет! – воскликнул белый дьявол. – Про нас рассказывают глупости, будто мы отнимаем у людей душу, жизнь. Это клевета. Это незнанье. Ты пройдешь всю свою жизнь без страха, без опасений, – а я только буду идти всегда на один шаг впереди тебя.
– Иди! – сказал мудрец.
И они пошли через дремучий лес, заросший непроходимой чащей. Белый дьявол шел впереди и раздвигал колючие ветви, так что мудрец шел за ним по очищенной дорожке, спокойно, не получая ни одной царапины.
«Какой глупый этот белый дьявол! – улыбаясь, думал Тунг-Са-О. Пусть всегда идет впереди. Это даже очень хорошо, если приходится идти зкмой по глубокому снегу или там, где много волчьих ям».
Так пришли они к жилищу могущественного дракона, который коснулся своим жалом Тунг-Са-О, – и Тунг-Са-О вдруг стало опять 18 лет.
Помолодел но только он, а весь мир кругом. Он увидел в мире много цветов, которые чудно пахли, и среди этих цветов резвились птицы, певшие песни, которых он еще не слыхал, когда был стариком.
И Тунг-Са-О захотелось весь мир обратить в цветы. Тунг-Са-О проходил мимо лавки искусника, который делал из драгоценных камней побрякушки на радость людской пустоте.
– Я знаю чудные искусства и ремесла, которые не снились тебе! сказал Тунг-Са-О. – Дай мне обделать твои камни, и я превращу их в дивные цветы.
– Преврати, если ты такой искусник! – сказал ювелир. И так как Тунг-Са-О знал необыкновенные искусства и необыкновенные ремесла, то он принялся придавать драгоценным камням невиданную форму. Он принялся вытачивать цветы из цельных камней. Огромные бриллианты расцвели пышными розами, на лепестках которых солнце зажигало золотые, голубые, красные горящие точки. Большие изумруды приняли форму сверкающих листьев. А из сапфиров выросли незабудки.
Потрудившись так до вечера и страшно устав за работой, Тунг-Са-О пошел к хозяину, чтоб получить заработок.
– А у меня только что был белый человек, с волосами, как шелк, и получил все, что следовало, за тебя! – воскликнул хозяин. – Только что! Я удивляюсь даже, как вы не встретились в дверях.
– При таких условиях но стоит и работать! – проворчал очень недовольный Тунг-Са-О и стал думать только о наслаждениях.
Как раз навстречу Тунг-Са-О несли в паланкине 14-летнюю девушку, дочь самого богатого и самого знатного мандарина. Она была хороша, как благоухающий несорванный цветок. Ее ножки были так малы, что не могли бы сделать и шагу, – и это придавало ей прелесть ребенка, и счастлив тот, кто будет ее мужем: сколько радостей! Ее робкие, неуверенные шаги будут вызывать восторг и нежность в его сердце, как первые шаги ребенка.
Ее маленькие глазки смотрели на все кругом – деревья, дома, людей – с удивленным видом, словно спрашивали:
– Что это такое?
Так она была невинна.
А крошечные ручки с испугом держались за край паланкина, словно боялись, что ветер вот-вот подхватит этот цветок земли и унесет в воздух, и не отдаст его земле. Словом, красавица очень понравилась Тунг-Са-О. А так как ему помогал дьявол, а может быть, просто потому, что Тунг-Са-О было 18 лет, и он был красив, – сердце крошки-красавицы забилось сильнее, забилось желанием.
Мандарин с восторгом согласился выдать свою дочь за самого ученого человека и величайшего искусника в стране, и свадьба была отпразднована с величайшей пышностью.
Свадебный пир приходил к концу, и Тунг-Са-О, сопровождаемый нескромными шутками, которые еще больше зажигали горевшие желания, оставил гостей.
Он шел в покой своей жены, чтоб там, среди цветов, сорвать лучшую из лилий и горящими устами коснуться маленького алого цветка – уст своей невесты.
И на пороге покоя он встретил выходящего оттуда белого дьявола:
– Я это сделал за тебя!
Зарыдал Тунг-Са-О, и мир показался ему садом, в котором росли цветы без благоухания, и, без песен, бестолково прыгали пестрые птицы.
Так жил Тунг-Са-О долгую, долгую, серую жизнь, пока однажды он не очутился на берегу глубокого ручья.
Через ручей был переброшен мостик, такой легкий и такой непрочный, что по нем мог перейти только один человек. Первый же, кто прошел бы по нем, расшатал бы его так, что следующий упал бы в ручей и утонул.
И в ту минуту, как Тунг-Са-О хотел поставить ногу на мостик, впереди него проскользнул белый дьявол и перешел по мостику. За ним, вторым, пошел Тунг-Са-О. Мостик упал, и Тунг-Са-О утонул.
Утонул, радостно приветствуя смерть – избавительницу. Вот и вся сказка.
Сын неба! Бойся белых дьяволов! Они не отнимают ни души, ни жизни, но они оскверняют все, что есть лучшего в первой, берут себе все, что есть хорошего во второй.

8. О ПОЛЬЗЕ НАУК
Был в Китае богдыхан Цзан-Ли-О, – да сохранится его имя в памяти людей до тех пор, пока существует наше отечество. Он очень интересовался науками, хотя сам едва умел читать и поручал всегда подписывать свое имя другому, чем очень пользовались ближайшие мандарины.
Но так как, несмотря на это, он очень интересовался науками, то однажды Цзан-Ли-О и задал себе вопрос:
– Для какого дьявола они существуют на свете? И он приказал в определенный день созвать всех ученых для всенародного допроса.
Желание сына неба – закон для земли.
У ворот всех университетов забили огромные барабаны, и глашатаи закричали:
– Эй, вы! Ученый народ! Бросайте-ка книги, идите в Пекин отвечать радости вселенной, нашему милостивому богдыхану, какую такую пользу приносят ваши науки.
В назначенный день на большой площади перед дворцом собрались все ученые люди Китая. Были тут такие старики, что их несли на носилках, но были и молодые ученые, которые казались старше самых старых стариков. Были ученые, так высоко задиравшие голову, что у них спинной хребет выгнулся назад, и они не могли бы с почтением поклониться при встрече даже самому богу. Были тут и люди, у которых спинной хребет сломался в угол от сидения за книгами. Были люди, очень награжденные за свою ученость. Были ученые с тремя, четырьмя, попадались и с пятью шариками на шапке. Были такие, которые носили трехглазое павлинье перо. Были ученые и в зеленых куртках, и было даже несколько желтых кофт!
И все были, конечно, в очках, потому что очки, как известно, первый признак учености. Ученые всегда близоруки.
Когда солнце вышло из-за облаков и засверкало на этих очках, богдыхан даже зажмурился.
«Как горят у них глаза! – подумал он. – Словно ждут прибавки жалованья».
И богдыхан, оглядев толпу и увидав, что все в порядке, сказал:
– В никогда не прекращающихся заботах о благе наших детей-китайцев, решили мы выяснить вопрос: зачем это на свете существуют науки? Давно уже они существуют, и вот хотим мы узнать, для чего? А потому отвечайте нам прямо и откровенно, без утайки и безо всякой хитрости: зачем науки и какой от них толк? Начнем хоть с тебя! – указал он на знаменитейшего астронома. – Сам сын неба, с неба я желаю и начинать. Так будет мне приличнее. Твоя наука самая высокая, ты первый и говори!
Знаменитый астроном вышел вперед, отдал сколько полагалось по этикету поклонов и ласково сказал:
– Когда невежде приходится вечером выйти за чем-нибудь из дома, он, как свинья, смотрит только себе под ноги, а если и случится ему взглянуть на небо, он увидит только, что небо, словно оспой, покрыто звездами. Другое дело, ученый астроном! Для него рисунки из звезд это слова, и он читает небо, как книгу: надо ли ждать наводнений, велики ли будут приливы и отливы вод, как будет светить солнце, сильно или не очень. Вообще, мы узнаем будущее.
– Будущее! Это любопытно! – сказал богдыхан. – А ответь мне; что делается теперь, в эту самую минуту, в Нанкине?
– Откуда же я могу знать это, светило вселенной! – униженно кланяясь, ответил астроном.
– Недурно! – воскликнул богдыхан. – Будущее-то вы знаете, а вот настоящего-то – нет! Лучше бы вы настоящее знали, чем будущее! Полезнее бы! А то будущее! Будущее! Самая, по-моему, твоя бесполезная и глупая наука! Следующий!
За астрономом стоял знаменитый историк. Такой, говорят, историк, что знал по именам всех китайцев, которые когда-либо жили на свете! Он распростерся перед богдыханом и сказал:
– Образец добродетелей, великий правитель, равного которому даже я не знаю во всей истории Китая! Моя наука не возбудит, конечно, твоего мудрого гнева, как наука моего предшественника. Мы занимаемся прошлым. Изучаем его, отмечаем все промахи, ошибки, даже глупости.
– Наука, очень удобная для дураков! – воскликнул богдыхан. Всякий дурак может сколько угодно безнаказанно делать глупости. Стоит ему сослаться на вашу науку: ведь глупости и ошибки, скажет он, делались всегда. Дурацкая наука! Убирайся!.. Ты чем занимаешься и какой толк от твоей науки?
Дрожащий ученый, к которому был обращен этот вопрос, поборол кое-как свое волнение и сказал:
– Мы изучаем вопросы государственного устройства. Как должно управляться государство, какие должны быть законы, какие права должны иметь мандарины, какие простой народ.
– Должны! Должны! – крикнул богдыхан. – Как будто на свете все делается, как должно. На свете никогда не делается все, как должно. Поневоле, благодаря вашей науке, всякий будет сравнивать то, что есть, с тем, как должно быть, и всегда останется недоволен. Самая вредная наука! Прочь с глаз моих! Вон!.. Ты что нам расскажешь?
На этот раз вопрос был обращен к доктору.
– Нашу науку, – отвечал он с поклонами, – все признают полезной. Мы изучаем свойства трав и что из какой можно сделать – из какой вытяжку, из какой порошок, из какой бальзам. Мы собираем корни женьшеня и учим, что из них надо отбирать – которые больше всего похожи на человеческую фигуру. Мы сушим молодые, еще мягкие рога оленя, толчем их и делаем из них навар, густой, как клей, и целебный, как воздух весны: он как рукой снимает все недуги. Конечно, когда человек здоров, ему не нужна наша наука, но если он не убережется и заболеет, мы ему помогаем.
– Не убережется! Пускай бережется! – мягче, чем перед этим, но все же с гневом, сказал богдыхан. – Только поощряете людей к легкомыслию. Решительно не понимаю, какой толк от всех ваших наук!
И, обратившись к знаменитейшему и величайшему поэту Му-Си, который жил как раз в это самое время, богдыхан приказал:
– Ты отвечай о пользе науки! Му-Си вышел, поклонился, улыбнулся и сказал:
– Был у одного из твоих предков, сын неба, такой чудный сад, в котором росли такие чудные, душистые цветы, что не только пчелы слетались со всей округи, но даже люди за милю и более останавливались, нюхали воздух и говорили: «Вероятно, сегодня дверь рая оставлена открытой». И забралась однажды в этот сад корова. Увидав, что из земли много кой-чего растет диковинного, она начала есть цветы. Пожевала розу, но бросила, потому что наколола язык. Пожевала лилий, пощипала резеды, левкоев, взяла в рот жасмину и выплюнула. «Совсем никакого вкуса! – сказала корова. – Решительно не понимаю, зачем это люди разводят цветы!» По-моему, сын неба, корове лучше бы и не задавать себе этого вопроса.

Богдыхан рассердился и сказал:
– А отрубите-ка ему голову!
Палачи сейчас же здесь же отрубили Му-Си голову.
И, глядя на обезглавленное тело Му-Си, богдыхан задумался. Довольно долго думал, наконец, вздохнул и сказал:
– Один был умный человек во всем Китае, да и тот теперь помер!
ИСТОРИЯ ОБ ОДНОЙ КОРМИЛИЦЕ
Богдыхан Дзинг-Ли-О, прозванный Хао-Ту-Ли-Чи-Сан-Хе-Нун, что значит Сама Справедливость, однажды, проснувшись, почувствовал себя не совсем здоровым. – Богдыхан болен!
По дворцу пошли разговоры. Многие перестали кланяться первому министру. Придворный поэт написал приветственную оду преемнику.
Лучшие врачи, бледные от страха, с поклонами, с извинениями исследовали богдыхана, с ужасом пошептались, и старший врач, повалившись в ноги, воскликнул:
– Позволишь сказать всю правду, утешенье человечества?
– Говори! – разрешил богдыхан.
– Конечно, ты – сын неба! – сказал старший врач. – Но по несказанному милосердию своему ты иногда снисходишь к людям и тебе угодно бывает заболевать такими болезнями, какими могут страдать и обыкновенные смертные. Сегодня день твоей величайшей снисходительности: у тебя просто расстроен желудок.
Богдыхан страшно изумился:
– Отчего? На ночь я не пил ничего, кроме молока моей кормилицы. Триста шестьдесят месяцев, как я богдыханом, и питаюсь, как мне подобает, молоком кормилицы. У меня переменилось триста шестьдесят кормилиц, и никогда со мной не случалось ничего подобного. Кто и чем обкормил мою кормилицу?
Немедленно произвели строжайшее следствие, – но оказалось, что кормилица ела только самые лучшие блюда, и притом ей давали их в умеренном количестве.
– Может быть, она больна от природы. Чего смотрели те, кто мне ее выбирал? – разгневался богдыхан. – Казнить виновных.
Виновных казнили, но по самом тщательном исследовании оказалось, что они ни при чем: кормилица была совершенно здорова.
Тогда богдыхан приказал позвать к себе кормилицу.
– Отчего у тебя испортилось молоко? – строго спросил он.
– Сын неба, благодетель вселенной. Сама Справедливость, отвечала трепещущая кормилица, – ты ищешь правды не там, где она спряталась. Меня никто не обкармливал и я сама не объедалась. Точно так же я от роду не была ничем больна. Мое молоко сделалось дурным потому, что я все думаю, что делается у меня дома.
– Что же такое делается у тебя дома? – спросил богдыхан.
– Я родом из провинции Пе-Чи-Ли, управлять которой тебе угодно было поручить мандарину Ки-Ни. Он делает страшные вещи, радость вселенной. Он продал наш дом и деньги взял себе, потому что мы не могли дать ему взятки, которой он требовал. Он взял к себе в наложницы мою сестру, а ее мужу отрубил голову, чтобы тот не жаловался. Кроме того, он казнил моего отца и посадил в тюрьму мою мать. Вообще поступил с нами так, как он поступает со всеми. При воспоминании обо всем этом я плачу, – и вот отчего у меня портится молоко.
Богдыхан страшно разгневался.
– Созвать ко мне всех моих советников! И когда те явились, строго-настрого приказал:
– Найти мне сейчас честного человека.
Такого нашли. И богдыхан сказал ему:
– Мандарин Ки-Ни, которому я поручил управлять провинцией Пе-Чи-Ли, творит такие дела, что у моей кормилицы испортилось даже молоко. Сейчас же отправляйся туда, произведи моим именем самое строгое следствие и донеси мне. Только смотри, все без утайки, без прибавки, – чтобы правда смотрелась в твои слова, как смотрится месяц в спокойное заснувшее озеро. Знаешь, в тихую ночь, – когда смотришь и не разберешь: да где же настоящий месяц и где отраженье – в озере или на небе? Ступай.
Честный человек немедля отправился с целой сотней самых искусных следователей.
Насмерть перепуганный мандарин, видя, что дело плохо, предложил посланному взять хорошую взятку.
Но честный человек, будучи послан самим богдыханом, не решился этого сделать.
Три раза менялся месяц на небе, а честный человек с сотней следователей все еще разбирал дела. Наконец, когда четвертый месяц был уже на исходе, честный человек явился к богдыхану, повалился в ноги и спросил:
– Всю ли правду говорить, Сама Справедливость?
– Всю! – приказал богдыхан.
– Если есть во всем мире, который принадлежит тебе и никому больше, уголок, достойный слез, – то это провинция Пе-Чи-Ли, сын неба. Поистине она способна вызвать слезы у самого злобного дракона. По всей провинции все просят милостыню, и некому подать милостыни, потому что все ее просят. Дома разорены, рисовые поля не засеяны. И все это не потому, что жители отличаются леностью, а потому, что мандарин Ки-Ни берет у них все, что бы они ни заработали. В судах нет справедливости, и прав только тот, кто больше даст мандарину. О добрых нравах там забыли даже думать. Стоит увидеть Ки-Ни девушку, которая ему приглянется, и он берет ее себе, отнимая у отца, у матери. Да и не только девушек, он берет даже замужних женщин.
– Да не может быть! – воскликнул богдыхан.
– Не только месяц, но и солнце могло бы посмотреться в истину моих слов! – отвечал честный человек. – Все, что я говорю, правда. Украшение твоей власти, цвет твоих провинций, – провинция Пе-Чи-Ли гибнет!
Богдыхан схватился за голову в знак глубокой горести.
– Надо будет подумать, что сделать! Надо будет подумать!
Он приказал всем придворным ждать в большом зале, а сам, уединясь в соседней комнате, ходил из угла в угол и думал. Так прошел весь день. Перед вечером богдыхан вошел к придворным, торжественно сел под балдахином и, когда все упали лицом к земле, объявил:
– Провинция Пе-Чи-Ли находится в ужасном положении, а потому постановляем: никогда не брать оттуда кормилиц для богдыхана.
С тех пор никогда не берут для богдыхана кормилиц из провинции Пе-Чи-Ли.
ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИЙ
Когда премудрый, славный, великий богдыхан Юн-Хо-Зан наследовал власть от отца своего, повелителя вселенной Хуар-Му-Сяна, и вступил на престол своих предков, – по обычаю нашей страны, к нему приблизился с 100 поклонами верховный церемониймейстер и поставил около трона корзину из простого тростника.
– Что это значит? – милостиво спросил молодой сын неба.
– Повелитель вселенной, – отвечал церемониймейстер, – есть в нашей премудрой стране обычай ставить эту простую корзину у великолепного трона императора. В течение жизни богдыхан пишет на бумажках свои тайные желания и опускает в корзину. И при жизни богдыхана никто не смеет коснуться этой корзины. Когда же небо снова похищает его у земли, другими словами, когда он соединяется со своими предками, иначе говоря, когда он умирает, – эти бумажки развертываются, желания почившего богдыхана всенародно читаются и свято приводятся в исполнение.
– Отличное обыкновение! – сказал Юн-Хо-Зан. – Я хотел бы узнать, какие желания были высказаны моими святыми предками!
– На это нелицеприятно ответит тебе придворный историк, милость солнца!
И вперед с поклонами выступил придворный историк, готовый отвечать.
– Много ли желаний было найдено после моего прадеда, великого Тун-Ли-Чи-Сана, и каковы они были? – спросил богдыхан.
– Свет солнца! Улыбка небес! Когда небо ограбило землю, и твоего великого прадеда не стало больше с нами, в его корзине было найдено столько записок, сколько дней было в его справедливом и славном царствовании. И на всех записочках было написано одно и то же. Каждый день, отходя ко сну, он писал одно и то же тайное желание.
– В чем оно заключалось?
– Твой прадед, великий Тун-Ли-Чи-Сан, был премудрым, а главное, справедливым правителем. Изо всех добродетелей он больше всего стремился к этой. Справедливость, как цветок, цвела в его сердце. И его единственным желанием было: «Пусть судьи судят справедливо, мудро, честно и нелицеприятно». Когда, по священному обычаю, это желание было прочитано всенародно, все пали ниц и восславили божественную премудрость почившего богдыхана.
– Было ли исполнено это желание, как то подобает? – спросил богдыхан.
– Повелитель, мудрость, радость вселенной! – падая на землю, ответил придворный историк. – Не люди, а обстоятельства управляют землей. Планеты имеют влияние на ход земных дел. Среди драконов, управляющих миром, есть не только добрые, но и злые. «Между намерением и делом, – сказал Конфуций [22] , – столько же расстояния, сколько между добром и злом». Человек часто походит на безумца и на слепого: идет налево, когда хочет идти направо, и шагает по рытвинам, когда рядом прямая дорога. Словом, желание твоего премудрого прадеда пока еще не приведено в исполнение.
– Ну, а каковы были желания моего деда? – захотел знать Юн-Хо-Зан.
– Правление твоего деда, великого А-Пуо-Чин-Яна, было продолжительно и счастливо, – отвечал придворный историк, – он получил в истории имя Бескорыстного. Когда бывал виновен кто-либо из вице-королей, и надо было наложить на него штраф в пользу казны богдыхана, – Бескорыстный предпочитал отрубить виновному голову. Он был не из тех, которых можно лечить металлами, как это издавна практикуется в нашей медицине. Блеск золота не излечивал его от гнева, и когда прочли его записки, оказалось, что лишь одна печаль омрачала его сердце. Он имел мудрый обычай писать свои записочки каждую новую луну. Когда новая луна всходила на небе, твой дед беседовал со своей душой, записывал ее тайное желание и опускал в корзину. После него было найдено столько же записочек, сколько лун было в его царствование. Его душа была мудрая душа, и ее желание было всегда одно и то же желание. На всех записочках было написано одно и то же: «Пусть мандарины не берут взяток!»
– Исполнилось ли это желание? – спросил Юн-Хо-Зан. – Повелитель вселенной, – воскликнул в ответ придворный историк, – правление его сына, твоего премудрого отца, было огорчено только одним: тем, что мандарины брали слишком много взяток!
– Хорошо, – помолчав, сказал Юн-Хо-Зан, – а много ли записочек нашли после моего отца, премудрого Хуар-Му-Сяна, да будет имя его славно в века веков?
– В корзине твоего отца, – отвечал придворный историк, – была найдена всего одна записочка. В ней вылилась мудрость всей его жизни. Он написал: «Как бы я хотел не быть богдыханом!» И он был единственным богдыханом, желание которого исполнилось. С тех пор, как он умер, он перестал быть богдыханом.
– Хорошо! – сказал Юн-Хо-Зан и обратился к верховному церемониймейстеру:
– Можете опрокинуть корзину вверх дном, а также уберите бумагу, тушь и кисточки. Я не думаю, чтоб мне все это понадобилось.
И все дивились премудрости молодого богдыхана.

9.ПЕРВАЯ ПРОГУЛКА БОГДЫХАНА
Богдыхан Сан-Ян-Ки, – да будет он примером для всех! – всю благословенную жизнь свою питал особое пристрастие к познаниям и путешествиям. Тем не менее, он благополучно царствовал 242 луны [23] , и ему не удалось никогда видеть даже Пекина. Конечно, причиною этого был вовсе не недостаток желания. Каждый день богдыхан объявлял своему первому и полномочному министру Джар-Фу-Цяну:
– Сегодня я отправляюсь На прогулку и посмотрю Пекин!
Первый министр кланялся в ноги и спешил отдать необходимые приказания. Являлась стража, музыка, приносили паланкины, знамена, мандарины садились на коней. Первый министр докладывал:
– Все готово для исполнения твоей воли, сын неба!
И богдыхан шел садиться в паланкин. Но в эту минуту всегда что-нибудь да случалось. То выходил из толпы придворных верховный астроном, повергался на землю и говорил:
– Властитель вселенной, еще минута, и над Пекином разразится страшная гроза с ливнем и градом, величиной в ласточкино яйцо, которые ты кушаешь. Страшный вихрь будет слепить глаза, и ничего нельзя будет рассмотреть. Беда была бы тому паланкину, который очутится в эту минуту на улице. Его бы подхватило на воздух, завертело, подняло до облаков и потом так шарахнуло бы об землю, что, конечно, сидящий в нем не остался бы жить ни одного мгновенья. Такой страшный ураган разразится сегодня надо всем Пекином, исключая твоего дворца и сада. Само небо не смеет их тронуть. Так написано среди звезд и переписано в наши книги, радость вселенной.
То выходил вперед придворный историк, кланялся в ноги и говорил:
– Повелитель земли! Позволь тебе напомнить, что сегодня как раз день смерти твоего великого предка Хуар-Тзинг-Тзуна, жившего за двенадцать тысяч лун до нас, и обычай народный повелевает тебе в этот день безвыходно сидеть во дворце и предаваться, хотя бы наружно, печали!
То подбегал главный евнух, ударялся изо всех сил об землю и говорил:
– Повелитель рек, морей и гор! Только что привезли новую невольницу! Такой красоты я еще никогда не видал. Цветок, только что сорванный цветок. Мгновение ока жаль потерять, не видя ее. Пойди и только взгляни.
И прогулка отменялась.
Когда же, однако, исполнилось 242 луны счастливого царствования и настала 243, – богдыхан Сан-Ян-Ки сказал:
– Ну, нет! Довольно! я знаю, чьи это штуки! Это все мудрит Джар-Фу-Цян. Но теперь пусть себе хоть лопнет, а я увижу Пекин!
Он подкупил преданных ему слуг и сказал:
– Бейте в большой гонг, звоном которого извещают о смерти богдыхана. Вопите как можно громче. Кричите: богдыхан умер! Рвите на себе одежды, царапайте себе лица, – вам будет заплачено за все.
И он лег на высокое ложе, которое приготовили, по его приказанию, преданные слуги. Так и было сделано, как он велел.
Слуги ударили в большой гонг и объявили сбежавшимся бледным как смерть придворным:
– Свет солнца померк. Радость вселенной превратилась в печаль: наш премудрый богдыхан сидел за обедом, ел, ел и умер!
Дворец наполнился плачем и интригами. Первый и полномочный министр Джар-Фу-Цян ползал по земле около преемника и говорил:
– Я посвящу тебя, сын неба, во все тонкости управления страной. Доверься мне.
По обычаю, первым долгом, торжественно опорожнили «корзину желаний», стоявшую около императорского трона. В ней, впрочем, была только одна бумажка, и на ней было написано только одно желание почившего богдыхана:
«Желаю, чтоб меня похоронили на том же ложе, на котором я буду лежать во дворце, – и пусть никто не осмеливается не только до меня дотрагиваться, но и близко ко мне подходить». Желание почившего богдыхана священно и было исполнено. Его несли на императорское кладбище на том же ложе, высоко поднятом над толпой, на котором он лежал во дворце. Шествие было пышное и блестящее. Все были в белом. Улицы Пекина были полны народом, который сбежался посмотреть на богдыхана, хоть на мертвого.
Жрецы пели, придворные рыдали, народ делал свои замечания, а богдыхан лежал на своем возвышенном ложе и, приоткрыв один глаз, смотрел на Пекин.
«Ну, и свиньи же китайцы! – думал он, лежа и глядя. – Как они могут жить под такими дырявыми крышами? Хоть бы были еще при этом тепло одеты на случай дождя, а то ходят рваные и драные. Послушать, однако, что такое они вопят?»
И, насмотревшись, он принялся слушать.
А пекинцы вопили:
– Ага! Дворцовая лисица, Джар-Фу-Цян, конец пришел твоим грабежам и разбоям! Как новый– огдыхан прикажет отрубить тебе голову, иди на тот свет без головы! А мы-то уж на нее поплюем, как выставят ее на всеобщее посрамление! Не будешь больше нас раздевать догола!
– Эге! Вот они почему такие! – сказал себе богдыхан. – Погоди же!
Шествие, между тем, приблизилось к императорскому кладбищу. Народ удалили, и около могилы стали одни придворные.
– Ха, ха, ха! – расхохотался богдыхан, поднимаясь на ложе. Ловкую штуку я с вами сшутил? А? Ну, Джар-Фу-Цян, не случилось никакого урагана во время моей прогулки по Пекину?
Все стояли бледные, а Джар-Фу-Цян бледнее всех. Все дрожали, а Джар-Фу-Цян сильнее всех. – Что ж ты хочешь теперь делать? – спросил он. – Первым долгом, – отвечал богдыхан, – вернуться во дворец и сесть снова на трон, а дальше уж видно будет! Джар-Фу-Цян беспомощно оглянулся на придворных. – Это невозможно! – воскликнул, выступая вперед, придворный историк. – Мы должны жить согласно обычаям предков. А такого примера в истории не было, чтобы богдыхан умер и опять ожил. Это неслыханно. Это грозит страшными бедствиями и огромными волнениями среди народа! Это грозит гибелью Китаю, прямо надо сказать!

– Это невозможно! – воскликнул и верховный церемониймейстер. Все дело в этикете. А это нарушение всякого этикета. Все сделано. Похороны состоялись. И главное, – корзина желаний открыта, а она, по этикету, открывается только после смерти богдыхана. Значит, ты помер, раз корзина открыта. Да и этикета такого нет, – для возвращения богдыхана с кладбища на трон. Кто же в стране будет исполнять наши священные законы, если мы сами первые не соблюдаем этикета! Это прямо грозит гибелью Китаю!
– Конечно, гибелью и ничем больше! – воскликнул и великий жрец. Это противоречит всем святым установлениям нашей небесной религии. Сказано: раз богдыхан умер, – он становится богом. А бог не может быть богдыханом. Богдыхан должен быть смертным, он должен править страной, боясь небесного гнева. А бог – чего он будет бояться? Где же уверенность в его правоте? Это грозит всеобщим недовольством, смутами. Нарушение постановлений религии. Гибель, гибель Китаю!
Богдыхан посмотрел грустно-грустно кругом.
– Ну, что же! – сказал он. – Раз, действительно, это грозит такими бедствиями стране, – делать нечего! Закапывайте. Я не хочу гибели Китая.
– Не следовало делать этой прогулки, радость вселенной! Я всегда говорил, что она принесет тебе несчастье! – сказал Джар-Фу-Цян, кидая первый лопату земли.
За такую прозорливость преемник Сан-Ян-Ки оставил Джар-Фу-Цяна первым министром и дал ему еще больше полномочий.
А Джар-Фу-Цян первое, что сделал, – отрубил головы придворному историку, первому церемониймейстеру и верховному жрецу:
– Уж очень они хитры!

10. ДОБРЫЙ БОГДЫХАН
Богдыхан Фан-Джин-Дзян, прозванный историками Мун-Су, – что значит «отец народа», – был добрым богдыханом и заботливым о народе. Когда до него доходили слухи, что где-нибудь вице-король обижает подданных, он сейчас же призывал вице-короля и приказывал палачам:
– А ну-ка, снимите с этого молодца голову. Надеюсь, что его узнают на том свете и без головы, по одним его пакостям. И сейчас же назначал, вместо казненного, другого вице-короля, самого лучшего, какого ему советовали советники и министры. Он сам всегда читал все донесения вице-королей. В донесениях писалось, что Китай благоденствует, как еще не запомнит история, – солнце светит удивительно исправно, дожди идут в свое время, и жители не знают, что им делать с рисом. Богдыхан читал все это и думал:
– А не врут ли?
И вот пришла ему в голову мысль.
В назначенный день приказал он собраться во дворец всем своим министрам, советникам и царедворцам, сел на трон и объявил:
– Вице-короли пишут, что Китай наш благоденствует и что китайцы даже не знают, что им делать с рисом. Заботясь о нашем народе, решили мы об этом подумать, помолиться богам и допросить предков: что делать с несъеденным рисом, – так, чтоб это пошло на пользу народу. Посему мы отныне удаляемся во внутренние покои нашего дворца и займемся молитвами, размышлениями и духовными беседами с предками. А так как предков наших, благодарение богам, было не мало, то и полагаем мы, что пройдет не менее трех лун, пока мы с ними со всеми перебеседуем, не обижая никого. И вот, в течение трех лун воспрещаем мы нас беспокоить и являться во дворец кому бы то ни было. Три луны мы останемся невидимы ни для кого, кроме небес!
Министры, советники и придворные восславили мудрость богдыхана и разошлись из дворца радуясь.
А богдыхан, меж тем, позвал преданных своих слуг, переоделся нищим и их переодел, незаметно вышел из дворца и отправился странствовать по Китаю, чтоб узнать, правду ли пишут вице-короли в своих донесениях и действительно ли народ так благоденствует и так ли народ китайский в восторге от правителей.
Первою провинцией на пути богдыхана лежала провинция Пе-Чи-Ли.
Придя туда, богдыхан со своими спутниками подошел к одному дому и попросил:
– Во имя памяти ваших предков, добродетелями своими украшавших землю, а ныне украшающих небо, дайте горсть риса несчастным, умирающим с голода! Ему ответили:
– Судя по тому, что ты нищий, ты из нашей провинции и подданный нашего вице-короля. Но судя по тому, что ты просишь, чтоб мы тебе подали, ты, должно быть, откуда-нибудь издалека. А потому уходи от нас, неизвестный человек.
Богдыхан со спутниками подошел к другому дому. Там ему ответили на просьбу о горсточке риса:
– Нехорошо смеяться над чужим несчастьем! И прогнали прочь.
В третьем доме на просьбу о рисе хозяева только заплакали. А в четвертом при слове «рис» хозяин поднял голову и спросил:
– А кто он? Мандарин или зверь?
Улыбнулся богдыхан и сказал:
– Вице-король Пе-Чи-Ли писал правду. Действительно, если б здешним жителям дать рису, они не знали бы, что с ним делать: ни, кажется, никогда риса и не видели!
И стал он ходить по утрам по храмам, подслушивать, что говорит и о чем молится народ.
Желудки у китайцев были пусты, но храмы полны. Во всех храмах были толпы молящихся. И все повторяли только одну молитву:
– Святые наши предки, умолите небо, чтоб оно внушило нашему мудрому, нашему доброму, нашему заботливому богдыхану Фан-Джин-Дзяну превосходную мысль: отрубить голову нашему вице-королю Тун-Фа-О. Такого мошенника, такого грабителя еще никогда и на свете не было.
Так молились все люди во всех храмах, – как вдруг однажды, придя рано утром в храм, богдыхан увидел особенно горячо молившегося старика.
Все горячо молились, но старик горячее всех. Богдыхан приблизился, чтоб подслушать молитву старика, и услышал.
– Святые наши предки, – молился старик, – внушите нашему доброму, но беспокойному богдыхану Фан-Джин-Дзяну, чтоб он оставил Тун-Фа-О нашим вице-королем на долгие и долгие годы. И да пошлет небо Тун-Фа-О жить до глубокой старости, а там начать жить сызнова.
Диву дался богдыхан и, когда старик кончил молиться, спросил:
– Скажи, почтенный старец, вероятно, вице-король Тун-Фа-О сделал тебе что-нибудь особенно доброе, что ты за него молишься? Старик только усмехнулся:
– Не родилась еще мать матери того человека, которому Тун-Фа-О сделает что-нибудь доброе. Сразу видно, что ты не здешний, иначе бы ты не задавал таких глупых вопросов.
– Ну, может быть, Тун-Фа-О тебе так нравится, – спросил богдыхан, – осанкой, наружностью? Ты его видал?
Старик сотворил молитву предкам.
– Благодарение богам: ни я ему, ни он мне никогда не попадались на глаза!
Богдыхан совсем стал в тупик.
– Почему же в таком случае ты молишься за него, когда все в этой провинции только и молятся, чтоб богдыхан поскорей отрубил Тун-Фа-О голову?
– А это потому, – отвечал старик, – что они еще молоды и глупы, света не знают. А я при третьем вице-короле живу. Был у нас вице-король Цу-Ли-Ку, жадный был человек, жестокий был человек, стоном стонала вся наша провинция. Мы и молились небу с утра до ночи: «Пусть богдыхан отрубит Цу-Ли-Ку голову!» Вняло небо нашим молитвам, шепнуло богдыхану эту мысль. Богдыхан позвал Цу-Ли-Ку в Пекин и приказал отрубить ему голову, а нам прислал вице-королем мандарина Ксанг-Хи-Ту. Еще жаднее оказался Ксанг-Хи-Ту, еще жесточе. Еще сильнее завопила провинция Пе-Чи-Ли, и принялись мы молить богов, чтоб нашептали они богдыхану мысль отрубить Ксанг-Хи-Ту голову. Опять услышало небо наши молитвы, – позвал богдыхан к себе и Ксанг-Хи-Ту и ему отрубил голову, а нам прислал теперешнего Тун-Фа-О, да продлит небо его жизнь на долгие и долгие годы. Пройди всю провинцию вдоль и поперек, ни одного довольного лица не увидишь, ни одного сытого человека не встретишь. Мы сеем слезы вместо риса, и вырастает горе. Вот народ по глупости своей и молит небеса, чтоб они внушили богдыхану мысль отрубить Тун-Фа-О голову. А я человек старый, я боюсь, чтоб небо и впрямь не послушало их советов. Отрубит богдыхан Тун-Фа-О голову и пришлет к нам другого. А как другой-то еще хуже окажется? Хотя я думаю, что хуже Тун-Фа-О и ничего нет, – ну, да ведь поручиться нельзя. Почем знать? Нет, уж пусть этот остается, да продлит небо его жизнь на долгие и долгие годы.
Огорчился богдыхан, выслушав эту повесть, не пошел даже странствовать по другим провинциям и прямо вернулся в Пекин и прошел во дворец.
Созвал он своих министров, советников и царедворцев и сказал:
– Совещание наше с предками продлилось менее, чем мы полагали, потому что предки наши оказались в советах кратки и подали нам все в один голос один благоразумный совет: впредь, что бы ни говорили нам про наших вице-королей, какие бы слухи о них до нас ни доходили, никогда их не менять. Пусть так и будет!
И все восславили мудрость богдыхана. А вице-короли в особенности. А мудрый старик из провинции Пе-Чи-Ли больше всех.

11. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮН-ХО-ЗАНА
Богдыхан Юн-Хо-Зан, о котором шла уже речь, был добрым и справедливым богдыханом. По крайней мере, стремился быть таким. Стремился всеми силами своей доброй, молодой души. Он был заботлив о народе.
Когда устраивались придворные празднества, фейерверки, большие шествия с фонариками, музыка и танцы, или когда в гарем богдыхана привозили новых невольниц, – Юн-Хо-Зан отказывался от всех этих удовольствий:
– Разве затем небо послало меня на землю, чтобы предаваться праздности и забавам?
Это воздержание богдыхана ужасно беспокоило придворных мандаринов.
– Не повредил бы он этим себе… да и нам! – говорили они, качая головами в знак тяжкого раздумья.
Юн-Хо-Зан проводил все время в чтении тех писем и донесений, которые писали ему мандарины, управлявшие Китаем. А мандарины писали всегда одно и то же. Так что, распечатывая письмо, Юн-Хо-Зан заранее уже знал, что в нем написано.
«Солнце освещает счастливейшую из стран!» – начиналось каждое письмо.
Так что Юн-Хо-Зан даже возроптал:
– Мне уже надоело это «освещающее солнце». Нельзя ли писать как-нибудь поразнообразнее?
И мандаринам было запрещено во всей стране, под страхом наказания бамбуками по пяткам, употреблять выражение:
«Солнце освещает». Все стали говорить:
– Солнце светит на счастливейшую из стран. Но и это надоело Юн-Хо-Зану. От долгого чтения мандаринских писем он и во сне только видел, что эти слова.
Ему снилось, что он бродит по своему дворцу, – и на всех стенах, потолках, полах было написано, выткано, выжжено: «Солнце светит на счастливейшую из стран». Это ему наскучило, и он выбежал из дворца. Он бежал долго, и когда оглянулся, то увидал, что на полях растут не травы и цветы, а письменные знаки, – и из этих знаков составляются слова:
«Солнце светит на счастливейшую из стран». И река, которая протекала по долине и сверкала золотой чешуей, делала бесчисленные изгибы и этими изгибами выписывала на земле:
«Солнце светит на счастливейшую из стран». – Солнце светит! Солнце светит! – свистали в кустах малиновки.
А дятлы в лесу долбили деревья и доканчивали фразу:
– На счастливейшую из стран!
– Солнце светит! – прокуковала вдали кукушка.
– На счастливейшую из стран! – ответило ей эхо. Ветерок пробежал, и листья зашептали смеясь:
– Солнце светит на счастливейшую, на счастливейшую, на счастливейшую из стран.
В ужасе богдыхан упал на колени и обратил взоры к небу. Но и на небе было написано то же: «Солнце светит» и т. д. А солнца-то на небе и не было.
Обеспокоенный страшным сном, Юн-Хо-Зан призвал к себе сверстников, преданных друзей детства, которые, в числе 12, по китайскому обычаю, воспитываются вместе с будущим богдыханом и получают за него все наказания.
– Правда ли это? Вот будто бы солнце светит и т. д. Я богдыхан, этикет запрещает мне выходить из дворца, а вы люди вольные, гуляете, где хотите, все видите, можете все знать. Именем неба и нашей дружбой заклинаю вас, скажите мне всю правду.
Друзья переглянулись:
– Правду?
– Знаешь ли ты, сын неба, что такое бамбук? – спросил самый любимый из них.
– Как не знать! – воскликнул Юн-Хо-Зан. – Я часто вижу бамбук в моем саду и люблю отдыхать под его тенью. Высокий, развесистый, тенистый кустарник!
– Вот, вот! Тенистый. С тех пор, как на земле стал расти бамбук, правде очень трудно светить на землю. Потому что у всякого человека есть пятки. Отдыхай себе мирно в тени бамбука, сын неба, и не задавай простым людям таких вопросов.
– Мы скажем тебе одно. Мандарины говорят тебе другое. Почем ты будешь знать, кто говорит правду? – добавил второй друг детства. Чтоб узнать, на чьей стороне правда, надо видеть все своими глазами!
– Отлично! – сказал Юн-Хо-Зан и приказал созвать всех своих придворных мандаринов.
– Вы знаете, – обратился он к мандаринам, – как я занимаюсь делами правления. Мандарины поклонились.
– Вчера в первый раз в жизни я зашел случайно в мой гарем, и жалость наполнила мою душу. Жалость и раскаяние. Мой гарем похож на прекрасный цветник, которого никогда не орошает благодетельная роса. Вянут и гибнут прекрасные цветы. Должен ли я так поступать? Не один ли раз мы живем на свете? Разве вернется молодость? А потому и решил я вознаградить себя за потерянное время и с сегодняшнего дня отдаться удовольствиям и забавам. С сегодняшнего дня отменяю я все донесения и все представления. Я удаляюсь в свой гарем и запрещаю меня тревожить государственными делами. Три года я пробуду там среди веселья и удовольствий. На три года прощайте!
– Твое решение премудро и благодетельно! – воскликнул придворный философ. – Какой прекрасный пример подаешь ты всем китайцам: жить в веселье. Отныне веселье наполнит нашу страну!
А придворный историк добавил:
– Твой пра-пра-пра-прадед Цян-Лян-Дзыр тоже начал с того, что занимался делами государства, а кончил тем, что ушел в свой гарем. Поступая так, ты следуешь примеру предков.
И по всей стране наступил настоящий праздник. Придворные мандарины отписали своим родственникам, мандаринам в провинции:
«Богдыхан принял премудрое решение: запереться в гарем, и не будет заниматься делами. Больше не надо писать даже донесений, а жалованья остаются все те же».
И все мандарины устроили по всей стране кто фейерверки, кто танцы.
А Юн-Хо-Зан, между тем, удалившись во внутренние покои, сказал друзьям детства:
– Я требую новой услуги от вашей дружбы. Теперь превратите меня из богдыхана в простого китайца. Вы знаете, какие они бывают с вида. Я же никогда не видал простого китайца. В таком виде я обойду всю страну и своими глазами увижу все, правду, не заслоненную тенью бамбука. Благо никто из китайцев никогда меня не видал и не узнает, – мне будет нетрудно это сделать.
Друзья детства переглянулись в смущении.
– Это трудно будет сделать, сын неба, – сказал самый любимый из них, – прежде всего у тебя, как у богдыхана, нет косы. А каждый простой китаец должен иметь косу!
– Так привяжите мне косу! – смеясь ответил богдыхан.
– Косу-то привязать, конечно, не трудно! – отвечал второй друг детства. – Но что же сделать с походкой? Ты ходишь прямо, как подобает сыну неба. А у простого китайца походка не такая, потому что их бьют бамбуками по пяткам. Простой китаец ходит особенно, с перевалочкой, боясь наступить на пятку.
– Вот так? – рассмеялся Юн-Хо-Зан и прошелся по комнате на цыпочках, словно у него пятки отбиты бамбуками. – Так я и буду ходить!
– Да, но ты можешь забыться, пойдешь прямо, и тебя сразу узнают по походке, сын неба! – заметил третий друг детства.
– В таком случае, отколотите меня бамбуками по пяткам, – вот и все! – воскликнул Юн-Хо-Зан.
Друзья пришли в невероятное смущение и повалились на землю.
Богдыхана?!
– «Никакая цена не высока для мудреца, желающего приобрести истину», – говорит Конфуций. Нечего валяться на полу. Вставайте-ка, да принимайтесь за дело! – весело воскликнул Юн-Хо-Зан. – Посмотрим, что это за удовольствие!
Послушные воле богдыхана, друзья детства тут же отсчитали Юн-Хо-Зану 100 ударов по пяткам, быть может, даже с несколько излишним усердием. По крайней мере, Юн-Хо-Зан, встав после этого на цыпочки, сказал:

– Однако! Как, должно быть, вам было больно, когда вас наказывали за меня!
Впрочем, он сейчас же поборол боль и приказал:
– Теперь подайте мне простое, скромное, но приличное платье и положите мне немного денег в карманы.
И когда переодеванье было окончено, Юн-Хо-Зан весело сказал:
– Теперь богдыхана Юн-Хо-Зана на три года не существует. Есть простой молодой китаец Юн-Хо, только что окончивший курс Конфуциевых наук и уже получивший бамбуками по пяткам. До радостного свидания, друзья мои! На три года!
И весело, на цыпочках, вышел из дворца. Ранним утром, свежим и радостным, входил Юн-Хо-Зан в один из своих городов.
Город был маленький, а при входе в него, с обеих сторон заставы, стояли два огромных-огромных здания за высокими-высокими заборами.
– Что это такое? – спросил Юн-Хо-Зан, указывая на здание направо.
– Тюрьма! – отвечали ему. – А это?
– Здесь сидят лишившиеся рассудка.
– Такой маленький городок, и такие большие тюрьма и сумасшедший дом! – рассмеялся Юн-Хо-Зан. – Этот город напоминает горбуна, у которого горб больше его самого!
– Таковы все города в нашей стране. Все так построены! – отвечали прохожие.
– Ну, с сумасшедшими мне делать нечего! – сказал себе Юн-Хо-Зан. – А тюрьму посмотрим, – какие-такие пороки в этом городе, что потребовалась такая тюрьма, в которую можно посадить его весь?
Он отправился к мандарину, смотрителю тюрьмы, и сказал:
– Прости, что утруждаю твою милость. Но Конфуций приказал: «Встретив богача, не проси у него денег, – но встретив мудрого, непременно попроси у него слова».
Мандарину понравились эти слова, и он сказал:
– Судя по всему, ты человек неглупый и ученый. С тобой беседовать стоит. Спрашивай.
– Я чужестранец! – с поклоном сказал Юн-Хо-Зан. – И мне бы хотелось знать, какими пороками отличается этот маленький город, если потребовалась такая огромная тюрьма? За что сидит, например, вот этот?
Он указал на одного узника.
– Этот? Он убил своего отца! – отвечал мандарин.
– А! Такого человека следует держать в тюрьме! – сказал Юн-Хо-Зан. – А этот?
– Этот по злобе поджег дом своего соседа.
– Тоже поделом. А этот?
– Этот резал и грабил людей по большим дорогам.
– Отлично сделали, что посадили. А этот?
– У этого нет косы.
– Косы?
– Косы! Он говорит, что у него кто-то отрезал ее у сонного, в насмешку или из злобы.
– Но он совершил что-нибудь преступное?
– Ничего, кроме того, что у него косы нет.
– Дурное?
– Ничего дурного за ним не знаем. Косы нет, – говорю тебе: кажется, ученый человек, а приходится одно и то же повторять десять раз!
– Прости меня. Но, может быть, этот человек добродетельный?
– Может быть. Почем знать! Но у него нет косы, его стража и забрала. Я держу его, брею ему голову, по утрам бью бамбуками по пяткам, – и буду так делать, пока у него не вырастет коса!
– Как же у него может вырасти коса, когда ты бреешь ему голову? в величайшем изумлении воскликнул Юн-Хо-Зан.
– Я действую на основании законов! – строго и с достоинством отвечал мандарин. – Статья двенадцать миллионов четыреста семьдесят восемь тысяч двести тридцать девять говорит: «Каждый китаец должен иметь косу», а статья двадцать семь миллионов восемьсот тридцать четыре тысячи триста семьдесят пять говорит: «Каждому сидящему в тюрьме надо брить голову». Я и соблюдаю законы… Да ты уж не собираешься ли рассуждать о законах? Так вот что я тебе скажу, молодой ты еще человек! Судя по твоей походке, ты, кажется, изведал уже, что такое бамбуки. Смотри, чтоб не пришлось тебе отведать этого еще раз. Благодари еще богов, что у тебя есть коса! Ступай-ка отсюда, да когда пройдешь город, посмотри направо; там растет отличная бамбуковая роща. Посмотри на нее попристальнее! Ничто так не полезно молодому человеку, как созерцание бамбуковых рощ.
Юн-Хо-Зан поспешил откланяться и ушел. «Гм! – думал он. – Если так поступают: голову бреют и ждут, пока коса не вырастет, – я понимаю, что при таких порядках многие сходят с ума, и для чего потребовался такой большой сумасшедший дом!» И он зашагал по городу, думая:
«Как бы довести до всеобщего сведения о несообразностях, творящихся в тюрьме? Узнают и, конечно, прекратят».
Во время таких дум взор его упал на вывеску, на которой большими черными знаками было начертано:
«Летопись современных дел. Пишется лучшими летописцами и рассылается каждый день всем желающим за недорогую плату».
– Это достойно быть занесенным в летопись, – сказал себе Юн-Хо-Зан и зашел в дом, на котором красовалась такая вывеска.
Его встретил весь перепачканный в туши главный летописец, ласково приветствовал, усадил, угостил чаем и сказал:
– Да будет благословен день, в который ты зашел в нашу хижину, молодой человек! Я сразу полюбил тебя, как сына моего отца. Что угодно будет приказать тебе? Ты хочешь, вероятно, чтоб мы присылали тебе каждый день наши летописи? Благая мысль. Нам кстати нужны деньги, и мы возьмем с тебя недорого!
– Благодарю тебя за чай и за ласку! – отвечал, вставая пред ним, Юн-Хо-Зан. – Но я чужестранец, в городе не остаюсь и летописи мне получать некуда. Я пришел с другой целью. Я сам человек ученый, знаю шестьдесят шесть тысяч знаков и могу написать тушью на бумаге все, что думаю. Я хочу написать в вашу летопись сам интересную страницу, чтоб, прочитав, все знали, а узнавши, прекратили пагубное недоразумение.
Испачканный тушью человек, после таких слов, стал менее ласков, но все же, соблюдая вежливость, сказал:
– Сядь снова и скажи!
Юн-Хо-Зан рассказал ему, что видел в тюрьме. Уже с первых слов Юн-Хо-Зана испачканный тушью человек вскочил и плотно запер все окна и двери, а когда Юн-Хо-Зан кончил свой рассказ, он схватился за голову, в знак отчаяния, и горестно воскликнул:
– Ты хочешь погубить себя и нас, жестокий ты человек! Как? Написать такую вещь тушью на бумаге и вырезать с этого доску и с доски сделать оттиск и вклеить это в нашу «Летопись» и разослать всем?! Тогда возьми лучше просто убей моих детей! За что ты хочешь погубить голодной смертью несчастных малюток?
– Как? – спросил Юн-Хо-Зан. – Ты думаешь, что все после этого отвернутся от твоей летописи? Но ведь это правда, и это, я думаю, достойно быть занесено в летопись.
– Разве я тебе не верю? Разве я с тобой не согласен? – держась за голову, воскликнул человек, испачканный тушью. – Но нам позволено писать только о погоде!
– Как о погоде?
– Исключительно о хорошей погоде. Раньше мы писали также и о дурной, но потом мандарины запретили: «Если им запрещено осуждать то, что творится на земле, то как же они смеют так свободно писать о небе?» И с тех пор мы пишем каждый день о хорошей погоде. Описываем блестящий восход солнца даже в пасмурные дни и воспеваем вечерний ветерок, который тихо шелестит в кустах…
– Даже тогда, когда свищет вихрь и ревет ураган? Как же вы ухитряетесь делать это?
– Навык, мой молодой друг, навык. У нас есть летописцы, умеющие на одну тысячу манер описывать капельку росы и знающие восемьдесят восемь прилагательных к слову «куст». Есть удивительные искусники и даже зарабатывают на этом хорошие деньги.
– И сколько лун вы пишете все про погоду?
– Я – шестьсот. Да мой отец писал семьсот двадцать пять лун, да мой дед восемьсот тридцать две.
– И вам не надоест?
– Мы любим наше дело! – с гордостью отвечал человек, испачканный тушью.
– Что же мне, однако, делать? – спросил Юн-Хо-Зан. – И как довести о такой несправедливости до сведения высших? Этого так оставить нельзя!
– Попробуй, сходи к верховному мандарину нашего города!
Юн-Хо-Зан пошел с такой быстротой, с какой может идти человек, боящийся ступить на пятку.
В доме главного мандарина стоял крик и плач, когда к нему подошел Юн-Хо-Зан. Кричал один голос, а плакали многие.
– Мандарин сейчас занят, – сказали Юн-Хо-Зану прислужники, – он ругает китайцев. Подожди, пока кончит.
– За что ж он их ругает? – спросил Юн-Хо-Зан.
– А так. Чтобы чувствовали почтенье! – отвечали ему. – Делается это так. На восходе солнца к дому мандарина сходятся просители. Младшие мандарины, между тем, когда главный мандарин проснется, рассказывают ему содержание просьб и так раскаляют сердце мандарина, что, когда солнце доходит до полудня, он, как тигр, вылетает к просителям, кричит, ругается, топочет ногами и грозит извести на них целую рощу бамбуков. Просители от этот чувствуют почтение к власти.
– Но они чувствовали бы еще больше почтения, если бы мандарин без крика и шума спокойно и справедливо разбирал их жалобы! – сказал Юн-Хо-Зан.
– Эге! – воскликнули прислужники. – Уж не во время ли прогулки в бамбуковом лесу пришла тебе в голову эта мысль? В это время мандарин кончил кричать на прочих китайцев, и к нему позвали Юн-Хо-Зана.
Терпеливо выслушал Юн-Хо-Зан весь крик, с которым на него накинулся мандарин, поклонился и сказал:
«Когда мудрый говорит глупости, он все же умнее, чем самое умное, что скажет дурак», – говорит Конфуций. Мандарин улыбнулся:
– Это мне нравится. Ты, видно, человек неглупый и кое-что знаешь. Говори, в чем твое дело!
Юн-Хо-Зан рассказал ему о том, что видел и слышал в тюрьме.
– Гм… А у него действительно нет косы? – спросил мандарин, когда Юн-Хо-Зан кончил свой рассказ.
– Как же у него будет коса, когда ему каждую неделю бреют голову! – воскликнул Юн-Хо-Зан.
– В таком случае, это не мое дело! – сказал мандарин. – Если бы у него была коса, – мое дело посмотреть: настоящая коса или фальшивая. А раз косы нет, – это дело мандаринов-судей. К ним и иди.
Юн-Хо-Зан откланялся и поспешил в дом, где судили. Дом, где судили, был мрачный дом. Так и казалось, что вот-вот сейчас из-за угла выскочит человек, схватит и начнет бить по пяткам.
Преодолев, однако, все страхи, Юн-Хо-Зан прошел в ту комнату, где сидели мандарины-судьи.
Перед ними на коленях стоял человек, обвинявшийся в краже палки у соседа. С одной стороны этого человека стоял мандарин, который его ругательски ругал и всячески поносил. А с другой – стоял мандарин, который всячески восхвалял этого человека. Они спорили, а мандарины-судьи – кто слушал, кто рассматривал узоры на потолке.
– Палка! Палка! – кричал мандарин, ругавший подсудимого. – Не в палке дело, почтенные мандарины, а в том, зачем он ее взял. Это негодяй! Завзятый негодяй! Он на все способен! Он взял палку затем, чтобы убить своего отца и мать! Вот зачем! И я надеюсь, справедливые мандарины, что вы накажете его не за кражу, а по всей справедливости за отцеубийство. То есть, прикажете его разрезать на одну тысячу кусочков!
– Кража! Кража! – кричал мандарин, восхвалявший подсудимого. Тут кражи нет, а есть доброе дело. У кого взял этот человек палку? У соседа. А кто сосед? Негодяй, известный курильщик опия, безумный. Этот безумный негодяй, накурившись опия, исколотил бы палкой насмерть свою жену и детей. Жалея несчастных, этот человек и взял потихоньку палку у негодяя. Не казнить его надо, добродетельного человека, а поблагодарить. И я уверен, справедливые мандарины, что этот добрый человек не уйдет от вас без похвалы и награды. А что касается до отцеубийства, то, справедливые судьи, у него и отец и мать давно уже умерли. Кого же убивать-то?!
– А, умерли? – закричал мандарин-ругатель. – Тем хуже! Значит, он взял палку, чтобы раскопать их могилы. Осквернение памяти предков! Значит, вы присудите его прежде, чем разрезать на одну тысячу кусков, распилить тупой пилой надвое!
– Зачем они говорят все это? – удивился Юн-Хо-Зан, обращаясь к знающему, по-видимому, все эти дела человеку. – Человек украл палку, ну, и суди его за кражу палки. А зачем же один обвиняет его в отцеубийстве, а другой говорит о добродетели.
– А таков порядок, – отвечал знающий в делах толк человек, – один тянет истину к себе, другой – к себе, а, в конце концов, она и остановится прямо перед судьями! Один будет непомерно запрашивать, а другой – невероятно сбавлять. Мандаринам-судьям настоящая цена и выяснится.
– Странный обычай! – сказал Юн-Хо-Зан, и подождав, пока дело о палке кончилось, обратился к мандаринам со своим делом.
Мандарины выслушали его, одни – прислушиваясь к тому, что он говорил, другие – рассматривая узоры на потолке, и в один голос воскликнули: – Закон!
– Да тут два закона! – возразил Юн-Хо-Зан. – Один – иметь косу, другой – брить голову. Какой же закон должен быть исполнен?
– Оба. Все законы всегда должны исполняться! – отвечали в один голос мандарины. – Мы затем и приставлены, чтобы все законы всегда исполнялись.
– Все! – уже в испуге воскликнул Юн-Хо-Зан и поспешил, насколько пятки позволяли, поскорее убраться.
«Уж если от применения двух законов человека каждый день бамбуками по пяткам, – что же будет, если к нему применить сразу все!» – думал он.
«Нет, со старыми китайцами нам друг друга не понять! – решил Юн-Хо-Зан. – Видно, оттого, что я сам молодой человек. Поговорить-ка мне с теми, которые помоложе!»
И увидав бегущего из школы школяра, он приветствовал его, как должно:
– Здравствуй, племянник моей тетки!
– Привет тебе, истребитель монгольской саранчи, многоженец, похитивший всех принцесс мира, окровавленный воин, дракон, дышащий огнем! – отвечал школьник на таком древнем китайском языке, каким говорили только за сто двадцать тысяч лун.
– В наше время эти слова звучат уже как ругательства! – улыбнулся Юн-Хо-Зан. – Кто научил тебя таким скверным словам?
– А в школе! – с гордостью отвечал школьник. – У нас этот язык только и учат.
– Напрасно! – сказал Юн-Хо-Зан. – Лучше бы вас учили приветливо разговаривать с современниками на современном языке. А на этом придется говорить разве только на том свете, при встрече с каким-нибудь древним героем. Чему еще учат вас в школе?
– Истории родной страны! – с гордостью отвечал школяр.
– А, это прекрасная наука! – сказал Юн-Хо-Зан. – Всегда приятно вспомнить о доблести и славе предков. Расскажи мне что-нибудь хорошее!
– Что же тебе рассказать получше? За двадцать четыре тысячи лун до нас жил богдыхан Да-Гуан-Су и истребил в своей жизни четыре миллиона людей. За двенадцать тысяч лун жил богдыхан Бай-И-Шан, отличавшийся жестокостью и казнивший два миллиона китайцев. За шесть тысяч лун жил богдыхан Цянь-Лянь-Цзыр, у которого был самый большой гарем. Он был сластолюбив.
Юн-Хо-Зан, в знак горя, схватился за голову. – Замолчи, малютка! Какой негодяй рассказал тебе одни только гадости про родную страну!
Но в это время страж схватил сзади Юн-Хо-Зана за косу.
– Эге! о чем ты беседуешь с молодым китайцем? Какие мысли внушаешь?
И с такой силой потянул Юн-Хо-Зана, что привязанная коса отлетела.
– Разбойник! – завопили все кругом. – Без косы.
А страж, моментально заколотив Юн-Хо-Зана в колодки, потащил его к главному мандарину.
– Вот какого злодея я поймал! – воскликнул он, падая пред мандарином на колени.
– Эге! Знакомая ласточка! – воскликнул мандарин. – Вот он кем оказался! То-то я давеча смотрю: приходит и как негодяй в чужие дела вмешивается! Ты что же это? По тюрьмам шляешься, – место себе выбираешь? В «Летопись» возмутительную страницу вписать хотел? Школяров на улице ловишь и, что не следует, говоришь? Дать ему от меня сто ударов по пяткам, и так как он без косы, – тащи его в суд! Дело не мое.
Мандарины-судьи встретили Юн-Хо-Зана, как старого знакомого.
– А! Тот самый молодчик, который что-то насчет применения законов полагал? И без косы, и полагает! Мандарин, который бранит подсудимых, кричал: – То-то он давеча ворчал насчет отцеубийства. Сам он, должно быть, родного отца убил, справедливые мандарины!
И даже мандарин, который должен всех хвалить, ничего не нашелся сказать в похвалу Юн-Хо-Зана:
– Что я, справедливые мандарины, скажу? Сами видите, – человек без косы!
Юн-Хо-Зана отвели в тюрьму, выбрили начисто голову, и мандарин-смотритель сказал:

– Сиди тут, пока коса не вырастет. А я тем временем буду тебе голову брить. Говорил утром: прогуляйся к бамбуковой роще. Не захотел – она теперь по твоим пяткам прогуляется.
Тут Юн-Хо-Зан больше не выдержал и в страшном гневе воскликнул:
– Довольно! Знаете вы, кто я? Я – богдыхан! Все так и покатились со смеха.
– Да это сумасшедший! – сказали одни. – Посадить его напротив, в сумасшедший дом!
– Самозванец! – решили другие. – Отрубить ему голову! Последнее мнение одержало верх.
Так прекратилась династия Мингов [24] в Китае. Три года ждали возвращения Юн-Хо-Зана в Пекине, а через три года избрали ему преемником манчжура Ло-То-Жоу.

12. СОВЕСТЬ
Случилось это в давнишние, давнишние, незапамятные времена, когда и летописей-то еще не писалось! Случалось и тогда людям делать глупости, но никто их глупостей не записывал. Оттого, может быть, мы и считаем наших предков мудрыми.
В те незапамятные времена и родилась на свет Совесть. Родилась она тихою ночью, когда все думает. Думает речка, блестя на лунном свете, думает тростник, замерши, думает трава, думает небо. Оттого так и тихо.
Днем-то все шумит и живет, а ночью все молчит и думает. Каждая куколка думает, с какими бы пестрыми разводами ей выпустить бабочку. Растения ночью выдумывают цветы, соловей – песни, а звезды – будущее.
В такую ночь, когда все думало, и родилась Совесть. С глазами большими, как у ночных птиц. Лунный свет окрасил ее лицо бледным цветом. А звезды зажгли огонь в глубине ее очей.
И пошла Совесть по земле.
Жилось ей наполовину хорошо, наполовину плохо. Жила, как сова.
Днем никто с ней не хотел разговаривать. Днем не до того.
Там стройка, там канаву роют. Подойдет к кому – тот от нее и руками и ногами: – Не видишь, что кругом делается? Тут камни тащат, тут бревна волокут, тут лошади ездят. Тут надо смотреть, как бы самого не раздавили. Время ли с тобой разговаривать! Зато ночью она шла спокойно. Она заходила и в богатые фарфоровые дома, и в шалаши из тростника. Тихонько дотрагивалась до спящего. Тот просыпался, видел ее в темноте горящие глаза и спрашивал:
– Что тебе?
– А ты что сегодня делал? – тихонько спрашивала Совесть.
– Что я делал! Ничего, кажется, я такого не делал!
– А ты подумай. – Разве вот что…
Совесть уходила к другому, а проснувшийся человек так уж и не мог заснуть до утра и все думал о том, что он делал днем. И многое, чего ему не слышалось в шуме дня, слышалось в тишине задумавшейся ночи. И мало кто спал. Напала на всех бессонница.
Даже богатым ни доктора, ни опиум помочь не могли. Сам мудрый Ли-Хан-Дзу не знал средства от бессонницы. У Ли-Хан-Дзу было больше всех-денег, больше всех земли, больше всех домов. Потому люди и думали: – Раз у него всего больше всех, – значит, у него больше всех и ума!
И звали Ли-Хан-Дзу премудрым. Но и сам премудрый Ли-Хан-Дзу еще больше других страдал от той же болезни и не знал, что поделать.
Кругом все были ему должны, и все всю жизнь только и делали, что ему долг отрабатывали. Так мудро Ли-Хан-Дзу устроил.
Как мудрый человек, он всегда знал, что надо делать. Когда кто-нибудь из должников крал у него что и попадался, Ли-Хан-Дзу колотил его, – и колотил, по своей мудрости, так примерно, чтоб и другим неповадно было.
И днем это выходило очень мудро: потому что другие действительно боялись.
А по ночам Ли-Хан-Дзу приходили иные мысли: – А почему он ворует? Потому что есть нечего. А почему есть нечего? Потому что заработать некогда: он весь день только и делает, что мне долг отрабатывает. Так что мудрый Ли-Хан-Дзу даже смеялся.
– Вот хорошо! Выходит, меня же обворовали, я же и не прав!
Смеялся, – а заснуть все-таки не мог. И до того его бессонные ночи довели, что Ли-Хан-Дзу, – несмотря на всю свою мудрость, однажды взял, да и объявил: – Верну я им все их деньги, все их земли, все их дома! Тут уж родные мудрого Ли-Хан-Дзу вой подняли: – Это с ним от бессонницы. От бессонных ночей на мудрого человека безумье напало! И доктора сказали то же. Пошел шум: – Все «она» виновата! Если уж на мудрейшего из людей безумье напало, что же с нами будет? И испугались все: и богатые, и бедные. Все жалуются:
– И меня «она» бессонницами мучает!
– И меня!
– И меня!
Бедные испугались еще больше, чем богатые:
– У нас всего меньше всех, значит, и ума меньше. Что же с нашими умишками будет?
А богатые сказали:
– Видите, как «она» бедных людей пугает, надо нам хоть за бедных вступиться!
И все стали думать, как бы от Совести отделаться. Но с кем ни советовались, ничего выдумать не могли.
Жил тогда в Нанкине А-Пу-О, такой мудрый и такой ученый, что равного ему по мудрости и учености не было во всем Китае. Решили люди:
– Надо у него совета спросить. Кроме него, никто помочь не может!
Снарядили посольство, принесли дары и до земли много раз поклонились.
– Помоги от бессонницы!
Выслушал А-Пу-О про народное горе, подумал, улыбнулся и сказал:
– Можно помочь! Можно и так сделать, что «она» даже и приходить не будет иметь права!
Все так и насторожились. А-Пу-О опять улыбнулся и сказал:
– Давайте сочинять законы. Где ж темному человеку знать, что он должен делать, чего не должен? Вот и давайте – напишем на святках, что человек должен делать и чего нет. Мандарины будут учить законы наизусть, а прочие пусть к ним приходят спрашивать: можно или нельзя. Пусть тогда «она» придет: «Что ты сегодня делал?» – «А то делал, что полагается, что в свитках написано». И будут все спать спокойно. Конечно, прочие будут мандаринам платить: не даром же мандарины будут себе мозги законами набивать!
Обрадовались тут все.
Мандарины – потому что все-таки легче в книжных значках ковыряться, чем, например, в земле.
А прочие – что лучше уж мандарину заплатить да днем с ним минутку поговорить, чем по ночам с «ней» разговаривать.
И принялись писать все, что человек должен делать и чего он не должен. И написали.
А мудрого А-Пу-О сделали верховнейшим из мандаринов. И зажили люди отлично. Даже с лица поправляться стали.
Нужно человеку что сделать, он сейчас к мандарину, выкладывает перед ним приношение:
– Здравствуй, премудрый! Разворачивай-ка свитки, – что в таком случае делать надлежит?
Зайдет спор, оба к мандарину идут, оба приношения выкладывают:
– Разворачивай свитки. Кто по ним выходит прав? Только уж самые последние бедняки, у которых даже мандарину за совет заплатить было нечем, бессонницей страдали.
А прочие, как только к ним приходила ночью Совесть, говорили:
– Что ты к нам лезешь! Я по законам поступал! Как в свитках написано! Я не сам! Переворачивались на другой бок и засыпали.
Даже мудрец Ли-Хан-Дзу, который больше всех от бессонницы страдал, теперь только посмеивался, если к нему ночью Совесть приходила:
– Здравствуй, красавица! Что скажешь?
– Что ж, ты имущество возвращать хотел? – спрашивала Совесть, глядя на него глазами, в которых мерцали звезды.
– А имею я право? – похохатывал Ли-Хан-Дзу. – А что в свитках сказано? «Имущество каждого принадлежит ему и его потомству». Как же я буду чужое имущество расточать, если мое потомство на раздачу не согласно? Выходит, или я вор, у них краду, или сумасшедший, потому что у себя ворую. А в законе сказано: «Вора и сумасшедшего сажать на цепь». А потому и меня оставь спать спокойно, да и тебе советую лучше спать, а не шататься!
Поворачивался к ней, спокойно и сладко засыпал. И всюду, куда ни приходила Совесть, она слышала одно и то же:
– Почем мы знаем! Как мандарины говорят, так мы и делаем. У них поди и спрашивай! Мы – по закону.
Пошла Совесть по мандаринам:
– Почему меня никто слушать не хочет?
Мандарины смеются:
– А законы на что? Разве можно, чтобы люди тебя слушались и так поступали! А не поймет кто тебя, а перепутает, а переврет? А тут для всех тушью на желтой бумаге написано! Великая штука! Недаром А-Пу-О за то, что это выдумал, верховнейшим мандарином числится.
Пошла тогда Совесть к самому премудрому А-Пу-О. Дотронулась до него слегка и стала. Проснулся А-Пу-О, вскочил:
– Как ты смеешь ночью без спроса в чужой дом являться? Что в законе написано? «Кто явится ночью тайком в чужой дом, того считать за вора и сажать его в тюрьму».
– Да я не воровать у тебя пришла! – отвечала Совесть. – Я Совесть!
– А по закону ты развратная женщина. Ясно сказано: «Если женщина ночью является к постороннему мужчине, – считать ее развратной женщиной и сажать ее в тюрьму!» Ты развратница, значит, если не воровка?
– Какая я развратница! – воскликнула Совесть. – Что ты?!
– Ах, ты, значит, не развратница и не воровка, а просто не хочешь исполнять законов? В таком случае и на это закон есть: «Кто не хочет исполнять законов, – считать того беззаконником и сажать в тюрьму». Гей, люди! Заколотить-ка эту женщину в колодки, да посадить за решетку на веки вечные, как развратницу, подозреваемую в воровстве и уличенную в явном неповиновении законам.
Наколотили Совести на руки колодки и заперли. С тех пор она уж, конечно, ни к кому больше не является и никого не беспокоит. Так что даже совсем про нее забыли.
Разве иногда какой грубиян, недовольный мандаринами, крикнет:
– Совести у вас нету!
Так ему сейчас бумагу покажут, что Совесть под замком сидит.
– Значит, есть, если мы ее под замком держим!
И грубиян смолкнет: видит, что действительно правы! И живут люди с тех пор спокойно, спокойно.
ГУСЛЯР
Богдыхан Дзин-Ла-О, да будет его память священна для всего мира, который только носит косы, – был мудрый и справедливый богдыхан.
Однажды он призвал к себе своих приближенных и сказал им: – Я хотел бы знать имя величайшего злодея во всем Пекине, – чтоб наказав его примерно, устрашить злых и поощрить к добродетелям добрых.
Придворные поклонились в ноги и отправились. Три дня и три вечера ходили они по Пекину, посещали базары, чайные дома, курильни опиума, храмы и вообще места, где толпился народ. Внимательно прислушивались.
А на четвертый день пришли к богдыхану, поклонились в ноги и сказали:
– Мы сделали все, что нам только позволяли наши слабые силы, чтоб исполнить твою небесную волю. И исполнили.
– Знаете ли вы теперь величайшего злодея в Пекине? – спросил богдыхан.
– Да, повелитель вселенной. Мы его знаем. – Его имя? – Тзянь-Фу.
– Чем же занимается этот негодяй? – воскликнул, вскипев благородным негодованием, богдыхан.
– Он играет на гуслях! – ответили посланные.
– Какие же преступления совершает этот гусляр? Он убивает людей? – спросил богдыхан.
– Нет.
– Он грабит?
– Нет.
– Он крадет?
– Нет.
– Да что же, наконец, такое невероятное делает этот человек? воскликнул богдыхан, теряясь в догадках.
– Ровно ничего! – ответили посланные. – Он только играет на гуслях. И славно играет, надо сознаться. Сам ты, владыка солнца и повелитель вселенной, не раз изволил слушать его игру и даже одобрять ее.
– Да, да! Теперь я припоминаю! Гусляр Тзянь-Фу! Припоминаю. Отличный гусляр! Но почему же вы считаете его величайшим злодеем в Пекине?
Придворные поклонились и отвечали:
– Потому что его ругает весь Пекин. «Негодяй Тзянь-Фу»! «Мошенник Тзянь-Фу»! «Злодей Тзянь-Фу»! – только и слышишь на каждом шагу. Мы обошли все храмы, все базары, все чайные дома, все места, где толпится народ, – и всюду все только и говорили, что о Тзянь-Фу. А говоря о нем, только и делали, что его ругали.
– Странно! – воскликнул богдыхан. – Нет, тут что-нибудь да не так!
И он решил сам расследовать загадочное дело. Переоделся простолюдином и в сопровождении двух тоже переодетых телохранителей отправился странствовать по улицам Пекина. Он пришел на базар.
Утренний торг кончился, торговцы складывали свои корзины и болтали между собой.
– Негодяй этот Тзянь-Фу! – кричал один из торговцев. – Он опять вчера вечером на празднике, по случаю новолунья, играл печальную песню. Что бы ему сыграть что-нибудь веселое!
– Да как же! Ждите! – злобно захохотал другой. – Разве этот негодяй может играть веселые песни! Весел тот, у кого душа бела, как цветок чайного дерева. А у этого мошенника душа черна, как тушь. Вот он и играет печальные песни.
– Как только не повесят такого злодея! – воскликнул кто-то в толпе.
– Его надо распилить тупой пилой пополам, и непременно вдоль! поправил сосед.
– Нет, привязать к двум лошадям за руки и за ноги и так разорвать!
– Посадить в мешок с давно не кормленными кошками!
И все кричали:
– Злодей Тзянь-Фу! – Негодяй Тзянь-Фу! – Как его терпит земля!
Богдыхан пошел в чайный дом.
Посетители сидели на циновках и пили чай из крошечных чашечек.
– Добрый день, добрые люди! Пусть души предков шепчут вашим душам хорошие советы! – приветствовал богдыхан, входя и кланяясь. – Что новенького в Пекине?
– Да вот мы только что без тебя говорили о негодяе Тзянь-Фу! сказал один из присутствовавших. – А он сделал что-нибудь? – спросил богдыхан. – Как? Разве ты не слышал? Весь город говорит об этом! воскликнули все кругом. – Вчера он нечаянно зацепил ногтем не за ту струну и взял неверную ноту! Негодяй!
– Что это был за ужас! – воскликнул один, делая вид, что корчится.
– И его еще не повесили! – Не растерзали!
И все, возмущенные до глубины души, восклицали:
– Негодяй Тзянь-Фу! – Мошенник Тзянь-Фу! – Злодей Тзянь-Фу!
Богдыхан пошел в курильню опиума. Там стоял страшный шум.
– Что случилось? – спросил богдыхан.
– А! Как всегда! Спорят о Тзянь-Фу! – махнул рукой хозяин.
Курильщики, ложась на полати, ругали Тзянь-Фу на чем свет стоит.
– Сыграл вчера пять песен! – кричал один. – Как будто не достаточно двух! – Сыграл вчера пять песен! – ворчал другой. – Как будто не мог сыграть семь или восемь!
И они ругательски ругали Тзянь-Фу, пока не засыпали с открытыми глазами.
И тогда все-таки бормотали во сне: – Злодей Тзянь-Фу! – Негодяй Тзянь-Фу!
– Мошенник из мошенников Тзянь-Фу!
Богдыхан пошел в храм.
Люди молились богам, но, когда уставали молиться, обменивались замечаниями и шепотом говорили друг другу:
– А Тзянь-Фу, все-таки, негодяй!
Короче сказать, до вечера богдыхан обошел весь город и везде только слышал: – Тзянь-Фу! Тзянь-Фу! Тзянь-Фу! Злодей! Негодяй! Мошенник! Наконец, вечером, возвращаясь домой, он зашел по дороге в дом бедного кули и, пожелав хозяевам хорошего ужина, спросил:
– Слыхали ли вы гусляра Тзянь-Фу?
– Где нам! – ответил бедный кули. – Разве у нас есть время развлекаться или платить за игру на гуслях! У нас не хватает на рис! Но мы знаем все-таки, что Тзянь-Фу негодяй! Об этом говорит весь Пекин.
И вся семья принялась разбирать игру человека, которого они никогда не видали и не слыхали, и приговаривать: – Злодей Тзянь-Фу! Негодяй Тзянь-Фу! – Мошенник Тзянь-Фу!
Богдыхан, вернувшись во дворец, был вне себя от изумления.
– Что бы это значило?
И, несмотря на поздний час, приказал немедленно разыскать и привести Тзянь-Фу.
Гусляра разыскали и немедленно привели к богдыхану.
– Здравствуй, Тзянь-Фу! – сказал богдыхану. – Знаешь ли ты, что во всем Пекине никого не ругают, кроме тебя?
– Знаю, небесная мудрость! – отвечал, лежа ниц, Тзянь-Фу.
– Все только и делают, что разбирают твою игру. Докапываются до таких мелочей, что просто ужас. И ругают тебя за эти мелочи на чем свет стоит!
– Знаю, небесная мудрость! – лепетал Тзянь-Фу.
– Отчего же это происходит?
– А происходит это по очень простой причине! – отвечал Тзянь-Фу. – Им не позволено ничего обсуждать, кроме моей игры на гуслях. Вот они меня одного и разбирают, и ругают.
Богдыхан приложил палец ко лбу и сказал:
– А!
И приказал запретить также обсуждать и игру Тзянь-Фу. Богдыхан Дзин-Ла-О был справедливый богдыхан.

13. НАГРАДЫ
При дворе, ведь, любят делать шум, хотя, по этикету, и полагается полнейшая тишина.
В Пекине однажды случилось следующее происшествие. Богдыхан Юн-Хо-Зан проснулся поздно и в дурном расположении духа.
Он призвал к себе главного евнуха и сказал:
– Сегодня я проспал доклад моих приближенных и не мог сделать распоряжений, как управлять страной. Вместе с тем я проспал и утреннюю молитву, – и души предков огорчены теперь, сердятся и, наверное, нашлют несчастья на Китай и на меня. И все эти беспорядки на земле и на небе происходят оттого, что какой-то зверь сегодня всю ночь рычал в саду у моего окна и мешал мне спать.
Главный евнух задрожал всем телом и сказал:
– Уж не забрался ли как-нибудь тигр?!
Но богдыхан пожал плечами и ответил:
– Ты вечно сочиняешь страхи и ужасы там, где их нет. Это не был тигр. Рычание было куда тише.
– Не был ли в таком случае это осел? – воскликнул евнух. – Он кричит тоже пренеприятно!
– Нет! – подумав, заметил богдыхан. – Это не был и крик осла. Я знаю, как кричит осел. Это было гораздо, гораздо тише. Зверь рычал вот так. Я хорошо запомнил.
И богдыхан показал, как рычал неизвестный зверь.
– Хорошо! – сказал главный евнух. – Прикажу сейчас созвать всех наших ученых. Пусть призовут на помощь все-все свои знания, пусть пороются в книгах, старых и современных, – и решат, что это был за зверь!
С этими словами он после бесчисленных поклонов удалился, отправился преспокойно к себе, попил чаю, повалялся в постели и часа через три явился к богдыхану и сказал:
– Ученые оказались на высоте своего звания и разгадали загадку. Животное, которое не давало тебе спать, сын неба, известно, ученым под именем – лягушки. Это – одно из самых хитрых животных, какие только существуют на свете. Оно живет в траве, – и, чтобы не быть пойманным, нарочно отличается маленькими размерами, крайней быстротой в движениях и имеет зеленый цвет!
– Да! При таких условиях очень трудно поймать это животное в траве! – сказал богдыхан. – Тем не менее, я очень хотел бы, чтоб вы постарались. Поймайте, убейте, – вообще сделайте что-нибудь такое, чтоб я мог спать, молиться и заниматься делами.
– Желанье, как видишь сам, сын неба, почти неисполнимое! воскликнул главный евнух. – Тем не менее, мы приложим все наши силы, всю нашу энергию, призовем на помощь все силы нашего рассудка, и, может быть, любовь и преданность к тебе помогут нам с честью выполнить задачу!
– Благодарю заранее! – сказал тронутый богдыхан. – Передай всем, что сумею наградить усердие каждого.
Главный евнух отдал положенное число поклонов, вышел и сказал младшему евнуху:
– Там, в саду, завелась лягушка. Скажи, чтоб ее поймали и убили!
Младший евнух передал приказание смотрителю дворца, смотритель дворца – садовнику, садовник – начальнику роз, начальник роз старшему поливальщику, старший поливальщик призвал рабочего Тун-Ли и сказал ему:
– Пойди и поймай лягушку!
Тун-Ли пошел в сад, поймал лягушку, прыгавшую по дорожке, взял ее за задние лапки, ударил головкой о камень, принес и положил:
– Пожалуйте!
Старший поливальщик отнес лягушку начальнику роз, начальник роз садовнику, садовник – смотрителю дворца, смотритель дворца – младшему евнуху, младший евнух принес ее к старшему:
– Вот лягушка! Поймана и убита!
Но старший евнух сказал:
– Ну, нет! Это было бы чересчур просто! И приказал бить в самый большой гонг и созывать всех служащих при дворце. Охотников, стражу, войска, евнухов и жрецов.
Поднялась страшная суматоха.
Богдыхан видел из окна, как прошел начальник охотников и полюбовался его вооружением.
На начальнике охотников были надеты латы, за поясом торчало до десяти кинжалов. На нем было два меча: один висел с левого бока, другой с правого, на случай, если бы первый сломался. В одной руке было у него копье с красными перьями, в другой – лук из черного дерева со страшно тугой тетивой. За плечами у него висело два колчана со стрелами. На одном крупными буквами было написано:
– Не трогайте! Стрелы отравлены!
На другом:
– Можно трогать. Стрелы не отравлены.
За ним шли рядами охотники, которые и оцепили весь сад. За каждым кустом стояло по охотнику с натянутым луком.
Стража заняла дворец и с обнаженным оружием стояла у всех дверей и окон, на случай, если бы зверь, испугавшись облав, вздумал кинуться во дворец.
Во дворе на всякий случай стоял отряд войска, построенный в боевой порядок.
Жрецы в кумирне возносили молитвы богам о благополучном исходе охоты.
А евнухи во внутренних покоях утешали плачущих жен и рассказывали им разные сказки.
Среди всей этой суматохи ходил богдыхан и подбодрял то тех, то других обещанием награды. Так прошел весь день.
Когда же спустилась на землю ночь, и цветы дворцового сада утонули во мраке, давая знать о своем существовании только благоуханием, – тогда вдруг раздался громовый победный клик.
Главный евнух вбежал к богдыхану, упал ниц и воскликнул:
– Лягушка убита!
Следом за ним шесть евнухов внесли на большом золотом блюде маленькую зеленую лягушку с белым брюшком и разбитой головой.
– Поразительно! – воскликнул богдыхан. – Как они в темноте могли рассмотреть такого крошечного зверька!
– Все благодаря усердию! – поклонился главный евнух и вздохнул. Дело, как видишь сам, было нелегкое. Конечно, это я распорядился и созвать всех, и разместить. Но, следуя истине, я все же не могу приписать себе одному всю заслугу этой блестящей охоты. Все старались, все работали, все, кто только есть при дворце.
Богдыхан нахмурился:
– Ну, нет! Не все. Днем, обходя охотников, стражу, войско, сад, дворец и все службы, я заметил одного лентяя в одежде простого рабочего. В то время, как все были заняты охотой на зверя, он лежал на животе и грел себе спину на солнце. Сейчас же узнать мне его имя!
Главный евнух побежал узнавать. Это был не кто иной, как Тун-Ли.
Поймав лягушку и доставив ее старшему поливальщику, он завалился на солнце и пролежал весь день.
Его сейчас же отыскали, и главный евнух поспешил донести богдыхану:
– Имя лентяя – Тун-Ли!
– Чего же он валялся, как последняя из свиней, когда все работали и ловили лягушку? – в гневе воскликнул богдыхан.
– По привычке к лени и праздности! – пожал плечами главный евнух. – Простой народ – что с ними поделаешь! Разве им есть до чего дело? Они привыкли лентяйничать, ничего не делать и любят валяться на боку. Из всего делают себе праздники!
– Хорошо же! – воскликнул богдыхан. – Я сумею наградить каждого по заслугам!
И он щедрой рукой рассыпал вокруг себя милости. Главный евнух получил на три года в свое распоряжение богатейшую провинцию со всеми доходами.
Остальные евнухи получили по золотому кафтану за утешение жен во время несчастья.
Жрецы были осыпаны деньгами за успешные молитвы и получили в свое распоряжение столько жертв, сколько обыкновенно не получали в течение года.
Начальнику охотников отделали драгоценными камнями все оружие.
Все охотники получили в подарок дорогое оружие, точно так же, как и стража, охранявшая дворец во время охоты.
Даже ученые, совершенно неожиданно для них, получили: кто лишние шарики на шапку, кто почетную куртку, кто мандаринское достоинство.
А Тун-Ли было приказано дать 50 ударов бамбуками по пяткам:
– За лень, праздность и ничегонеделание во время охоты на лягушку.
И удары лежавшему Тун-Ли давал старший садовник, а главный евнух стоял около и считал. Странно устроен свет.
«Кто лежит – часто должен был бы стоять. А стоит тот, кто должен был бы лежать», – как говорит китайская пословица.
И ничего!
Пока, наконец, один факир, тридцать лет перед тем не открывавший рта, не снял ради меня с себя обет молчания. Он рассказал мне эту легенду – благословят его Брама, Вишну, Сигма и прочие индийские божества. Вот как было дело.

14. РЕФОРМА
Индийская легенда
Мне хотелось узнать о происхождении этой прекрасной богини, и так как о происхождении богов самое лучшее наводить справки в Индии, то я и посетил добросовестно страну сказок и легенд.
Я изъездил ее вдоль, поперек и наискось. Я был в Бомбее, в Калькутте, в священном Дели. Заезжал на минутку в Лагор [25] , в Кашмир. Посетил Алмерабад, Гайдерабад.
Я весело взбегал на Гималаи и топтал своими ногами белый, белый, как сахар, снег их девственных вершин, которых никогда до меня не касалась человеческая нога. На меня с изумлением смотрели своими кроткими глазами индусы, шоколадные, как шоколад, и персы, белые, как молоко, и говорили:
– Вот молодчина русский журналист!
Они щелкали от зависти своими великолепными зубами слоновой кости, а я на спине скатывался с Гималаев и погружался в цветущие долины Патни и Лукно [26] .
Я переплывал Персидское море и Бенгальский залив, случалось – и Индийский океан, весело пофыркивая всякий раз, как соленая вода попадала мне в рот.
Я душил своими руками удавов, толстых, как полено, и гибких, как лианы. Я снимал моментальные фотографии с тигров, резвившихся на свободе. Истреблял стада слонов. Бегал за жирафами. Перерезал девственные леса и ощупью бродил по таинственным пещерам Индии.
Она родилась на священных берегах многоводного Ганга, в первое весеннее утро, с первым лучом солнца. Прекрасная, стройная, гибкая богиня Реформа. Природа не пожалела красок, чтоб ее одеть. Ни черной краски, как уголь, для ее глаз. Ни розового цвета для ее тела. Ее волосы казались сотканными из лучей восходящего солнца.
Но одета она была только в краски. Она была нагая и прекрасная, свободная и смелая в движениях.
Природа создала ее в час вдохновения. Солнце ярче и сильнее полило свои золотые лучи на землю, увидев богиню. Земля улыбнулась ей цветами. Пальмы при виде ее задумчиво качали головами и тихо шептали друг другу: – Как она прекрасна! Как она прекрасна! Газель взглянула на нее из-за чащи лиан, – и с тех пор глаза газели стали прекрасными. Тигры ласково мурлыкали при виде ее, побежденные красотой новорожденной богини, и, грациозно изгибаясь, ласкались к ней. Змеи ползали у ее ног и не могли причинить ей вреда. Первыми увидели ее пастухи.
Пастухи, которые пасли свои стада на тощем, сожженном солнцем склоне горы. Голодные и измученные, они не могли удержаться от крика восторга, увидев ее, и забыли все прошлое горе и страданья.
Когда богиня появилась перед ними на горизонте, казалось, что она только что сошла с неба и несется по воздуху, едва касаясь цветов своими стройными ногами.
Пастухи поклонились ей до земли и, в восторге, не в силах оторвать глаз от нее, пошли за нею.
А богиня привела их и их стада в пышные, тучные, цветущие поля и, оставив их там, пошла в священный город Дели.
Там первыми ее увидели индусские юноши, и сразу их сердца забились горячей и страстной любовью к прекрасной богине. За ними женщины. За женщинами их мужья. Старики и дети – все были влюблены в нагую богиню и следовали за ней толпами, повторяя: – Как она хороша!
Ведь она родилась в первый весенний день, с первым лучом солнца. И воздух, теплый, ласковый, нежный, полный аромата цветов, казался ее дыханием. Она дышала, и кругом полной грудью дышали все.
Но было жарко, – и она, ища прохлады, зашла в храм. В старинный храм Тримурти.
В храме было темно и холодно, как в подвале, и пахло плесенью и гнилью.
Огромные амбразуры окон были наглухо закрыты, и в мрачном сумраке, в глубине храма что-то мерещилось, сверкало, когда отворялись двери и робкие лучи света проникали в тяжкий мрак и таяли в нем. Что сверкало там?
Поднятый меч, занесенный над головой людей, копье, направленное в грудь молящихся, стрелы, готовые сорваться с лука и нанести гибель и смерть? Никто не знал.
И в этой тьме люди, испуганные, дрожащие, хватались за белые широкие одеяния старых браминов и молили:
– Умолите за нас грозное божество, которое мерцает там, в глубине храма…
Перед божеством, на жертвенных столах, лежали груды лотоса – этой весной лотос еще не цвел. Это были старые цветы лотоса, оставшиеся с прошлого года. Они лежали на жертвенных столах, наполняя воздух смрадом плесени и гнили.
А брамины пели молитвы, которые полагалось петь тогда, когда лотосы свежи и пахучи:
– Как милость твою, мы вдыхаем этот аромат лотосов, только что расцветших и принесенных сюда, тебе в жертву. Как наши молитвы, пусть несется этот тихий, чистый аромат к престолу твоему, божество, и ароматом наполняет твое сердце! И все дышали запахом гнили и пели про аромат. Никто ничего не понимал, и это только увеличивало благочестие.
Войдя в храм, богиня прежде всего воскликнула:
– Откройте окна! Откройте все окна, как можно скорей!
И толпа, послушная каждому ее слову, кинулась отворять огромные окна.
Волны света, горячего и яркого, ворвались и наполнили храм, – и толпа в восторге в первый раз увидела золотое божество в глубине храма.
Не было ни грозно поднятых мечей, ни направленных неумолимо копий, ни готовых сорваться и нанести гибель стрел.
Божество никого не хотело убивать. Оно смотрело на толпу, ласково улыбаясь своими тремя головами.
– Выбросите эти сгнившие цветы! – приказала богиня. – И принесете сюда свежих полевых цветов!
– Но божеству нужен лотос! – пробовали протестовать брамины.
– Божеству нужен аромат свежих, только что сорванных цветов! отвечала богиня. – Цветов, цветов сюда! Цветов с полей, убранных бриллиантами росы!
И толпа бросилась исполнять приказание богини. Гниющие груды старых лотосов были выброшены, и вместо них жертвенные столы были покрыты целыми стогами свежих, только что сорванных, пахучих, росистых цветов. Их носили охапками юноши, женщины, старики, дети. Цветы сыпались по дороге на землю, и по этому ковру из цветов смело и радостно люди шли к ласковому и доброму божеству, на три стороны улыбавшемуся всем. Жрецы были забыты.
Больше никто не обращался к их помощи, к их заступничеству.
Все шли сами. Женщины поднимали к божеству своих детей, моля доброго Тримурти послать свое благословение. Со слезами восторга на глазах старики смотрели на улыбавшегося бога:
– А мы-то считали его грозным и кровожадным! Все толпились около божества, протискиваясь, чтобы коснуться рукой его золотой одежды.
А Тримурти, ласковый и улыбающийся тремя улыбками, тремя потоками лил кругом благословение и радость.
Отдохнув в храме, бодрая и веселая богиня пошла по улицам города в сопровождении несметной толпы. На главной площади Дели возвышался приготовленный костер. На нем лежало вытянувшееся и осунувшееся под белым покрывалом тело старого умершего раджи. А вдова раджи, молодая и красивая, закутанная в самые дорогие из своих одежд, со слезами готова была вступить на костер, сложенный из благовонных дерев.
В эту минуту к ней и подошла добрая и веселая богиня.
– Ты хочешь умереть! – весело сказала богиня. – Почему бы и нет? Ведь жизнь это только подарок, который делает людям небо. Ты хочешь отказаться от подарка – откажись. Ты хочешь отдать огню свое тело, отдай. Тело твое. Но зачем же ты хочешь отдать огню и все твои богатые одежды? Радже нужна ты, твое тело, а не твои одежды. Одежды радже не нужны, – он сам снимал их с тебя! Отдайся же радже так, как ты отдавалась ему. Сбрось с себя все. Зачем заставлять огонь еще срывать твои одежды? Пусть он сразу осыплет своими поцелуями тебя, – твое тело. А одежды отдай, – ну, хоть бедным. Это будет еще одно доброе дело перед смертью! Чего же ты плачешь, однако?
– Мне страшно умирать! – отвечала вдова раджи. – Зачем же ты хочешь умереть?
– Так требуют закон, обычай, люди. Люди хотят, чтоб исполнялся священный обычай!
– Исполни! Но раньше сделай доброе дело. Сбрось с себя одежды. Пусть бедные возьмут их и благословят память твою и твоего мужа!
Молодая женщина послушалась богини, сбросила с себя одежды и отдала их стоявшим около:

– Возьмите!
При виде ее, нагой и прекрасной, ропот восторга прошел по толпе:
– Как она хороша! Почти как богиня! Их сердца наполнились жалостью, – и раздались крики: – Не надо! Не надо, чтоб она шла на костер!
А богиня, улыбаясь, поглядела на стоявшего около юношу, который смотрел на нее с восторгом, со страстью.
– Ты влюблен в меня! – сказала богиня. – Но я родилась в небесах, и земное мне чуждо. Посмотри на эту женщину. Разве она не так же хороша, как и я? Разве красота разлита в одних небесах – и не разлита на земле? Красота – это небо. Ваша жизнь – как вода. Небеса отражаются в воде, – и оттого она кажется голубой. Посмотри, как она красива! Возьми ее! У тебя будет мое отражение на земле! Возьми!
И когда глаза юноши при виде обнаженной женщины загорелись страстью, богиня сказала вдове раджи:
– Ты хочешь умереть на огне. Но огонь разлит и в сердцах. Вот этот юноша, он также сожжет тебя своим пламенем. Он обнимет тебя, обовьет, как огонь, своими объятиями. И ты умрешь не раз. День и ночь будешь ты умирать, чувствуя, что душа расстается с телом. Сожги себя так!
И молодая вдова, зардевшись от стыда и страсти, бросила факел в благовонный костер, на котором одиноко лежало вытянувшееся и осунувшееся тело старого раджи, – и, протягивая свои руки к юноше, сказала:
– Прикрой меня твоим плащом и унеси отсюда…
В тот год стоял страшный зной.
Бог Индра, [27] – разгневанный, как говорили брамины, – жег землю палящими лучами солнца, жег беспощадно, жег немилосердно.
Поля стояли черные, словно обугленные, и умиравшие с голоду люди, худые как скелет, приходили в город и ложились на улицах, говоря:
– Мы умрем здесь и зловоньем наших трупов отравим воздух, если вы не дадите нам есть.
Брамины решили вынести из храма статую Индры и обвезти вокруг города.
Грозного бога везли на огромной колеснице, запряженной десятью черными слонами.
Люди кидались сотнями под слонов и колесницу и умирали, раздавленные, в корчах, в муках, с воплями.
– Бог Индра не слышит тихих стонов страждущих! – говорили они. Пусть он услышит хоть наши вопли, ужаснется, глядя на нашу гибель, и сменит свой беспощадный гнев милостью.
Процессия медленно тянулась среди воплей, криков и стонов, которые должны были обратить внимание божества. Слоны окровавленными ступнями давили лежавших на их пути людей, и огромные красные, мокрые колеса вязли в грудах изодранного человеческого тела.
А шествие неумолимо двигалось вперед. Навстречу ему вышла богиня.
Она была так прекрасна в лучах заходящего солнца, что проводники остановились и остановили своих черных слонов.
Они смотрели на богиню полными восторга глазами и не могли двинуться вперед.
Богиня стояла на дороге.
Они не могли двинуть шествие на эту дивную красавицу и повернули слонов, и кровавая процессия по холодеющим, истерзанным трупам вернулась назад в мрачный храм Индры.
А те, кто лежал впереди на пути, ожидая смерти, – были спасены.
Так провела богиня свой первый день.
А на следующий с первыми лучами солнца брамины собрались на совещание.
– Из-за этой новой богини гибнет вера в старых богов! – говорили они.
– Гибнем мы! Никто не нуждается больше в наших молитвах – все молятся сами!
– Она распространяет нечестье! Вдовы не хотят умирать от верности!
– Она навлечет на нас гнев Индры, который останется без жертв.
И все ломали головы, что бы такое сделать.
– Убить! – робко сказал кто-то.
Но ему даже не ответили. Разве можно убить бессмертную богиню?
Тогда поднялся самый древний и самый мудрый из браминов.
– Мы посадим ее в пещеру. А людям скажем, что богиня унеслась на небо, как с неба она и сошла. Не видя ее, люди вернутся к благочестию. Пусть посидит в пещере. А потом, – потом можно будет ее и выпустить. Она уже будет стара, безобразна, и никто не станет сходить от нее с ума!
Все одобрили совет старого брамина и поклонились ему до земли:
– Хорошее, испытанное средство!
Захватив с собой мечи, копья, они отправились к ручью, около которого на ложе из цветов проспала ночь богиня: крадучись по кустам, окружили ее и вышли из засады, окружив кольцом.
Но, увидев их, богиня весело крикнула:
– Ко мне! Ко мне!
И все окрестные жители, услышав веселый и звонкий голос богини, сбежались, чтоб посмотреть: какую новую радость придумала проснувшаяся богиня.
Увидев себя окруженными, брамины не посмели коснуться богини, они поклонились ей до земли и сказали:
– Мы пришли, чтоб поклониться тебе, – а оружие принесли, чтоб воздать тебе почести, как повелительнице.
И они сложили оружие к ногам богини, как будто в знак покорности.
Брамины совсем пали духом.
– Мы должны спасти себя и людей от гнева Индры и прочих богов!
Собравшись на новое совещание, они три дня и три ночи с отчаяньем думали, что бы предпринять против богини, а на четвертый, довольные, веселые, радостные, вышли из своего храма и обратились к первому проходившему поклоннику богини.
– Вы все поклоняетесь новой богине! – сказали они. – Мы тоже поклоняемся ей, потому что она прекрасна. Но вы совсем не заботитесь о ней. Богиня ходит нагая: ее тела касаются ветер, лучи солнца. Солнце обожжет ее, и ветер сделает грубой ее кожу. Вам надо позаботиться об одежде для богини! Чтоб сохранить ее красоту, чтоб в этой одежде она имела, действительно, величественный, достойный ее вид. Украсьте ее. Покажите пред всеми свою любовь.
– Это правда! – воскликнул поклонник. – Как это сразу не пришло нам в голову!
И он, поблагодарив браминов, побежал к своим друзьям, чтобы подать им эту хорошую мысль.
Брамины же всякому, кого встречали, говорили то же самое.
И все находили их мысль отличной и благодарили их. Весь народ собрался около богини, обсуждая:
– Какую бы ей сделать достойную ее одежду?
Одни говорили:
– Есть ткани, тонкие, как паутина, едва видные. Мы достанем таких тканей и из них сделаем одежду для богини. Чтобы ни одна черточка ее божественного тела не пропадала для глаза! Другие возражали:
– Вот еще! Одежда, которую с трудом даже и заметишь! Нет, одежда должна быть такая, чтобы все сразу видели, как мы любим и ценим богиню. Мы достанем тканей, вытканных из чистого золота, украсим самоцветными камнями…
– И похороним под этой золотой корой красоту богини! – восклицали третьи. – Нет, тут нужен шелк, нежный, гибкий, который повиновался бы каждому ее движению. – Шерсть дает лучше, мягче складки, чем шелк!
И поднялись горячие споры. Так прошел день.
А брамины в это время снова заперли храм Тримурти, сожгли двух вдов и отдали распоряжение на завтра приготовить шествие статуи бога Индры.
На следующий день толпа поклонников снова сошлась вокруг богини.
Одни принесли разноцветные шали и примеряли их богине:
– Смотрите, как будет хорошо!
Другие кричали:
– Уйдите вы со своими шалями! Ее нужно одеть в парчу!
Третьи несли кружева, четвертые – драгоценные камни. Люди спорили, ругались, дрались, – как, в каком виде показать богиню миру.
А брамины торжественно совершали процессию вокруг города, и десять черных слонов ногами в крови месили тела бросавшихся под колесницу людей.
– Так идет и до сих пор! – закончил свою легенду тридцать лет не говоривший факир. – Все идет по старому, а новая богиня… ей все примеряют туалеты, в каком виде лучше показать ее перед миром! – C\'est epatant! [28] – добавил факир.

15. ИСТИНА
Восточное сказание
За высокими горами, за дремучим лесом жила царица Истина. Рассказами о ней был полон весь мир.
Ее не видел никто, но любили. О ней говорили пророки, о ней пели поэты. При мысли о ней кровь загоралась в жилах. Ею грезили во сне.
Одним она являлась в грезах в виде девушки с золотистыми волосами, ласковой, доброй и нежной. Другим грезилась чернокудрая красавица, страстная и грозная. Это зависело от песен поэтов. Одни пели:
– Видел ли ты, как в солнечный день, словно море, золотыми волнами ходит спелая нива? Таковы волосы царицы Истины. Расплавленным золотом льются они по обнаженным плечам и спине и касаются ее ног. Как васильки в спелой пшенице горят ее глаза. Встань темной ночью и дождись, как зарозовеет на востоке первое облачко, предвестник утра. Ты увидишь цвет ее щек. Как вечный цветок, цветет и не отцветает улыбка на ее коралловых устах. Всем и всегда улыбается Истина, которая живет там, за высокими горами, за дремучим лесом.
Другие пели:
– Как темная ночь черны волны ее благоухающих волос. Как молния блещут глаза. Бледно прекрасное лицо. Только избраннику улыбнется она, черноокая, чернокудрая, грозная красавица, которая живет там, за дремучим лесом, за высокими горами.
И юный витязь Хазир решил увидеть царицу Истину. Там за крутыми горами, там за чащей непроходимого леса, – пели все песни, – стоит дворец из небесной лазури, с колоннами из облаков. Счастливый смелый, которого не испугают высокие горы, кто пройдет через дремучий лес. Счастлив он, когда достигнет лазурного дворца, усталый, измученный, и упадет на ступени и споет призывную песнь. Выйдет к нему обнаженная красавица. Аллах только раз видел такую красоту! Восторгом и счастьем наполнится сердце юноши. Чудные мысли закипят в его голове, чудные слова – на его устах. Лес расступится перед ним, горы склонят свои вершины и сравняются с землей на его пути. Он вернется в мир и расскажет о красоте царицы Истины. И, слушая его вдохновенную повесть об ее красоте, все, сколько есть на свете людей, – все полюбят Истину. Ее одну. Она одна будет царицей земли, и золотой век настанет в ее царстве. Счастлив, счастлив тот, кто увидит ее! Хазир решил ехать и увидеть Истину.
Он заседлал арабского коня, белого, как молоко. Туго стянулся узорным поясом, обвешал себя дедовским оружием с золотой насечкой.
И, поклонившись товарищам, женщинам и старым витязям, собравшимся полюбоваться на молодца, сказал:
– Пожелайте мне доброго пути! Я еду, чтобы увидеть царицу Истину и взглянуть в ее очи. Вернусь и расскажу об ее красоте.
Сказал, дал шпоры своему коню и поскакал. Вихрем несся конь по горам, крутился по тропинкам, по которым и козочке проскакать бы с трудом, распластавшись по воздуху, перелетал через пропасти.
И через неделю, на усталом и измученном коне, Хазир подъезжал к опушке дремучего леса.
На опушке стояли кельи, а среди них жужжали на пчельнике золотые пчелы.
Тут жили мудрецы, удалившиеся от земли, и думали о небесном. Они звались: – Первые стражи Истины.
Заслышав конский топот, они вышли из келий и с радостью приветствовали увешанного оружием юношу. Самый старый и почтенный из них сказал:
– Будь благословен каждый приход юноши к мудрецам! Небо благословляло тебя, когда ты седлал своего коня!
Хазир соскочил с седла, преклонил колена перед мудрым старцем и ответил:
– Мысли – седины ума. Приветствую седины твоих волос и твоего ума.
Старику понравился учтивый ответ, и он сказал:
– Небо уже благословило твое намерение: ты благополучно прибыл к нам через горы. Разве ты правил на этих козьих тропинках? Архангел вел под уздцы твою лошадь. Ангелы своими крыльями поддерживали твоего коня, когда он, распластавшись в воздухе, словно белый орел, перелетал через бездонные пропасти. Какое доброе намерение привело тебя сюда?
Хазир отвечал:
– Я еду, чтоб увидеть царицу Истину. Весь мир полон песен о ней. Одни поют, что волосы ее светлы, как золото пшеницы, другие, – что черны как ночь. Но все сходятся в одном: что царица прекрасна. Я хочу увидеть ее, чтоб потом рассказать людям об ее красоте. Пусть все, сколько есть людей на свете, полюбят ее.
– Доброе намерение! Доброе намерение! – похвалил мудрец. – И ты не мог поступить лучше, как явившись за этим к нам. Оставь твоего коня, войди в эту келью, и мы расскажем тебе все про красоту царицы Истины. Твой конь пока отдохнет, и, вернувшись в мир, ты сможешь рассказать людям все про красоту царицы.
– А ты видел Истину? – воскликнул юноша, с завистью глядя на старика.
Мудрый старец улыбнулся и пожал плечами.
– Мы живем на опушке леса, а Истина живет вон там, за дремучей чащей. Дорога туда трудна, опасна, почти невозможна. Да и зачем нам, мудрым, делать эту дорогу и предпринимать напрасные труды? Зачем нам идти смотреть Истину, когда мы и так знаем, какова она? Мы мудры, мы знаем. Пойдем, и я расскажу тебе о царице все подробности!
Но Хазир поклонился и вдел ногу в стремя:
– Благодарю тебя, мудрый старик! Но я сам хочу увидеть Истину. Своими глазами!
Он был уже на коне. Мудрец даже затрясся от негодования.
– Ни с места! – крикнул он. – Как? Что? Ты не веришь в мудрость? Ты не веришь в знание? Ты смеешь думать, что мы можем ошибаться? Смеешь не доверять нам, мудрецам! Мальчишка, щенок, молокосос!
Но Хазир взмахнул шелковой плеткой.
– Прочь с дороги! Не то я оскорблю тебя плеткой, которой не оскорблял даже коня!
Мудрецы шарахнулись в стороны, и Хазир помчался на отдохнувшем коне.
Вдогонку ему раздавались напутствия мудрецов:
– Чтоб ты сгинул, негодяй! Пусть небо накажет тебя за дерзость! Помни, мальчишка, в час смерти: кто оскорбляет одного мудрого, оскорбляет весь мир! Чтоб тебе сломать шею, мерзавец!
Хазир мчался на своем коне. Лес становился все гуще и выше. Кудрявые кустарники перешли в дубраву. Через день пути, в тенистой, прохладной дубраве, Хазир выехал к храму.
Это была великолепная мечеть, какую редко сподобливался видеть кто из смертных.
В ней жили дервиши, которые смиренно звали себя: – Псами Истины. И которых звали другие: – Верными стражами.
Когда молчаливая дубрава проснулась от топота коня, – навстречу витязю вышли дервиши, с верховным муллой во главе.
– Пусть будет благословен всякий, кто приходит к храму аллаха, сказал мулла, – тот, кто приходит в юности, благословен на всю жизнь!
– Благословен! – подтвердили хором дервиши. Хазир проворно соскочил с коня, глубоко поклонился мулле и дервишам.
– Молитесь за путника! – сказал он. – Откуда и куда держишь путь? – спросил мулла.
– Еду для того, чтобы, вернувшись в мир, рассказать людям о красоте Истины.
И Хазир рассказал мулле и дервишам про свою встречу с мудрецами.
Дервиши рассмеялись, когда он рассказал, как он должен был плеткой пригрозить мудрецам, – и верховный мулла сказал:
– Не иначе, как сам аллах внушил тебе мысль поднять плетку! Ты хорошо сделал, что приехал к нам. Что могли сказать тебе мудрецы про Истину? То, до чего они дошли своим умом! Выдумки! А мы имеем все сведения о царице Истине, полученные прямо с неба. Мы расскажем тебе все, что знаем, и ты будешь иметь сведения самые верные. Мы скажем тебе все, что сказано о царице Истине в наших священных книгах.
Хазир поклонился и сказал:
– Благодарю тебя, отец. Но я поехал не для того, чтоб слушать чужие рассказы или читать, что пишется в священных книгах. Это я мог сделать и дома. Не стоило трудить ни себя, ни лошадь.
Мулла нахмурился слегка и сказал:
– Ну, ну! Не упрямься, мой мальчик! Ведь я знаю тебя давно. Я знал тебя, когда еще жил в мире, когда ты был совсем маленьким, и часто держал тебя на коленях. Я ведь и отца твоего Гафиза знал, и деда твоего Аммелека тоже знал отлично. Славный человек был твой дед Аммелек. Он тоже думывал о царице Истине. У него в доме лежал коран. Но он даже и не раскрывал корана, – он довольствовался тем, что ему рассказывали об Истине дервиши. Он знал, что в коране написано, должно быть, то же самое, – ну, и довольно. К чему ж еще читать книгу! Твой отец Гафиз тоже был очень хороший человек, но этот был помудренее. Как задумается, бывало, об Истине, возьмет сам коран и прочтет. Прочтет и успокоится. Ну, а ты еще дальше пошел. Ишь ты какой. Тебе и книги мало. К нам порасспросить приехал. Молодец, хвалю, хвалю! Идем, готов рассказать тебе все, что знаю. Готов!

Хазир улыбнулся:
– Отец мой пошел дальше, чем дед. Я – дальше, чем отец. Значит, сын мой пойдет еще дальше, чем я? И сам, своими глазами захочет увидеть Истину? Не так ли надо думать?
Мулла вздохнул:
– Кто знает! Кто знает! Все может быть! Человек не деревцо. Смотришь на побег – не знаешь, что вырастет: дуб, сосна или ясень.
Хазир сидел уж на коне.
– Ну, так вот что! – сказал он. – Зачем же оставлять сыну то, что могу сделать я сам?
И он тронул лошадь. Мулла схватил его за повод.
– Стой, нечестивец! Как же ты смеешь после всего, что я сказал, продолжать путь? А, неверная собака! Так ты смеешь, значит, не верить ни нам, ни корану!
Но Хазир дал шпоры своему коню. Конь взвился, и мулла отлетел в сторону. Одним прыжком Хазир был уже в чаще, а вслед ему неслись проклятия муллы, крики и вой дервишей.
– Будь проклят, нечестивец! Будь проклят, гнусный оскорбитель! Кого ты оскорбил, оскорбляя нас? Пусть раскаленные гвозди впиваются в копыта своей лошади при каждом ее шаге! Ты едешь на гибель!
– Пусть разлезется твой живот! Пусть выползут, как гадины, как змеи, твои внутренности! – выли дервиши, катаясь по земле. Хазир продолжал путь.
А путь становился все труднее и труднее. Лес все чаще, – и чаща все непроходимее.
Пробираться приходилось уж шагом, да и то с большим трудом. Как вдруг раздался крик:
– Остановись!
И, взглянув вперед, Хазир увидел воина, который стоял с натянутым луком, готовый спустить дрожащую стрелу с тугой тетивы. Хазир остановил коня.
– Кто такой? Куда едешь? Откуда? И зачем держишь путь? – спросил воин.
– А ты что за человек? – переспросил его, в свою очередь, Хазир. – И по какому праву спрашиваешь? И для какой надобности?
– А спрашиваю я по такому праву и для такой надобности, – отвечал воин, – что я воин великого падишаха. А приставлен я с товарищами и с начальниками для того, чтоб охранять священный лес. Понял? Ты находишься на заставе, которая называется «заставой Истины», – ибо она устроена для охраны царицы Истины!
Тогда Хазир рассказал воину, куда и зачем он едет. Услыхав, что витязь держит путь к лазурному дворцу Истины, воин позвал своих товарищей и предводителей.
– Ты хочешь узнать, какая такая на самом деле Истина? – сказал главный предводитель, любуясь дорогим оружием, славным конем и молодецкой посадкой Хазира. – Доброе намерение, юный витязь! Доброе намерение! Сходи же скорей с твоего коня, – идем, я тебе все расскажу. В законах великого падишаха все написано, какая должна быть Истина, и я тебе охотно прочту. Можешь потом вернуться и рассказывать.
– Благодарю тебя! – отвечал Хазир. – Но я отправился затем, чтобы видеть ее своими глазами.
– Эге! – сказал предводитель. – Да мы, брат, не мудрецы тебе, не муллы и не дервиши! Мы разговаривать много не умеем. Слезай-ка с коня, живо, без разговоров!
И предводитель взялся за саблю. Воины тоже понаклонили копья. Конь испуганно насторожил уши, захрапел и попятился.
Но Хазир вонзил ему шпоры в бока, пригнулся в луке и, засвистав над головой кривою саблей, крикнул:
– Прочь с дороги, кому жизнь еще мила!
За ним только раздались крики и вой. Хазир уже летел сквозь густую чащу.
А вершины деревьев все плотней и плотней смыкались над головой. Скоро стало так темно, – что и днем царила в лесу ночь. Колючие кустарники плотной стеной преграждали дорогу.
Обессилевший и измученный благородный конь уж терпеливо выносил удары плетки и, наконец, пал. Хазир пошел пешком пробираться через лес. Колючий кустарник рвал и драл на нем одежду. Среди тьмы дремучего леса он слышал рев и грохот водопадов, переплывал бурные реки и выбивался из сил в борьбе с лесными потоками, холодными, как лед, бешеными, как звери.
Не зная, когда кончался день, когда начиналась ночь, – он брел и, засыпая на мокрой и холодной земле, истерзанный и окровавленный, – он слышал кругом в лесной чаще вой шакалов, гиен и рев тигров.
Так неделю брел он по лесу, – и вдруг зашатался: ему показалось, что молния ослепила его.
Прямо из темной, непроходимой чащи он вышел на поляну, залитую ослепительным солнечным светом.
Сзади черной стеной стоял дремучий бор, а посреди поляны, покрытой цветами, стоял дворец, словно сделанный из небесной лазури. Ступени к нему сверкали, как сверкает снег на вершинах гор. Солнечный свет обвил лазурь и, как паутиной, одел ее тонкими золотыми черточками дивных стихов из корана.
Платье лохмотьями висело на Хазире. Только оружие с золотой насечкой было все цело. Полуобнаженный, могучий, с бронзовым телом, увешанный оружием, – он был еще красивее.
Хазир, шатаясь, дошел до белоснежных ступеней и, как пелось в песнях, измученный и без сил упал на землю.
Но роса, которая брильянтами покрывала благоухающие цветы, освежила его.
Он поднялся, снова полный сил, он не чувствовал более боли от ссадин и ран, не чувствовал усталости ни в руках, ни в ногах. Хазир запел:
– Я пришел к тебе чрез дремучий лес, чрез густую чащу, чрез высокие горы, чрез широкие реки. И в непроглядной тьме дремучего бора мне светло было, как днем. Сплетавшиеся верхушки деревьев казались мне ласковым небом, и звезды горели для меня в их ветвях. Рев водопадов казался мне журчаньем ручейков, и вой шакалов песнью звучал в моих ушах. В проклятиях врагов я слышал добрые голоса друзей, и острые кустарники казались мне мягким, нежным пухом. Ведь я думал о тебе! Я шел к тебе! Выйди же, выйди, царица снов моей души!
И, услыхав тихий звук медленных шагов, Хазир даже зажмурился: он боялся, что ослепнет от вида чудной красавицы.
Он стоял с сильно бьющимся сердцем, и когда набрался смелости и открыл глаза, – перед ним была голая старуха. Кожа ее, коричневая и покрытая морщинами, висела складками. Седые волосы свалялись в космы. Глаза слезились. Сгорбленная, она едва держалась, опираясь на клюку. Хазир с отвращением отшатнулся.
– Я – Истина! – сказала она.
И так как остолбеневший Хазир не мог пошевелить языком, – она печально улыбнулась беззубым ртом и сказала:
– А ты думал найти красавицу? Да, я была такой! В первый день создания мира. Сам аллах только раз видел такую красоту! Но, ведь, с тех пор века веков промчались за веками. Я стара, как мир, я много страдала, а от этого не делаются прекраснее, мой витязь! Не делаются!
Хазир чувствовал, что он сходит с ума.
– О, эти песни про златокудрую, про чернокудрую красавицу! простонал он. – Что я скажу теперь, когда вернусь? Все знают, что я ушел, чтоб видеть красавицу! Все знают Хазира, – Хазир не вернется живой, не исполнив своего слова! У меня спросят, – спросят: «Какие у нее кудри, – золотые, как спелая пшеница, или темные, как ночь? Как васильки или как молнии горят ее глаза?» А я! Я отвечу: «Ее седые волосы, как свалявшиеся комья шерсти, ее красные глаза слезятся»…
– Да, да, да! – прервала его Истина. – Ты скажешь все это! Ты скажешь, что коричневая кожа складками висит на искривленных костях, что глубоко провалился черный, беззубый рот! – И все с отвращением отвернутся от этой безобразной Истины. Никто уж больше никогда не будет любить меня! Грезить чудной красавицей! Ни в чьих жилах не загорится кровь при мысли обо мне. Весь мир, – весь мир отвернется от меня.
Хазир стоял перед нею, с безумным взглядом, схватившись за голову:
– Что ж мне сказать? Что ж мне сказать?
Истина упала перед ним на колени и, протягивая к нему руки, сказала умоляющим голосом:
– Солги!

16. БЕЗ АЛЛАХА
Арабская сказка
Однажды Аллаху надоело быть Аллахом. Он покинул свой трон и чертоги, спустился на землю и сделался самым обыкновенным человеком. Купался в реке, спал на траве, собирал ягоды и питался ими.
Засыпал вместе с жаворонками и просыпался, когда солнце щекотало ему ресницы.
Каждый день солнце всходило и заходило. В ненастные дни шел дождик. Птицы пели, рыба плескалась в воде. Как будто ничего и не случилось! Аллах с улыбкой глядел кругом и думал: – Мир, как камушек с горы. Толкнул его, он сам собой и катится.
И захотелось Аллаху посмотреть:
– Как-то живут без меня люди? Птицы, – те глупы. И рыбы тоже глупы. А вот, как-то без аллаха живут умные люди? Лучше или хуже?
Подумал, оставил поля, луга и рощи и отправился в Багдад.
– Стоит ли уж и город-то на месте? – думал Аллах. А город стоял на своем месте. Ослы кричат, верблюды кричат, и люди кричат. Ослы работают, верблюды работают, и люди работают. Все, как было и раньше!
– Только моего имени уж никто не поминает! – подумал Аллах.
Захотелось ему узнать, о чем люди разговаривают. Пошел Аллах на базар.
Входит на базар и видит: торговец продает лошадь молодому парню.
– Клянусь аллахом, – кричит торговец, – конь совсем молодой! Три года всего, как от матери отняли. Ах, какой конь! Сядешь на него, витязем будешь. Клянусь аллахом, что витязем! И без пороков конь! Вот тебе аллах, ни одного порока! Ни самого маленького!
А парень смотрит на коня:
– Ой, так ли?
Торговец даже руками всплеснул и за чалму схватился:
– Ой, какой глупый! Ой, какой глупый человек! Таких глупых я еще и не видывал! Как же не так, если я тебе аллахом клянусь? Что же мне, по-твоему, своей души не жалко! Парень взял коня и заплатил чистым золотом. Аллах дал им кончить дело и подошел к торговцу. – Как же так, добрый человек? Ты аллахом клянешься, а ведь аллаха-то и нет больше!
Торговец в это время прятал золото в кошель. Тряхнул кошелем, послушал звон и усмехнулся.
– А хоть бы и так? Да разве, спрашивается, иначе-то он купил бы у меня коня? Ведь конь-то старый, да и копыто у него треснувшее! Улыбнулся Аллах и пошел дальше.
А навстречу ему носильщик Гуссейн. Куль такой несет, – вдвое больше, чем он сам. А за носильщиком Гуссейном – купец Ибрагим.
У Гуссейна под кулем ноги подкашиваются. Пот градом льет. Глаза на лоб вылезли. А Ибрагим идет следом и приговаривает: – Аллаха ты не боишься, Гуссейн! Взялся куль нести, а несешь тихо! Этак мы в день и трех кулей не перенесем. Нехорошо, Гуссейн! Нехорошо! Ты бы хоть о душе подумал! Ведь аллах-то все видит, как ты лениво работаешь! Аллах тебя накажет, Гуссейн.
Аллах взял Ибрагима за руку и отвел его в сторону. – Чего ты все аллаха на каждом шагу поминаешь? Ведь, аллаха-то нету! Ибрагим почесал шею.
– Слышал я об этом! Да ведь что ж ты поделаешь? Как иначе Гуссейна заставить кули поскорее таскать? Кули-то тяжелы. Денег ему за это прибавить, – убыток. Отколотить, – так Гуссейн поздоровее меня, самого еще отколотит. К вали его отвести, – так Гуссейн по дороге сбежит. А аллах-то и всех сильнее, и от аллаха никуда не сбежишь, вот я его аллахом и пугаю!
Покачал головою Аллах и пошел дальше. И везде, куда только Аллах ни заглядывал, только и слышал, что: – Аллах! аллах! да аллах! А день уж склонился к вечеру.
Побежали от домов длинные тени, пожаром запылали небеса, – и с минарета понеслась протяжная, протяжная песнь муэдзина:
– Ля илль аго илль алла… [29]
Остановился Аллах около мечети, поклонился мулле и сказал:
– Чего же ты народ в мечеть собираешь? Ведь аллаха больше нет!
Мулла даже вскочил в испуге.
– Тише ты! Помалкивай! Накричишь, услышат. Нечего сказать, хорош мне тогда почет будет! Кто ж ко мне и пойдет, коли узнают, что аллаха нет!
Аллах нахмурил брови и огненным столбом взвился к небесам на глазах онемевшего и грохнувшегося на землю муллы.
Аллах вернулся в свои чертоги и сел на свой трон. И не с улыбкой уж, как прежде, глядел на землю, которая была у его ног.
Когда первая же душа правоверного предстала пред Аллахом, робкая и трепещущая, Аллах посмотрел на нее испытующим оком и спросил:
– Ну, а что хорошего сделал ты, человек, в жизни?
– Имя твое не сходило у меня с уст! – отвечала душа.
Аллах покачал головой:
– Ну, дальше?
– Что б я ни предпринимал, что бы ни делал, – все с именем аллаха.
– Хорошо! Хорошо! – перебил Аллах. – Дальше-то, что ты делал хорошего в жизни?
– А я и другим внушал, чтоб помнили аллаха! – отвечала душа. – Не только сам помнил! Другим, на каждом шагу, с кем только имел дело, всем напоминал про аллаха.
– Экий усердный какой! – усмехнулся Аллах. – Ну, а нажил при этом ты много?
Душа задрожала.
– То-то! – сказал Аллах и отвернулся.
А к душе ползком, ползком подобрался Шайтан, схватил ее за ноги и поволок. Так прогневался на землю Аллах.

17. СУДЬЯ НА НЕБЕ
Восточная сказка
Азраил, ангел смерти, летая над землей, коснулся своим крылом мудрого кади Османа.
Судья умер, и бессмертная душа его предстала пред пророком [30] . Это было у самого входа в рай.
Из-за деревьев, покрытых, словно розовым снегом, цветами, доносился звон бубнов и пение божественных гурий [31] , призывавшее к неземным наслаждениям.
А издали, из дремучих лесов, неслись звуки рогов, звонкий топот коней и лихие клики охотников. Храбрые на белоснежных арабских скакунах носились за быстроногими сернами, свирепыми вепрями.
– Пусти меня в рай! – сказал судья Осман. – Хорошо! – отвечал пророк.
– Но сначала ты должен сказать, чем его заслужил. Таков у нас закон на небе.
– Закон?
Судья глубоко поклонился и приложил руку к челу и к сердцу, в знак величайшего почтения.
– Это хорошо, что у вас есть законы, и вы их исполняете. Это я в вас хвалю. Закон должен быть везде и должен исполняться. Это у вас хорошо устроено.
– Итак, чем же ты заслужил рай? – спросил великий пророк.
– На мне не может быть греха! – отвечал судья. – Я всю жизнь только и делал, что осуждал грех. Я был судьею там, на земле. Я судил, и судил очень строго!
– Вероятно, ты сам блистал какими-нибудь особенными добродетелями, если судил других? Да еще судил строго! – спросил пророк. Судья нахмурился.
– Насчет добродетелей… не скажу! Я был такой же, как и все люди. Но я судил потому, что получал за это жалованье!
– Невелика еще добродетель! – улыбнулся пророк. – Получать жалованье! Я не знаю ни одного порочного человека, который бы от этого отказался. Выходит так: ты осуждал людей за то, что у них нет тех добродетелей, каких нет и у тебя. И за это еще получал жалованье! Те, кто получает жалованье, судят тех, кто жалованья не получает. Судья может судить простого смертного. А простой смертный не может судить судьи, хотя бы судья и был явно виноват. Мудрено что-то! Чело судьи хмурилось все больше и больше.
– Я судил по законам! – сухо сказал он. – Я знал их все и по ним судил.
– Ну, а те, кого ты судил, – полюбопытствовал пророк, – знали законы?
– О, нет! – с гордостью ответил судья. – Куда им! Это дается не каждому!
– Значит, ты судил их за неисполнение законов, которых они даже и не знали?! – воскликнул пророк. – Ну, что же ты? Старался о том, чтоб все знали законы? Старался просвещать незнающих?
– Я судил! – с твердостью ответил судья. – Видя, что законы нарушаются, – старался ли ты сделать так, чтоб людям не нужно было нарушать законов? – Я получал жалованье за то, чтоб судить! Судья мрачно и подозрительно посмотрел на пророка. Чело судьи наморщилось, глаза были гневны. – Ты говоришь неподходящие вещи, пророк, должен я тебе заметить! – строго сказал он. – Опасные вещи! Ты рассуждаешь слишком вольно, пророк! По твоим рассуждениям я подозреваю, – не шиит [32] ли ты, пророк? Суннит так не должен рассуждать, пророк! Твои слова предусмотрены книгами Сунн!
Судья подумал.
– А потому, на основании четвертой книги Сунн, страница сто двадцать третья, четвертая строка сверху, читать со второй половины, и руководствуясь разъяснениями мудрых старцев, наших святых мулл, я обвиняю тебя, пророк… Тут пророк не выдержал и рассмеялся.
– Иди назад, на землю, судья! – сказал он. – Ты слишком строг для нас. Тут у нас, на небе, гораздо добрее!
И он отослал премудрого судью обратно на землю.

– Но как же это сделать, когда я умер? – воскликнул судья. – Как оформить?
– Прошу считать твою смерть недействительной! – улыбнулся пророк.
– А! Так хорошо! Раз так оформлено, я согласен! И судья вернулся на землю.

18. ЧЕЛОВЕК
Восточная сказка
Однажды Аллах спустился на землю, принял вид самого, самого простого человека, зашел в первую попавшуюся деревню и постучался в самый бедный дом, к Али.
– Я устал, умираю с голода! – сказал Аллах с низким поклоном. Впустите путника.
Бедняк Али отворил ему дверь и сказал:
– Усталый путник – благословение дому. Войди.
Аллах вошел.
Семья Али сидела и ужинала.
– Садись! – сказал Али. Аллах сел.
Все отняли у себя по куску и дали ему. Когда кончили ужинать, вся семья встала на молитву. Один гость сидел и не молился. Али посмотрел на него с удивлением. – Разве ты не хочешь молиться аллаху? – спросил Али. Аллах улыбнулся.
– А знаешь ли ты, кто у тебя в гостях? – задал он вопрос. Али пожал плечами.
– Ты мне сказал свое имя – путник. К чему мне знать еще другое?
– Ну, так знай же, кто зашел в твой дом, – сказал путник, – я Аллах!
И весь он засверкал, как молния.
Али повалился в ноги Аллаху и со слезами воскликнул:
– За что мне оказана такая милость? Разве мало на свете людей богатых и знатных? Есть у нас в деревне мулла, есть старшина Керим, есть богач-купец Мегемет. А ты выбрал самого бедного, самого нищего, Али! Благодарю тебя.
Али поцеловал след ноги Аллаха. Так как было уж поздно, все улеглись спать. Но не спалось Али. Всю ночь он проворочался с бока на бок, все о чем-то думал. Следующий день весь тоже все о чем-то думал. Задумчивый сидел и за ужином и ничего не ел.
А когда ужин кончился, Али не выдержал и обратился к Аллаху:
– Не разгневайся на меня, Аллах, – что я задам тебе вопрос!
Аллах кивнул головой и разрешил: – Спрашивай!
– Дивлюсь я! – сказал Али. – Дивлюсь и никак понять не могу! Есть у нас в деревне мулла, человек ученый и знатный, – все при встрече ему в пояс кланяются. Есть старшина Керим, важный человек, – у него сам вали останавливается, когда ездит через нашу деревню. Есть купец Мегемет – богач такой, каких, я думаю, по свету не много. Уж он бы сумел угостить тебя и уложил бы спать на чистом пухе. А ты взял да и зашел к Али, бедняку, к нищему! Должно быть, я угоден тебе, Аллах? А?
Аллах улыбнулся и ответил:
– Угоден!
Али даже рассмеялся от радости:
– Вот я рад, что тебе угоден! Вот рад!
Отлично спал в ту ночь Али. Весело пошел он на работу. Веселым вернулся домой, сел за ужин и весело сказал Аллаху:
– А мне, Аллах, после ужина надо с тобой поговорить!
– Поговорим после ужина! – весело ответил Аллах.
Когда ужин кончился и жена убрала посуду, Али весело обратился к Аллаху:
– А должно быть, я очень угоден тебе, Аллах, если ты взял да ко мне и зашел?! А?
– Да! – отвечал с улыбкой Аллах.
– А? – продолжал Али со смехом. – Есть в деревне мулла, которому все кланяются, есть старшина, у которого сам вали останавливается, есть Мегемет-богач, который наворотил бы подушек до самого потолка и десяток баранов к ужину рад был бы зарезать. А ты взял и пошел ко мне, к бедняку! Должно быть, уж очень я тебе угоден? Скажи, очень?
– Да! Да! – ответил, улыбаясь, Аллах.
– Нет, ты скажи, действительно, я очень угоден тебе? – приставал Али. – Что ты все «да, да». Ты расскажи мне, как я угоден тебе?
– Да, да, да! Очень, очень, очень ты мне угоден! – со смехом отвечал Аллах.
– Так очень?
– Очень!
– Ну, ладно. Идем, Аллах, спать.
На следующее утро Али проснулся в еще лучшем расположении духа.
Весь день ходил, улыбаясь, думал что-то веселое и радостное. За ужином ел за троих и после ужина похлопал по коленке Аллаха.
– А я думаю, ты, Аллах, ужасно как должен радоваться, что я так тебе угоден? А? Скажи-ка по душе? Очень радуешься, Аллах?
– Очень! Очень! – улыбаясь, ответил Аллах.
– Я думаю! – сказал Али. – Я ведь, брат Аллах, по себе знаю. Мне даже, если собака какая угодна, так и то удовольствие доставляет ее видеть. Так, ведь, то собака, а то я! То я, а то ты, Аллах! Воображаю, как ты должен радоваться, на меня глядючи! Видишь перед собой такого угодного для тебя человека! Сердце-то, небось, играет?
– Играет, играет! Идем спать! – сказал Аллах.
– Ну, идем, пожалуй, и спать! – ответил Али.
– Изволь!
Следующий день Али ходил задумчивый, за ужином вздыхал, посматривал на Аллаха, и Аллах заметил, что Али раз даже незаметно смахнул слезу.
– Чего ты, Али, такой грустный? – спросил Аллах, когда кончили ужинать. Али вздохнул.
– Да вот о тебе, Аллах, задумался! Что бы с тобой было, если бы меня не было?
– Это как так? – удивился Аллах.
– Что бы ты стал без меня делать, Аллах? Посмотри-ка, на дворе какой ветер и холод, и дождь словно плетьми хлещет. Что было бы, если бы такого угодного тебе человека, как я, не было? Куда бы ты пошел? Замерз бы ты на холоду, на ветру, на дожде. Нитки бы на тебе сухой не было! А теперь сидишь ты в тепле, в сухости. Светло, и поел ты. А все почему? Потому что есть такой угодный тебе человек, к которому ты мог зайти! Погиб бы ты, Аллах, если б меня на свете не было. Счастливец ты, Аллах, что я на свете существую. Право, счастливец!
Тут Аллах уж не выдержал, звонко расхохотался и исчез из вида.
Только на скамье, где он сидел, лежала груда больших червонцев, в две тысячи штук.
– Батюшки! Какое богатство! – всплеснула руками жена Али. – Да что ж это такое? Да разве на свете бывает столько денег? Да я помешаюсь!
Но Али отстранил ее рукою от денег, пересчитал золотые и сказал:
– Ннемного!

19. СТАТИСТИКА
Индийская легенда
Гремели громы.
Магадэва был страшен в праведном гневе своем. Молнии его взоров прожигали небеса, и в прожженных небесах вспыхивали новые звезды, зловеще глядевшие на землю.
– Чудовищный мир обманов и лжи! – гремел Магадэва. И был голос его, как рев вод всемирного потопа. – Комок грязи! Моя ошибка!.. Ложь, как смрад, поднимается от тебя к небесам. И я не знаю правды, что делается там, на этой презренной земле.
В ярости ударил Магадэва жезлом по своим небесам. И из разверстого неба робкая, трепещущая и прекрасная предстала пред Магадэвой новая богиня. Ее звали – Статистика.
– Чего хочет бог богов, повелитель неба и земли? – преклоняя колени спросила она.
– Боги задобрены жертвами! – воскликнул Магадэва. – Ты не испорчена! Я только что создал тебя! Иди же на землю. Изучи все. И явись ко мне, чтобы сказать, что делается там, – там, на этой земле!
Богиня скользнула по облакам и по радуге сошла на землю. Она спустилась в священный город Кэнди [33] .
– А на земле очень недурно! – сказала богиня, оглядываясь кругом, и улыбнулась.
На ее веселую улыбку ответил мрачной улыбкой шедший навстречу молодой человек.
Это был факир, занимавшийся умерщвлением плоти и возвышеннейшими мыслями о вещах, помещавшихся не ниже девятого неба.
Он был довольно космат, – но в общем ничего тебе. Богине он понравился, и богиня пошла за ним.
– Ну-с, будем заниматься возвышенными мыслями вместе! – сказал факир, когда богиня зашла за ним в его хижину. И они много говорили о том, что находится на девятом небе. Так много говорили, что сами занеслись на девятое небо и очутились там.
Когда же настало время обеда, – факир достал из маленького-маленького мешочка восемь зерен риса, – четыре положил перед богиней, четыре – перед собой и сказал:
– Ну-с, пообедаем!
«Эге! – подумала богиня. – А я-то сильно проголодалась!» И так как она была Статистика, – то и принялась за вычисления.
– Сколько зерен риса у тебя на день, мой тростник?
– Восемь, моя пальма.
Богиня попробовала разделить восемь на три. Ничего не вышло.
– Плохо дело! – сказала себе богиня. – Если этак, все путешествуя на девятое небо, мы окажемся со временем втроем… Плохая арифметика!
И так как богиня была женщиной, – она решила: – Нет, надо задать стрекача от этого лохматого факира! На восемь зерен не разгуляешься!
Богиня съела четыре зерна и, когда факир лег спать, пошла по улицам, думая: «Где бы пообедать?»
Перед ней вдруг, словно из-под земли, вырос молодой человек с необыкновенно белым лицом.
– Такая хорошенькая мисс, – и одна! – улыбнулся он, совсем не так мрачно, как лохматый факир.
– Я не мисс, а богиня! Белый молодой человек весело рассмеялся:
– Будьте моей богиней! Я ничего не имею против! – Меня зовут Статистикой!
– А меня Джоном. Зовите меня просто Джо. Милый Джо! Душка Джо! Как вам будет угодно! Я английский чиновник, прислан управлять этой землей, начальство. Но для вас я подчиненнейший из подчиненных. Позвольте предложить вам имбирного пива и пару-другую сандвичей!
И очень ловко изогнув руку, он предложил ее голодной богине.
Богине это очень понравилось, потому что было похоже на крендель.
В ресторане богиня поела сандвичей и думала: «А этот белобрысый куда лучше, чем лохматые факиры!» Богиня сказала:
– Мне хотелось бы с вами ходить в это прекрасное место почаще!
– Да хоть каждый день!
И Джо ее чмокнул так, что у богини зазвенело в ушах.
– Ну, Джо! Молодчина! – говорили Джону товарищи по службе. – С какой красоткой познакомился!
Джо был малый веселый и добрый.
– Хотите, познакомлю?
– Ее зовут?
– У этих индианок всегда странные имена! Вообразите, Статистикой!
В тот же вечер он явился в ресторан с компанией товарищей по службе:
– Богиня! Все английские чиновники! Делают тебе честь!
Статистика насчитала их восемь. Было выпито 30 бутылок имбирного пива.
– Мой друг! – сказала богиня Джону, который тянул шестую бутылку. – Мне кажется, ты пьешь слишком много?
– Вот, вздор! Тридцать бутылок, десять человек. По три бутылки на человека. Подать еще!
Богиня нашла, что это очень весело. На следующий вечер ужинали снова. И Джо, выпивший один восемь бутылок, сказал:
– Тридцать бутылок, десять человек. По три на брата. Подать еще!
Ужины шли каждый вечер.
– Статистика! – кричал Джо, осушая пятую бутылку. – Сколько я выпил?
Она смеялась звонким, веселым смехом, словно сотни птиц пели взапуски, и считала:
– Двадцать бутылок, десять человек. Значит, ты выпил две!
Так весело они проводили время, и Статистика выучилась чрезвычайно быстро считать. Но вот, однажды, в полночь, когда весь мир заснул, и на него загляделись звезды, – богиня услышала голос Магадэвы. Голос призывал ее.
Богиня предстала пред Магадэвой прикрашенная, подрумяненная, приодетая.
– А ты похорошела там, на земле! – с удовольствием сказал Магадэва.
– На земле хорошо! – с поклоном отвечала богиня.
– Изучила ли ты землю, как я повелел?
– Да, повелитель!
– Сейчас мы узнаем это! – сказал Магадэва и указал ей на землю:
– Видишь ту движущуюся точку?
– Да, это дженерикша, тащит в колясочке загулявшего до поздней ночи джентльмена!
– Бедняга дженерикша! Я хочу знать, как ему живется и что у него есть!
– Сию минуту! – отвечала Статистика и про себя сосчитала: «У джентльмена осталось в кармане после кутежа сто фунтов. Да у дженерикши есть два пенса. Итого, у двоих сто фунтов и два пенса. Значит, на каждого приходится…» – Готово, отец богов.
– Ну?
– На дженерикшу приходится пятьдесят фунтов и один пенс!
– Ого! – воскликнул с удовольствием Магадэва. – У них в городах даже бедные люди живут недурно! Посмотрим, как в деревнях… Вот среди пальмового леса, на берегу заснувшего озера, стоит залитая лунным светом деревня. Я хотел бы знать, сколько рабочих слонов приходится на каждого жителя?
Богиня сосчитала в уме:
«Сто жителей. У одного есть сто двадцать слонов. Он скупил все стадо по дешевой цене, когда все страшно нуждались. А теперь отдает их в работу по дорогой цене. Итого: сто двадцать слонов и сто жителей. Если разделить, это будет… это будет…»
– На каждого человека приходится больше чем по слону! воскликнула Статистика.
– Клянусь нирваной! – воскликнул Магадэва. – Да это больше, чем хорошо! Чего же жители этой планеты все жалуются? Не понимаю!
И он ласково потрепал по щеке похорошевшую на земле богиню:
– Скажи, однако, как ты выучилась так скоро и так точно считать?
– Меня выучили этому английские чиновники! – ответила Статистика.
– Молодцы английские чиновники! – сказал Магадэва. Богиня сияла.

20. ДАР СЛОВА
Индийская легенда
Брама творил.
Полный радости, полный веселья, – он мыслил и грезил. И лишь только мысль родилась в его божественной голове, – она сейчас же воплощалась на земле.
Поднимались горы с вершинами, покрытыми снегом, который сверкал на солнце, как серебро, осыпанное брильянтами. Земля покрывалась цветами и ковром изумрудной травы. Вырастали кудрявые рощи, леса, – и из их чащи выпрыгивали полосатые тигры, пятнистые леопарды. Змеи, сверкавшие всеми цветами радуги, вились вокруг деревьев. И птицы пели мысли Брамы.
Когда Брама улыбался, из лесов выходили неуклюжие, важные, огромные слоны, и проворные обезьяны начинали с визгом прыгать, кувыркаться, ломаться среди ветвей.
Из земли били ключи прозрачной, как кристалл, воды. С веселым шумом по долинам неслись реки и, с криком превращаясь в алмазную пыль, спрыгивали с утесов в пропасть.
И все ото, – горы, долины, цветы, водопады, – все было воплотившимися на земле грезами Брамы.
Опьяненный творчеством, Брама воскликнул:
– Как все прекрасно! Но я хочу совершенства!
И в тот же миг на поляну пестревшую цветами, из чащи лиан, навстречу друг другу, вышли два прекрасных существа. Они были красивее, чем все, что было создано до сих пор. Мужчина и женщина.
Линиями их тела залюбовался сам Брама, а их мерцавшие неземным светом глаза с восторгом, с любовью, со страстью встретились взглядами. И руки связали их объятиями.
Они были хороши, как греза молодого бога – Брамы. Все любовалось ими.
Птицы гремели гимны в чаще листвы, воспевая их красоту. Звери смотрели на них из-за кустов, из-за деревьев, любуясь ими, полные восторга.
Цветы посылали им свой аромат, как привет. И все ожило на земле с появлением прекрасных существ. Громче зазвенели хоры птиц, благоуханнее запахли цветы, горячее стали лучи солнца.
А когда на землю спустилась ночь, – на небо высыпали мириады любопытных звезд полюбоваться людьми.
И Брама радостно смеялся, как творец, создание которого вызвало всеобщий восторг.
Вишну спал. Как спят-боги, которым не о чем думать, – они все знают. Для которых нет тревог, потому что нет будущего, потому что они видят все впереди. Но не спал мрачный, суровый, черный Шиву. Бог огня, словно спаленный стихией, которой он повелевал. Грозный и завистливый, смотрел он на творения Брамы и толкнул спящего Вишну:
– Проснись, бог! – сказал он мрачно. – Конец твоему покою! Твоему торжеству! Твоему совершенству! Теперь уж не нам будет воздавать хвалу вся природа. Не мы совершенство, – а люди, последнее творение Брамы. Взгляни, как все поклоняется им, как все восторгается ими, – ими, в которых нет ни одного недостатка! Браме было мало создать храм природу. Он создал еще и бога этому храму, – людей. Зачем теперь мы?!
И взволнованный словами Шиву, Вишну смотрел спросонья, мрачно и недовольно, на последнее творение Брамы.
– Мы должны помешать Браме создать новых богов! – сказал Шиву. Он лишит власти себя и нас, – не должно быть на земле совершенства! Тогда будет упразднено небо! – Не должно! – тихо подтвердил Вишну. И Шиву ласковым голосом обратился к Браме: – Как прекрасно последнее создание твоей творческой мысли! Поистине, оно превосходит все, что грезилось тебе до сих пор. Я полон восторга. Позволь же и мне одарить этих богов земли, этих созданных тобою людей! Позволь мне еще украсить их совершенство и наградить их таким даром, какого никто не имеет на земле! Брама взглянул на него спокойно и ясно и сказал:

– Твори!
Шиву улыбнулся злою улыбкой и подарил людям дар слова. Разверзлись молчавшие до сих пор уста, – и все мысли их полились по языку.
Минуту они с восторгом слушали друг друга. Через минуту заспорили.
К вечеру ненавидели, утром презирали друг друга. Мужчина рвал на себе волосы и в отчаянии кричал:
– Как она глупа! Как она глупа!
Женщина рыдала и затыкала уши:
– Как он груб!
Они кричали друг другу:
– Молчи! Молчи!
И, наконец, кинулись друг на друга со сжатыми кулаками, с глазами, горевшими ненавистью. Над ними звонко хохотали птицы. Презрительно улыбались звери.
Больше никому не приходило в голову любоваться, восторгаться ими.
Глупость больше не была скрыта – и фонтаном била из их уст.
Брама в ужасе глядел на них:
– Какие глупые мысли гнездятся в их головах! Зачем, зачем они показывают их наружу? Зачем, зачем они говорят?!
И Шиву, радостно улыбаясь, сказал Вишну:
– Теперь засни! Будь спокоен! Безумная затея Брамы разрушена навсегда! Нет совершенства на земле! Пусть говорят его люди!
И Вишну спокойно заснул.
Так дан был человеку дар слова, сделавший его самым несносным из животных.
СУД
Из мавританских легенд
Утром, светлым и веселым, сидел халиф Махоммет в великолепном зале суда в Альгамбре [34] , на резном троне из слоновой кости, окруженный евнухами, окруженный слугами. Сидел и смотрел. Утро было прекрасно.
На небе не было ни облачка, ни паутинки от облачка. Двор Львов был словно покрыт куполом из синей эмали. В окно глядела долина, изумрудная, с цветущими деревьями. И этот вид в окне казался картиной, вставленной в узорную раму.
– Как хорошо! – сказал халиф. – Как прекрасна жизнь. Введите тех, кто своими отвратительными поступками отравляет тихие радости жизни!
– Халиф! – ответил главный евнух. – Сегодня пред твоей мудростью и правосудием предстанет только один преступник!
– Введите его…
И Сефардина ввели. Он был босой, грязный, в рубище. Руки его были скручены веревками назад. Но Сефардин позабыл о веревках, когда его ввели во Двор Львов.
Ему показалось, что его уже казнили и что душа его уже перенеслась в рай Магомета. Пахло цветами.
Букеты брильянтов взлетали над фонтаном, покоившимся на десяти мраморных львах.
Направо, налево в арки были видны покои, устланные узорными коврами.
Разноцветные мозаичные стены кидали отблеск золотой, синий, красный. И покои, из которых веяло ароматом и прохладой, казались наполненными золотым, голубым, розовым сумраком.
– Падай на колени! Падай на колени! – шептали стражи, толкая Сефардина. – Ты стоишь перед халифом.
Сефардин упал на колени и зарыдал. Он еще был не в раю, – ему еще предстояли суд и казнь.
– Что сделал этот человек? – спросил халиф, чувствуя, что в сердце его шевельнулось сожаленье.
Евнух, избранный, чтоб обвинять без страсти и без жалости, ответил:
– Он убил своего товарища.
– Как? – разгневанный, воскликнул Махоммет. – Ты лишил жизни себе подобного?! Из-за чего этот негодяй совершил величайшее из преступлений?
– По самому ничтожному поводу! – отвечал евнух. – Они подрались из-за куска сыра, который обронил кто-то и который они нашли на дороге.
– Из-за куска сыра! Правый аллах! – всплеснул руками Махоммет.
– Это не совсем правда! – пробормотал Сефардин. – Это не был кусок сыра. Это была только корка от сыра. Ее не обронили, а бросили. В надежде, что найдет собака. А нашли люди.
– И люди погрызлись, как собаки! – с презрением заметил евнух.
– Злей, чем собаки! – добавил Сефардин.
– Замолчи, несчастный! – крикнул вне себя от гнева Махоммет. Каждым словом ты туже затягиваешь петлю на своей глотке! Из-за корки сыра! Взгляни, презренный! Как жизнь прекрасна! Как жизнь прекрасна! И ты лишил его всего этого!
– Если бы я знал, что жизнь такова, – отвечал Сефардин, оглядываясь кругом, – я никогда и никого бы не лишил ее! Халиф! Говорит всякий, слушает – мудрец. Выслушай меня, халиф!
– Говори! – приказал Махоммет, сдерживая свое негодование.
– Великий халиф! Жизнь здесь, на Священной горе, и жизнь там, в долине, откуда меня привели, – две жизни, халиф. Позволь мне задать тебе вопрос!
– Спроси.
– Видел ли ты когда-нибудь во сне корку хлеба?
– Корку хлеба? – удивился халиф. – Такого сна я не припомню!
– Ну, да! Корку хлеба! Вспомни хорошенько! – продолжал, стоя на коленях Сефардин. – Корку хлеба, которую кинули. Корку хлеба, облитую помоями. Покрытую плесенью, грязью. Корку хлеба, которую нюхала собака и не стала есть. И хотелось ли тебе съесть эту корку хлеба, халиф? Протягивал ли ты к ней руку, дрожащую от жадности? И просыпался ли ты в эту минуту, в ужасе, в отчаянии: корка, облитая помоями, корка, покрытая плесенью и грязью, – только снилась! Это было только во сне.
– Такого странного, такого низкого сна я еще не видел никогда! выкликнул халиф. – Я вижу сны. Армии врагов, которые бегут перед моими всадниками. Охота в мрачных ущельях. Диких коз, которых я поражаю меткой, звенящей в воздухе стрелой. Иногда мне снится рай. Но такого странного сна я не видел никогда.
– А я видел его каждый день и всю мою жизнь! – тихо ответил Сефардин. – Во всю мою жизнь я не видел другого сна! И тот, кого я убил, во всю его жизнь не видел другого сна, кроме этого. И никто у нас в долине никогда не видел ничего другого. Нам снится корка грязного хлеба, как тебе победа и рай.
Халиф сидел молча и думал.
– И ты убил в споре своего друга?
– Убил. Да. Если бы он жил, как твои слуги, в Альгамбре, – я лишил бы его радостей жизни. Но он жил в долине, как и я. Я лишил его страданий. Вот все, чего я его лишил.
Халиф все сидел молча и размышлял.
И как тучи собираются на вершине гор, собирались морщины на его челе.
– Закон ждет от тебя слова правосудия! – осмелился прервать молчание халифа евнух-обвинитель. Махоммет взглянул на Сефардина.
– Он ждет, чтобы его также освободили от страданий? Развяжите его и пустите. Пусть живет.
Все кругом не смели верить своим ушам: так ли они слышат?
– Но законы?! – воскликнул евнух. – Но ты, халиф! Но мы! Мы все, обязанные соблюдать законы.
Махоммет с грустной улыбкой посмотрел на его испуганное лицо.
– Мы постараемся, чтобы ему впредь снились сны получше, и чтобы он не грызся, как собака, из-за корки сыра! И он встал в знак того, что суд окончен.

21. КИТАЙСКАЯ ЮРИСПРУДЕНЦИЯ
Из сказок Небесной империи
Мандарин Чин-Хо-Зан был премудрым судьею. А так как мудрые судьи редкость в Китае, – то к Чин-Хо-Зану приходили судиться даже из чужих провинций. Сколько ни брал взяток Чин-Хо-Зан, – не это изнуряло старика.
Главное, что повторялось всегда одно и то же. Когда разбиралось уголовное дело, обвиняемый падал в ноги судье и вопил:
– Чин-Хо-Зан, бойся увлеченья! Мое дело гражданское, и уголовного в нем ничего нет. Присуди с меня деньги, если у тебя хватит на это совести, моему обидчику. Но в тюрьму меня сажать не за что. Дело о деньгах! Дело гражданское. И суди меня по законам гражданским, а не по уголовным.
Когда же разбиралось дело гражданское, тогда кидались в ноги оба: и ответчик, и истец. Истец вопил:
– Чин-Хо-Зан, бойся состраданья! Что мне из того, что ты взыщешь с него деньги? Ты в тюрьму его засади! Это дело не гражданское! Каналья не хочет платить того, что должен! Это мошенничество! Это дело уголовное! А ответчик в это время, валяясь в ногах, плакал: Чин-Хо-Зан! Хочешь раз в жизни быть справедливым? Засади в тюрьму бестию, которая требует денег с тех, кто ему не должен! Чистейшее мошенничество! Чин-Хо-Зан! Что из того, если ты в гражданском порядке откажешь ему в иске? В тюрьму его, подлеца! Это дело уголовное!
Это повторялось всю жизнь, – и в конце концов надоело Чин-Хо-Зану. Китайская пословица говорит:
– Девятая тарелка самой вкусной похлебки уже не вкусна.
Так как у Чин-Хо-Зана было два сына, взрослых молодца, – то он призвал их и сказал:
– Довольно вам бить баклуши в Китае. Вот вам денег! Поезжайте в Европу. Есть такая страна. Туда и солнце является с запозданием. Заплатите деньги и учитесь. Там знанием торгуют, как у нас провизией. Стараясь сбыть тухлятину. И есть там, я слышал, две такие науки. Гражданское право и уголовное. Ты изучишь гражданское, а ты уголовное. И вернетесь сюда и расскажете. И буду я знать, наконец, чем отличается гражданское дело от уголовного. Ступайте!
Дети собрались и со многими слезами поехали в Европу. Четыре года пропадали они в Европе. Все ездили с места на место и везде учились. Отец получал письма с самыми странными названиями городов. То «Па-Риж», то «Лон-Дон», то «Ве-На», то «Бер-Лин».
А один раз в заголовке письма было написано: – Moulin-Rouge [35] .
Каждое письмо заканчивалось словами:
– Варвары жадны. Знание сладко. А посему пришли нам еще денег.
Наконец, это надоело старику. Однажды, получа такое письмо, он не послал денег.
И через тридцать дней и ночей сыновья вернулись. Вернулись худые, тощие, со впалыми глазами, едва стоя на дрожащих ногах.
– Хочу думать, что это от наук! – сказал Чин-Хо-Зан и велел сыновьям:
– Рассказывайте мне все, чему вы выучились в далекой стране, куда даже солнце доходит с опозданием. Сначала ты, мой старший сын, расскажи мне, что такое гражданское дело, а потом ты, мой младший, расскажи мне об уголовном. Чтоб знал я, старик, как разбираться мне в делах тяжущихся.
Сыновья поклонились и начали.
Сначала старший сын два часа рассказывал, что такое, по науке о праве, дело гражданское.
Потом младший подробно, в течение трех часов излагал, какое дело надо считать уголовным. Уж солнце устало и стало склоняться к закату. Устал и старик.
– Кончили, наконец? – спросил он.
– Кончили.
– Фу-у!
Чин-Хо-Зан с минуту подумал, улыбнулся и сказал:
– Вижу, действительно, что белые варвары торгуют знанием, как наши торговцы свининой. Стараются взять побольше денег и сбыть тухлятину! Бамбуками бы их по пяткам. Пять часов несли какую-то ахинею! А, по-моему, дело просто. В уголовном деле ясен один мошенник. Тот, который сидит на скамье подсудимых. А гражданским называется такое, где трудно разобраться, кто мошенник: тот ли, кто ищет, или тот, с кого взыскивают. Вот и все различие между гражданским процессом и уголовным. А посему и надлежит: в уголовном процессе давать бамбуками по пяткам одному, а в гражданском обоим тяжущимся. Так это просто!
И все дивились юридическому инстинкту премудрого китайца.

22. ХАН И МУДРЕЦ
Кавказская легенда
Это было в далекие-далекие времена, когда и Машук и Бештау [36] , и весь этот край вплоть до дальних снеговых кряжей принадлежали хану Аббасу.
Был Аббас стар и силен, храбр и мудр.
И все Аббаса уважали, потому что все Аббаса боялись. Занимался Аббас тем, чем занимались все в те времена. Единственным благородным занятием: воевал с соседями. В свободное от войны время – охотился. А в свободное от охоты время – предавался мудрости. Ханская ставка была полна мудрецами. Только мудрецы-то не были мудры. И вся мудрость мудрецов состояла в том, что они умели хану угождать. И все племя молило аллаха: – Пошли, аллах, Аббасу мудрых мудрецов. Однажды под вечер поехал Аббас верхом без провожатых в горы полюбоваться, как дрожат и умирают на вершинах розовые лучи заката, а из ущелий поднимается черная ночь.
Доехал Аббас до того места, где словно облитые кровью лезут из земли огромные красные камни.
Соскочил с лошади старый Аббас и, словно юноша, взбежал на самую высокую скалу.
На скале за выступом сидел старый мулла Сефардин. Увидал Аббаса встал и поклонился.
– Здравствуй, мудрец! – сказал Аббас.
– Здравствуй, хан! – отвечал Сефардин. И, уступая свое место, добавил: – Место власти!
– Место мудрости! – ответил хан и предложил Сефардину садиться:
– Тот, кто приветствует мудрость, приветствует славу аллаха!
– Тот, кто приветствует власть, приветствует веление неба! отвечал Сефардин. И они сели рядом.
Перед ними вдали, за горными хребтами, словно две белые папахи, сверкали на солнце две главы Эльбруса.
Солнце спускалось ниже и ниже к горам. По белым вершинам потянулись голубые тени.
Лучи заката стали розовыми, и, словно две горы роз, загорелись вершины Эльбруса.
– Что ты тут делаешь, мудрец? – спросил Аббас.
– Читаю! – ответил Сефардин.
И так как Аббас с удивлением взглянул на пустые руки Сефардяна, Сефардин улыбнулся и показал рукою кругом:
– Самую мудрую из книг. Книгу аллаха. Аллах написал горами по земле. Видишь, аллах написал извилинами реки по долине. Аллах написал цветами по траве и звездами на небе. День и ночь можно читать эту книгу. Книгу, в которой аллах написал свою волю.
– Пусть будет благословен пророк, что в свободный час послал мне мудрого для беседы! – сказал Аббас, касаясь рукой чела и сердца. Ответь мне на три вопроса, мудрец!
– Постарайся задать вопросы, над которыми стоило бы подумать, отвечал Сефардин, – а я постараюсь на них ответить, если смогу.
– Люди родятся и умирают! – сказал Аббас. – Зачем они живут? Я часто спрашивал об этом своих мудрецов. Один говорит: «Для счастья!» Но есть и несчастные на свете. Другой говорит мне: «Для славы!» Но позора на свете больше, чем славы. Разве можно жить, не зная, зачем люди живут? Сефардин пожал плечами:
– Однажды ты, великий хан, послал гонца к соседнему хану Ибрагиму. Дал ему письмо, как следует перевязав шелковым шнурком и припечатав своим перстнем. И велел гонцу: «Не останавливаясь, лети к хану Ибрагиму и отдай ему это письмо». Дело было под ночь. Полетел гонец через скалы, через ущелья, по таким тропинкам, по которым и туру проскакать только днем. Ветер горный, ледяной, свистал ему в уши, рвал на нем одежду. И ни на мгновенье ока нельзя было выпустить лука из рук, – вдруг выскочат разбойники. И на каждый куст надо было смотреть в оба: не сидит ли засада. И спросил себя гонец: «Хотел бы я знать, что ж такое пишет хан Аббас хану Ибрагиму, что заставляет ночью, в стужу, среди опасностей лететь над пропастями человека?» Остановился гонец, разжег огонь, сломал твою ханскую печать, разорвал шелковый шнурок и прочел письмо. Что теперь было делать гонцу? К хану Ибрагиму нельзя привезти прочитанного письма без шнурка и без печати. И к тебе вернуться нельзя: как мог сломать печать и открыть письмо. Да еще вдобавок, – рассмеялся Сефардин, – прочитав письмо, гонец в нем ничего не понял. Потому что писал ты, хан, Ибрагиму о ваших с ним делах, гонцу совсем неизвестных. Дал тебе аллах жизнь нести, – неси. Аллах умнее самых мудрых. Он знает – зачем. А мы, если бы и узнали, может, все равно не поняли бы. Это дело аллаха.
– Хорошо! – сказал Аббас. – Преклонимся пред волей аллаха! Но я, хан, живу, – и последний погонщик ослов тоже живет. Надо жить. Пусть будет так. Но кем же надо жить?
– Был на свете, – ответил Сефардин, – один такой же мудрый и благочестивый человек, как ты. И молил он аллаха: «Сделай меня, премудрый, таким существом, чтоб никому я не мог принести зла, самой маленькой букашке». Услышал его молитву аллах и сделал благочестивого человека муравьем. Ушел муравей в лес, очень довольный: «Теперь-то уж я никому не могу принести вреда». И стал жить. Только в первый же день около самого муравейника, где поселился муравей, волк нагнал испуганную козочку и стал драть. И есть-то волку не хотелось, – так, просто волчья природа: не может видеть животного, чтобы не задрать. А козочка умирала в мучениях под его зубами и когтями, и крупные слезы лились из ее огромных, печальных и страдальческих глаз. Страшны были ее мучения. А муравей должен был смотреть на все это. Что он мог сделать? Взлезть на волка и укусить? И думал муравей: «Был бы я львом – бросился бы на волка и не дал бы ему терзать козочки. Зачем я не лев?» Кем лучше быть, Аббас?

– Послушай, – воскликнул хан, – как усталый путник из кристального горного ключа, пью я слова твоей мудрости. Ведь мы были когда-то дружны!
– Были! – отвечал Сефардин с печальной улыбкой.
– Так почему же теперь не доходят до меня лучи твоей мудрости? И окружен я какими-то невеждами, которые только сами себя зовут мудрыми?!
– Зайдем за этот камень, – сказал Сефардин, – я отвечу тебе на твой третий вопрос. Они зашли за камень.
– Теперь сядем и полюбуемся на Эльбрус, – сказал Сефардин.
– Как же любоваться, когда его теперь не видно? – с изумлением воскликнул Аббас.
– Как не видно?
– Из-за камня не видно.
– Из-за камня?… Эльбруса?
Сефардин рассмеялся и покачал головой:
– Эльбрус такой огромный. А камень что в сравнении с Эльбрусом? Разве только сам себя может считать горою! И из-за него не видно Эльбруса! А Эльбрус теперь должен быть очень красив! Правда, хан, досадно на камень, что он закрывает от нас Эльбрус?
– Конечно, досадно! – согласился хан.
– Чего же ты сердишься на камень, – улыбнулся Сефардин, – когда ты сам за него зашел? Кто тебе велел? Сам своей волей зашел за камень, а на него сердишься, что не видишь Эльбруса!
По лицу хана пошли сердитые тучи.
– Ты дерзок, – сказал он. – А не боишься ты, что я и разгневаться могу на такую мудрость? Мулла покачал головою:
– Рассердись на воздух. Что будет толку? Разгневайся на воду. Что ты ей сделаешь? Рассердись на землю. Точно так же сердиться и на мудрость. Мудрость разлита аллахом на земле!
Хан улыбнулся.
– Спасибо, старик!
И они вместе сошли со скал.
Сефардин поддержал стремя, Аббас вскочил на коня.
– А если мне захочется посмотреть Эльбрус и послушать истинную мудрость? – спросил хан.
– Тогда выйди из-за камней, за которые сам зашел! – сказал Сефардин.
Хан тронул коня и весело крикнул мулле:
– Так, значит, до свиданья, мудрец!
А Сефардин печально ответил ему:
– Прощай, хан!

23. МУЖ И ЖЕНА
Персидская сказка
– Удивительно создан свет! – сказал мудрец Джафар.
– Да, надо сознаться, престранно! – ответил мудрец Эддин. Так говорили они пред премудрым шахом Айбн-Муси, который любил стравить между собою мудрецов и посмотреть, что из этого выйдет премудрого.
– Ни один предмет не может быть холоден и горяч, тяжел и легок, красив и безобразен в одно и то же время! – сказал Джафар. – И только люди могут быть в одно и то же время близки и далеки.
– Это как так? – спросил шах.
– Позволь мне рассказать тебе одну историю! – ответил с поклоном Джафар, довольный, что ему удалось завладеть вниманием шаха.
А Эддин в это время чуть не лопался от зависти.
– Жил в лучшем из городов, в Тегеране, шах Габибуллин, – шах, как ты. И жил бедный Саррах. И жили они страшно близко друг от друга. Если бы шах захотел осчастливить Сарраха и пройти к нему в хижину, – он дошел бы раньше, чем успел бы сосчитать до трехсот. А если бы Саррах мог пройти во дворец шаха, – он дошел бы и того скорее, потому что бедняк всегда ходит скорее шаха: ему больше в привычку. Саррах часто думал о шахе. И шах иногда думал о Саррахе, потому что как-то по дороге видел Сарраха, плакавшего над издохшим последним ослом, и по милосердию своему спросил имя плачущего, чтоб упоминать его в своих вечерних молитвах: «Аллах! Утешь Сарраха! Пусть Саррах больше не плачет!» Саррах иногда задавал себе вопрос:
«Хотел бы я знать, на каких конях ездит верхом шах? Я думаю, что они кованы не иначе, как золотом, и так раскормлены, что просто ноги раздерешь, когда сядешь верхом!» Но сейчас же отвечал себе:
«Экий я, однако, дурень! Станет шах ездить верхом! За него ездят верхом другие. А шах, наверное, целый день спит. Что ему больше делать? Конечно же спит! Нет занятия лучше, как спать!»
Тут Сарраху приходило в голову:
«Ну, а есть-то как же? Шах должен и есть. Тоже занятие не вредное! Хе-хе! Поспит, поест и опять заснет! Вот это жизнь! И есть не что-нибудь, а всякий раз нового барана. Увидит барана, сейчас зарежет, изжарит и съест в свое удовольствие. Хорошо!.. Только и я-то дурень! Станет шах, словно простой мужик, всего барана есть. Шах выедает барану только почки. Потому почка – самое вкусное. Зарежет барана, отъест ему почки и другого зарежет! Вот это шахская еда!» И вздохнул Саррах:
«И блохи же, я думаю, у шаха! Жирные! Что твои перепела! Не то, что у меня – дрянь, есть им нечего. А у шаха и блохи должны быть, как ни у кого. Откормленные!»
Шах же, когда ему вспоминался плачущий над издохшим ослом Саррах, думал:
«Бедняга! И с вида-то он худ. От плохой еды. Не думаю, чтоб каждый день у него жарилась на вертеле горная козочка. Я думаю, питается одним рисом. Хотел бы я знать, с чем он готовит плов, – с барашком или с курицей?»
И захотел шах увидеть Сарраха. Одели Сарраха, вымыли и привели к шаху.
– Здравствуй, Саррах! – сказал шах. – Мы с тобой близкие соседи!
– Да, не дальние! – отвечал Саррах.
– И хотел бы я поговорить с тобой по-соседски. Спроси у меня, что ты хочешь. А я у тебя спрошу.
– Рад служить! – отвечал Саррах. – А спрос у меня невелик. Одна вещь не дает мне покоя. Что ты силен, богат, – я знаю. У тебя много сокровищ, – это я, и не глядя, скажу. Что у тебя на конюшне стоят великолепные лошади, – тут и задумываться нечего. А вот прикажи мне показать тех блох, которые тебя кусают. Какие у тебя сокровища, лошади, – я себе представляю. А вот блох твоих прямо себе представить не могу!
Диву дался шах, пожал плечами, с удивлением оглядел всех:
– В толк взять не могу, о чем говорит этот человек. Какие такие блохи? Что это такое? Должно быть, просто в тупик хочет меня поставить этот человек. Ты, Саррах, вот что! Вместо того, чтобы разговаривать о каких-то там камнях или деревьях, – что такое эти твои «блохи»? – ты мне ответь-ка лучше сам на мой вопрос.
– Спрашивай, шах! – с поклоном отвечал Саррах. – Как перед пророком, ничего не скрою.
– С чем ты, Саррах, готовишь свой плов: с барашком или с курицей? И что ты туда кладешь: изюм или сливы?
Тут Саррах глаза вытаращил, на шаха с изумлением взглянул:
– А что такое плов? Город или река?
И смотрели они друг на Друга с изумлением.
– Так только люди могут быть, повелитель, в одно и то же время близки и далеки друг от друга! – закончил мудрый Джафар свой рассказ.
Шах Айбн-Муси рассмеялся:
– Да, диковинно устроен свет!
И, обратившись к мудрецу Эддину, который позеленел от успеха Джафара, сказал:
– Что ты на это скажешь, премудрый Эддин? Эддин только пожал плечами:
– Повелитель, прикажи послать за женою Джафара! Пусть она принесет мой ответ.
И пока слуги бегали за женою Джафара, Эддин обратился к мудрецу:
– Пока ходят за твоей достойной супругой, Джафар, будь добр, ответь нам на несколько вопросов. Давно ли ты женат?
– Двадцать лет полных! – отвечал Джафар.
– И все время живешь с женой неразлучно?
– Какой странный вопрос! – пожал плечами Джафар. – Шляется с места на место дурак. Умный сидит на одном месте. Он, и сидя у себя дома, мысленно может обтекать моря и земли. На то у него и ум. Я никогда, благодаренье аллаху, не имел надобности выезжать из Тегерана, – и, конечно, прожил с женой неразлучно.
– Двадцать лет под одной кровлей? – не унимался Эддин.
– У всякого дома одна только кровля! – пожал плечами Джафар.
– Скажи же нам, что думает твоя жена?
– Странный вопрос! – воскликнул Джафар.
– Ты, Эддин, конечно, мудрый человек. Но сегодня в тебе сидит словно кто-то другой и говорит за тебя. Выгони его, Эддин! Он говорит глупости! Что может думать жена человека, который всеми признан за мудреца? Разумеется, она рада, что аллах послал ей мудреца в спутники и наставники. Она счастлива этим и гордится. И все. Я не спрашивал ее об этом. Но разве спрашивают днем: «теперь светло?» – а ночью: «теперь на улице темно?» Есть вещи, которые разумеются сами собою.
В это время привели жену Джафара, всю в слезах. Конечно, когда старую женщину зовут к шаху, она всегда плачет, – думает, что ее накажут. Зачем же больше звать?
Шах, однако, успокоил ее ласковым словом и, крикнув, чтоб не плакала, спросил:
– Скажи нам, жена Джафара, счастлива ли ты, что замужем за таким мудрецом?
Женщина, видя, что ее не наказывают, взяла волю и начала говорить не то, что следует, а то, что думает.
– Уж какое там счастье! – воскликнула жена Джафара, вновь разражаясь слезами, словно глупая туча, из которой дождь идет по два раза в день. – Какое счастье! Муж, с которым двух слов сказать нельзя, который ходит и изрекает, словно он коран наизусть выучил! Муж, который думает о том, что делается на небе, и не видит, что у жены последнее платье с плеч валится! Смотрит на луну в то время, как у него со двора уводят последнюю козу. За камнем веселее быть замужем. Подойдешь к нему с ласкою, – «женщина, не мешай! Я думаю!» Подойдешь с бранью, – «женщина, не мешай! Я думаю!» Детей даже у нас нет. За таким дураком быть замужем, который вечно думает и ничего не придумает, какое же счастье! Да обережет аллах всякую, кто добродетельно закрывает свое лицо!
Шах расхохотался.
Джафар стоял весь красный, смотрел в землю, дергал себя за бороду и топал ногой. Эддин посмотрел на него насмешливо и, довольный, что уничтожил соперника, с глубоким поклоном сказал шаху:
– Вот мой ответ, повелитель! С людьми, которые долго смотрят на звезды, это бывает. Они и шапку, как свою судьбу, начинают искать среди звезд, а не на своей голове. То, что сказал мой премудрый противник Джафар, совершенно верно! Удивительно создан свет. Ничто не может быть одновременно и тепло, и холодно, только люди могут быть и близки, и далеки в одно и то же время. Но меня удивляет, зачем ему понадобилось за примерами ходить в грязную хижину какого-то Сарраха и топтать своими ногами полы шахского дворца. Стоило заглянуть под крышу собственного дома. Шах, всякий раз, как ты захочешь видеть это чудо, людей, которые были бы близки и далеки друг от друга в одно и то же время, – не надо ходить далеко. Это ты найдешь в любом доме. Возьми любого мужа и жену.
Шах остался доволен и подарил Эддину шапку.

24. ПРАВДА И ЛОЖЬ
Персидская сказка
Однажды на дороге близ большого города встретились Лжец и человек Правдивый.
– Здравствуй, Лжец! – сказал Лжец.
– Здравствуй, Лжец! – ответил Правдивый.
– Ты чего же ругаешься? – обиделся Лжец.
– Я-то не ругаюсь. Вот ты-то лжешь.
– Такое мое дело. Я всегда лгу.
– А я всегда говорю правду.
– Напрасно!
Лжец засмеялся.
– Велика штука сказать правду! Видишь, – стоит дерево. Ты и скажешь: «стоит дерево». Так это и всякий дурак скажет. Нехитро! Чтоб соврать, надо что-нибудь придумать, а чтоб придумать – надо все-таки мозгами поворочать, а чтоб ими поворочать – надо их иметь. Лжет человек, – значит ум обнаруживает. А правду говорит, – стало быть, дурак. Ничего придумать не может.
– Лжешь ты все! – сказал Правдивый. – Выше правды ничего нет. Правда украшает жизнь!
– Ой ли? – опять засмеялся Лжец. – Хочешь пойдем в город, попробуем. – Пойдем!
– Кто больше людей счастливыми сделает: ты со своей правдой, я ли с моей ложью. – Идем. Идем. И пошли они в большой город.
Был полдень, а потому было жарко. Было жарко, а потому на улицах ни души не было. Только собака какая-то дорогу перебежала.
Лжец и Правдивый зашли в кофейню.
– Здравствуйте, добрые люди! – приветствовали их сидевшие, словно сонные мухи, в кофейне и отдыхавшие под навесом люди. – Жарко и скучно. А вы люди дорожные. Расскажите нам, не встречали ли чего любопытного в пути?
– Ничего и никого я не видал, добрые люди! – отвечал Правдивый. В такую жару все по домам да по кофейням сидят попрятавшись. Во всем городе только собака какая-то перебежала дорогу.
– А я вот, – сказал Лжец, – сейчас на улице тигра встретил. Тигр перебежал мне дорогу.
Все вдруг ожили. Как истомленные зноем цветы, если взбрызнут их водою.
– Как? Где? Какого тигра?
– Какие бывают тигры? – отвечал Лжец. – Большой, полосатый, клыки оскалил – вот! Когти выпустил – вот! По бокам себя хвостом лупит, видно зол! Затрясся я, как он из-за угла вышел. Думал – на месте умру. Да – слава аллаху! Он меня не заметил. А то не говорить бы мне с вами! – В городе тигр!
Один из посетителей вскочил и во все горло крикнул:
– Эй, хозяин! Вари мне еще кофе! Свежего! До поздней ночи в кофейне сидеть буду! Пусть жена дома кричит хоть до тех пор, пока жилы на шее лопнут! Вот еще! Как я домой пойду, когда по улицам тигр ходит!
– А я пойду к богачу Гассану, – сказал другой. – Он мне хоть и родственник, но не очень-то гостеприимен, нельзя сказать. Сегодня, однако, как начну рассказывать про тигра в нашем городе, расщедрится, угостит и барашком, и пловом. Захочется, чтобы рассказал поподробнее. Поедим за тигрово здоровье!
– А я побегу к самому вали! – сказал третий. – Он сидит себе с женами, да прибавит ему аллах лет, а им красоты! И ничего, чай, не знает, что в городе делается! Надо ему рассказать, пусть сменит гнев на милость! Вали мне давно грозит: «Я тебя в тюрьму посажу!» Говорит, будто я вор. А теперь простит, да еще деньгами наградит, – что первый ему такое важное донесение сделал!
К обеду весь город только и говорил, что на улицах бродит тигр.
Сотня людей самолично его видела:
– Как не видать? Как вот тебя теперь вижу, – видел. Только, должно быть, сыт был, не тронул. А к вечеру и жертва тигра обнаружилась. Случилось так, что в тот самый день слуги вали поймали одного воришку.
Воришка стал было защищаться и даже одного слугу ударил.
Тогда слуги вали повалили воришку и поусердствовали так, что уж вечернюю молитву воришка отправился творить пред престолом аллаха.
Испугались слуги вали своего усердия. Но только на один миг.
Побежали они к вали, кинулись в ноги и донесли:
– Могущественный вали! Несчастье! В городе появился тигр и одного воришку насмерть заел!
– Знаю, что тигр появился. Мне об этом другой вор говорил! отвечал вали. – А что воришку съел, – беда невелика! Так и надо было ожидать! Раз тигр появился, – должен он кого-нибудь съесть. Премудро устроен свет! Хорошо еще, что вора!
Так что с тех пор жители, завидев слуг вали, переходили на другую сторону.
С тех пор как в городе появился тигр, слуги вали стали драться свободнее.
Жители почти все сидели взаперти. И если кто заходил рассказать новости про тигра, того встречали в каждом доме с почетом, угощали чем могли лучше:
– Бесстрашный! Тигр в городе! А ты по улицам ходишь!
К богачу Гассану явился бедняк – юноша Казим, ведя за руку дочь Гассана, красавицу и богатую невесту Рохэ. Увидав их вместе, Гассан затрясся весь от злости:
– Или на свете уж больше кольев нет? Как посмел ты, нищий и негодяй, в противность всем законам, правилам и приличиям, обесчестить мою дочь, дочь первого богача: по улице с ней вместе идти?
– Благодари пророка, – отвечал с глубоким поклоном Казим, – что хоть как-нибудь к тебе дочь да пришла! А то бы видел ты ее только во сне. Дочь твою сейчас чуть было тигр не съел!
– Как так? – затрясся Гассан уж с перепуга. – Проходил я сейчас мимо фонтана, где наши женщины берут обыкновенно воду, – сказал Казим, – и увидал твою дочь Рохэ. Хоть ее лицо и было закрыто, – но кто же не узнает серны по походке и по стройности пальмы? Если человек, объездив весь свет, увидит самые красивые глаза, он смело может сказать: «Это Рохэ, дочь Гассана». Он не ошибется. Она шла с кувшином за водой. Как вдруг из-за угла выпрыгнул тигр. Страшный, огромный, полосатый, клыки оскалил – вот! когти выпустил – вот! Себя по бокам хвостом бьет, значит – зол.
– Да, да, да! Значит, правду ты говоришь! – прошептал Гассан. Все, кто тигра видел, так его описывают.

– Что испытала, что почувствовала Рохэ, – спроси у нее самой. А я почувствовал одно: «Пусть лучше я умру, но не Рохэ». Что будет без нее земля? Теперь земля гордится перед небом, – на небе горит много звезд, но глаза Рохэ горят на земле. Кинулся я между тигром и Рохэ и грудь свою зверю подставил: «Терзай!» Сверкнул в руке моей кинжал. Должно быть, аллах смилостивился надо мной и сохранил мою жизнь для чего-нибудь очень хорошего. Блеска кинжала, что ли, тигр испугался, но только хлестнул себя по полосатым бокам, подпрыгнул так, что через дом перепрыгнул, и скрылся. А я, – прости! – с Рохэ к тебе пришел.
Гассан схватился за голову:
– Что ж это я, старый дурак! Ты уж не сердись на меня, любезный Казим, как не сердятся на сумасшедшего! Сижу, старый осел, а этакий дорогой, почетный гость передо мной стоит! Садись, Казим! Чем тебя потчевать? Чем угощать? И как милости прошу, позволь мне, храбрый человек, тебе прислуживать!
И когда Казим, после бесчисленных поклонов, отказов и упрашиваний, сел, – Гассан спросил у Рохэ:
– Сильно ты испугалась, моя козочка?
– И сейчас еще сердце трепещет, как подстреленная птичка! отвечала Рохэ.
– Чем же, чем мне тебя вознаградить? – воскликнул Гассан, вновь обращаясь к Казиму. – Тебя, самого доблестного, храброго, лучшего юношу на свете! Какими сокровищами? Требуй от меня чего хочешь! Аллах – свидетель!..
– Аллах среди нас! Он свидетель! – с благоговением сказал Казим.
– Аллах свидетель моей клятвы! – подтвердил Гассан.
– Ты богат, Гассан! – сказал Казим. – У тебя много сокровищ. Но ты богаче всех людей на свете, потому что у тебя есть Рохэ. Я хочу, Гассан, быть таким же богачом, как и ты! Слушай, Гассан! Ты дал Рохэ жизнь, а потому ее любишь. Сегодня я дал Рохэ жизнь, и потому имею право также ее любить. Будем же ее любить оба.
– Не знаю, право, как Рохэ… – растерялся Гассан. Рохэ глубоко поклонилась и сказала:
– Аллах свидетель твоих клятв. Неужто ж ты думаешь, что дочь посрамит родного отца перед аллахом и сделает его клятвопреступником!
И Рохэ вновь с покорностью поклонилась.
– Тем более, – продолжал Казим, – горе связывает язык узлом, радость его развязывает, – тем более, что я и Рохэ давно любим друг друга. Только попросить се у тебя я не решался. Я нищий, ты богач! И мы каждый день сходились у фонтана оплакивать нашу горькую долю. Потому-то я и очутился сегодня около фонтана, когда пришла Рохэ. Омрачился Гассан:
– Нехорошо это, дети!
– А если бы мы у фонтана не сходились, – отвечал Казим, – тигр бы съел твою дочь! Гассан вздохнул:
– Да будет во всем и всегда воля аллаха. Не мы идем, он нас ведет!
И благословил Рохэ и Казима. И все в городе славили храбрость Казима, сумевшего добыть себе такую богатую и красивую жену.
До того славили, что даже сам вали позавидовал:
– Надо и мне что-нибудь с этого тигра получить!
И послал вали с гонцом в Тегеран письмо.
«Горе и радость сменяются, как ночи и дни! – писал вали в Тегеран. – Волею аллаха темная ночь, нависшая над нашим славным городом, сменилась солнечным днем. Напал на наш славный город лютый тигр, огромный, полосатый, с когтями и зубами такими, что глядеть страшно. Через дома прыгал и людей ел. Каждый день мои верные слуги доносили мне, что тигр съел человека. А иногда ел и по два, и по три, случалось – и по четыре в день. Напал ужас на город, только не на меня. Решил я в сердце своем: «Лучше пусть я погибну, но город от опасности спасу». И один пошел на охоту на тигра. Встретились мы с ним в глухом переулке, где никого не было. Ударил себя тигр хвостом по бокам, чтоб еще больше разъяриться, и кинулся на меня. Но так как я с детства ничем, кроме благородных занятий, не занимался, – то и умею я владеть оружием не хуже, чем тигр хвостом. Ударил я дедовской кривой саблей тигра между глаз и разрубил его страшную голову надвое. Чрез что и спасен мной город от страшной опасности. О чем я и спешу уведомить. Тигрова же кожа в настоящее время выделывается, и, когда будет выделана, я ее пришлю в Тегеран. Сейчас же невыделанную не высылаю из опасения, чтоб тигрова кожа в дороге от жары не прокисла».
– Ты смотри! – сказал вали писарю. – Внимателен будь, когда переписывать станешь! А то бухнешь вместо «когда будет выделана»«когда будет куплена!» Из Тегерана вали прислали похвалу и золотой халат. И весь город был рад, что храбрый вали так щедро награжден.
Только и разговоров было, что о тигре, охоте и награде. Надоело все это Правдивому человеку. Стал он на всех перекрестках всех останавливать: – Ну, что вы врете? Что врете? Никогда никакого тигра и не было! Выдумал его Лжец! А вы трусите, хвастаетесь, ликуете! Вместе с ним мы шли, – и никакого тигра нам никогда не попадалось. Бежала собака, да и то не бешеная. И пошел в городе говор:
– Нашелся Правдивый человек! Говорит, что тигра не было!
Дошел этот слух и до вали.
Приказал вали позвать к себе Правдивого человека, затопал на него ногами, закричал:
– Как ты смеешь ложные известия в городе распространять!
Но Правдивый человек с поклоном ответил:
– Я не лгу, а говорю правду. Не было тигра, – я и говорю правду: не было. Бежала собака, – я и говорю правду: собака.
– Правду?!
Вали усмехнулся:
– Что такое правда? Правда – это то, что говорит сильный. Когда я говорю с шахом, – правда то, что говорит шах. Когда я говорю с тобой, – правда то, что говорю я. Хочешь всегда говорить правду? Купи себе раба. Что бы ты ему ни сказал, – все всегда будет правда. Скажи, ты существуешь на свете?
– Существую! – с уверенностью ответил Правдивый.
– А по-моему – нет. Вот прикажу тебя сейчас посадить на кол, – и выйдет, что я сказал чистейшую правду: никакого тебя и на свете нет! Понял?
Правдивый стоял на своем:
– А все-таки правду буду говорить! Не было тигра, собака бежала! Как же мне не говорить, когда я своими глазами видел!
– Глазами?
Вали приказал слугам принести золотой халат, присланный из Тегерана.
– Это что такое? – спросил вали.
– Золотой халат! – ответил Правдивый.
– А за что он прислан?
– За тигра.
– А за собаку золотой халат прислали бы?
– Нет, не прислали бы.
– Ну, значит, ты теперь своими глазами видел, что тигр. Есть халат – значит, был и тигр. Иди и говори правду. Был тигр, потому что сам халат за него видел.
– Да, ведь, правда…
Тут вали рассердился.
– Правда это то, что молчат! – сказал он наставительно. – Хочешь правду говорить, – молчи. Ступай и помни.
И пошел Правдивый человек с большим бесчестием. То есть в душе-то его все очень уважали. И Казим, и вали, и все думали:
– А, ведь, один человек во всем городе правду говорит!
Но все от него сторонились:
– Кому же охота, Правдивому человеку поддакивая, Лжецом прослыть?!
И никто его на порог не пускал.
– Нам вралей не надо!
Вышел Правдивый человек из города в горе. А навстречу ему идет Лжец, толстый, румяный, веселый.
– Что, брат, отовсюду гонят?
– В первый раз в жизни ты правду сказал! – отвечал Правдивый.
– Теперь давай сосчитаемся! Кто больше счастливых сделал: ты своей правдой или я своей ложью. Казим счастлив, – на богатой женился. Вали счастлив, – халат получил. Всяк в городе счастлив, что его тигр не съел. Весь город счастлив, что у него такой храбрый вали. А все через кого? Через меня! Кого ты сделал счастливым?
– Разговаривать с тобой! – махнул рукой Правдивый.
– И сам даже ты несчастлив. А я, – погляди! Тебя везде с порога. Что ты сказать можешь? То, что на свете существует? То, что все и без тебя знают? А я такое говорю, чего никто не знает. Потому что я все выдумываю. Меня послушать любопытно. Оттого мне везде и прием. Тебе одно уваженье. А мне – все остальное! И прием, и угощенье.
– С меня и одного уваженья довольно! – ответил Правдивый.
Лжец даже подпрыгнул от радости:
– В первый раз в жизни солгал! Будто довольно?
И так как Правдивый покраснел, то Лжец добавил:
– Соврал, брат! Есть-то, ведь, и тебе хочется!

25. ЧЕЛОВЕК ПРАВДЫ
Персидская сказка
Шах Дали-Аббас любил благородные и возвышающие душу забавы.
Любил карабкаться по неприступным отвесным скалам, подбираясь к турам, чутким и пугливым. Любил, распластавшись с лошадью в воздухе, перелетать через пропасти, несясь за горными козами. Любил, прислонившись спиной к дереву, затая дыхание, ждать, как из густого кустарника с ревом, поднявшись на задние лапы, вылезет огромный черный медведь, спугнутый воплями загонщиков. Любил рыскать по прибрежным тростникам, поднимать яростных полосатых тигров.
Наслажденье для шаха было смотреть, как сокол, взвившись к самому солнцу, камнем падал на белую голубку и как летели из-под него белые перья, сверкая на солнце, словно снег. Или как могучий беркут, описав в воздухе круг, бросался на бежавшую вприпрыжку в густой траве красную лисицу. Собаки, копчики и ястребы шаха славились даже у соседних народов.
Не проходило ни одной новой луны без того, чтоб шах не ездил куда-нибудь на охоту.
И тогда приближенные шаха летели заранее в провинцию, которую назначал шах для охоты, и говорили тамошнему правителю:
– Торжествуй! Неслыханная радость выпадает на долю твоей области! В такой-то день два солнца взойдут у тебя в области. Шах едет к тебе на охоту.
Правитель хватался за голову:
– Аллах! И поспать-то не дадут порядком! Вот жизнь! Лучше умереть! Гораздо спокойнее! Наказанье мне от аллаха! Прогневал!
Слуги правителя скакали по селеньям:
– Эй, вы! Дурачье! Бросайте-ка ваши низкие занятия! Довольно вам пахать, сеять, стричь ваших паршивых овец! Кидайте нивы, дома, стада! Будет заботиться о поддержании вашей ничтожной жизни! Есть занятие повозвышеннее! Сам шах едет в нашу область! Идите проводить дороги, строить мосты, прокладывать тропинки!
И к приезду шаха узнать нельзя было области.
Шах ехал по широкой дороге, по которой спокойно проезжали шестеро всадников в ряд. Через пропасти висели мосты.
Даже на самые неприступные скалы вели тропинки. А по краям дороги стояли поселяне, одетые, как только могли, лучше. У многих были на головах даже зеленые чалмы [37] . Нарочно заставляли надевать, – будто бы эти люди были в Мекке.
Когда шах возвращался с охоты к себе в Тегеран, он первым долгом шел в мечеть и благодарил аллаха:
– Научи меня таким словам, чтоб я мог достойно возблагодарить тебя, премудрый! Все в моей стране хорошо и устроено. Даже на неприступных скалах есть дороги! А народ так благочестив и так зажиточен, что на каждом шагу встречаешь людей, которые ходили в Мекку. Есть ли счастье выше, как владеть страной, где все так хорошо? И это высшее счастье ты послал мне, недостойному, великий аллах!
Затем шах шел в свой гарем, где соскучившиеся без него жены и невольницы, одна перед другой, старались петь и плясать, как можно соблазнительнее, каждая суля ему как можно больше наслаждений. Шах смотрел на них и думал:
– Фатьма что-то растолстела. И танцует уж неповоротливо! Пошлю-ка я ее в подарок правителю области, в которой был сейчас на охоте. Я от некрасивой бабы избавлюсь, а ему она доставит счастье. И мне удовольствие, и ему честь!
Или шел в свою сокровищницу и кричал:
– Опять развели моль! Опять летают эти мотыльки вашей лености! Давно на колу никто не сидел! Выберите-ка хороший ковер, поеденный молью! Я пошлю его правителю области, где охотился!
Или просто призывал к себе евнуха:
– Пойди-ка в дом, где хранится мое оружие. Посмотри-ка там, нет ли лука какого, который надломился. Пошли его от меня в подарок правителю области, где я теперь был. Пусть стреляет с осторожностью!
Вообще награждал, как может награждать шах. И притом мудрый. И себе не в ущерб, и другому в удовольствие.
Правил в те времена одной из провинций Керим. Человек, которого никто не любил. Все терпеть не могли. Умному он говорил:
– Ты умен!
Что того, конечно, обижало.
– Как будто этого все и без того не знают! Словно об этом еще говорить нужно!
Глупому говорил:
– Ты дурак!
На что тот справедливо обижался:
– Можно бы, кажется, об этом и помолчать!
Жулику прямо резал:
– Ты жулик!
Тот, конечно, возмущался до глубины души:
– Сам знаю, что я жулик, но не люблю, когда мне об этом говорят!
Честному человеку Керим говорил:
– Знаешь? Ты честный человек!
На что честный человек про себя обижался:
– А коли я честен, так ты меня за это награди! А языком о зубы трепать, – какая мне из этого польза?
Вообще Керим не знал, что такое учтивость. А потому и говорил правду.
Когда к Кериму прискакали царедворцы шаха:
– Радуйся! На твою область ляжет тень аллаха.
Керим спокойно ответил:
– Я рад! Действительно, два солнца взойдут в тот день над моей областью. Солнце и шах. Да будет благословен такой день!
Царедворцы заикнулись было:
– Ты прикажи везде проложить дороги, и поселянам вели одеться получше. Будто у тебя в области все очень хорошо!
Но Керим только посмотрел на них:
– Я во всю жизнь никогда не лгал! Стану теперь начинать? Последнему рабочему не лгал, – стану шаху, тени аллаха на земле, врать?
– Да, ведь, везде… – начали было царедворцы. Но Керим не дал им даже продолжать:
– Пусть везде обманывают шаха. У меня же шах пусть видит правду. Пусть видит мою область такою, какова она есть!
Угостил царедворцев как следует и отпустил в Тегеран. Все пришло в смущение вокруг Керима.
Даже ближайшие советники, которых он за правдивость только и держал, и те всполошились:
– Керим! С ума ты сошел? Говори правду тем, кто ниже тебя. Это безопасно. Но шах! К шаху надо иметь почтение.
Керим только крикнул:
– Пошли, в таком случае, вон!
И разослал по всем селениям гонцов:
– Не сметь ни чинить, ни поправлять дорог, ни делать новых! Пусть все как есть, так и остается. Потому что шах едет. Навстречу ему всем выходить, – но всякий пусть надевает свое. А у соседей занимать нечего! Это ложь, и аллаху противно. Точно так же, чтоб те, кто не был в Мекке, зеленой шалью головы не закутывали. А кто закутает, – тот потеряет вместе с шалью голову!
И стал Керим спокойно ждать шаха. Шах приехал мрачный, не в духе:
– У тебя, Керим, народ не богомольный! За всю дорогу я только две зеленых чалмы и видел.
Керим отдал поклонов сколько нужно и ответил:
– Народ как везде. Богомолен одинаково. Только у меня зеленые чалмы для твоей встречи надели те, кто взаправду был в Мекке! Шах нахмурился и сказал:
– Конечно, куда же твоему народу в Мекку ходить? Они и одеты не так, как в других областях. Бедно. Словно нищие. На один хороший халат десять драных. Кроме дыр ничего не видел!
Керим опять отдал поклонов сколько надо и ответил:
– Народ как везде. И дыр сколько везде. Только у меня в области всякий в своем халате ходит. У кого какой есть! А у соседей за деньги доставать, чтоб твой глаз обманывать, я не велел!
– Да и дороги у тебя дрянь! – сказал шах.
– Это, если по совести говорить, дорога еще была ничего! Подожди, что еще впереди будет! – ответил Керим.
На следующий день поехал шах на охоту. Керим, как подобает, сейчас же за ним. Чтобы морда лошади приходилась у седла шаха.
– Да! Тут не поскачешь! – сказал шах. – Ужели всегда жители твоей области по таким дорогам ездят?
– Всегда! – ответил Керим.
Они доехали до пропасти.
– А где же мост? – спросил шах.
– Какой мост? – спросил Керим.
– Над всякой пропастью есть мост! – с удивлением ответил шах.
– Пропасти у нас есть, а мостов нет, – ответил Керим. – Чем могу, тем и служу!
– Как же мне на ту сторону переехать? – спросил шах.
– Поедем в объезд. Вниз спустимся, а потом наверх поднимемся. К вечеру на той стороне будем!
– Как? – воскликнул шах. – Да что же у вас люди-то вдвое дольше живут, что ли, – если они могут по целому дню тратить, чтоб на ту сторону переехать?

– Истратишь и два дня, когда моста нет! – ответил Керим. – Так и ездят.
Шах повернул коня.
– Хочу взобраться на ту скалу. Думаю, что там есть туры.
– Туры там должны быть, – ответил Керим, – слезай с коня, поползем.
– А тропинка?
– Какие же тропинки на неприступных скалах?
– На каждую неприступную скалу есть тропинка! – с убеждением сказал шах.
– Как же тогда на свете есть неприступные скалы? – спросил Керим.
Шах приказал ехать домой, к Кериму. Шах был так разгневан, что даже обедать не стал. Он сел в самой большой комнате, окруженный царедворцами, и приказал Кериму предстать пред очи, мечущие молнии.
– Понимаю я теперь, Керим, – сказал шах, – почему никто почти из твоей области не был в Мекке, а вместо халатов носят одни дыры! До набожности ли тут, когда на плечи надеть нечего! Да и откуда быть, когда в твоей области ни прохода, ни проезда. Ни к соседям проехать что не надо продать, ни к соседям пройти что нужно купить, – ничего! Поневоле обносишься, поневоле ничего в кармане не будет! Грех мой перед аллахом, что вверил область такому ленивцу, как ты! Так-то ты мое доверие оправдываешь? Нерадивец, лентяй, обманщик! Твоя область в моем государстве, что пятно на шелковом халате. Весь халат хорош, только на спине пятно, – и весь халат хоть брось! Как ты мне смел всю страну испортить? Отвечай сейчас же! Да только правду!
Керим отбил столько поклонов, сколько требуется, и спокойно ответил:
– Ни солнцу не говорят: свети! Ни облакам, – плывите! Солнце само по себе светит, и облака без приказа плывут. Так и мне не надо приказывать: «Говори правду!» Я только и говорю, что правду. Я не говорю тебе, шах: «Будь справедлив!» На то ты и шах. Я говорю тебе только: «Выслушай, чтоб знать!» На то ты – человек. Изо всех имен, которое можешь мне дать, одно не подходит ко мне, и ты мне его дал: «Обманщик!» Я потому и гнев твой навлек, что я не как другой, – не обманщик. Слушай, шах! Час правды настал! В благородной страсти «с охоте ты объездил все области твоей земли. Знай же, что нигде нет таких дорог, чтоб шестерым в ряд ехать можно. Потому что такие дороги никому и не нужны. Нигде над пропастями нет мостов, а неприступные скалы везде неприступны.
– Как нигде нет? Когда я видел везде своими глазами! Везде, кроме твоей области! – выкликнул шах.
– Эти дороги, мосты, тропинки делались, шах, только для тебя. Чтоб ты увидел и подумал: «Вот как хорошо в этой области!» Чтоб получить от тебя награду. А я, шах, тебя обманывать не захотел и булыжник в голубой цвет красить, чтоб выдать за бирюзу, не пожелал. Вот, шах, моя область, какова она есть! Таковы же и все твои области! Только там к твоему приезду, чтоб обмануть тебя, нарочно дороги строят. А я не хотел. Правда выше всего!
И Керим вновь отдал столько поклонов, сколько надо. Шах глубоко задумался.
– Да! Вот оно что! – промолвил шах. – Это дело надо сообразить. Ступай, Керим. А я подумаю. На завтра я объявлю тебе свою волю.
Ног под собой не чувствовал Керим от радости, когда шел:
– Самому шаху правду сказал!
И во сне себя в ту ночь не иначе, как в золотом халате, видел.
– Не иначе мне, как золотой халат, за такую заслугу дадут!
Смущало Керима немного:
– Что теперь бедняги, правители других областей, делать будут?
Керим был хоть и правдивый, но добрый человек. Кроме правды, и людей любил. Но Керим успокоился:
– Что ж? Я не виноват. Зачем они врали?!

26. ПРИЗРАКИ ПУСТЫНИ
Андижанская легенда
Давно, давно, в незапамятные времена жил в Андижане богатый и славный купец Макам-бей-мирза-Сарафеджин. Был он так же богат деньгами, как днями прожитой жизни. Если бы вы встретили в пустыне пять верблюдов, – вы могли бы, указав на пятого, сказать:
– Это верблюд Макам-бея-мирзы-Сарафеджина. И никогда бы не ошиблись.
Везде кругом ходили его караваны, развозя товары и возвращаясь к Макам-бею с золотом.
В конце концов стал беден Макам-бей только одним: часами, которые оставалось ему жить.
Лежит Макам, одинокий и бездетный, в своем доме. Лежит и не спит. Не спит и думает.
Ветер вдруг уныло, уныло провоет и замолкнет. Дерево около дома проснется среди ночи, задрожит все и зашумит листьями. Ворон каркнет. Стена хрустнет.
И чувствует Макам, что это ангел смерти, посланный аллахом по его душу, кругами ходит около дома. Все меньше и меньше становятся круги. Ближе и ближе. Страшно Макаму. Послал Макам за муллой и сказал:
– Ты знаешь, что писал пророк, чего хочет аллах. Ты премудрость божия на земле. Я тебе скажу, что я думаю. А ты выслушай и скажи, что думает об этом бог.
Мулла ответил:
– Говори.
– Два светила светят миру: солнце и луна! – сказал Макам. – На солнце смотреть больно, – ослепнешь. На луну все смотрят, все любуются. Так есть и две правды на земле. Одна правда для людей, человеческая, другая – божия. Час мой уже такой, что, хочешь не хочешь, надо на солнце взглянуть. Я богат и стою своего богатства, потому что умен и дела понимаю. Чье ж и богатство, как не мое, раз оно у меня? Это правда человеческая. А по божеской-то правде, какое ж это мое богатство. Что я делаю? Сижу в Андижане! А богатства – все сделали мои слуги. Они жарились в пустыне, их пронизывал ветер, их засыпали раскаленные пески. Они жизнью своею рисковали, составляя богатства. Их и имущество. Я так думаю. И решил я обратиться к тебе. Когда придет ангел смерти и возьмет из этого тела то, что нужно аллаху, и унесет, возьми все мое имущество и раздели между моими слугами. Ты знаешь, что написал пророк, и чего хотел аллах. Ты премудрость. божия на земле. Что ты мне на это скажешь? Мулла встал и поклонился:
– Солнце светит с неба, а дрянь песчинка валяется на земле. Осветило ее солнце, и горит песчинка, – подумаешь, драгоценный камень. Что такое мулла? Я песчинка, такая же дрянная песчинка, как и миллионы миллионов песчинок, но осветило меня солнце, и я блещу. И люди говорят: драгоценный камень горит на земле! Что я скажу тебе, когда ты говорил с аллахом? И стоит тебе советоваться с муллой, когда ты посоветовался с аллахом? Как аллах тебе велел, так ты мне и сказал. А как ты мне сказал, так я и сделаю. Умирай с миром.
Легко стало Макаму. Словно тяжелое бремя свалилось с его старых плеч.
Лежит Макам и спокойно слушает. Птица около дома шарахнулась с испуганным криком. В окно словно кто-то заглянул, проходя мимо. В сенях что-то хрустнуло. Идет кто-то. Дверь скрипнула.
Поднялся на ковре Макам-бей-мирза-Сарафеджин и приветливо сказал:
– Добро пожаловать!
Подошел ангел смерти к Макаму, припал с поцелуем к беззубому рту. Юными стали старческие губы Макама, отвечает он на поцелуй, как встарь отвечал на поцелуи. И, целуя, чувствует Макам, как за плечами его крылья растут, растут…
Умер Макам, а быть может, только еще жить начал, – кто его знает.
Идут Макамовы слуги к мулле и посмеиваются:
– Богатства между всеми делить будут! Дожидайся! Разделят! Что ж, они и Даудке колченогому тоже богатства давать будут? Как же? Воспользуются, что дурак, дадут ему тилли [38] : «полакомься». Да и все!
Перед мечетью лежали горы товара, лежало насыпанное на ковре золото, стояли, пофыркивая, верблюды.
– Делите сами между собою, – сказал мулла бывшим слугам Макама, помните только, что на вас смотрит аллах!
И слуги с опаской приступили к дележу между собою богатств.
А к Даудке колченогому мулла обратился отдельно:
– А тебе, Даудка, чтоб тебя никто не обидел, – вот твоя часть!
И мулла указал Даудке на восемь верблюдов. Жирных, откормленных, крутогорбых, здоровенных.
Обрадовался Даудка, погнал верблюдов гуськом на базар и стал, ожидая, не наймет ли кто товары куда везти. Самые лучшие на базаре верблюды – Даудкины. Пришел на базар бухарский купец, сразу на них воззрился. Подошел, ходит кругом, ладонями об халат бьет:
– Ах, какие верблюды! Вот это верблюды! Чьи такие? Кто хозяин?
Даудка колченогий выступил вперед:
– Мои теперь.
– Не возьмешь ли у меня товар в Гуль отвезти на своих верблюдах?
– Отчего ж не взять?
Купец с опаской поглядывает на верблюдов:
– А много ли хочешь?
Даудка подумал, подумал:
– Два тилли!
Засмеялся бухарский купец. До Гуля 8 дней пути. Совестно стало купцу, – кругом все смеются.
– Вот что, милый ты мой! Ты, я вижу, человек простой. Я заплачу тебе не два, а шестьдесят тилли. Иди брать мой товар.
Обрадовался Даудка, подтянул пояс потуже, зыкнул, крикнул, погнал верблюдов рысью к купцу товар брать.
Нагрузили верблюдов, как только можно было, шелками, шалями, коврами, кошмами самыми дорогими, – и караван отправился в путь: Даудка, сын купца и приказчик.
Идут они по степи. Солнце жжет. Верблюды колокольцами позвякивают:
– Звяк… звяк…
Рядом по горячему песку ковыляет колченогий Даудка, в песке по колено вязнет, думает:
– Везу я в Гуль чужой товар, – вот бы мне свой везти!
А верблюды колокольцами позвякивают:
– Так… так…
А солнце жжет, жжет еще сильнее.
– Буду я всю жизнь свою вот так-то на солнце жариться, пока совсем не испекусь! Чужие товары возить, – думает Даудка.
А верблюды колокольцами, словно посмеиваются:
– Вот… вот…
А солнце жжет. А солнце жжет! Падает от жажды Даудка. В глазах мутится.
– Словно около реки всю жизнь стоять! – думает Даудка. – С раскрытым ртом, от жажды дохнуть! Мимо сколько воды течет. А тебе в рот когда-когда капелька брызнет.
И мерещится Даудке.
Отвез он свой товар в Гуль, продал, нового накупил, такого же вот Даудку на базаре нанял. Жарься тот Даудка, вези товар! А он будет себе сидеть, как Макам-бей-мирза-Сарафеджин сидел, – да ждать, когда деньги ему привезут.
– Только, – усмехается про себя колченогий Даудка, – я-то уж шестидесяти тилли Даудке не дам, ежели два просит! Пусть за два и везет, если он такой дурак!
Остановились на третий ночлег. Стреножили верблюдов, развели костер, поели и легли спать. Притворяется Даудка, будто спит. Не спит Даудка. Третья ночь его лихорадка бьет.
Когда купеческий сын и приказчик заснули, поднялся Даудка колченогий и вынул из-за пояса острый, отточенный, кривой нож.
Как кошка, неслышно шагая, подкрался Даудка к купеческому сыну. Купеческий сын спал, храпел разметавшись, откинув голову, раскинув руки. Наклонился Даудка. Горло перед ним. Дрожит Даудка, зубы стучат. А купеческий сын ему прямо в лицо дышит, храпит, носом свистит. Резнул Даудка по обнаженному горлу. Только кровь булькнула, и горячие капли обожгли Даудке лицо. Только глаза открыл купеческий сын и руками и ногами дернул.
И тихо все.
Подкрался Даудка, сгорбившись, к приказчику. Тот спал на боку. Высмотрел Даудка в горле местечко, где жила бьется, словно мышонок там. Наставил против этого места нож острием и изо всей силы ударил.
Замычал приказчик, ногами, руками быстро, быстро перебирать стал, задрожал всем телом и на песке длинный, длинный вытянулся. Стреноженные верблюды жевали, спокойно смотрели на то, что происходило, и только, когда в воздухе запахло свежею кровью, фыркнули и запрыгали прочь. Поднялся весь в крови Даудка. Горячая кровь жжет похолодевшее тело. Тихо все.
Даудка упал на колени и коснулся лбом земли:
– Слава аллаху!
Пришел Даудка со своим караваном в Гуль на базар, – на славный базар, который бывает раз в год. Все покупатели побежали к новому купцу. Ни у кого нет таких товаров. Новый купец, должно быть, для того, чтобы покупателей приворожить, берет дешевле всех. Опомниться не успел, – как расторговался Даудка. Мешок с золотом насилу поднимешь, тяжело таскать. Бросился гулять Даудка. Во всех местах, мимо которых раньше только проезжал, побывал. В чайхане певцов слушал и сказочников, над прибаутками хохотал. Смотрел, как бахчи танцуют, изгибаясь так, что затылком пола касаются. С одним большеглазым, румяным, красиво накрашенным бахчи рядом сидел, всех угощал, бахчи обнимал. Гашиш курил, на ковре валялся, сны такие видел, что вспомнить сладко.
– Ах, хорошо нам, богатым людям! Смерть ждать не надо: покурим на земле рай можем видеть!
Сном, угаром шли дни Даудки. Проспался Даудка, очнулся:
– Хорошо-то все это хорошо! Но надо отсюда бежать! Хватятся, узнают, откроют!
Пошел Даудка на базар, купил себе самого лучшего коня, зашил золото в пояс. Шарахнулся даже конь, когда Даудку подсадили и Даудка в седле с такою тяжестью сел. Сел и поскакал, а верблюдов на базаре бросил:
– Пусть теперь меня ищут!
Мчится Даудка по степи из Гуля. Весело ему, играет у него душа. От радости выпрыгнуть хочет. Свищет ветер в ушах. Впереди гладь и даль. Богат и свободен. Лети куда хочешь. Живи, где захочешь. Мчится Даудка, любуясь скоком лихого коня. Вдруг слышит сзади по степи топот.
Тронул Даудка поводом коня. К узорной луке наклонился. А топот все ближе и ближе. Захолонуло у Даудки сердце:
– Погоня?
Оглянулся Даудка: гуськом бегут, гонятся за ним по степи его восемь жирных, здоровых верблюдов. Летят. Распластались по земле, шагают огромными шагами, едва касаются копытами песку. Вытянули шеи. Языки высунули.
– А! Будьте вы прокляты! Очень вы мне нужны! – выругался Даудка и хлестнул плетью коня.
Словно с ума сошел конь. Ринулся. Не скачет – летит, а топот сзади не смолкает, не смолкает. Оглянулся Даудка. Что это за верблюды?
Поджарые, ребра на боках выдались, горбы как пустые мешки на спинах болтаются. Шерсть вылезла, клочьями по ветру летит. Тонкие, костлявые шеи вытянуты. Глаза вылезли, на губах пена, из раздутых ноздрей кровь капает.
– Скоро, скоро сдохнете, проклятые! – со злобой думает Даудка.
И принялся стегать коня плетью.
Бока ходят у коня. Дыханье со свистом вырывается из ноздрей. Кожа вся дрожит на коне.
А Даудка, пригнувшись к луке, хлещет, хлещет его плетью. А топот позади все не умолкает, не умолкает. Чувствует Даудка, как худеет, словно тает, под ним конь. Плеть уж хлещет не по крутым бокам, а по выдавшимся ребрам.
Шея стала тонкой, как у тех верблюдов. Озверел Даудка.
Правою рукой бьет плетью. Левой вцепился в гриву, дернул, чтоб сделать больнее:
– Скорее, скорее!
Клок гривы остался в руке у Даудки. В другом месте схватил за гриву Даудка. Снова клок гривы без труда отделился, остался в руке. Обезумел Даудка.
Наклонился, приник к шее, зубами схватился. Кусок кожи остался в зубах. А топот за спиной все ближе и ближе.
– Не сдохли, проклятые!
Оглянулся Даудка и зашатался на седле. Верблюдов уже нет. Ни кожи, ни шерсти. Одни кости. Бегут вереницей, распластавшись по земле, скелеты верблюдов.
Бегут, летят, нагоняют. Завыл Даудка.
Бьет коня ногами, кулаками.
Чувствует, как сам худеет. Видит, какими костлявыми становятся его кулаки. Кости, обтянутые кожей. Вьет он коня, бьет.
– Тяжело тебе? Тяжело?
Даудка резанул по поясу ножом. Посыпалось со звоном золото.
Легче коню. Быстрее мчится конь. А топот все не умолкает, не умолкает. Оглянулся Даудка. Ниточкой тянется по песку сыплющееся золото, и по этой дорожке мчатся, летят, распластавшись над землею, скелеты верблюдов. В ужасе отвернулся Даудка от страшного зрелища, в ужасе наклонился над шеей коня.
Перед ним белые позвонки. Ноги его сжимают белые круглые ребра. Хлещет Даудка плетью по костям, – взглянул на руку: кости. Он схватился за грудь, – кости. Схватился за голову, – кости. Летит по степи скелет коня. Скелет человека бьет его плетью.
Скелет обвязан только поясом, из пояса золотой дорожкой сыплется золото.
И по этой дорожке, распластавшись над землей, мчатся скелеты верблюдов. И хруст костер слышится в испуганном свисте ветра.
Путник! В тот час, когда ты томишься от жажды, и воздух дрожит от зноя, – если ты услышишь в степи стук костей и в мареве увидишь бегущие скелеты верблюдов, – знай: – Смерть! Смерть! Смерть мчится на тебя!

Спрыгивай с твоего коня, падай на горячую землю, вспоминай свои грехи.
Это Даудка колченогий и его верблюды мчатся по сожженной степи.
Это смерть! Смерть! Смерть мчится на тебя.

27. ПАРИИ [39]
Индийская легенда
Тихо в эфире звеня, мчались миры за мирами. Слушая гармонию вселенной, Брама воскликнул:
– Как прекрасен мой мир. Как прекрасен! И с любовью остановился его взгляд на земле. – Моя земля!
Цветы благоухали, птицы пели, звенели ручьи и шумели леса.
Аромат цветов, блеск звезд, сияние молодых зарниц и щебет птиц, все сливалось в гимн небу и неслось к Браме. И, внимая этому гимну, Брама воскликнул:
– Хочу гостей на пир! На мой пир!
И сорвал Брама цветы, и кинул их в зеркальную гладь океана, и наклонился он над океаном и воскликнул:
– Из вод, освещенных блеском глаз моих! Из вод, отразивших лицо мое, лицо бога! Из прекрасных благоухающих цветов! Явитесь созданья, подобные мне! На счастье, на наслажденья явитесь. На счастье, о котором может грезить только моя бессмертная мысль! Явитесь! Я вас зову!
И из цветов расцвели люди. Существа прекрасные и совершенные. Все люди были парсами, все благородны.
– Наслаждайтесь! – воскликнул Брама. – Весь мир отдаю вам! Все вам принадлежит! Все для вас!
И Брама одарил людей.
Он дал им зрение, дал обоняние, дал вкус, дал осязание, дал слух, – чтоб и кудрявые рощи, и цветы, и плоды, и пение птиц, и сами люди доставляли наслаждение друг другу.
Бананы, пальмы, хлебные деревья несли им свои плоды. Гремучие ручьи приносили кристальную воду.
– Пируйте!
Когда же люди уставали от пира, солнце закатывалось, чтобы не мешать их покою. И чтобы человек мог любоваться своею прекрасною подругой, на небе загорались звезды и нежно освещали землю.
Люди были счастливы, и Брама был счастлив в небесах их счастьем.
Он лежал на розовых облаках, слушал гармонию вселенной и предавался покою.
Как вдруг чудную гармонию прервали странные, неприятные звуки. Грозные, зловещие. Как шум приближающегося прилива, который шелестит морскими камешками. Звуки неслись с земли.
– Что это? – поднялся Брама. – Звуки раздражения? Гнева?
– Хуже! – ответил черный Шиву.
– Негодованье? Возмущенье?
– Хуже! – ответил черный Шиву.
– Непокорство? – загремел Брама.
– Хуже! – ответил черный Шиву. – Твой мир зевает! Твой мир скучает! Из звуков мира это худший, гнуснейший, – звук скуки! От скуки зевает твой мир!
И с розовых облаков спустился к земле великий Брама. Спрятанные от палящих лучей солнца благоухающею тенью розовых кустов, прохладною тенью рощ, освежаемые шепотом ручьев, – сонные, жирные, откормленные, как свиньи, лежали люди. Без мысли в глазах, с заплывшими лицами. И зевали от скуки:
– Мы превращаемся в скотов! Стоило давать нам божественную душу! Мы обречены на гнуснейшую из мук – на скуку. Этой пытки, кроме нас, не знает ни одно из существ, живущих на земле!
И Брама в ужасе подумал:
«Разве нет у них глаз, чтобы видеть прелести мира? Разве нет ушей, чтобы слушать щебет птиц? Разве нет вкуса, чтобы лакомиться сочными и зрелыми плодами земли? Нет обоняния, чтобы вдыхать аромат трав и цветов? Разве нет рук для объятий?» И на божественную мысль донеслось эхом с земли:
– Подруга – вот она! Плоды – не надо протягивать руки, валятся с деревьев. Птицы без умолка звенят, цветы без умолка пахнут. Не может родиться желаний. А душа живет желаниями, одними желаниями!
Улыбнулся Брама и взглянул на кусты и рощи, заплетенные лианами. И от взгляда его из рощ и кустов вылетели стада быстроногих серн, с ужасом взглянули прекрасными глазами и, как молния, сверкнули по лугам.
– Какие прекрасные зверьки! – воскликнули женщины, вскочили и от радости захлопали руками. – Достаньте, достаньте нам их!
– Кто достанет скорее? – воскликнул юноша и бросился за убегающей серной. – Кто скорее? Кто скорее?
Мужчины кинулись вперегонку за мелькавшими, как молния, красивыми зверями. Женщины радостно хлопали в ладоши. Смех, радость, веселье зазвенели над землей. И поднявшись на свое небо, Брама с насмешкой посмотрел на черного Шиву, который лежал на грозовой туче, лежал и не спал, не спал и думал. Брама погрузился в розовые облака и под песню вселенной начал дремать, – как вдруг его разбудил грозный голос черного Шиву.
– Твоя земля мешает мне спать! Запрети ей нарушать песню, которую поет нам вселенная!
С земли снова, разрывая гармонию вселенной, неслись плач, – стон и крики.
– Твой мир зевает! – сказал черный Шиву.
И Брама вновь спустился к земле. Теперь плакали женщины. Они ломали себе руки.
– О, мы, несчастные! Прежде нас развлекали хоть ласки! Теперь мужчины все ушли на охоту. Что ж остается нам? Скучать и тосковать?
Улыбнулся на их жалобы Брама.
И из свиста птиц, звона ручья, шелеста листьев создал им песню.
– Веселитесь, дети!
И зазвенела песня над землей и, как лучшая из роз, вплелась в венок гармонии вселенной.
И Брама, спокойный и радостный, унесся в свою голубую высь. И задремал.
– Замолчит ли твой мир? – разбудил его громовый голос Шиву. – Его всхлипыванья мне противны, как хрюканье свиньи, затесавшейся в стадо белых, тонкорунных коз. Среди их серебристых, нежных криков это хрюканье звучит гнусно! Развлекайся, если ты хочешь, сам, но не отравляй моего покоя! Заставь свою землю петь как следует! Согласно со всеми мирами! Или пусть замолчит! И исчезнет!
И в ужасе от слов Шиву Брама спустился к земле. Теперь вопили мужчины.
– Охота! С тех пор, как мы достигли в ней искусства, – какое же в этом удовольствие! Подстерегать глупых серн, когда умеешь делать для них засады! Что за глупое развлеченье для существа, одаренного умом! У женщин, – у тех есть хоть песни! А у нас?
И глядя на валявшихся в скуке и безделье людей, Брама со вздохом взглянул на все остальное. Кроме человека, как счастливо все остальное. Ничто не знает покоя, скуки. Все скользило в глазах Брамы.
Скользили тени пальм, послушные движенью солнца. Мерно поворачивали лилии вслед за солнцем свои цветы, чтоб солнце все время смотрело в глубину их чаш.
Скользили мерно и плавно на небе звезды, плавно шло солнце, плыла луна. Мир вел хоровод. И Брама воскликнул:
– Пляшите!
Женщины, схватившись за руки, в плавной и мерной пляске понеслись по земле, – и восторгом загорелись глаза мужчин.
– Никогда женщины не были так прекрасны!
Когда же женщины, в сладком изнеможении, смеющиеся, раскрасневшиеся, попадали на зеленую траву, – тогда мужчины сказали:
– Теперь смотрите вы! Мы будем тешить вас пляской!
И под мерную музыку топота пляшущих людей счастливый и успокоенный Брама вернулся к себе на небо и ласково сказал Шиву:
– Ты слышишь?
Черный Шиву молчал.
Брама спал и видел лучший из своих снов – землю, мир радости и наслаждения, – когда его разбудил громовый голос Шиву.
– Вот громы! Вот молнии! Вот тебе мои черные тучи! Одень ими землю! Разбей ее молниями! Потряси и разрушь громами! Жаль? Дай мне! Я брошу в нее первой попавшейся планетой! И превращу ее в пыль! Будь проклята она! От ее воя я не могу заснуть! Ты слышишь? Зачем понадобилось создавать землю? Чтоб исчез покой из вселенной?
Земля рыдала.
Испуганный спустился к ней Брама.
– Зачем нас создали? – вопили люди. – Для муки? Для величайшей из мук? Что может быть мучительнее: увеселять друг друга, когда нам скучно?
– А! Недовольное племя! – воскликнул Брама. – Вам скучно даже самим увеселять себя! Так нате же вам!
По деревьям запрыгали обезьяны, к ногам людей, красиво извиваясь, подошли хорошенькие кошки, забавные крошки-собачонки, – словно зазвенели серебряные колокольчики, – залаяли в кустах, на изумрудной зелени лугов разлеглись пестрые жирафы, красивые быки, заржали статные кони. Люди воскликнули:
– Как все это хорошо!
Медленно, усталый от творчества, Брама возвращался утомленной походкой на небо и не дошел еще до своих розовых облаков, жилища вечного покоя, как вновь гармонию вселенной прорезал недовольный крик людской. – Да эти животные перестали быть занимательными! Разжиревшие быки были просто противны, – не могли подняться с места, кошки и собаки спали, жирафы лежали где-то в тени и от тучности не хотели выходить, заплывшие жиром кони не ржали, лежали и спали.
– Неужели, – кричали люди, – неужели нельзя выдумать ничего, что всегда бы доставляло нам развлечение, что не заплывало бы жиром, не валялось бы от тучности, как свинья, как мы сами?
И встал тогда Шиву, и протянул он Браме черную руку свою:
– Века веков с тобою мы враждуем! Века веков делами, словами и мыслью, молча, спорим мы! Мира не было, а мы существовали и спор вели! Ты, белый, как снег, – я, черный, как презренный ком земли. И только потому, что черен я, – ты сверкаешь белизною. И только потому, что ты бел, как снег, видно, что я черен, как комок грязной земли. Я предлагаю мир. Восстановим гармонию вселенной! Я помогу тебе и создам занятие твоим людям, чтоб не слышать нам среди песни радости противных завываний скуки, зевоты! Как вой шакала, донесшийся на пир, – она противна. Вот моя рука тебе на помощь. Принимаешь?
И Брама протянул ему свою белую руку. Черный Шиву спустился к земле и воскликнул:
– Бесплодные камни пустыни! Вечно голодные гиены! Холодные жабы, выползающие из сырых расселин и не могущие согреться на солнце! Все, что есть забытого при мирозданье, отверженного, проклятого, – пусть все соединится вместе! Смешается в одно! В одно существо! И взглянет в мои не знающие покоя и сна глаза! В мои измученные бессонницей и завистью глаза. Своим взглядом я дам душу!
И Шиву когтями разодрал землю, и из разодранной земли появился парий.
Скелет, обтянутый кожей. С высунувшимися ребрами. С волосами, сколотившимися в ком грязи. С глазами, постоянно в ужасе видящими голодную смерть.
А Шиву держал открытыми разодранные края земли. И оттуда лезли, лезли, лезли парии. И куски земли, скатываясь по краям разодранной земли, глухо рычали, как комья, скатывающиеся в могилу.
И с этим ревом могилы родились на землю парии. И взглянул на них Шиву, и от холода задрожали их костлявые тела.
И Шиву проклял их великим и страшным проклятием своим:
– Нет для вас сна! Не будет покоя! Смотрите, как прекрасен мир. Все это не для вас! Пусть деревья выше вырастают при вашем приближении, когда вы, умирая от голода, захотите сорвать плод. Пусть ветер, навевающий сладкую прохладу на всех, ураганом дует вам в лицо! Для вас пусть вырастут шипы на розах и ранят вас! Пусть лианы сплетаются для вас в непроходимые преграды! Пусть вихрь срывает листья с деревьев, когда вы захотите спрятаться в тень от палящих лучей солнца. Пусть оно, всему дающее жизнь, вас жжет, как огонь! Пусть дождь, живительный дождь, на вас льет ледяными потоками. И тихие зарницы, украшение неба, громами гремят над вашими головами! Пусть гроза вас всегда встречает среди поля! Пусть вспыхивает огонь, когда вы захотели бы искупаться, разливаются реки, когда вы захотели бы согреться. Пусть одни только звезды служат вам! При свете их чтоб рассмотреть горло у соседа! Душите друг друга во тьме, при трепетном мигании звезд. Душите, – это мое проклятие!
И ужаснулся Брама, когда увидел при дрожащем испуганном мерцании звезд выползавших из земли с могильным ревом толпы париев.
– Зачем ты создал этих несчастных? Зачем? – спросил он у Шиву.
Черный Шиву улыбнулся в ответ:
– Я знаю. Молчи. Теперь можно спать спокойно. Твоим людям, твоим благородным парсам есть занятие. Им дана игрушка.
И боги заснули.
В первый раз заснули все боги со дня мироздания. Среди ночи проснулся Брама, прислушался. Каждый мир, звеня в эфире, пел свою песню. И все эти песни сливались в дивную гармонию. Но лучшая изо всех песен неслась с земли. Изумленный, тихонько по облакам спустился с неба Брама и приблизился к земле. От земли неслось благоуханье. И на благоухающей земле не спали люди. При свете костров они горячо говорили, глаза их горели. И скуки больше не было на земле.
– Кто может спать? – говорил один парс. – Кто может спать, когда вот там, в кустах, несчастные парии душат друг друга?
И все повторяли как эхо:
– Кто может спать?
– Бедные парии! – воскликнула одна женщина. – Что я могу сделать для них? Скажите мне, научите только! И я сделаю все! Все!
И слезы блистали на ее глазах, и видно было, что она говорит правду.
– Если б я мог разрезать свое тело на части и утолить голод париев! – восклицал юноша. – Я сделал бы это. Скажите, это поможет? Я готов.
И слезы блистали на глазах его, и видно было, что он говорит правду.
И от их порывов, как дивные струны, чудными звуками дрожали их души.
И каждый этот звук родил отклик в душе Брамы. И как арфа звенела и пела песнь душа Брамы.
– Моя душа полна теперь любовью!
– Моя душа полна состраданья!
– О, великодушие! Может ли что быть лучше тебя!
Так восклицали все.
И глаза их сверкали слезами, и видно было, что они говорят правду.
– У меня десять прекрасных запястьев! Вот одно! Пусть кто-нибудь из париев украсит себя, все-таки это скрасит ужас его наготы!..
– У меня всего два ожерелья. Но вот одно, – кто даст за него десяток кокосовых орехов? Пусть едят парии!
Толпа молодых девушек сидела отдельно с глазами, полными слез:
– Что можем мы сделать для несчастных париев? У нас нет еще мужей, а потому нет ни запястий, ни ожерельев. Что умеем мы, выросшие в счастье, без забот? Петь и плясать!
И одна из них воскликнула:
– Есть люди, которые любят смотреть хорошие пляски и слушать хорошие песни. Идем! Мы будем петь и плясать для них, а они пусть за это дадут бананов, хлебных плодов, кокосовых орехов!
И они радостно пели и плясали, чтоб накормить париев. И кричали:
– Идите смотреть наши пляски! Идите слушать наше пение! Самые лучшие песни! Самые красивые пляски! Самые искусные певцы и певицы! В пользу париев! В пользу париев!
И над скучавшей когда-то землей звенели песни, гремел топот плясок.
И сердца вспыхивали вдохновением.
Этот говорил прекрасные речи, которые вызывали святые слезы на глаза слушателей. Тот слагал вдохновенную песнь.
Так родилась на свете поэзия, милосердие, так родилась любовь.
И чем сильнее выли парии, тем сильнее раздавались голоса в честь них, тем звонче и восторженнее звенели песни, тем громче раздавался мерный топот пляшущих, чтоб утолить голод париев.
– Остановитесь! Остановитесь! – раздался голос в ночной тишине. Человек, который идет к нам от париев!
И из тьмы на яркий свет пред толпою вышел самый вдохновенный из певцов.
Он был у париев, видел их, знает о них. Он запел. Он пел:
– Природа нарочно одела кокосовые орехи твердою скорлупой, чтоб, падая, эти орехи разбивали головы париям. То, что несет вам пищу, им несет смерть! Природа снабдила даже розы шипами, чтоб колоть им руки. Природа разослала по траве гадов, змей, скорпионов, – чтоб жалили и не давали заснуть в траве парию. В отчаяньи от голода, в безумии от бессонных ночей они душат друг друга.
И вся толпа восклицала:
– Как верно! Как сильно! Как хорошо он поет!
И схватили певшего скорбную песнь вдохновенного певца на руки, и прекраснейшие из девушек надели на голову его венок из лучших цветов.
И все сердца бились милосердием, великодушием, любовью. И с радостью слушал эти струны сердца Брама. Но с радостью смотрел и черный Шиву. А Вишну воскликнул, глядя на все с лазурного неба:
– Стоило создавать мир!

28. ЛЕГЕНДА ОБ ИЗОБРЕТЕНИИ ПОРОХА [40]
Обитель спит.
Свет брезжится только в келье отца Бертольда. Отец Бертольд всегда работает по ночам. Часто утренний свет застает его за колбами и ретортами, погруженным в его обычные, странные, таинственные занятия.
Тогда отец Бертольд осеняет себя знамением и идет весь день молиться, чтобы с вечера снова приняться за свои диковинные инструменты, довольствуясь всего двумя-тремя часами отдыха для грешной плоти. День – молитве, ночь – труду. Отец Бертольд убил свою плоть.

С виду – это иссохший аскет, обтянутый сухой кожей. Мертвец, которому чуждо все житейское. Только глаза живут, горят, светятся каким-то фанатическим огнем, который сжигает мозг отца Бертольда.
– Он – или великий грешник, или великий праведник! – решили в монастыре, и даже отец настоятель не допытывается, какими таинственными работами занят по ночам монах Бертольд.
Он только спросил:
– Клонятся ли твои труды, сын мой, к прославлению нашей великой церкви?
– О, да! – отвечал монах, и в глазах его еще ярче вспыхнул фанатический огонь. – Если бог поможет мне окончить мои труды, счастье и мир воцарятся среди людей, они предадутся единому богу и враг святой церкви будет сокрушен навеки!
– Да благословит господь труды твои и да укрепит тебя в вере твоей! – сказал ему отец настоятель.
– Аминь! – ответил монах, и голос его прозвучал такой искренней, горячей, твердой верой, что для настоятеля не осталось никакого сомнения: отец Бертольд, действительно, занят делом, угодным богу и полезным святой церкви.
С тех пор отец Бертольд беспрепятственно работает по ночам.
Но сегодня он не занят своими колбами и ретортами. С горящими глазами он стоит около высокого, стрельчатого окна, приложив свой пылающий лоб к железной решетке, – одной из решеток, которыми обитель ограждается от грешного мира.
Отец Бертольд смотрит на темное небо, усеянное звездами, на долину, потонувшую во мраке, на заснувший город, который виден с монастырской горы.
И в душе отца Бертольда живет та же смутная тревога, которая вот уже несколько дней не дает ему ни молиться, ни работать.
Это дьявол искушает его и вселяет в сердце смутную тревогу, сеет сомненье, чтобы помешать отцу Бертольду в его великом и святом деле. С этой смутной тревогой в душе отец Бертольд не может приняться за свое великое дело, – изобретение искусственного золота.
Да, это «сотрет голову змия», лишит дьявола его оружия, которым он завоевывает мир и борется со святой церковью.
Эти крупинки, блеском которых дьявол ослепляет разум людей, будут тогда делаться в мастерских простыми мастерами.
И золото будет цениться не выше, чем глина. Оно перестанет быть редкостью. Человечество будет иметь его когда угодно и сколько угодно, в изобилии, в избытке. Оно перестанет владеть миром.
Богачи сразу перестанут быть богатыми, равенство воцарится между людьми. Не для чего будет изнурять себя тяжкой работой, нечего будет добиваться, не из-за чего бороться, ненавидеть, нечему завидовать, все люди превратятся в братьев и будут служить единому богу, и больше никому.
Потому что люди существуют для добра, и только дьявол опутал их своими золотыми сетями.
Но почему же сомненье в этом вкрадывается в душу отца Бертольда?
Сомненье, которое мешает отцу Бертольду продолжать его великое дело избавления мира от власти дьявола? Его великое дело подвигается вперед.
В горниле блестят уже маленькие золотые пылинки. Это еще не золото. Но это первообраз, зародыш золота. У них уже много общего с проклятым металлом. Еще усилие, – и пылинки превратятся в настоящее золото.
Золото, которое каждый может приготовить для себя в том количестве, в каком пожелает! Власти дьявола наступит конец.
И в эти-то минуты, когда отцу Бертольду особенно нужна вся его вера, – сомненье закрадывается в душу. Волк пожирает ягненка, паук пожирает муху, – человек пожирает человека.
И старая формула «homo homini lupus», – как свинцом давит мозг. «Человек человеку волк».
На лицах богомольцев, приходящих в обитель, лицах, изборожденных морщинами, свидетелями борьбы, – он читает эту злобу и ненависть, и взаимное ожесточение, которые царят там, в мире.
Разве Каин убил Авеля [41] не тогда, когда люди еще не знали проклятого и презренного металла?
И даже в книгах Священного писания отец Бертольд читает о людской злобе, ненависти, ожесточении.
– Миром правят злоба и ненависть, и наша святая церковь лишь старается привить людям добро и любовь, – приучить коршуна питаться зерном пшеницы и волка – травой.
И даже, – страшно подумать, – от костров святейшей инквизиции на Бертольда дышит тем же огнем злобы и ненависти, – и дым костров кажется ему дымом ненависти, которая расстилается по земле. Какие мысли! О, боже!
Но напрасно отец Бертольд падает на колени перед святым распятием и целыми часами глядит на лик распятого, ища утешения, поддержки в горе.
Там, внизу, у подножия креста, ему чудятся лица, в глазах которых светятся злоба, ненависть, ожесточение.
Непримиримые, вековые, несокрушимые, владеющие сердцами людей с самого сотворения мира.
Теплая, тихая ночь спустилась на землю, неся с собою мир, покой, благодатный сон.
И отцу Бертольду кажется, что то не благодатная ночь, посланница небес, спустилась на землю, – а чудовище какое-то ползет по ней, прикрывая своим темным, богато золотом расшитым плащом все, что боится яркого дневного света. Сколько преступлений творится под покровом ночи! Все засыпает, кроме человеческой злобы, которая не знает ни дня, ни ночи, ни сна, ни отдыха, ни покоя.
В этом городе теперь сговариваются на преступления, подстерегают из-за угла, убивают.
И отцу Бертольду кажется, что он слышит на своем лице дыхание этой вековой злобы, наполняющей воздух всего мира. И в сердце рождается сомнение: – Точно ли люди созданы для добра и любви? О, он знает, что это значит!
Это дьявол искушает его, как искушал некогда св. Дионисия. Об этом он читал в анналах [42] .
Св. Дионисий был великий подвижник, и дьяволу очень хотелось столкнуть его со стези добродетели, смирения и подвижничества.
Взор св. Дионисия всегда был устремлен в землю, – начало и конец человечества.
Даже идя в церковь, он смотрел, не задавит ли хотя и нечаянно, или не причинит ли вреда какой-нибудь маленькой твари.
А если замечал ползущую букашку, то осторожно брал ее и клал на траву в безопасное от прохожих место, чтобы и другой кто нечаянно не сделал зла маленькому созданию божьему.
И было каждое его доброе дело – великим посрамлением дьяволу, потому что нет дьяволу худшего посрамления, чем доброе дело, сделанное человеком.
И терпел дьявол из-за св. Дионисия великий срам и стыд. И стал он искушать святого.
Дьявол являлся к св. Дионисию в виде восточных послов, которые приносили ему лучшие сокровища мира и звали его якобы на царство, где он мог бы доставить счастье тысячам людей и всесветную славу себе.
Но св. Дионисий не прельстился ни богатством, ни славой, ни властью, – и не отступил от служения единому господу. Когда св. Дионисий постился, не вкушая ничего, и изнемогал уже от поста, дьявол расставлял перед ним богато убранные столы, которые ломились под тяжестью яств и благоухающих напитков; среди цветов были разложены редкие, спелые сочные плоды.
Но св. Дионисий, взирая на все это, только еще усерднее продолжал свой пост, посрамляя дьявола.
Когда св. Дионисий в поле изнемогал на работе от зноя, перед ним вырастали тенистые леса, в которых журчали кристальные ручьи и пели дивные птицы.
Деревья тихо качали ветвями и манили в прохладу на отдых в час, предназначенный для молитвы. Но св. Дионисий опускался на колени и, палимый знойными лучами солнца, молился еще больше обыкновенного.
Тогда, много раз посрамленный, дьявол решил искусить святого страхом и явился ему во всем мерзком величии своем.
Но св. Дионисий, правый пред господом, не ощутил страха в чистом сердце своем: он бестрепетно взирал на дьявола и оставил в анналах даже описание мерзкого его облика.
«И были глаза его, как уголь, – писал св. Дионисий, – дыханье его, как сера, и жег взгляд его, как селитра».
– Сера, селитра и уголь… сера, селитра и уголь… Вот формула искусителя.
Отец Бертольд бестрепетной стопою направился к горнилу. Он вызовет дьявола и смело взглянет ему в лицо, посрамив, как св. Дионисий.
Он погасил лампаду, теплившуюся перед распятием, смешал в ступе серу, селитру и уголь, высоко поднял и опустил пестик.
– Incubus! Incubus! Incubus! [43]
Страшный грохот потряс обитель до основания. Из ступы взвился столб пламени, и среди огня появился некто, с сатанинской улыбкой, с золотым мечом в руках.
– Спасибо тебе, приятель, за услугу! – сказал он голосом, от которого у отца Бертольда заледенело и остановилось сердце.
– Ты славно помог мне выбраться из этой смеси. Ты славную оказал мне услугу. Отныне людям не нужно уж будет убивать друг друга поодиночке и лицом к лицу. Они получили возможность убивать издалека и разрушать целые города. Ты сделал угодное мне: ты дал меч в руки безумному, дал отличное орудие человеческой ненависти.
Сказал и исчез, наполнив воздух дымом и смрадом. Когда перепуганные монахи, с отцом настоятелем во главе, вбежали в келью, отец Бертольд лежал, как мертвый.
– Он видел дьявола! – сразу сказал опытный в таких делах настоятель. – И дьявол навек опалил его лицо своим адским огнем. Смотрите на эти черные точки, которые въелись навсегда в лицо и руки. Так часто стремленье к познанию влечет нас к греху. И из добрых стремлений родится худой конец. Познанье рождает сомненье, сомненье грех. Бойтесь познанья, дети мои.
Монахи слушали его, испуганные, смятенные сердцем. Отца Бертольда окропили святой водой.
Мало-помалу он открыл глаза, в которых отразился ужас.
– Что ты шепчешь устами, сын мой? – спросил настоятель. – Какую молитву?
– Сера, селитра и уголь! – как безумный повторял отец Бертольд. Его формула: сера, селитра и уголь…
– Сера, селитра и уголь! – с испугом шептали вслед за ним отцы монахи.
– Запрещаю вам, именем церкви, повторять когда-нибудь кому-нибудь эту формулу искусителя, дабы не ввести в соблазн мир! – торжественно сказал настоятель, и монахи подтвердили:
– Аминь!
Но формула была уже сказана. Ее пугливо повторяли между собой монахи, рассказывая о диковинном приключении с отцом Бертольдом, от них подслушали горожане, – и страшная формула искусителя облетела весь мир:
– Сера, селитра и уголь!
Никто из мирян не видел в монастыре черного лица отца Бертольда.
Он заживо похоронил себя в подземельи и даже попросил спеть над ним заупокойную мессу [44] .
Дни и ночи замаливал он пред господом свой тяжкий, свой незамолимый грех. Мир был ему чужд, как и он миру.
И лишь изредка монах, приносивший отцу Бертольду немного хлеба и кружку воды на неделю для поддержания грешной плоти, – говорил ему о страшных бедствиях, о полях, залитых кровью, о целых разрушенных городах, – о тех злодействах, которые люди делают при помощи серы, селитры и угля.
И отец Бертольд в смертельном ужасе падал тогда ниц на пол:
– Замолить ли мне мой страшный, мой незамолимый грех?
А перед его очами среди могильной тьмы восставал некто, с сатанинской улыбкой и с золотым мечом, – и говорил:
– Ты славную услугу оказал мне, приятель!
И сердце Бертольда леденело и останавливалось.

29. ЧЕЛОВЕК И ЕГО ПОДОБИЕ
Индусская легенда
Когда Магадэва создал человека, – человека приветствовала вся природа.
По пути его на земле вырастала трава, чтоб человеку не жестко было ступать.
Когда человек проходил мимо, зеленые лужайки улыбались ему цветами.
Солнце грело человека, а пальмы расправляли свои листья, когда человек садился отдохнуть в их тени.
Птицы хором гремели самые лучшие песни при его приближении.
А маленькие воробьи и трясогузки скакали впереди и кричали:
– Человек идет! Человек идет!
Бананы протягивали ему свои плоды:
– Не хочешь ли ты есть?
И, завидев человека, на кокосовой пальме спешил созреть плод и упасть к ногам человека.
Робкие серны выглядывали из-за лиан, чтобы посмотреть на человека.
Человек был скромен и застенчив.
Он думал, – так как Магадэва дал ему беспокойную, пытливую мысль, – он думал:
– За что мне все это?
Он старался не ступать по траве, которая вырастала на пути, потому что, касаясь этой травы, краснели его ноги. Его уши краснели, когда раздавались гимны птиц. Краснели руки, когда он дотрагивался до бананов и кокосовых орехов, падавших на его пути.
Он потуплял глаза, чтоб не видеть воробьев и трясогузок, скакавших впереди него и кричавших:
– Человек идет! Человек идет!
Потупив голову, боясь дышать, он проходил мимо лужаек, на которых в честь него расцветали душистые цветы.
И боялся глядеть по сторонам, чтоб не увидать любопытных и восхищенных взглядов спрятавшихся в лианах пугливых серн.
Он стыдливо и с замешательством думал:
– Чем я заслужил все это?
А цветы продолжали расцветать при его появлении, пальмы расправлять свои листья, когда он садился под ними, маленькие воробьи и трясогузки озабоченно скакать впереди и всех предупреждать:
– Человек идет! Человек идет!
Пугливые серны не переставали любоваться им своими прекрасными глазами. Тогда человек подумал:
– Они видят меня и воздают почести. А я не понимаю, за что. Быть может, это потому, что я не вижу себя? И человек стал думать:
– Как бы мне увидеть себя? Что во мне достойного таких восторгов?
Заснувший пруд отражал в своей блестящей глади деревья и цветы, росшие на берегу, синее небо и белые, плывшие по небу облака. Человек сказал себе:
– Вот!
И с вопросом наклонился над спящею блестящею гладью воды. И вода ответила ему:
– Ты прекрасен!
В воде отразилось лицо, полное пытливой мысли, и глубокие глаза, горевшие огнем. Человек отшатнулся и сказал:
– Теперь я начинаю понимать! Это не глупый воробей, не трясогузка. Воде можно поверить. Вода не станет лгать. Ведь не лжет же она, отражая небо, облака, деревья и цветы.
Он снова наклонился над водой и долго смотрел на лицо, ему новое, до сих пор незнакомое.
– А действительно, – сказал человек, – я удался Магадзве. И Магадана имеет право гордиться, что меня сотворил! Он выбрал для этого удачный миг. Миг, когда был полон, видно, вдохновенья! Должно быть, каждое движение мое так же полно красоты, если все восхищается, глядя на меня?
И, повернувшись спиною к солнцу, человек стал спрашивать землю:
– Красив ли я?
Он делал телодвижение, шел, поднимал руки к небу, протягивал их, словно срывает цветы и плоды. И глядел на свою тень на земле. И земля отвечала человеку:
– Ты красив! Красиво каждое твое движенье!
Тогда, налюбовавшись своею тенью, человек радостно сказал:
– Теперь я понял все!
И крикнул воробьям и трясогузкам:
– Вперед! Кричите громче. Я иду!
Человек стал горд.
Ложась отдохнуть под пальмами, он с неудовольствием глядел вверх:
– Какие глупые пальмы! Почему они недостаточно широко раскрыли свои листья? Знают ли они еще, кто под ними лежит?
Проходя мимо лужаек, расцветавших цветами, он останавливался и считал цветы.
– Сегодня не особенно много. Можно было бы расцвести и посильнее! Почему на этом стебельке нет цветка?
И когда воробьи и трясогузки робко чирикали ему в ответ:
– На этой травке никогда не бывает цветков!
Человек сердился:
– Могла бы расцвести, когда я приближаюсь! Зачем иначе и расти такой глупой траве? Просто, вы виноваты… Недостаточно громко кричали о моем приближении! Вы созданы Магадэвой для того, чтобы скакать вперед и возвещать, что я иду! А вы! Как выполняете вы заповедь Магадэвы?
Он отбрасывал ногой падавшие на его пути кокосовые орехи:
– Эти недостаточно крупны для меня!
И от гордости частенько голодал, потому что не хотел протянуть руки к бананам, которые огромными кистями тянулись к нему:
– Могли бы быть для меня и пожелтее!
На лице его теперь часто было написано недовольство. Он оглядывался кругом:
– Почему мало серн выглядывает из лиан на меня?
Воробьи и трясогузки с трепетом отвечали ему:
– Они пугливы, человек!
– В таком случае, прикажите замолчать птицам. Это они своим шумом и гамом пугают робких серн и мешают им любоваться мною. Да и надоели мне песни этих глупых птиц! Они поют недостаточно стройно и красиво в честь меня. Пусть лучше молчат, чем петь гимны, недостойные меня по красоте!

Если человек просыпался до восхода солнца, он сердился:
– Чего медлит это солнце? Чего оно теряет даром время, вместо того, чтобы прийти любоваться мною? Вот я уже не сплю, а оно еще не взошло.
Когда спускался вечер, и в небе загорались звезды, человек смеялся и приветливо махал им рукой.
– Ничего, ничего! Высыпайте толпой на небо! Вам захотелось полюбоваться мною? Выходите толпами и смотрите!
Так гордился человек своей красотой.
Магадэва на небе много смеялся над гордостью человека, но, наконец, Магадзве это надоело.
– Этому надо положить предел! – сказал Магадэва. – Это становится глупым!
И Магадэва создал обезьяну.
Проворно она спустилась с дерева и пошла рядом с человеком.
– Это что за чучело? – удивился человек, и что-то знакомое показалось ему в фигуре, шагавшей рядом с ним.
Все кругом с удивлением смотрело на человека и обезьяну, шедших рядом.
Человек нюхал цветы, расцветавшие по пути, и обезьяна нюхала их.
У человека на лице было написано удовольствие, и у обезьяны на лице было написано удовольствие.
Пугливые серны, выглядывавшие из-за лиан, спрашивали с недоумением друг друга:
– Кто же из них человек?
И даже воробьи и трясогузки скакали теперь задом наперед и с удивлением смотрели то на того, то на другого, крича:
– Вот идут люди! Люди идут! Люди!
Человек вспомнил свое изображение в воде, поглядел на обезьяну и с досадой сказал самому себе:
– А ведь похожи!
Но он не понимал:
– Как же так? Я красив, – это безобразно. А все-таки мы похожи друг на друга?
Он сел и погрузился в глубокую думу.
Обезьяна села рядом и тоже сделала вид, что погрузилась в глубокую думу. Человек пошевелился. Обезьяна пошевелилась.
Человек встал и с досадой быстро пошел прочь. Но и обезьяна вскочила и также быстро пошла с ним рядом.
Человек расхохотался, глядя на ее раздосадованный и озабоченный вид.
Лицо у обезьяны все сморщилось, и она схватилась за бока. Человек перестал смеяться.
– Неужели это, действительно, так безобразно?
И обезьяна нахмурилась.
Человек отбрасывал попадавшие на его пути кокосовые орехи. Обезьяна делала то же.
Человек снова не мог удержаться от хохота:
– Неужели же так смешно то, что я делаю?
И перестал делать это.
Обезьяна шла рядом и повторяла каждое его движение. И человек с ужасом видел:
– Точь-в-точь, как я!
Настал вечер.
И когда человек, увидев звезды, по обыкновению приветливо и снисходительно замахал им руками, обезьяна тоже подняла передние руки кверху и тоже замахала, – так что человек расхохотался и стал кататься по траве:
– Великий Магадэва! Как это смешно, и глупо, и некрасиво!
Так обезьяна повторяла каждое движение человека.
И человек боялся уже сделать лишнее движение, чтоб его не повторила обезьяна, и чтоб оно не вышло глупым и смешным.
Человек стал скромно ходить по земле, боясь, чтоб обезьяна, ходившая рядом, не сделала сейчас же смешного движения.
Он боялся взглянуть по сторонам, потому что ему стыдно было пугливых серн, видевших его и обезьяну идущими рядом. Когда загремел хор птиц, человек покраснел:
– Что ж во мне красивого, раз обезьяна похожа на меня?
И он стыдливо старался не топтать травы, росшей на его пути. Скромными улыбками отвечал на цветы, которыми улыбалась ему земля.
И, вспоминая каждое свое движение, как его передразнивала обезьяна, думал про себя: – За что, за что мне все эти почести? Человек стал вновь скромен и стыдлив.
Так, индусы, все создано Магадэвой со смыслом и на пользу. Все.

30. НЕУДАЧНИК ПЕПЕ
Сицилийская сказка
Пепе был неудачником в жизни.
Он сажал апельсины, а вырастали кактусы. Сажал лимоны, а вырастали опять кактусы. Садил виноград, – росли все равно кактусы.
Пепе покупал жеребенка, а вырастал осел. Осел удивительно хорошо бегал, когда был пустой, – и ложился наземь, как только его нагружали. Днем он спал, а всю ночь напролет кричал, – так, что Пепе два года не мог заснуть. Кроме того, осел съедал все, что было на огородах у соседей, за что те били и осла и Пепе. Куры у Пепе пели петухом и не несли яиц.
– Не иначе, как мою мать сглазила какая-нибудь грязная старуха, когда мама еще была беременна! – в отчаяньи говорил Пепе. – Хоть бы внука ее встретить! Все кишки бы выпустил!
Чего-чего не делал Пепе?
Ходил голым, чтоб его обдуло ветром. Лазил на горы и валялся в снегу, чтобы очиститься. Жег свечи перед мадонной на улице деревни.
В саду росли кактусы, осел кричал с вечера до утра, куры пели петухом. Соседи смеялись:
– Пепе! Завел бы себе собаку, чтоб сторожить богатства! Пепе махал рукой:
– Все равно, куплю щенка, а вырастет кошка. Терпелив был Пепе.
Двадцать лет он терпел. Но, наконец, не выдержал. Поломал все свои кактусы, зарезал кур, которые пели петухом. Сварил, наелся в первый раз в жизни. Даже крякнул.
– Хе, хе! Вот оно, что значит быть сытым! Внизу тяжело, вверху легко! Словно человека поставили вверх ногами!
Вытянул хворостиной вдоль спины своего осла. Осел не преминул еще раз лягнуть хозяина. Продал соседу за двадцать сольди свою хибарку. Подпоясался потуже. Сунул за пояс нож и деньги. Положил в мешок вареную курицу, поставил свечку мадонне и сказал соседям:
– Будьте вы прокляты утром и вечером, чтоб вам не было ни в чем успеха ни днем, ни ночью. Вы еще услышите о Пепе!
И ушел в горы.
Половина деревни взялась за голову: – Теперь не иначе, как Пепе всех перережет! Но другая половина успокоила: – Его самого убьют карабинеры. А Пепе шел по дороге, рука на рукоятке ножа, и думал: «Провели дорогу, а не ездят! Так и есть! Стоило мне начать разбойничать, как все решили сидеть дома!»
Как раз в эту минуту из-за поворота вышел человек и низко поклонился:
– Добрый день и добрый путь, хороший человек!
Пепе заорал:
– Стой! Становись на колени и умоляй, чтоб я тебя не зарезал!
Но человек улыбнулся и не двигался с места:
– Зачем же мне тебя умолять?
Пепе вынул нож:
– Да ты видишь, что это нож?
– Я не слепой и вижу хорошо, добрый человек. Большой нож.
– Ну, а раз это нож, – значит, ты должен бояться!
– Чего ж мне бояться, добрый человек?
– Тьфу!
Пепе потерял терпение.
– Будь проклята твоя мать, что родила тебя на свет таким дураком! Как проедусь по горлу ножом, будешь знать, чего бояться! Поумнеешь, да будешь мертвый!
Но человек только поднял голову и подставил горло:
– Режь!
Пепе отступил:
– Как же ты не боишься смерти?
– А чего ж ее бояться? Лучше от ножа, чем с голоду. Я три дня ничего не ел!
– Как же так? – удивился Пепе. – Совсем ничего? Разве может человек три дня совсем ничего не есть?
– Значит, может!
– Да, ведь, это, я думаю, страх как мучительно!
– Ты думаешь, а я знаю.
– Гм! – задумался Пепе. – Хорошо, что у меня есть вареная курица. На, половину. Съешь.
Только кости затрещали у человека на зубах.
– Теперь легче? – спросил Пепе.
– Теперь-то и еще хуже! – отвечал человек. – Только музыку послушал, на зубах похрустело! Если бы эта курица прожила еще лет десять, несла яйца да высиживала, я бы съел ее со всем ее потомством!
Пепе рассмеялся:
– Да она пела петухом! Ну, на тебе остальную половину. Прощай.
Тот даже в ответ ничего не сказал, – только куриные кости затрещали на зубах. Пепе шел и думал:
«Праздник, что ли, сегодня у купцов? Чего они не ездят! О, господи, до чего ленивы стали люди!»
В это время из леса вышел человек. Пепе даже подпрыгнул от радости.
– Стой! – завопил он. – Становись на колени и умоляй, чтоб я тебя сейчас тут же не зарезал! Но человек только посмотрел мрачно.
– Кто ты такой, чтоб перед тобой на колени становиться? И с чего это ты будешь людей резать?
Пепе рассердился:
– Ну, ну! Некогда мне с тобой разговаривать! Разговорился тут с одним, а он у меня курицу и съел! Видишь пояс, видишь нож. Вообще, мое дело такое, чтоб людей резать. Одним словом, я разбойник. И все тут! Разбойник! И выворачивай, значит, карманы!
– Ежели ты разбойник, так я тебя поздравляю! – мрачно отвечал человек. – Здорово сегодня будешь ужинать, как я карманы выворочу!
– А ты выворачивай!
– Дурак! Если б в них что-нибудь было, я бы сам еще третьего дня прожрал!
Пепе с отчаяньем всплеснул руками:
– Ужели тоже три дня не ел?!
Но человек посмотрел на него мрачно и с презрением:
– Обжора тот, кто каждые три дня ест! Мой дед, говорят, через три дня ел. И за это его в нашем семействе считали богачом. Мой отец ел через пять дней на шестой. А я ел каждую неделю. Эту неделю, впрочем, пропустил!
– Ах, будь прокляты его кишки! – схватился за голову Пепе. – На какого негодяя целую курицу стравил! Что ж мне теперь с тобой сделать? На, подержи нож, я распояшусь. Вот тебе пара сольди. Иди в деревню, поешь.
Человек схватил деньги и пустился бегом. А Пепе подумал:
«Если я буду разбойничать, – придется самому околеть с голода!»
И Пепе пошел, посматривая, – не видно ли по дороге купца. Как вдруг из куста высунулся ствол карабина, и такой голос, что у Пепе забились и задрожали жилы в пятках, – гаркнул из-за куста:
– Ни с места! Ложись!
Пепе попробовал было пробормотать:
– Я сам разбойник!
Но ствол ружья гулял взглядом у него по груди, словно рассматривая, где сердце.
– Ложись!.. Да не так, дурак! Лицом к земле. Вот этак! Теперь закрой лицо руками и лежи, пока я тебя не обшарю!
– Я щекотки боюсь!
– В первый раз в жизни вижу осла с короткими ушами. А смерти не боишься? Лежи, пока башку не расколотил.
И хоть было щекотно, но Пепе лежал, пока бандит ему развязывал пояс.
– Ишь напутал! Ишь напутал! А денег всего восемнадцать сольди! Видно, что глуп! С такими деньгами в дорогу идет. Вот и пояс я тоже возьму себе. Такому дураку нож оставлять. Теперь лежи и считай до пятисот. Да считай не торопись. Сосчитаешь, – можешь встать. Иди смирно, живи благочестиво. О встрече никому не говори. А утром, в полдень и вечером молись пресвятой деве за Луиджи. Будешь помнить имя?
– Буду!
Пепе полежал, сосчитал до тысячи, стараясь считать медленней. Сосчитал еще до пятисот, открыл один глаз. Никого. Встал, огляделся, ни души кругом.
Пепе помолился мадонне за Луиджи и пошел в Кальтаниссетту к святому отцу-епископу исповедоваться. – Что же теперь ему, Пепе, остается делать? Святой отец в Кальтаниссетте славился своею мудростью.
Пепе пришел к нему и заплакал:
– Так человек может и погибнуть. А я все-таки христианин. Когда был мальчиком, служил даже при церкви и всю мессу наизусть знаю. Святой отец ответил:
– Расскажи нам свое горе, а мы тебе, как нам святая Анна поможет, так и посоветуем. Чем ты теперь занимался, сын мой?
– Я был разбойником.
Святой отец покачал головой и сказал:
– Это нехорошо.
– Только я никого не ограбил. Меня ограбили.
Святой отец покачал головой и сказал:
– Это для души гораздо лучше.
Пепе вздохнул:
– Для души-то хорошо, телу только скверно. И зачем у души, словно у собаки хвост, тело выросло? Душа – огонь, тело – как дым. От души в доме тепло, а дым, будь он проклят, глаза ест!
Святой отец сказал:
– Ты рассуждаешь довольно правильно, и видно, что не совсем глупый человек. Скажи нам, что ж ты думаешь делать?
– Да делать, святой отец, я умею, что угодно. Только ничего не выходит. Занимался я до разбойничества землею. Как все соседи. Только у них растут апельсины, лимоны, виноград, – а у меня кактусы.
– Зачем же ты сажал кактусы? – удивился святой отец.
– Да я сажал апельсины, а вырастали кактусы!
Святой отец задумался:
– Гм… Сын мой!.. Не легко приискать тебе, в таком случае, занятие. Мы знаем еще только одно дело, где сажают апельсины, а вырастают кактусы. Вот что! Мы сделаем тебя патером.
– Меня?! – изумился Пепе.
– Тут есть одна деревушка. Когда как-то карабинеры поймали оттуда одного крестьянина по обвинению, что он разбойничает, – так добрый человек даже рот раскрыл от изумления: «Разве не все люди разбойники?» Туда, по чистой совести говоря, никто и идти не хочет. Ты говоришь, что мессу наизусть знаешь? Отправляйся-ка туда. Растолстеть ты там не растолстеешь. Но и с голоду не умрешь. И жизнь человеческая не пропадет. Вот тебе наше благословение.
Дали Пепе старенькую сутану, войлочную шляпу и пошел Пепе во вверенную ему деревню.
Деревенька была маленькая, но перед мадонной посреди улицы всегда горело свечей десять, – не меньше.
– Эге! – сказал себе Пепе. – Тут кой-что сделать можно.
Редкий день к нему не приходили исповедоваться.
– Я сегодня на заре человека у дороги зарезал. Что мне теперь делать, отец?
Пепе качал головой и говорил:
– Нехорошо!
Долго разъяснял, как скверно у людей отнимать жизнь.
– Тебе было бы приятно, если бы тебя зарезали?
И назначал:
– Положи тысячу поклонов, – или две, или три, – и больше не режь!
Тот клал поклоны, а потом шел и поджигал солому у соседа. Пепе говорил поучения, как не следует брать чужого, враждовать между собой и людей убивать. Его слушали и даже плакали.
И, слушая поученье, воровали друг у друга из кармана, а потом все вместе шли, кого-нибудь грабили и при дележке пускали друг другу нож в бок.
Пепе, наконец, пришел в ужас и отчаянье и пошел к святому отцу в Кальтаниссетту.
– Святой отец! – воскликнул он в слезах, кланяясь в ноги. – У меня опять ничего не выходит. Я говорю одно, – а они делают другое. Я говорю: «любите», – а они злобствуют. Помолятся и убивают. Послушают поученье и идут красть!
Мудрый отец вздохнул и покачал головой:
– Так было, есть и будет до скончания веков, – когда в сердце человеческом хотят насадить что-нибудь доброе. Сажают апельсин, а вырастают кактусы. Иди и не отчаивайся. Не у тебя одного, у всех то же самое.
И Пепе вернулся в деревню, где грабили и со слезами слушали поучения, что не надо брать чужого.
И каждый раз, как святому отцу из Кальтаниссетты приходилось видеть Пепе, – он улыбался и кивал головой:
– Что, брат, Пепе? Сажаешь апельсины, а растут кактусы?
И Пепе, улыбаясь, отвечал:
– А растут кактусы!

31. ПОЦЕЛУЙ
Сицилийская легенда
Герцог Руджиеро устал на охоте. День выдался счастливый.
Не успевал герцог убить одну серну, как прямо из-под ног его лошади вылетала другая.
Герцог несся за ней, и едва успевал спустить меткую стрелу с тетивы, – как из кустов вылетала новая серна. Серны, как молнии, мчались там, здесь, тут. Солнце светило то впереди Руджиеро, то позади, то с правого бока, то слева.
В конце гонцов, Руджиеро заблудился, – и когда оглянулся, солнце тонуло уж в море. Словно насмерть раненный, день умирал, – и его густой кровью был залит закат.
Руджиеро остановился под большим, развесистым деревом, расседлал и стреножил коня, – дал обет завтра, утром, помолиться мадонне вдвое дольше, положил под голову седло и, усталый, лег под деревом. В это время свежий ветерок, который всегда бежит по земле от заката, зашелестел в листьях дерева, – и дерево сказало Руджиеро:
– Спокойной ночи, милый рыцарь!
– С нами святая Розалия, святая Агата, святая Катерина! – вскочил Руджиеро. – Кто тут говорит?
Он обошел дерево кругом, – никого, – положил под голову седло и лег.
А дерево сказало:
– Пусть хорошие сны тебе предвещают счастье наяву!
Руджиеро вскочил.
– Кто говорит тут?
Но дерево стояло перед ним молчаливое, только шелестя
листами.
Руджиеро вынул кинжал и ударил в дерево. Словно масло, разрезал кинжал кору. Дерево молчало. Но вот кинжал, видно, тронул древесину.
Стон вырвался у дерева, так что Руджиеро отдернул руку: на конце кинжала теплилась капля крови.

– Будь проклята вся нечистая сила! – крикнул Руджиеро и обнажил свой святой меч.
Этот меч достался Руджиеро от отца. Задумав идти на освобождение гроба господня, отец Руджиеро призвал капеллана, при нем обнажил свой меч и дал страшную клятву не класть меча в ножны, пока святой гроб не будет освобожден. Когда Иерусалим был освобожден из рук неверных, отец Руджиеро, стоя на коленях в белой рубашке перед гробом господним, вложил меч в ножны и сказал:
– Я выполнил, господи, клятву. Теперь даю другую. Отныне этот меч будет вынут из ножен только во славу господню!
На смертном одре, передавая Руджиеро свой меч в ножнах, отец сказал:
– Дай клятву, что ты обнажишь этот святой меч только во славу господню.
И Руджиеро сказал:
– Аминь.
Руджиеро обнажил теперь меч и воскликнул:
– Во славу господню!
И изо всей силы ударил мечом по дереву. Страшным криком закричало дерево. Руджиеро рубил. Словно клочья теплого, еще трепещущего мяса, летели щепки.
Кровь лилась из дерева и брызгами летела кругом. Дерево кричало, стонало. И чем больше оно вопило, чем сильнее лилась кровь, – тем больше распалялся Руджиеро и рубил святым мечом. Наконец, дерево раскололось, и из него вышла в богатом, но странном уборе девушка такой красоты, что Руджиеро отступил, и святой меч бессильно опустился у него в руке.
– Не бойся меня! – сказала девушка, улыбаясь, как ангел. – Я такой же человек, как и ты!
– Я никого и ничего не боюсь! – пробормотал смущенный Руджиеро.
Девушка, любуясь, смотрела на него, на зелень, на траву, на деревья, на небо.
– Триста лет я не видала всего этого! – воскликнула она, всплеснув руками.
– Триста?! – с изумлением воскликнул Руджиеро. – Да на вид тебе не больше пятнадцати!
Девушка кивнула головой:
– Именно в этом возрасте меня и заточил демон в дерево за то, что я не хотела, забывши бога, отдаться ему. Он похитил меня накануне свадьбы.
– У тебя был жених?
Руджиеро показалось это неприятным. Девушка улыбнулась презрительной улыбкой:
– Он знал, что я заключена в дереве. Он слышал стоны. Но боялся даже подойти. Он умер, женившись на другой. Нет, я не люблю моего жениха.
– Кто же ты, и как тебя зовут? – спросил Руджиеро.
– Меня зовут принцессой Розамундой, – и моему отцу принадлежал тот замок, в котором живешь теперь ты, Руджиеро. И земли, которыми владеешь ты, должны были идти в приданое за мной. Тому минуло триста лет! – с грустью закончила она.
Руджиеро стоял смущенный.
– И такая неправда была на земле триста лет.
– Под этим деревом часто люди ложились отдыхать, – но, лишь услыхав, что дерево говорит, кидались прочь, куда глаза глядят! Пока не пришел ты, храбрый витязь, со святым мечом.
– Как же нам устроиться на ночлег? – с недоумением оглянулся Руджиеро.
– Если хочешь, поедем, – она улыбнулась, – в наш замок. Я отлично помню дорогу. Я только о ней и думала триста лет!
Руджиеро снова оседлал коня, посадил Розамунду впереди себя, и они поехали в замок.
Еще подсаживая принцессу на коня, Руджиеро подумал: «А она-таки тяжеленька для такой девушки!» Теперь же, поддерживая Розамунду на седле, он думал: «Словно из железа слита. Не то, что наши женщины, человеку дотронуться страшно! Вот это была бы жена рыцарю!»
Три дня ходил мрачный по замку Руджиеро, а на четвертый еще мрачнее пришел к Розамунде и сказал:
– Мне чужого, видит господь, не нужно. Но и уходить из этого замка, где я родился, где умер мой отец, мне было бы тоже тяжело. Что сказала бы ты, принцесса, если бы тебя стали звать герцогиней Руджиеро?
Принцесса улыбнулась:
– Не успела я освободиться из дерева, а меня хотят заточить в каменную башню. Впрочем, на этот раз я сама готова молить бога, чтоб просидеть здесь триста лет.
И взглянула на Руджиеро так, что кровь прилила юноше к голове.
Он позвал своего капеллана и сказал:
– Приготовь, отец, на завтра капеллу. Да укрась ее получше: ты будешь венчать меня с принцессой Розамундой.
И назавтра, в присутствии всех вассалов, Руджиеро и Розамунда стали мужем и женой пред господом богом и добрыми людьми.
Ног под собой не чувствовал от радости Руджиеро, когда шел из церкви.
Ног под собой не чувствовала от радости Розамунда, когда шла с Руджиеро из церкви.
Но Руджиеро показалось, что кто-то шепчет ему на ухо. Руджиеро прислушался.
– А ведь жена-то твоя из дерева! – сказал голос и засмеялся.
– Экую невидаль сообщает мне сатана! Кому ж как не ему? Будто я сам не знаю! – подумал Руджиеро.
– А ведь жена у тебя из дерева! – шепнул ему голос в другое ухо и захохотал.
И от этого хохота холодком повеяло в сердце Руджиеро. Когда они остались одни, – Руджиеро взял свою жену за плечо:
– Теперь ты…
И остановился, словно онемел. Плечо было деревянное. Он схватил ее руку. Сквозь платье чувствовалось дерево. Руджиеро схватился за голову.
– Будь ты проклята, чертова колдунья! – завопил он. – Почему ты раньше не сказала мне, что ты деревянная?!
И он схватился за меч.
– Не убивай меня! – в ужасе, в слезах закричала Розамунда и упала на колени.
И стук дерева по каменным плитам заставил от ужаса и отвращения задрожать Руджиеро.
– Не убивай меня! Какая же я колдунья, если я принимала благословение святого отца! А почему я не сказала тебе раньше? Звезды по ночам, когда я сидела у окна, спорили с моими слезами: их больше или слез моих. И были побеждены. Почему я не сказала тебе? Разве моя вина, что я с первого взгляда так полюбила тебя? Не убивай меня! Ты сильный и мудрый! Разрушь чары злого духа!
Руджиеро приказал сложить во дворе замка костер и собрать всех старух из своих владений.
– Слушайте вы, ведьмы! – сказал он. – Видите, что это?
– Костер, как будто! – дрожа, отвечали старухи.
– Вы все, я знаю, колдуньи. Все, сколько здесь есть! Так вот что. Моя жена испорчена. Это все штуки дьявола. Вы ему служите, – вы и расколдуйте мою жену. Слушайте: или через три дня моя жена будет, как все женщины, или я вас сожгу во славу божию!
Три ночи подряд колдовали старухи. Варили снадобье, пели, плясали голые. Творили бесчинства. С ужасом и отвращением сидела среди них Розамунда. В ужасе дрожал весь замок, когда исступленные старухи выли, призывая сатану.
А на четвертый день, утром, на дворе замка ярко вспыхнул костер, и старухи с воем, в корчах, сгорели в пламени во славу господню: Розамунда оставалась, как была – деревянной. Руджиеро призвал к себе своего капеллана:
– Большую ошибку я сделал в отчаянии, что обратился к помощи дьявола. Хорошо, что поправил ошибку тем, что сжег ведьм на костре. Вот что, отец. Созови со всей Сицилии всех отцов, всех братьев-монахов, известных праведной жизнью я тем, что они угодны господу. Изгоните дьявола из моей жены.
Капеллан разослал гонцов по всей Сицилии. И в замок начали стекаться монахи, патеры из всех церквей, из всех монастырей.
Шестьдесят патеров отслужили торжественную мессу. В хоре пело восемьдесят монахов.
И они принялись заклинать Розамунду, изгоняя из нее беса. Самые страшные заклятия говорили они вплоть до самого вечера.
Даже бесстрашный Руджиеро дрожал от ужаса, глядя на это. Розамунда в ужасе, с криками, каталась по полу. И слышался стук дерева по каменным плитам. Измученные патеры и монахи замолчали, переглянулись, – и самый старший из них, отшельник, седой, как лунь, столетний, сказал:
– Больше мы не знаем заклинаний. Больше заклинаний нет!
И они молча пошли из замка.
В горе, в отчаянье вернулись Руджиеро и Розамунда в замок. Она сидела и рыдала. Он стоял у окна.
Выла весна. Цвели апельсиновые деревья. Словно завороженный стоял сад, облитый лунным светом. На ветку около самого окна прилетел соловей и рассыпался трелью. Сердце перевернулось у Руджиеро.
– Все зовет к любви. А мы?.. Ни на небе, ни в аду нет средства сделать нас счастливыми.
И Руджиеро глядел на благоухающую, цветущую землю.
– А на земле? – щелкнул вдруг соловей.
Руджиеро с ужасом взглянул на него.
– Мне послышалось.
И он продолжал думать:
«Ни огонь, ни вода, ничто не может вернуть Розамунде человеческую прелесть».
– А поцелуй? – щелкнул соловей.
Закатился трелью, словно расхохотался, и упорхнул, прежде чем Руджиеро успел опомниться.
Руджиеро повернулся и подошел к плачущей Розамунде, с дрожью взял ее за твердые, деревянные плечи. Она с глубоким страданием взглянула ему в глаза. Он нагнулся и долгим, долгим поцелуем поцеловал ее в уста. И вдруг почувствовал он сквозь платье, что под его руками затрепетало мягкое, теплое, человеческое тело.
– Розамунда! – радостно вскрикнул он и безумно стал целовать губы, теплые, влажные, открытые. – Розамунда!
Она трепетала всем телом, гибким, мягким и нежным. И они смеялись от радости, как дети.
– Давно бы ты поступил так! – говорила Розамунда, отвечая на поцелуи Руджиеро.
– Но почему ж ты мне не сказала?
– Я не знала!
А соловей, где-то в пахучих ветвях кудрявого апельсинного дерева, закатывался трелью за трелью, – словно умирал от хохота над недогадливостью людской. А луна лила свой яркий свет, и цветы благоухали. И казалось, что это благоухает лунный свет. Так была исцелена принцесса Розамунда, герцогиня Руджиеро.
Я записал эту легенду так, как ее только что слышал, так, как она выросла вместе с другими цветами на этом прекрасном острове, под голубым небом и горячим солнцем.

32. ЗВЕЗДОЧЕТ
Из китайских сказок
В Китае, как это всем известно, существует обычай, что богдыхан дерет за косу придворного звездочета, когда тот сообщает ему, что дни стали убывать.
Обычай этот ведется издавна, – и еще в глубокой древности всегда делалось так.
Когда дни начинали делаться короче, а ночи длиннее, – придворный звездочет торжественно и с церемониями являлся к богдыхану сообщить ему эту новость.
Богдыхан принимал его, сидя на троне, окруженный всем своим придворным штатом.
Звездочет делал, сколько полагалось, поклонов и говорил, дрожа от страха:
– Сын неба, брат солнца и старший родственник луны, могущественнейший повелитель земли и морей, пусть драконы всегда будут благосклонны к тебе! Я принес тебе известие: с сегодняшнего дня дни начнут убывать.
Богдыхан, по обычаю, говорил:
– А ну-ка, ну-ка, подползи сюда, червяк, осмелься повторить, что ты сказал!
Звездочет, не помня себя от страха, подползал на коленях так близко, чтоб богдыхану стоило только протянуть руку, чтоб взять его за косу, – и говорил, наклонясь к земле:
– С сегодняшнего дня дни начнут убывать!
– Как же так? – строго спрашивал его богдыхан. – Дни будут становиться все короче, а ночи все длинней.
– Так что меньше будет оставаться времени для труда, для веселья, для молитв, для мудрых разговоров, и больше для лени, для сна, для лежебокства? Не так ли? – спрашивал богдыхан.
– Так, повелитель вселенной.
– Что же ты за звездочет, и чего же ты смотришь? – восклицал богдыхан. – Подай-ка мне сюда свою негодную косу!
Звездочет обертывал косу желтым шелковым платком и подавал ее богдыхану.
И богдыхан начинал его таскать за косу «в поучение всем». Это не было простой церемонией, одной из десяти тысяч двух китайских церемоний.
Обычай требовал, чтоб богдыхан таскал звездочета за косу до тех пор, пока не только у богдыхана, но и у звездочета не выступит от усталости на лбу пот. И богдыханы всегда точно исполняли обычай. Богдыхан Юн-Хо-Зан был не только премудрым, но и добрым богдыханом.
Вступив на престол небесных драконов, он глубоко задумался над обычаем брать звездочета за косу по случаю убывания дней.
– Это ведется издавна, – однако улучшения нет. Дни, в свое время, каждый год начинают все равно убывать, а ночи становиться длиннее. Так говорят все старые летописи. Очевидно, звездочет тут ни при чем. За что же наказывать беднягу? И не пора ли отменить этот жестокий обычай, в котором я не вижу смысла?
Все придворные, конечно, поспешили заявить, что богдыхан тысячу раз прав, и громко восславили его мудрость.
Только один старый мандарин Тун-Ли-Чи-Сан поднял вверх указательные пальцы обеих рук в знак почтения и покачал головой из стороны в сторону:
– Ой! Я боюсь, чтоб с нашей страной не случилось какого-нибудь несчастия из-за отмены старого обычая! Юн-Хо-Зан был добр и улыбнулся страхам Тун-Ли-Чи-Сана.
– Конечно! – с поклоном сказал старый Тун-Ли-Чи-Сан. – Ты можешь поступать, как советует тебе твоя собственная мудрость. Но только я думаю, что и наши предки, да будет всегда благословенно их имя, не были глупы. Раз они установили такой мудрый обычай!
– Отлично! – улыбаясь сказал Юн-Хо-Зан. – Вот ты и разыщи нам, в чем состоит мудрость этого обычая, – и я даю клятву верно ему следовать!
– Я не знаю, в чем тут состоит мудрость! – покачал головою из стороны в сторону Тун-Ли-Чи-Сан. – Но раз предки установили такой обычай, в нем должна быть заключена какая-нибудь мудрость!
Между тем, приблизилось обычное время, когда дни должны были начать убывать.
Особым постом изнурив свое тело так, чтоб его поскорее прошибал пот, и помолившись предкам, придворный звездочет, по обычаю, сообщил блюстителю дворцовых церемоний, что он имеет сделать богдыхану весьма важное сообщение.
Тот предупредил об этом богдыхана, – и в назначенный час звездочет, – чтоб не утомлять богдыхана, сделав 686 поклонов в соседней комнате, – был на коленях введен в зал.
Едва дыша от страха, он сделал пред богдыханом остальные 14 поклонов и сказал:
– Сын неба, брат солнца и старший родственник луны, да будут благосклонны к тебе все драконы! С сегодняшнего дня ночи станут делаться длиннее, а дни короче. Казни меня за это как хочешь!
Юн-Хо-Зан улыбнулся и ответил:
– Что ж с этим делать! Это всегда так было, и наказывать тебя не за что! Иди спокойно и считай звезды, стараясь делать это честно.
Ушам своим не верил звездочет.
Ног под собой не чувствовал от радости, когда делал богдыхану благодарственные поклоны.
Преступил даже этикет, сделавши двумя поклонами больше, чем следовало. Добрый Юн-Хо-Зан улыбался.
Придворные в один голос славили его мудрость за отмену жестокого обычая.
Один старик Тун-Ли-Чи-Сан качал головой из стороны в сторону, предчувствуя неминуемое несчастие.
Известие о том, что жестокий обычай тасканья звездочета за косу уничтожен, – с легкостью и быстротой ветра распространилось по всей стране. Все славили мудрость богдыхана.
И через десять дней пятнадцать юношей из лучших мандаринских фамилий явились к блюстителю дворцовых церемоний, поклонились и сказали:
– Мы хотим послужить богдыхану ученьем считать звезды. Мы желаем быть придворными звездочетами.
Блюститель дворцовых церемоний поблагодарил их и принял в звездочеты.
Как отказать человеку, который хочет быть звездочетом? На каком основании? Звезды может считать каждый. Если они на этом поприще хотят послужить богдыхану?
Через три дня явилось еще сто юношей лучших и знатнейших фамилий.
А затем желающие стать придворными звездочетами начали являться каждый день.
Никто не хотел ни служить, ни судить, ни писать, ни командовать войсками, – все хотели быть звездочетами.
Не стало ни судей, ни военачальников, ни главных писарей, – все кругом были только звездочетами.
Не только все юноши знатных фамилий, но даже многие из стариков записались в придворные звездочеты. И все дела пришли в упадок.
По истечении года, когда снова пришло время убывания дней, в зал богдыхана вошел уже не один звездочет, – а целая толпа звездочетов, молодых, пожилых и совсем старых, и в один голос объявила, что дни стали убывать.
Шум был такой, что богдыхан должен был даже заткнуть уши.
С недоумением обратился он к старому Тун-Ли-Чи-Сану, который сидел около и покачивал головой из стороны в сторону:

– Что мне с ними делать?
Старый Тун-Ли-Чи-Сан поклонился и сказал:
– Я нашел премудрость, заключавшуюся в древнем обычае предков!
Сейчас же после приема звездочетов богдыхан принял Тун-Ли-Чи-Сана с глаза на глаз в комнате совета и разрешил ему:
– Говори, действительно, то, что ты думаешь!
Тун-Ли-Чи-Сан много раз поклонился, поблагодарил за позволение и сказал:
– Старинные летописи, которые я читал в течение этого года, пока все записывались в звездочеты, повествуют, что не только никогда при дворе богдыхана не было более одного звездочета, – но иногда двор оставался даже и вовсе без звездочета. Так что приходилось назначать в звездочеты силою, в наказание за проступки и дурное поведение. Обычай быть оттасканным за косу до того пугал всех, что только самый ленивый и праздный из молодых людей соглашался идти в звездочеты и подвергаться наказанию в присутствии всех. Да и такой, как мы видим, находился не всегда. С мудрым уничтожением этого мудрого обычая никто не захотел быть, кроме как звездочетом. И дела страны пришли в упадок. Всякому хочется стать придворным звездочетом. Только звездочетом, и никем более! Звездочет пользуется всеми прелестями придворной жизни, и пойди, усчитай его: делает ли он свое дело? Он говорит: насчитал пока 10 000 звезд. Где они? Он показывает пальцем на небо. Проверь его! И все только считают звезды. Воля твоя, и решение принадлежит твоей мудрости, но я нахожу обычай предков не лишенным рассудительности!
Юн-Хо-Зан отпустил его мановением руки и долго сидел в задумчивости.
Выйдя же из задумчивости, он приказал созвать весь двор и сказал:
– Вот дела в нашей стране пришли в величайший упадок. В этом я вижу наказание неба и мщение духов предков за неисполнение их премудрых обычаев. А потому я объявляю, что впредь буду свято исполнять обычаи предков, и со следующего же года восстановляется обычай драть за косу придворного звездочета, если он сообщит, что дни начинают убывать. Вы слышали? Теперь ступайте, и будем надеяться, что наше послушание заставит смилостивиться разгневанных предков и праведное небо.
Все придворные в один голос восславили мудрость богдыхана, но на следующий же день половина звездочетов пожелала перейти на какие-нибудь другие должности.
С каждым днем число звездочетов таяло, как кусок льда на солнце.
А когда, через год, снова настало время убывать дням, в зал, дрожа от страха, вполз на коленях всего один, прежний звездочет.
Это был самый ленивый и праздный из молодых людей. Но и он хотел накануне отказаться от звания звездочета и сделаться судьей. Ему не позволили только, чтоб не нарушать этикета.
Сделав остальные 14 поклонов пред богдыханом, он, заикаясь от страха, сказал:
– Сын неба, брат солнца, старший родственник луны, пусть все драконы охраняют тебя и день и ночь. Дни нынче стали короче, а ночи длиннее, – но клянусь всеми моими предками и всеми моими потомками, я в этом не виноват! И заплакал.
Юн-Хо-Зан улыбнулся, подозвал его поближе, взял сквозь желтый шелковый платок за косу и принялся таскать во всем согласно с обычаем предков. Напрасно звездочет кричал: – Я вспотел уж! Я вспотел!
Юн-Хо-Зан продолжал таскать его за косу, приговаривая:
– Я тебе покажу, червяк, как сообщать богдыхану неприятные известия.
Так был восстановлен в Китае мудрый обычай предков. И дела страны, – как говорят летописи, – в скором времени процвели.

33. ИБРАГИМ АЛАЧ
Македонская легенда
Это не колокольчики стад звенят в горах, – это звенит копытами по горной тропинке сухой, проворный, как коза, горбоносый конь Ибрагима Алача.
Это не искры сыплются от кремней по дороге, – это вспыхивает на солнце золотая насечка на пистолетах, на кинжалах, на ятагане Ибрагима Алача. Зачем спускается с гор Ибрагим?
Сегодня день Великого Всадника [45] . День святого Георгия. Велик аллах!
Он создает птиц, – он же рассыпает им корм по земле. Он создал горы, чтобы жить.
А долины покрыл золотыми нивами, зелеными лугами, стадами, сербами и болгарами.
Каждый год, в день Великого Всадника, «господа» спускаются с гор, чтоб назначить сербам «четели» [46] . Кому сколько платить. Три крови на Ибрагиме.
Три магометанских крови, – потому что кровь «райя» [47] и не считается за кровь.
Но едет он спокойно и беззаботно, рука на рукоятке пистолета, ничего, никого не боясь.
Много чего знает Ибрагим, – только одно не знает: страха. Весело глядит он вниз на долину, – и под тонкими черными усами улыбаются губы Ибрагима. О веселом думает человек.
Думает он, должно быть, какие «зулумы» [48] возьмет с неверных собак.
И «господа», которые спускаются с гор в долину назначать сербам «четели», – видя веселого Ибрагима, улыбаются и думают:
«Будет о чем поговорить! Что на этот раз выдумал головорез?!»
Потому что Ибрагим Алач считается головорезом даже албанцами. Тихо в Рибовице.
Ибрагим едет по пустым улицам, узенькими коридорами между стен без окон, – потому что кто же здесь делает окна на улицу?
И пословица старосербская говорит:
«Если строишь дом в Ипеке [49] , не делай окон на улицу; если в Приштине, пожалуй, сделай, только повыше от земли; в Призрение, если крепки железные решетки, можешь даже отворять окно, – когда на улице никого нет». А Ипек рай пред Рибовицей.
Ибрагим останавливает коня пред калиткой и свистит. В тот же миг из калитки выходит серб без шапки. Он ждал по ту сторону калитки, когда его свистнут.
Ждал, и сердце его билось по стуку копыт коня Ибрагима.
– Здравствуй, господин! – говорит серб, рукою касаясь земли, и держит стремя Ибрагиму.
Ловко, как кошка, соскакивает с коня Ибрагим и идет в дом к сербу.
Считает у него скот, говорит:
– А нынче хорошо зазеленело в полях.
Делает на двух «четелях» заметки, сколько в этом году платить сербу, – одну дощечку отдает ему, другую прячет к себе в сумку за седлом.
Даже не смотрит дрожащий серб на дощечку. Сколько там нацарапано.
До Михаила архангела времени много [50] . Успеет насмотреться. Ибрагим Алач объехал всех «своих» сербов и повернул коня на базар.
Дело сделано, теперь можно и повеселиться. «Четели» назначены, теперь можно заняться и «зулумами». На краю базара лавка Данилы.
Ибрагим трогает повод. Конь, перебирая точеными ногами и косясь на разложенную зелень, останавливается у лавки Данилы.
– Здравствуй, господин! – говорит Данило, бледнея и касаясь рукою земли. Ибрагим смотрит на него с улыбкою.
Достает из-за пояса шелковый платок, наклоняется с седла, захватывает в горсть бобов из кошелки, завязывает в шелковый платок и кидает в лицо Данилы.
Данило кланяется, касаясь рукою земли, и с ужасом глядит на платок. Ибрагим уже проехал дальше.
Данило развязывает шелковый платок и считает бобы. Ноги у него подкашиваются, глаза становятся мутными, дрожит отвисшая нижняя губа.
И долго он понять не может, что говорит ему покупатель, пришедший купить зелени. Ошеломило человека.
А Ибрагим окликнул уж скотовода Марко, выгнавшего на базар поганых свиней.
– Поганый!
– Здрав будь, господин! – низко кланяется Марко. Ибрагим, не торопясь, достает две гильзы. Высыпает из дробницы двенадцать картечин. Шесть сыплет в одну гильзу и затыкает пыжом.
В другую насыпает сначала пороху заряд, забивает пыжом. Марко, дрожа, испуганными глазами смочит на то, что делает Ибрагим.
Ибрагим, не торопясь, кладет и в эту гильзу шесть картечин, забивает пыжом и кончиком кинжала чертит на гильзе знак:
– Это будет значить: «для Марко».
Он прячет свою гильзу с порохом в патронташ, который идет по поясу, а другую, с одними картечинами, подает Марко.
– В день Великого Воина я приду опять. От тебя будет зависеть, куда получить свой заряд: в карман или в лоб. Что тебе лучше, то и выбирай.
– Счастлив будь, господин! – бормочет Марко, пряча гильзу за пазуху и все еще кланяясь, хоть Ибрагим уже проехал дальше.
Рука у него ходит ходуном, и долго Марко не может найти даже собственной пазухи.
Ибрагим встретил приятелей – «господ», которые тоже уж назначили «своим» сербам и болгарам и «четели» и «зулумы», – и всех их позвал в гости к Мирко. Самый богатый гяур [51] во всей Рибовице. Знает Мирко, что господин его не минет. Спрятал дочь в погреб. Посмотрел на жену:
– Кажется, не хороша?
Но махнул рукой:
– Ступай и ты в погреб. Лучше будет! Один с работниками господам услужу.
С низкими поклонами встречает Мирко своего господина и чужих господ.
– В прошлый день Великого Воина я видел у тебя дочь. Тогда еще была девчонка, теперь прошел год… Где она?
– Девушки плохие жильцы. Не успел оглянуться, уехала жить в другой дом. Вышла замуж моя дочь! – улыбаясь и кланяясь, отвечает Мирко.
– Жаль, – мрачно говорит Ибрагим, – скажи жене…
– Жена к соседям ушла! – кланяется Мирко.
– Ну, а бараны у тебя дома или тоже к соседям в гости ушли?
– Бараны дома! – старается как можно веселее смеяться Мирко.
– Жарь их.
До позднего вечера бражничает Ибрагим со своими гостями. Угощает их как только можно лучше.
А когда взошла луна, и при ее свете узенькой белой ниточкой засверкала на горе тропинка, Ибрагим поднимается с места.
Заседланные кони уж нетерпеливо бьют копытами о землю.
– Сколько было барашков? – спрашивает Ибрагим, доставая кошелек.
Мирко смотрит на него с удивлением, даже» с испугом.
– Сколько было барашков? – Не слышишь? – уж сердито повышая голос, спрашивает Ибрагим, и брови его заходили ходуном.
Все «господа» смотрят на Ибрагима с удивлением. А он перебрасывает из руки в руку кошелек и звенит серебром.
– Сколько было зажарено барашков?
– Что их считать? – бормочет Мирко. – Было шесть…
– Почем теперь барашки?
– Да стоит ли даже думать об этом, господин…
Брови Ибрагима сдвинулись сурово и страшно. Рука, кажется, потянулась к ятагану.
– К тебе не разбойники приехали, собака. Говори, сколько стоит барашек…
– Три пиастра! Три пиастра! – спешит ответить трясущимися губами Мирко.
Он не знает, не во сне ли ему это снится. И только думает:
«Если сплю, поскорей бы проснуться!»
– Барашки были хороши! – успокоившись, говорит Ибрагим. – За таких барашков не жаль заплатить и по пяти пиастров!
Мирко вздыхает с облегчением и кланяется с благодарностью.
– Куры?
– Ну, что кур считать? Что может курица стоить?
– Куры, тебя спрашивают?
– Ну, полпиастра, господин. Полпиастра, господин.
– Куры были жирные. Мне подарков не надо. Такая курица стоит целый пиастр! Их было зажарено десять…
– Ну, хоть было зажарено и пятнадцать, – будем считать, что десять. – Пятнадцать кур – пятнадцать пиастров. Да тридцать за барашков. Ну, все остальное, будем считать, пятнадцать пиастров еще. Пятьдесят пиастров за все угощение. Довольно?
Мирко одной рукой дотрагивается до земли, другой касается лба и сердца.
Радостная улыбка у него по всему лицу:
– Господин!..
– Ну, так плати мне пятьдесят пиастров, – и мы едем. Пора! спокойно говорит Ибрагим. Все «господа» разражаются хохотом. Только один Ибрагим спокоен. – Ну, что ж ты стоишь? Плати пятьдесят пиастров. Сам сказал, что угощенье стоит столько. Плати «таш-парази» [52] .
Нетвердыми шагами идет Мирко в Другую комнату, стараясь улыбнуться, выносит деньги и с низким поклоном подает их Ибрагиму.
Ибрагим пересчитывает пиастры, говорит:
– Это недорого! – Кладет их в кошелек, прячет кошелек за пояс, как кошка, вспрыгивает на седло. И в ночной тишине зазвенели по каменистой тропинке, как колокольчики удаляющегося стада, копыта коней «господ», уезжающих к себе в горы до дня Великого Воина.
В день Великого Воина, архангела Михаила, снова «господа» спускаются с гор в «свои» долины.
Собирать «четели» и «зулумы», назначенные в день Великого Всадника.
Снова едет Ибрагим, сверкая золотой насечкой на пистолетах, кинжалах, ятагане, по мертвым улицам Рибовицы, и сухопарый конь его стучит копытами по мерзлой земле, словно гроб заколачивают.
Ибрагим останавливается у низеньких калиточек, достает из сумки за седлом дощечки, по ним пересчитывает пиастры «своих» низко кланяющихся сербов и болгар. «Четели» собраны. Ибрагим выезжает на базар.
Торговец Данило уж ждет его на пороге лавчонки, дрожащий, встречает низким поклоном. Ибрагим останавливает коня.
– Не потерял ли я тут, около твоей лавки, шелкового платка в день Великого Всадника? – спрашивает Ибрагим.
– Верно, господин! – с бледной улыбкой отвечает Данило, доставая из-за пазухи платок. – Шелковый платок с золотом. Я сохранил его в целости!
И он дрожащею рукою подает Ибрагиму платок. Ибрагим, не торопясь, развертывает платок. Данило меняется в лице.
Ибрагим пересчитывает золотые и, подбрасывая их на ладони, спрашивает:
– Все?
Данило становится белым под пристальным взглядом Ибрагима, дрожит всем телом.
Голос его становится каким-то странным, глухим, чужим.
– Сколько было бобов… – с трудом выговаривает он.
– Собака! – спокойно говорит Ибрагим, и в голосе, и во взгляде его отвращение, презрение.
– Собака! В каждом пальце у меня больше ума, чем у тебя в голове! Собака!.. Ты думал: «Господин не считал бобов». Мне не нужно глядеть, я на ощупь сочту, сколько. Я дал тебе двенадцать бобов, а ты мне возвращаешь одиннадцать золотых?!
Ибрагим медленно считает, опуская золотые в кошелек:…девять… десять… одиннадцать… двенадцать… Отчаянный визг Данилы заставляет вздрогнуть всех на базаре и шарахнуться в сторону. Ятаган Ибрагима, словно молния, сверкнул. Данило держится за левое ухо, сквозь пальцы у него льется темно-алая кровь.
Отрубленное окровавленное ухо валяется у его ног. Весь базар, при блеске ятагана, от ужаса широко раскрывший глаза, теперь уже глядит успокоенно:
– Только ухо!
А Ибрагим уж поманил к себе из толпы Марко. Ежесекундно наклоняясь, чтоб коснуться рукою земли, Марко приближается к Ибрагиму.
– Будь здрав, господин!
Ибрагим смотрит на него с презрением и шарит в патронташе.
– Твой заряд цел. Хочешь получить его в карман или в голову?
– Я надеюсь получить его в карман! – отвечает, стараясь улыбнуться. Марко. – Только прости меня, господин. Ты мне тогда не сказал, а я побоялся спросить. Что ты желаешь иметь? Овец или коз?
– А ты что же приготовил? – строго спрашивает Ибрагим. – У меня есть и овцы, и козы. Что тебе будет угодно, господин! – отвечает с поклоном Марко, показывая на стадо, пригнанное на базар.
– Хорошо! – спокойно и с удовольствием говорит Ибрагим. – Я возьму шесть коз…
У Марко – вздох облегчения. Словно тяжесть упала с него. Он с жадностью глядит на своих жирных, косматых овец.
– …и шесть овец! – спокойно добавляет Ибрагим. Марко бледнеет, начинает пошатываться на ногах. – Гони тех и других во двор к Мирко. Я еду к нему есть.
У Марко в глазах на момент ненависть, но он спешит поклониться.
Марко гонит коз и овец во двор к Мирко. У Мирко уж все готово к приему господина. Дом полон чада. Кипит, шипит все жареное, вареное.
Мирко с поклонами, с улыбкой, которая даже кажется радостной, встречает «своего албанца».
– Вот что, Мирко, – говорит Ибрагим, садясь есть, – я отдохну, а ты пока прогони ко мне моих коз и овец. Мне не хочется их гнать самому. Да скажи там, у меня дома, чтоб прислали мне патронов, – я мало захватил.
Мирко кланяется и спешит исполнить приказание. Перед вечером он возвращается с патронами.
– Все исполнено, как ты приказал! – с радостной улыбкой сообщает он. У него сияющее лицо.
Ибрагим, улыбаясь, глядит на него и на патроны.
– Мирко, ты потерял два патрона. Мирко смотрит с удивлением и легким испугом:
– Мог ли я, господин?.. Я нес патроны, – твои патроны! – как собственные деньги. Сколько мне дали у тебя дома, господин, столько я и принес. Приедешь домой, – спроси. Они скажут, что дали…

– Мирко, ты потерял два патрона! – спокойно повторяет Ибрагим, но уже брови его сдвинулись. Глаза смотрят зло, углы губ опустились от презрительной улыбки. – Ты потерял два патрона, собака. Ведь ты пригнал ко мне весь мой скот?!
– Весь, господин! Мирко бледнеет, дрожит.
– Чего ж ты бледнеешь, собака? Ты пригнал шесть коз и шесть овец?
Мирко молчит.
– Тебе дали столько патронов, сколько голов скота ты пригнал. Так было заранее приказано дома. Тебе дали, значит, двенадцать патронов?!.. Или ты украл у меря две головы. Молчишь, собака?..
Ибрагим достает пистолет.
Мирко хочет крикнуть, но у него перехватывает дух. Он открывает рот, но не может пошевелить губами. Ибрагим, спокойно развалясь, целит ему в лоб. Ибрагим с интересом, с удивлением смотрит на то, чего он не знает. На страх.
Он смотрит, как у Мирко сами подгибаются колени, как вытягивается лицо, как становятся бессмысленными глаза, как они закрываются слезами. Смотрит, как каждая жилка, каждая морщина дрожит у Мирко. Все лицо дрожит, как кисель. И с отвращением нажимает курок пистолета. Выстрел.
Мирко взмахивает руками, откидывается назад и валится набок.
Ибрагим встает, прячет за пояс пистолет и шагает через тело, на ходу бросив только мельком взгляд. Между глаз. Выстрел был хорош.
Ибрагим вскакивает на коня и спокойно, не торопясь, едет назад, к себе в горы.
И словно колокольчики удаляющегося стада, звенят копыта коня по подмерзшей от ранних заморозков земле.
И голубыми огоньками вспыхивают при ярком свете луны искры насечки на пистолетах, кинжалах, ятагане Ибрагима Алача.

34. Георгий Войнович
Македонская легенда
Это не Вардар, напившись кристальных вешних вод от тающих горных снегов и опьянев, белый от пены, бурный, с ревом несется, подбрасывая на гребнях своих стволы столетних деревьев, катя огромные камни, все разрушая на пути, – это Яшар-паша едет по долине Вардара.
Впереди него несутся крики ужаса, за ним путь улит слезами.
В злую минуту взглянул злой албанец на долину Вардара, – и резнули ему глаза трепетные огоньки свечей в окнах церквей. Много церквей настроили «райя» по долине. И сказал паша:
– Разрушу все до основания. Клянусь, – каждый камень, на котором есть знак креста, переверну два раза!
Шло за Яшаром его отборное албанское войско, жестокое и злое.
Шли с кирками, с ломами, с заступами рабочие, чтоб подрывать и ломать церкви.
И куда ни придет Яшар, в том селении только грохот раздастся, и столб пыли, словно дым густой, взовьется к небу. Плакала «райя» и с ужасом говорила:
– Пришел конец света, и антихрист идет по земле.
Сидел Яшар на площади, на узорном ковре, на шитых подушках и курил кальян.
А каменщики и землекопы работали заступами, кирками, ломами, подрывали и подламывали церковь.
Яшар махал платком, – и по этому знаку рабочие давали последний удар. Треск, грохот раздавался. Рушился купол, стены. Ураганом взвивалось вверх облако пыли. И когда пыль проходила, только груда камней лежала вместо церкви, и как саваном, белою пылью были покрыты все дома, все улицы местечка, словно в саваны одетые, покрытые белою пылью, стояли люди. Земля вздрагивала от ужаса. А люди плакали и терпели. Яшар-паша шел дальше и дальше разрушал. В Липьяне к старому собору собралася «райя» и в ужасе глядела на стены, от старости поросшие мохом:
– Ужели и этого старика не пощадит паша?!
Никогда еще столько свечей не пылало в соборе. И день, и ночь духовенство пело молебны, и народ плакал и молился.
Тихо было кругом Липьяна. Изо всех деревень народ ушел в город молиться и плакать. Но вот по дороге раздались крики ужаса. Это бежали обезумевшие от ужаса жители соседнего местечка:
– К вам Яшар идет! К вам Яшар идет!
А по пятам за ними гнались, сверкая оружием, албанцы Яшара, злые и радостные. Ехал, окруженный блестящею свитой, Яшар. Шли, словно могильщики, с заступами землекопы, с кирками и ломами каменщики.
Прошли они, звеня и гремя, по мертвым улицам Липьяна, – и остановились на площади, против собора.
Усмехнулся Яшар, увидев целое море огоньков в узеньких, стрельчатых окнах старого, от старости позеленевшего собора. И сказал он своим приближенным албанцам:
– Гоните райю из собора. Сейчас начнем подкапывать стены.
А солдаты Яшара стали подальше от домов: – Такая громада – собор рухнет, – земля содрогнется, и домам не устоять. Весь город рухнет вместе с собором.
Приближенные албанцы протискались сквозь толпу к дверям собора и крикнули:
– Выбегайте, собаки. Сейчас начнем подкапывать стены. Рухнет, раздавит вас, как кучу червяков.
Но народ, который был в соборе, в один голос отвечал:
– Не пойдем из собора! Рушьте его на наши головы! Здесь отпевали наших прадедов, дедов, отцов. Здесь отпоют и нас.
И духовенство запело, отпевая народ, решивший умереть. Яшар усмехнулся:
– Глупые! Когда молния летит в вековой дуб и разбивает его в щепки, – разве она думает о мошках, которые сидят на его листьях? И если несколько собак приютилось под деревом, разве это заставит молнию изменить свой полет? Яшар – молния аллаха.
И он дал знак землекопам и каменщикам, окружившим старые стены собора, начать работу.
Стукнули заступы, кирки, ломы, – и вся несметная толпа народа, которая не поместилась в соборе и стояла около, попадала в ужасе на колени, закричала и завыла.
И был так страшен этот вой, что вздрогнуло даже сердце Яшара.
Он поднял руку, чтоб остановить работу. Посмотрел на покрытые мохом вековые стены, прислушался к похоронным напевам, несшимся из храма, посмотрел на рыдавший на коленях на площади народ и задумался. Словно отца всякий хоронил.
– Хорошо! – сказал Яшар. – Если вам уж так дорог этот старик, – я согласен его оставить. Но с одним условием.
Он усмехнулся злою улыбкою:
– Видите это дерево? Пока солнце опустится до него, пусть кто-нибудь из вас сбегает в Приштину и принесет мне оттуда во рту око железных гвоздей. Если не успеет, – собор будет разрушен, как только солнце дойдет до дерева. Торопитесь!
Яшар с презреньем оглядел «райю». Толпа переглянулась.
До Приштины – верст десять [53] . Времени оставалось с час. Да и разве можно добежать с закрытым ртом, полным гвоздями?
– Что ж вы? – продолжал презрительно улыбаться Яшар. – Никто не найдется?
– Я! – раздался голос среди «райи». И из толпы вышел Георгий Войнович.
Яшар засмеялся, глядя на него:
– Беги!
Георгий Войнович сбросил с себя лишнюю одежду, поклонился паше, поклонился народу и бросился бежать.
Народ в ужасе стоял на коленях и молился за Георгия Войновича.
Каменщики и землекопы шутили, смеялись, выбирая места для будущих ударов заступами и кирками. Яшар смеялся со своими албанцами и поглядывал на солнце.
А время неслось, как перед казнью, – и солнце быстро падало к дереву.
С улыбкой Яшар и с ужасом народ смотрел на солнце.
– Не вернется Георгий!
Вот золотом вспыхнула с края листва, и ветви стали розовыми.
Вот черное кружево листьев вырезалось на золотом солнечном круге. А Георгия Войновича нет. Солнце сейчас-сейчас коснется ствола.
Каменщики, землекопы взялись за кирки, заступы, лопаты и впились глазами в пашу, ожидая знака.
Прищурив один глаз, с насмешливой улыбкой Яшар взглянул на солнце и на ствол, подождал несколько мгновений и поднял руку. Но в эту минуту раздался крик:
– Бежит! Бежит!
По дороге бежал Георгий Войнович.
Ноги у него подкашивались, он качался из стороны в сторону.
Бежал, как бежит петух, которому перерезали горло. Спотыкаясь, с безумными глазами, он сделал несколько последних прыжков и упал у ног паши.
Изо рта у Георгия Войновича полилась густая кровь, и в крови гвозди.
С изумлением и с ужасом смотрел на него Яшар-паша. С изумлением и с ужасом глядели все албанцы. «Райя» рыдала.
– Встань! – приказал Яшар.
Но Георгий Войнович лежал, дергаясь у ног паши. И кровь лилась, лилась из его рта. Георгий Войнович умирал. Он проглотил несколько гвоздей.
Яшар-паша поднялся.
– Какая верная собака! – сказал он. Ужас охватил Яшара, он вскочил на коня и молча дал знак ехать обратно.
Молча и в ужасе поехали за ним албанцы. Молча и в ужасе пошли каменщики и землекопы, с заступами на плечах, словно могильщики.
А народ теснился вокруг умиравшего в судорогах Войновича, чтоб поцеловать хоть край его одежды. Так умер Войнович и спас старый Липьянский собор. И песни Старой Сербии до сих пор поют о подвиге Георгия Войновича.
Чауш [54] Висла
Македонская легенда
В Ипеке, в Приштине все жалеют чауша Сали-Бисла:
– Такой бравый был человек! И погиб из-за чего?! Из-за женщины.
Сали-Бисла был, действительно, бравый человек. Прежде он разбойничал в горах, – и такого страха нагнал кругом, что ипекский вали послал к нему верного человека.
– Охотнику лучше живется, чем дичи. Чем нам за тобой охотиться, охоться лучше за другими. Чем мерзнуть да мокнуть под дождем в горах, живи лучше в тепле и в холе. Чем разбойничать, – поступай на службу к нашему светлейшему султану. Будешь сам охранять край от разбойников.
Сали-Бисла ответил:
– Что ж, если хорошо заплатят, – мне все равно.
Вали обещал Сали-Висла сделать его через месяц «чаушем» и жалованье дать, как чаушу следует, и пенсию потом, – и послал в Стамбул донесение:
«Порядок вводится быстро. Опаснейший из разбойников Сали-Бисла раскаялся и даже поступил на службу охранять край от других разбойников».
Так Сали-Бисла из разбойника Сали-Бисла стал охранителем страны, а вали получил из Стамбула благодарность за усердие и быстрые успехи.
Однажды соседний албанский бей [55] , богатый и могущественный человек, позвал к себе чауша Бисла и сказал ему:
– Ты, пожалуйста, не забирай себе в голову, что если исполнишь мою просьбу, то окажешь мне этим огромную услугу. Просто мне, по своему званию, не пристало пачкаться в таких делах. Отчего не дать заработать бедному человеку? Я и подумал: «Чауш Бисла – бравый малый, дам ему заработать».
Сали-Бисла поклонился и подумал:
«Когда богатый начинает заботиться о бедном, значит, ему хочется от бедного что-нибудь получить». А сказал:
– Ты голова, я руки. Ты подумай, – я исполню.
– Нехорошо даже, – сказал бей, – когда хорошая собака – в дурных руках. Не то что человек. Ты знаешь в Ипеке болгара Семена?
– Всю семью знаю! – отвечал Бисла.
– Пропади вся его семья, кроме жены! Марица – красивая баба. Обидно, что собака ест хорошее кушанье, когда люди голодны. Такой женщине место у албанца, а не у гяура!
Бисла поклонился и сказал:
– Что ж, сотня пиастров никому повредить не может! Всякому человеку приятно иметь сотню пиастров.
– А пятьдесят? – спросил бей. – Я о тебе же забочусь, хочу дать работу бедному человеку, а ты…
– Работу бедному человеку норовит дать всякий! – отвечал с улыбкой Висла. – Бедный же благодарит того, кто заплатит.
– Получай семьдесят пять и славь аллаха за мое благородство.
– Сначала попросим его, чтобы помог в деле.
Через два дня, под вечер, когда Марица шла за водой, из-за камня выпрыгнул Сали-Бисла, схватил ее в охапку, завязал рот платком, побежал с ношей к коню, который был привязан невдалеке, вскочил на седло и повез Марицу к бею.
Делам хорошим и дурным один враг – время. Время приносит мысли. Мысли изменяют дела. Ехал чауш, глядел на Марицу и думал:
– Не держал я в руках семидесяти пяти пиастров? А такой красавицы в руках не держал. Семьдесят пять пиастров! Приставь пистолет ко лбу, – у кого не найдется семидесяти пяти пиастров?! А такой жены не найдется. Бей желает ее себе! Вот какая женщина!
Так дорогой думал Висла.
И с полдороги повернул коня назад. Вместо дома бея отвез Марицу к себе домой.
Прошло три дня, – бей позвал к себе Висла.
– Где Марица?
Бисла улыбнулся:
– Нехорошо, бей! Берут женщин у гяуров. Албанец у албанца женщин не отнимает. Такого обычая нет в нашей праведной земле.
– Как у албанца?! – закричал бей.
Бисла поклонился:
– Ты мудрый, бей, а я человек простой. Мне б и в голову не пришло такой богатой мысли. Ты сказал: «Такая женщина, как Марица, должна быть в доме у албанца, а не гяура». Ты – албанец, я – албанец. Я и отвез Марицу в дом к албанцу. Я украл Марицу. Но крадут, бей, для себя.
Света не взвидел бей:
– Прочь с моих глаз! Будешь ты меня помнить!
Бисла поклонился:
– Да и ты меня не забудешь.
Бей приказал позвать к себе болгара Семена. В слезах к нему явился болгар.
– Слышал я о твоем горе! – сказал ему бей.
– Три дня ищу жену, – как в воду канула! – рыдал болгар.
– Я знаю, кто ее украл! – сказал бей. – Чауш Сали-Бисла… Он сам мне сознался. Твоя жена у него. Иди к вали и жалуйся. Теперь не прежние времена, разбойничать не ведено!
Побежал Семен к вали.
Вали разгневался и приказал позвать к себе чауша. Смело пришел Сали-Висла к гневному вали. Вали затопал ногами, закричал:
– Тебя же, негодяй, поставили охранять людей от разбойников, – а ты сам же разбойничаешь? Сейчас сознавайся: ты украл жену у Семена болгара?
Бисла поклонился и спокойно ответил:
– Семена болгара жена у меня. Но я ее не крал. Своих вещей не воруют. Она сама отдала мне свою красоту, еще когда была в доме у Семена. Об одном только и просила: «Возьми меня к себе. Хочу принять ваш святой закон и быть тебе верной женой».
– Врет он! Врет он! – закричал, застонал болгар Семен, который стоял тут же.
Висла оглянулся на него с удивлением, словно только что заметил, что Семен здесь. И пожал плечами:
– В первый раз слышу, чтоб гяуры смели кричать, когда албанец говорил с турком.
Паша закричал на Семена:
– Молчи, собака, когда люди говорят!
Но мрачно посмотрел на Бисла:
– Врешь! Семен болгар говорит, что ты украл! Сейчас отдать Семену жену! Теперь не те времена!
Сали-Бисла поморщился.
– Если ты больше веришь собачьему лаю, чем человеческому голосу, – это дело твоей мудрости, вали. Только в первый раз я слышу, чтоб голос гяура заглушал в ушах правоверного голос албанца.
Вали задумался.
– Хорошо! – наконец сказал он. – Но теперь не те времена. Теперь все должно делаться по закону. Слышишь? Исполни все, как надо по закону. Приведи женщину в меджидие [56] , и если она, как требует закон, скажет сама старшинам, что добровольно, без всякого принуждения, желает принять наш святой ислам, пусть примет и остается у тебя в доме. Если же нет…
Вали погрозился.
– Смотри, Бисла, я поступлю с тобой по закону!
Пожал плечами с презрением Бисла, слушая незнакомое слово.
– Хорошо, вали. Будет сделано по обычаю.
Сали-Бисла пошел к себе домой и сказал все время неутешно рыдавшей Марице:
– Слушай, Марица. Каждому человеку хочется быть господином. Что ты хочешь: быть госпожой или последней из рабынь? Есть вещи, где память сильнее нас. К мужу вернуться тебе нельзя. Если краской накрашено, стереть можно, если каленым железом выжжено, – не сотрешь. Я каленым железом выжег в душе твоего мужа, когда сказал, будто ты сама, добровольно, сбежала со мной. Если б видела ты, что сделалось с ним, когда я это сказал! Забыл даже, что стоит перед вали. Взвыл как зверь. Зверем он будет к тебе. Никогда тебе не поверит. Все будет думать. Железом выжжено в душе. Отличное вино – жизнь, но когда в него накапали яду, лучше его выплеснуть. Возьми другую чашку и пей из нее. Я тебе даю другую чашку.
Марица зарыдала еще сильнее.
– Я отнял у тебя мужа, я же тебе дам и другого. Будь моею женою, Марица. Идем в меджидие, объяви только старшинам, что ты добровольно, без всякого принуждения, хочешь принять ислам, – и тогда твой муж ничего не может тебе сделать. Что может он сделать магометанке? Да его, – не беспокойся, – посадят в тюрьму, чтоб не лгал на чауша, на правоверного, на албанца, на слугу султана.

Марица вытерла слезы и отвечала:
– Хорошо! Что ж мне еще остается теперь делать!
Сали-Бисла поцеловал ее и повел в меджидие.
– Вот, – сказал он с низким поклоном, – эта женщина, болгарка, хочет оставить свою неправую веру и принять наш святой ислам. Будьте свидетелями, почтенные старшины.
Старшины обратились к Марице:
– Скажи, женщина, добровольно и без принуждения хочешь ли ты оставить свой неправый закон и принять наш святой ислам?
Марица твердо отвечала:
– Нет!
Взвыл Сали-Бисла.
И никто не успел опомниться, как Марица рухнула на пол с разрубленной ятаганом головой.
Весь обрызганный, залитый кровью, с ятаганом кинулся Сали-Бисла в двери.
Народ в ужасе кинулся в стороны. Сали-Бисла исчез.
Через день всю семью болгара Семена нашли убитой. Его самого, отца, мать.
Все три трупа лежали с отрубленными ушами. А через два дня, – как раз наступил байрам, – вали получил в подарок от Сали-Бисла посылку. Шесть отрубленных ушей и записку. «Поступи с ними по закону».
Сали-Бисла ушел в горы. И нет чауша, стражника, охранителя от разбойников, снова сделался разбойником. Даже бей похвалил его:
– Добрый мусульманин. Разгневавшись, убил гяуров, а не поднял руки на правоверного. Мог бы убить меня!
И весь Ипек жалеет до сих пор бравого чауша:
– В горы ушел. Погиб человек! Из-за чего? Из-за женщины.

35. ПРОИСХОЖДЕНИЕ ГЛУПОСТИ
Индийская легенда
Мир создавался.
Брама поднялся со своего престола и мановением руки создал Человека. Способного на добро и на зло. И дал ему Разум, чтобы человек творил добро и не делал зла.
Тогда поднялся Вишну и создал Демонов. Демонов огня, Демонов ветра. Демонов воды и Демонов земли. Способных приносить добро и приносить зло. И дал им повиновение, чтоб они творили добро и не делали зла. И люди управляли Демонами.
Тогда поднялся черный, мрачный, злой Шиву и создал Глупость.
Она поднялась от земли, огромная и безобразная. Бесцветные волосы космами падали по ее плечам, и глаза ее были слепы. Она смотрела на солнце – и не видела солнца. Смотрела на звезды – и не видела звезд.
Кругом цвели цветы, и она не слышала их аромата. Когда знойные лучи солнца жгли ее тело, – она не пряталась в тень широколиственных деревьев. И когда от холода дрожали ее члены, – она не шла греться на солнце.
Веселые Демоны Вишну окружили безобразное чудище, смеялись, жгли, кололи его, бросали в воду.
И, глядя на шутки Демонов над Глупостью, Брама улыбнулся и сказал Шиву:
– Твое чудовище не страшно, черный Шиву!
И черный Шиву промолчал.
Века веков промчались за веками.
И черный Шиву сказал дремавшим в сладостном покое жителям неба:
– Братья! Спустимся на землю и посмотрим, что вышло из наших творений.
И приняв вид трех жрецов, они спустились на землю. Они шли местностью прекрасной, но почти безлюдной. Лишь изредка попадалось жилище.
А кругом было хорошо. Над прозрачными озерами наклонялись пальмы и смотрелись. Между пальмами росли цветы.
Среди цветов щебетали птицы. И все это освещало солнце. Воздух был чист и благоухал от цветов. Вдруг обоняния небожителей коснулся смрад. Навстречу им шел путник, и боги, приветствуя его, спросили:
– Куда лежит эта дорога?
– В город! – ответил им путник. – В величайший из городов этой страны. Издалека ли ваш путь, жрецы?
– Мы прошли всю страну! – ответил Брама.
– И видели все ее чудеса! – сказал Вишну.
– И надеемся увидеть еще больше чудес! – добавил Шиву.
Путник поклонился ему и сказал:
– Ты прав, жрец! Что вся страна перед городом, который вы увидите еще до заката солнца?! Город этот – гордость страны. Сотни поколений положили свои жизни, чтоб создать его. Вы сами увидите, что это за чудо.
А смрад с каждым шагом становился еще сильнее и сильнее. Среди изумрудной зелени полей и рощ смердели серые груды домов и заражали окрестный воздух.
Люди, попадавшиеся навстречу, были бледны, усталы и измучены.
И перед закатом солнца боги вошли в город. На улицах был смрад, и люди жили в узких и темных каморках.
– Ты стар и должен быть мудр! – обратился Брама к встретившемуся старику. – Священный белый цвет – цвет мудрости, а волоса твои белы. Скажи нам, чужестранцам, почему так гордитесь вы этим городом?
– А как же нам не гордиться им, – отвечал старик, – когда все соседние народы хотели бы овладеть нашим городом? Он славится своей величиной. В нем жителей…
И старик назвал такое число жителей, какого достаточно было бы на целую страну.
И, ничего не поняв, боги пошли дальше.
На перекрестке двух улиц им встретился бледный, измученный человек со счастливой улыбкой на устах.
Боги остановили его.
– Ради привета путникам останови твой быстрый шаг! – сказали они. – Отчего так бледно и измучено твое лицо, и отчего улыбка на твоем бледном лице?
Человек ответил:
– Я измучен работой и бледен от бессонных ночей. День я работаю, а ночь не сплю, думая, – где бы отыскать работу на завтра. Улыбаюсь же я потому, что счастлив. Наконец-то сбылась моя мечта! Я наработал достаточно, чтоб нанять такое жилище, о каком мечтал всю жизнь. Я перевезу туда свою жену, своих детей, и мы все будем счастливы в этом прекрасном жилище.
– Что ж это за рай? – улыбнулись боги.
– Настоящий рай! – весело рассмеялся человек. – В этом новом жилище прекрасно. Оно высоко! В нем много воздуха. Есть чем дышать! Его дверь выходит на солнечную сторону, – стоит отворить ее, и даже солнце ворвется в наше жилище. Кроме того, перед дверью растут два дерева, и есть место, чтоб насадить цветов! На дерево мы повесим клетку с птицей. Пусть чирикает и радует моих детей. Разве это не рай!
– Но этим раем полна вся ваша страна! – воскликнул в изумлении Брама. – Вся, кроме вашего города! Везде, – только здесь нет, – везде прозрачный чистый воздух, от солнца надо прятаться, земля осыпана цветами, деревьев тысячи тысяч, и птицы могут оглушить своим щебетом. Стоило ли бежать от всего этого? Построить город, уничтожить солнце, воздух, цветы, деревья, птиц, – и потом изнурять себя работой, чтоб иметь немножко воздуха, солнечного света, два дерева, несколько цветов и птицу в клетке.
И человек с изумлением ответил, не поняв его:
– Разве мы дикие, чтоб жить в полях и лесах?
И быстро пошел своей дорогой.
И Браме и Вишну показалось, что от земли поднимается огромное, безобразное чудовище. Бесцветные волосы падают космами по его плечам и глаза его слепы.
Оно смотрит на солнце и не видит солнца. Смотрит на звезды и не видит звезд.
– Твое чудовище царит на земле, черный Шиву! – сказал Брама и в горе закрыл руками лицо.
А кругом подымался смрад, раздавались стоны, лилась кровь.
И черный Шиву улыбался.
– Так Глупость правит землею!

36. УЧЕНЬЕ И ЖИЗНЬ
«Grau, teurer Freund, ist alle Theorie Und grun des Lebens goldner Baum». Mephistopheles. «Faust»
(«Сера, мой друг, теория везде, Златое древо жизни зеленеет». Мефистофель. «Фауст» – нем. – Перевод В. Я. Брюсова)
Арабская сказка
Султан Эбн-Эль-Даид, – да будет имя его хоть наполовину так прославлено потомством, как славили его придворные, – созвал своих приближенных, – тридцать благородных юношей, воспитанных вместе с ним по-царски, – и сказал.
Эбн-Эль-Даид был молодым, но мудрым султаном. Он читал мудрецов, что случается со многими. И слушал их, чего не бывает почти ни с кем. Он сказал:
– Только добродетель почтенна. Порок заслуживает презрения. Воздержание ведет к добродетели. Невоздержание родит порок, и порок родит невоздержание. Так змея, рождаясь от змеи, родит змеенышей. Надо идти тем путем, который приведет в цветущий сад, – надо избегать того пути, в конце которого бездонная пропасть, хотя бы путь этот и был усыпан цветами. Воздержание лучше невоздержания.
Он посмотрел на юношей-друзей и спросил:
– Кто скажет, что уста мои произнесли ложь и глупость?
Юноши поклонились и ответили:
– Мудрость избрала тебя, чтоб вещать, – как соловей выбирает самый цветущий куст роз, чтобы в нем петь.
Султан улыбнулся и сказал:
– Пророк повелел женщине закрывать свое лицо. Женщина стала ткать чадры, прозрачные, как паутина. Она закрывает свое лицо, – и все его видят. Женщина обманула пророка. Чего же ждать от них нам, простым смертным?
Он положил руку на меч, лежавший на книге, и сказал:
– Обещаю, – и добродетелью клянусь исполнить обещанное. Объявляю отныне городу и всей стране. Если какая-нибудь красивая женщина осмелится показаться в моем дворце, или в саду при моем дворце, или вблизи моего дворца, или вблизи сада при дворце, – с ней будет поступлено так, как поступаем мы с человеком, задумавшим убийство. Мы обезоруживаем его. У виновной будет отрезан нос, отрезаны уши, – и я оставлю ей язык только для того, чтоб этот урод надоедал всем рассказами о своей прежней красоте. Я сказал. Это сделано.
Он протянул руки друзьям и сказал:
– А мы здесь, в тишине дворца и ароматном покое нашего сада, предадимся наукам и размышлениям, никем не тревожимые, кроме наших высоких мыслей!
И все хвалили добродетель султана и мудрость, с которой он ведет других к добродетели.
А глашатаи объявили на перекрестках и базарах волю султана.
На всех женщин во всем Багдаде напал ужас. Султан говорил о красивых, – и потому повеление все женщины приняли на свой счет.
Женщины боялись улицы, которая могла привести на улицу, соседнюю с той, что шла ко дворцу султана.
В саду дворца росли дивные цветы, и к цветникам вели тенистые аллеи.
Но когда ветер приносил в город благоухание дворцового сада, женщины с ужасом бежали от этого аромата как от дыхания чумы.
И если им снились во сне тенистые аллеи султанского сада, по которым они любили гулять, – то женщины в ужасе просыпались и спросонья кричали:
– Спасите! мне режут нос!
Тихо было во дворце и саду. Все было полно спокойного размышления. Задумчиво бродили по тенистым аллеям юноши, воспитанные по-царски. Царили добродетель и мудрость.
Прошел год.
Ветер, который приносится с полдня, прилетел и раскрыл чашки цветов. Ветер, несущийся из суровых ночных стран, где, говорят, родится золото, принесся и золотом одел деревья. И снова принесся влажный и теплый ветер с полудня, и снова раскрылись чашки цветов.
Была лунная ночь.
По снегу из опавших цветов яблоней шел Эбн-Эль-Даид по дорожке сада, полный размышлений.
Гремели соловьи.
Вдруг из-за куста пурпурных роз, которые казались огромными черными цветами при ярком лунном свете, раздался поцелуй.
Кто-то шептал, задыхаясь:
– Ты прекраснее неба, цветов, весны…
А из-за густой стены олеандров доносился другой страстный шепот:
– Зачем ждать смерти, чтоб насладиться раем? Рай пророка – ты!
И звучал поцелуй.
Все кусты шептали, и словно все розы целовались. Задрожав от негодования, султан Эбн-Эль-Даид побежал во дворец и крикнул евнуху, дремавшему в углу:
– Измена! Женщины! Опасность!
В ужасе евнух ударил в огромный барабан. Все двери и окна дворца вспыхнули светом. Оружие проснулось и заговорило. Весь сад в одно мгновение был окружен воинами. И длинной вереницей, при ярком свете луны, под стражей шли тридцать юношей.
Рядом с каждым шла женщина, дрожа, чуть не падая, кутаясь в чадру, несмотря на ночь.
Их ввели во внутренний двор, где на троне ждал их с бледным от гнева лицом султан Эбн-Эль-Даид.
Перед ним на коленях стоял с мечом палач и глядел жадным взором в глаза повелителю, как смотрит собака, ждущая, что хозяин бросит ей подачку.
Печально обратился султан к одному из юношей:
– Рахейд! Ты был первым в моей дружбе, будь первым в моей Немилости!
И указав с презрением на стоявшую рядом с юношей закутанную женщину, – султан поднялся и гневно крикнул:
– Сорвать покрывало с негодной! Мы хотим видеть то оружие, которым она поразила нас в сердце, отнявши любимого из друзей.
Евнух с ругательством сдернул покрывало. И евнух отступил.
Султан зашатался и упал на трон.
– Кто это? – прошептал султан. Перед ним стояла старая кривая женщина. – Кто это? – прошептал султан.
– Судомойка Акнэ! – отвечал, падая ниц, главный евнух. – Негодная женщина, оставленная во дворце только за ее безобразие! Она мыла посуду в кухне. Прикажи, повелитель, отрезать ей нос и уши!
– Не надо! – покачал головой султан. – Не уменьшай ее уродства! Пусть эта женщина только закроется!
И с отвращением отвернувшись от нее, султан приказал:
– Следующая!
Евнух, дрожа, сорвал покрывало. Это была кривобокая, хромая поломойка.
– Следующая! – с отвращением и в ужасе закричал султан.
Покрывало было сорвано с седой старухи, работавшей на грязном дворе.
И все прачки, стряпухи для прислуги, прислужницы на самые низкие должности, оставленные во дворце только за безобразие, оказались налицо.
Только евнухи могли смотреть на них без отвращения. Эбн-Эль-Даид всплеснул руками
– Какое безумие, словно чума, поразило мой двор?! Где были ваши глаза? Вы изменили там, где не было даже цехина, чтоб заплатить за вашу измену! Рахейд, лги мне! Правда, которую я вижу, слишком безобразна!
И Рахейд выступил вперед и с поклоном сказал:
– Мне не надо осквернять ложью юных уст, которые привыкли, чтоб правда скользила по ним! Гнев – дурное стекло, повелитель! Он искажает предметы, на которые через него смотрят! Право, повелитель, Акнэ вовсе не так плоха, как тебе кажется в твоем гневе! У нее, – это правда, один глаз. Но разве не одно солнце светит на небе? И мы находим его прекрасным. И мы находим это достаточным. Оно дает нам довольно и света и зноя. И безумцем мы назвали бы того, кто потребовал бы еще одного солнца: «будет светлее».
– Повелитель! Будь справедлив! – воскликнул второй юноша. – И прежде чем произнести приговор, взгляни не на одни недостатки того, кого судишь, но и на его достоинства. Пока я говорю тебе, прикажи моей милой пройти перед тобой под звук моих речей. И гляди! Она хрома и кривобока. Но не сравниваем ли мы женщину с пальмой, когда хотим похвалить ее стройность? Видал ли ты пальму, повелитель, когда бушующий ветер качает ее ствол? Какой красивый изгиб! Вели идти моей милой! Смотри! Она колышется, как пальма, наклоненная ветром. Как ствол пальмы под напором ветра, изогнулся ее стан! С пальмой только, с пальмой во время бури, сравню я милую мою!
– Повелитель! – воскликнул третий юноша. – Вся природа кажется мертвой во время затмения солнца. Лицо моей милой закрыто чадрой, и как мертвые немеют мои уста! Повелитель, она стара! Костер угасает и покрылся белым пеплом седин. Но под пеплом еще горят потухающие угли, – ее глаза. Они еще горят, и пламя можно раздуть! Она стара, – но как прекрасна в тени олеандров, когда мы играем в прятки с луной. А когда любопытная луна найдет нас и защекочет своими лучами, чтоб пробудить от сладкого забвенья, – как сверкнут на лунном свете белые волосы моей милой! Как девственные снега вершин прекраснейших гор! У нее один зуб, – но как изумруд сверкает он! А любоваться тончайшей сетью мельчайших морщин на ее лице, – любоваться изящнейшей работой художника природы! Повелитель! Те искры, что тлеют в глазах ее, жгли меня в любовных сновидениях! Повелитель, нет женщины прекраснее на свете!
– Довольно! – крикнул султан Эбн-Эль-Даид. – Не оскорбляйте красоты! Кто оскорбляет душу человека, – оскорбляет мысли аллаха. Кто оскорбляет тело, – оскорбляет слова аллаха, в которые он вложил свои мысли! Ваши речи – богохульство против природы! Молчите!
Он схватился за голову:
– О мудрость! Как мудра ты здесь, в доме мудреца! Какие глупости способна ты наделать, стоит тебе выйти на улицу! Чем началось, и чем кончилось? Вы мудро ушли с дороги, украшенной цветами, и глупо украсили себя пожелтевшими, сгнившими листьями. Выгнать этих красавиц для ослепших, воровок поцелуев, назначенных другим! С восходом солнца объявить всему городу и всей стране, что сад мой открыт для всех женщин! Я позволяю им рвать цветы, какие они хотят и сколько они хотят!

И в отчаянии он воскликнул:
– Я отменяю ранее сделанное мною распоряжение! Я отменяю все сделанные мною раньше распоряжения!
И, схватившись за голову, Эбн-Эль-Даид, шатаясь, ушел во внутренние покои, повторяя:
– О, самое мудрое ученье! Каких глупостей наделаешь ты, едва выйдя на улицу!
И снова сады дворца, – даже днем, – наполнились красивыми женщинами.
Только султан Эбн-Эль-Даид не принимал участия в общем веселье.
Он заперся в своих покоях, погруженный в размышления.
Он писал мудрые учения.
Потому что был мудр.
И сжигал их.
Потому что был очень мудр.
Он боялся, чтоб мудрость, выйдя на улицу, не наделала самых глупых дел.

37. КОНЕЦ МИРА
Индийская легенда
Еще на западе пурпуром и золотом горел край одежды уходящего Магадэвы, – а с востока мрачный Африд [57] простирал над миром черное покрывало, чтоб укрыть им разврат и преступления земли.
– Я проклинаю тебя! – воскликнул Магадэва и, словно мечом, сверкнул по небу последним кровавым лучом.
– Я ненавижу тебя! – крикнул Африд, кидаясь вслед за уходящим, и закрыл все небо своим черным покровом.
От их голосов в испуге похолодел воздух, птицы забились в листву, зелень потеряла свои краски, цветы вздрогнули и испуганно закрыли свои чашечки. Наступила ночь.
Африд впился в землю тысячами тысяч сверкающих глаз. Глаза тигра, глядящего на добычу.
Всю ночь не мог заснуть индус Авга.
Он думал:
«Умереть завтра самому голодной смертью или убить сегодня богатого соседа?»
Он то брался за копье, то снова клал его на скамейку.
И казалось Авге, что он не один ночью в хижине.
Что тут есть еще двое.
И говорят с ним.
Один голос говорил:
– Не убивай!
Другой повторял:
– Убей… убей… убей…
– Боги создали так, что он богат, а ты нищий! – говорил один голос. – Не спорь с волей богов!
– Ты будешь сам могуществен, как боги: убей! – говорил другой голос. – Боги создали так, а ты переменишь волю богов. Ты совершишь чудо, достойное богов! Боги создали, чтоб он был богат, а ты умер. Он умрет, а ты будешь богачом. Ты будешь могуществен, как боги.
И слушая голоса, перекликавшиеся в темноте в его хижине, Авга то нащупывал копье и сжимал его рукоятку, – то снова выпускал его из рук.
– Все мудро, что существует. Все, что существует, предопределено. Не нарушай мудрости предопределенного! – говорил один голос.
И другой прерывал его:
– Все, что предопределено, то и совершится. Ничто не изменится в мире. Предопределено, чтоб был труп, – и будет труп. Предопределено, чтоб был счастливый и богач, – будет счастливый и богач. Но зачем же трупом должен быть ты?
– Убийство. Смерть.
– Переселение души, – и только. Он будет тобою, трупом, – ты станешь им: счастливцем и богатым.
– Не убивай!
– Убей… убей… убей…
А между тем уж близился рассвет.
Задрожали и побледнели звезды. Где-то в кустах чирикнула птица.
– Проходит ночь, – в ужасе воскликнул Авга, – что ж мне делать? На что решиться? Теперь дорого каждое мгновенье!
И хижина его наполнилась вдруг светом, и перед ним появились два человека.
Один был одет в золотистые легкие одежды, другой кутался в черную мантию. И оба жадно смотрели на Авгу.
– Кто вы? – с испугом спросил Авга.
– Мы боги! – отвечали они.
– Я Магадэва, бог света. Лучезарного света.
– Я Африд, бог тьмы. Бездонной тьмы.
Авга упал на колени:
– Что привело вас ко мне?
И Магадэва ответил ему:
– Наша борьба!
И Африд мрачно подтвердил:
– Наша борьба.
– Века мы боремся из-за тебя, из-за человека, – и это наполняет наше существованье. – Мы живем этой борьбой.
– Кому ты будешь принадлежать, – мы спорим. Я Магадэва, добрый бог.
– Я Африд, бог зла.
– Ты должен быть моим.
– Ты будешь моим.
– Проклятье тебе, исчадье тьмы! Он будет моим!
– Ненависть моя тебе, мираж далекого неба! Золотистый туман! Луч солнца, который поглотит тьма! Он будет моим.
Авга стоял на коленях и слушал спор богов о нем. Он поклонился им до земли и сказал:
– Великие и могущественные боги! Мне очень лестно слышать, что вы так спорите и боретесь из-за меня. Могуча ваша борьба. Но я-то! Я-то! Я похож на зерно, которое попало между двух жерновов. Один жернов белый, другой черный. Но бедному зерну-то плохо. Жернова борются и трутся друг о друга, – а бедное зерно, попавшее между ними, превращается в порошок. Великие, могущественные боги, вы боретесь из-за меня, – мне очень лестно. Но меня-то, ведь, вы стираете в порошок. Если бы вы могли оставить меня в покое?!
И Магадэва, и Африд, поникнув головами, вышли из хижины.
Рассветало.
По лесу пошел шелест распускающихся цветов, развертывающейся травы. Рос и рос звон птиц.
Магадэва и Африд, утомленные борьбой, сели отдохнуть по разным сторонам дороги. С ненавистью глядя друг на друга. Добро и зло, прикованные друг к другу борьбой. На дороге лежал навоз. И на навоз прилетели два воробья, и стали из-за него драться.
Перья летели от них.
От боли они жалобно чирикали.
А все-таки клевали друг друга в голову.
И текли у них капли крови.
Глядя на них, улыбнулся мрачный Африд.
Глядя на драку, улыбнулся улыбкой сожаленья Магадэва.
И боги с улыбкой встретились глазами.
Африд указал Магадэве на воробьев:
– Не похожи ли мы на них?
И Магадэва рассмеялся.
– Из-за чего мы боремся? Мы видели сейчас человека!
И Магадэва сказал:
– Если б было что-нибудь выше нас, – это существо смеялось бы над нашей борьбой из-за человека, как мы смеемся теперь над этой дракой воробьев!
Африд протянул ему руку:
– Кончим же этот вечный спор между добром и злом. Из-за кого? Из-за чего? Отдохнем в покое небытия!
И Магадэва ответил:
– Я согласен. Пусть спор будет кончен, брат мой!
И дорога расширилась между ними. Между ними была уж не дорога, а вся земля. Они потеряли вид людей и стояли друг перед другом великие, необъятные.
И боги кинулись в объятия друг друга и крепко сжали друг друга в объятиях.
И мир попал между ними, и они раздавили мир.
Он умер с воплем.
Заревели воды, завопили горы, камни, превращаясь в пыль.
И только Магадэва в этом реве, в этом стоне сердцем услышал жалобный стон человека.
Все было кончено.
Не было больше ни добра, ни зла, ни мира, ни человека.
И не было богов.
Не стало человека, – и не стало ни добра, ни зла.
И не стало и богов добра и зла.

38. КАК ДЬЯВОЛ СТАЛ ПАХНУТЬ СЕРОЙ
Арабская сказка
В Дамаске жила девушка, по имени Таис. Она была так прекрасна, что, когда вечером смотрела на небо, звезды от злости срывались с места и гасли от зависти. Она была прекрасна. Аллах сказал сатане;
– Касаясь всего своими мерзкими руками, не смей касаться Таис. В красивейший сосуд я хочу налить лучшего масла, – пусть она будет также прекрасна душой, как и телом.
Дьявол поклонился до земли.
Но, кланяясь Аллаху с покорностью до земли, со злобой подумал:
– Потому я и разобью с особенной радостью этот кувшин!
Настала ночь.
Таис, раздетая, сидела в постели, тяжело дышала, вдыхая аромат цветов, горела, слушая пенье соловья, и смотрела в окно на небо, где танцевали хороводы звезд. Звезды срывались и гасли от зависти.
Дьявол измучил цветы своим знойным дыханием, чтоб они пахли сильнее, измучил соловья мыслями о самке, чтоб он пел еще более страстно, – и тогда явился к задыхающейся от какого-то неведомого чувства Таис.
– Хороши ли звезды? – спросил он, приняв вид страстного, прекрасного юноши.
– Я гляжу на них! – ответила Таис.
– А как хорошо должно быть там, за звездами!
– Я мечтаю об этом! – вздохнула Таис.
– Так дай мне обнять тебя, красавица, и я унесу тебя за звезды!
Так сказал дьявол и обнял Таис.
Ей показалось, что крылья выросли у нее за плечами и ноги оторвались от земли. И что в объятиях прекрасного юноши она несется все выше, выше, выше.
Словно огненный дождь, кругом посыпались звезды. Какой-то невиданный свет открылся глазам. Какой-то огонь, палящий и сладкий, жег тело.
А Таис неслась выше, выше.
Как вдруг крылья опали у нее за спиной. И с надзвездной высоты Таис упала на землю.
И зарыдала.
– Зачем ты унес меня в такой чудный мир, чтоб вернуть снова на землю!
А чудный юноша целовал ее и говорил:
– Хочешь, я опять унесу тебя за звезды!
И, услышав этот шепот, ангелы, которых послал Аллах охранять сон Таис, с печалью отошли от ее двери и со слезами пришли к Аллаху.
– Великий! Мы не умели охранить Таис. В аромате цветов, в песне соловья, в тихом мерцании звезд, злой дух незаметно для нас прокрался в комнату Таис, – и мы слышали шепот, но это не был шепот молитвы, мы слышали вздохи, но эти вздохи неслись не к тебе, мы слышали слезы, но это не были слезы благочестия.
И разгневанный Аллах вызвал к себе душу заснувшей от сладкого утомления Таис.
– Зачем ты сделала это? – грозно спросил Аллах. – Зачем предалась сатане?
Дрожа, отвечала бедная душа молодой девушки:
– Могла ли я думать, всемогущий, что это сатана, когда он был прекрасен, как один из твоих ангелов? И к тому же он обещался унести меня на небо. Я приняла его за твоего ангела и доверилась ему.
Грозный Аллах призвал пред лицо свое сатану.
– Проклятый однажды, будь проклят снова! Ты принимаешь вид моих ангелов, чтоб выдавать зло за добро! Так я отмечу тебя своим гневом.
И Аллах ударил молнией в коленопреклоненного сатану, – и от молнии смрад горящей серы проник все тело сатаны.
– Пусть этот смрад будет моим новым проклятием! – сказал Аллах. По этому смраду тебя узнает всякий живущий на земле, и будет бежать от тебя.
Снова настала ночь.
И снова Таис, раздетая, сидя в постели, пьяная от аромата цветов, от пенья соловья, глядела в открытое окно на звезды и думала:
«Что там? За ними? Как бы я хотела улететь туда».
И вдруг соловей замолк, вспорхнул и улетел, и умер в воздухе аромат цветов, и воздух наполнился удушливым запахом гари и серы.
В окне показался прекрасный юноша.
– Ты? – кинулась к нему Таис, но отступила: – Какой ужас! Каким смрадом дышит твое тело! Уйди!
– Я вновь унесу тебя за звезды, красавица! – молил дьявол.
Но Таис отвечала:
– Уйди! Мне кажется, что ты волочишь меня по омерзительной грязи! Уйди! Я задыхаюсь вблизи тебя!
И дьявол, печальный, ушел.
А из-за дверей он слышал радостный смех карауливших ангелов.
И этот смех перевернул ему душу. И потекли однообразной чередой дни и ночи. Длинные дни и печальные ночи, – как ночи разлуки.
Таис глядела на звезды и плакала:
– Мне больше не носиться над вами!
Ей казалось, что звезды смеются над нею.
И побежденный дьявол грустно бродил по саду Таис, смрадным запахом горящей серы вспугивая соловьев и заставляя умолкать аромат роз.
Так прошло десять дней и десять вечностей, – ночей. На одиннадцатый день Таис пошла на базар и обратилась к искусному ремесленнику, у которого обыкновенно покупала драгоценности.
– Разве нельзя сделать аромат роз сильнее?
– Из них можно сделать масло, – ответил искусный ремесленник, если умастить им тело, розы покажутся травой без запаха в сравнении с тобой. Но это масло будет стоить в пять раз дороже, чем золото!
– Пусть! – со вздохом сказала Таис.
И прибавила:
– А эти смолистые кустарники, как будто вечно плачущие, на которых повисли густые смолистые слезы, желтые, как янтарь, душистые?
– Из них можно сделать амбру. Если ты натрешься ею…
– Думаешь ли ты, что этот аромат будет сильнее запаха горячей серы?
– Как одно доброе дело сильнее тысячи злых!
– Тогда сделай мне и это! – приказала Таис.
И ночью дьявол, уныло бродя по саду Таис, вдруг услышал из окна шепот:
– Ты здесь?
Он грустно взглянул на красавицу, озаренную луной. Ее глаза мерцали, как погасающие звезды.
– Иди сюда… ко мне… ко мне… – шептала Таис.
– Зачем? – с горечью спросил дьявол. – Чтоб ты прогнала меня с отвращением?
– Нет! Нет! Иди! Я столько вечностей не была над звездами! Неси, неси меня туда!
И дьявол через окно вскочил в ее комнату, и даже у него закружилась голова от запаха ладана и роз.
– За звезды! Унеси меня за звезды! – шептала Таис. – Цвету ли я, как роза, для тебя, благоухаю ли, как плачущий янтарными слезами ладанный куст?
– Я слышу чудный аромат!
– Это масло роз, это амбра [58] , в них потонул запах серы, и ничто не мешает нам унестись за звезды, мой милый.
И они понеслись.
И огорченные, в слезах, отлетели ангелы от дверей Таис к престолу Аллаха.
– Она выдумала благовония, чтоб не слышать запаха зла и греха!
И Аллах грустно улыбнулся:
– Женщина сумеет не заметить черта даже там, где знает, что он есть! Предоставим их друг другу! И занялся делами воинов.

39. МУСТАФА И ЕГО БЛИЖНИЕ
Арабская сказка
Мустафа был мудрый человек.
Он сказал себе:
– Человек, который ищет истины, – похож на человека, которого томит нестерпимая жажда. Когда человека томит жажда, он должен пить воду, а не плевать.
Поэтому Мустафа больше слушал, чем говорил. Он выслушивал одинаково всех. Тех, кого считали умными. И тех, кого считали глупыми.
Почем знать: кто умен, а кто, в действительности, глуп?
– Если светильник едва мерцает, – это не значит, что в нем нет масла. Часто светильник едва горит, потому что переполнен маслом и еще не разгорелся.
Всякого, кто хотел вступить с ним в беседу, Мустафа спрашивал:
– Не знаешь ли ты чего-нибудь об истине? Расскажи мне.
Однажды, когда Мустафа, задумавшись, шел по дороге, навстречу ему попался старик дервиш. Дервиш сказал Мустафе:
– Добрый день, Мустафа!
Мустафа взглянул на него с изумлением: он никогда не видел этого дервиша.
– Откуда ты меня знаешь?
Дервиш улыбнулся и, вместо ответа, спросил:
– Что ты делаешь, Мустафа?
– Ты видишь, что я делаю! – ответил Мустафа. – Я иду.
– Я вижу, что ты сейчас идешь. А что ты делаешь обыкновенно? спросил дервиш.
Мустафа пожал плечами:
– Что делают обыкновенно все. Хожу, сижу, лежу, пью, ем, торгую, ссорюсь с женой.
Дервиш улыбнулся хитро:
– Но что ты делаешь, Мустафа, когда ты ходишь, сидишь, лежишь, пьешь или ешь, когда торгуешь, ссоришься с женой?
Пораженный Мустафа ответил:
– Я думаю: что такое истина? Я ищу истины.
– Ты хочешь знать, что такое истина? – все улыбаясь, продолжал дервиш.
– Изо всего, что я знаю, я знаю наверное, что это знать я хочу больше всего.
– Истина? Это – наш затылок.
– Как так? – спросил Мустафа.
– Она при нас, около, но мы ее не видим.
– Я не понимаю этого! – сказал Мустафа.
Дервиш подал ему драгоценное кольцо.
– Вот тебе ключ к разгадке. Отдай это кольцо самому далекому от тебя человеку. И ты поймешь.
И сказав это, свернул с дороги и исчез в кустах прежде, чем Мустафа успел опомниться. Мустафа поглядел на перстень.
Поистине, он никогда не видал более драгоценной вещи. Ни таких камней, ни такой величины, ни такой игры! Мустафа сказал себе:
– Это нетрудно сделать!
Он взял денег, сколько мог, и отправился в путь. Он переехал на верблюдах через знойную, мертвую, раскаленную пустыню, каждое мгновение рискуя сорваться и разбиться насмерть, переправился через ледяные горы, переплыл много широких и быстрых рек, прошел дремучими лесами, раздирая кожу об острые ветви, переехал, чуть не потерпев крушение, через безбрежный океан и, наконец, очутился на краю света.
И сожженный солнцем, и обмерзший, и израненный, не похожий на себя.
Среди покрытых вечным снегом полей. Там царила вечная ночь.

И только звезды горели над ледяной пустыней. Среди снежного поля, закутанный в меха, сидел, весь дрожа, перед костром человек и грелся.
Он был так погружен в свои думы, что не заметил, как подошел Мустафа, как Мустафа сел к костру и стал греться.
– О чем ты думаешь? – спросил, наконец, Мустафа, прерывая молчание человека, закутанного в меха.
И странно прозвучали слова в ледяной пустыне, где молчало все от сотворения мира.
Человек, закутанный в меха, вздрогнул, словно проснувшись от сна, и сказал:
– Я думаю: есть ли что-нибудь там…
Он указал на небо:
– За звездами!
– Если там нет ничего, – продолжал закутанный в меха человек, словно рассуждая сам с собой, – то как же я глупо провожу свою жизнь! Часто мне хочется сделать это или то, – но меня останавливает мысль: а вдруг «там» есть? И я отказываюсь от того, что доставило бы мне удовольствие. Каждый день я трачу два часа на молитву, и плачу, и рыдаю, и сердце мое бьется так, как не бьется больше никогда. И вдруг там ничего нет? Мне жаль не истраченного времени. Мне жаль даром пролитых слез, мне жаль биений моего сердца. Этим слезам и этому биению сердца нашлось бы лучше место на земле.
И человека, закутанного в меха, передернуло от негодования и отвращения при мысли:
– А вдруг там ничего нет?
– А если там есть?
И его передернуло от ужаса:
– Тогда, как ужасно я провожу свою жизнь! Только два часа в день я делаю то, что нужно делать. Если здесь не кончается все, и жизнь только начинается там? Тогда на что, на какой вздор, на какой ничтожный, бессмысленный вздор трачу я все остальные часы моей жизни!
И при свете костра, словно освещенное здесь на земле пламенем ада, увидел Мустафа искаженное от нестерпимой муки лицо человека, который смотрел на звезды со стоном:
– Что же есть истина? Есть ли что-нибудь там?
И звезды молчали.
И так страшен был этот стон, и так страшно было это молчание, что дикие звери, глаза которых, словно искры, горели во тьме, дикие звери, прибежавшие на звук голосов, поджали хвосты и в ужасе отошли.
С глазами, полными слез, Мустафа обнял человека с лицом, искаженным страданием:
– Брат мой! Мы страдаем одной болезнью! Пусть твое сердце слушает биение моего. Они говорят одно и то же.
И сказав это, Мустафа с изумлением отступил от человека.
– Я прошел вселенную, чтоб увидеть самого далекого от меня человека, – а нашел брата, почти что самого себя!
И Мустафа с грустью спрятал драгоценный перстень, который хотел уже было надеть на палец человека, сидевшего перед костром среди ледяной пустыни.
– Куда ж еще идти? – подумал Мустафа. – На звезды я не знаю пути!
И решил вернуться домой.
Жена встретила его криками радости:
– Мы уж думали, что ты погиб! Скажи же, какие дела завлекли тебя так далеко от дома?
– Я хотел узнать, что такое истина.
– А зачем тебе это нужно?
Мустафа с изумлением взглянул на жену. Он рассказал ей о встрече с дервишем и показал драгоценный камень.
Жена чуть не лишилась чувств:
– Какие камни! Она всплеснула руками:
– И эту вещь ты хотел отдать?
– Самому далекому от меня человеку.
Лицо жены пошло пятнами.
Она схватилась за голову и завопила таким голосом, какого еще никогда не слыхал от нее Мустафа:
– Видели вы дурака? Он получает драгоценнейший перстень! Камни, которым нет цены! И вместо того, чтобы подарить своей жене, тащится через весь свет, чтобы бросить этакое сокровище – кому? Самому далекому от него человеку! Словно камнем в чужую собаку! Зачем небо создало такого дурака, если не затем, чтоб наказать его жену?! Горе мне! Горе!
И вдруг Мустафа увидел, что между ними расстояние больше, чем до самой маленькой звезды, которая едва видна.
Мустафа с улыбкой подал жене драгоценный перстень дервиша и сказал:
– Да. Ты права.
И весь день ходил, улыбаясь. И записал:
«Истина – это наш затылок. Здесь, около. А мы не видим».
Мустафа потом получил блаженство на небе.
Но не на земле.

40. ХАЛИФ ОМЭР И СУЛТАН КЕРИМ
Турецкая сказка
Халиф Омэр был справедлив.
Да будет благословен всемогущий, посылающий блеск алмазам, запах цветам и справедливость властителям!
Халиф Омэр был справедлив.
Однажды он ехал в Багдад со своим рабом на двух молодых верблюдах.
Дорогою один верблюд заболел и пал.
Халиф воскликнул:
– Что нам делать?
Оставшийся верблюд был слишком молод и слаб, чтобы на нем ехать вдвоем.
До Багдада было слишком далеко, чтобы раб мог добежать за верблюдом живой.
Халиф сказал:
– Делать нечего. Сделаем так: будем ехать по перегону. Один перегон ты поедешь на верблюде, другой – я.
Один перегон халиф сидел на верблюде, и раб бежал за ним. Другой перегон ехал раб, и халиф бежал за верблюдом по жаре, по пыльной дороге.
Случилось так, что последний перегон пришелся в очередь раба.
Раб ни за что не хотел сесть на верблюда:
– Как? Я, раб, въеду в Багдад верхом? А тень аллаха будет бежать за мной, как моя тень?
Но халиф сказал ему:
– Что делать? Так пришлось! Ты имеешь право ехать, – и было бы несправедливо лишить тебя твоего права!
Халиф приказал рабу сесть.
Раб повиновался.
И они въехали в Багдад – на изумление всему народу: раб на верблюде, халиф бежал за ним, усталый, покрытый потом и пылью.
Военачальники и приближенные пришли в ужас:
– Не оставил ли разум великого халифа и не унесся ли к престолу всевышнего, покинув на земле тело, лишенное рассудка?
Но халиф объяснил им, в чем дело, и сказал:
– Было бы несправедливо заставить раба бежать два перегона?
Тогда народ в восторге кинулся к халифу, и каждый хотел поцеловать святую пыль его одежды.
И справедливость Омэра перешла в века.
И имя «Омэр» стало значить:
– Справедливость.
Народ нарек Омэра Справедливым. Халиф Омэр был справедлив.
Султан Керим был благочестив.
Любимым занятием его было слушать рассказы о великих людях, которые сделались угодны аллаху и приятны людям своими доблестями.
Он хотел быть также угоден аллаху и радостен людям. И хотел, чтобы имя его также сохранилось и перешло в века и благоухало каким-нибудь лестным прозвищем. Он горел желанием подражать примеру великих людей.
И среди них халиф Омэр Справедливый был для него, как солнце для нас.
Так летом, когда еще горит и сверкает солнце, спускаясь к закату, луна зачем-то торопится выйти на небо. И мы не видим ее света при ярком свете солнца. И бледный серп ее кажется маленьким, легким облачком на голубом небе.
Так меркли все халифы и султаны пред Омаром Справедливым в глазах Керима.
Однажды султану случилось ехать в Багдад. Султан с женою ехали на верблюде. Раб еле поспевал за ними верхом на осле. Осел не выдержал и пал в трех перегонах от Багдада.
Керим вспомнил про Омэра и возблагодарил всемогущего.
– Да будет благословен аллах, посылающий слуге своему возможность прославиться на веки веков!
Он рассчитал и приказал рабу сесть на верблюда.
– Мы побежим по перегону каждый!
Раб рассчитал и сказал:
– Если ты уж так милостив даже к рабу, – позволь мне сделать на верблюде второй перегон! Таким образом ты въедешь в Багдад, как подобает султану. А я войду, как подобает рабу.
Но Керим крикнул на раба:
– Делай свое дело: повинуйся!
И раб повиновался.
Раб проехал первый перегон, пробежал второй, и когда настал третий, султан Керим сошел на землю и приказал рабу:
– Во имя справедливости, садись на верблюда!
Но тут жена Керима, до сих пор сидевшая молча и думавшая о нарядах, заплакала и сказала:
– Как? Ты хочешь подвергнуть меня еще неслыханному унижению? Чтобы жена султана сидела на верблюде рядом с рабом, как жена раба?
Керим нахмурился:
– Так требует справедливость!
– Хороша справедливость! – воскликнула, вся в слезах, жена. Хороша справедливость, заставляющая заботиться о рабах и не думать о близких! Ты имеешь столько же понятия о справедливости, сколько я о коране, которого никогда не читала! Хороша справедливость: подвергать унижению женщину, которая ничем его не заслужила!
– Но халиф Омэр, которого прозвали за это Справедливым! – в отчаянии воскликнул Керим.
– Я знаю этот рассказ! – ответила женщина.
– Но халиф Омэр был один! С ним не было жены! Он никого не заставил страдать!
И Керим сказал себе:
– Женщина права. Несправедливо заставлять раба бежать два перегона. Но еще несправедливее оскорблять женщину, когда она еще этого не заслужила!
Он сел на верблюда рядом с женою и приказал рабу бежать сзади.
Так, как подобает султану, они въехали в Багдад. И никто не обратил на их въезд никакого внимания. Некоторые только заметили:
– Султан мог бы иметь платье и почище. Он сидит на верблюде, а весь в пыли. Человек должен соблюдать чистоту. Это противно святому закону.
Злой сидел султан Керим в своем дворце. Зол был султан, что даром только пробежал целый перегон за верблюдом и даром глотал пыль из-под его копыт.
– Аллах послал мне случай прославиться, как Омэру, – и я потерял его из-за женщины!
Он хватался за голову:
– Я въехал в город с женой, но без славы. Лучше бы мне въехать без жены, да со славой!
Он был в отчаянии:
– Справедливо сказано: кто собирается на доброе дело, не должен брать с собой женщины. Женщина и хорошее дело, – это не по дороге.
Он клял себя:
– Верно говорят в народе: «Человек, который слушает женщины, похож на слепого, который взял себе поводырем свинью. В конце концов он непременно утонет в грязи!»
И вне себя Керим крикнул своей жене:
– Я отпускаю тебя!
И повторил:
– Я отпускаю тебя!
Для развода надо повторить это три раза. Но едва Керим открыл рот, чтобы сказать страшные слова в третий раз, жена упала в слезах к его ногам:
– Повелитель! Ты хочешь быть справедливым и слушаешь одного только советчика: свой гнев. Именем Омэра Справедливого заклинаю тебя, посоветуйся с имамом, он знает коран и скажет тебе, согласно ли твое решение с законом и будет ли угодно аллаху. Клянусь, что я забочусь о твоей славе столько же, сколько и о моей жизни!
Султан Керим, который хотел быть справедливым, позвал имама.
Рассказал ему все, как было. И сообщил свое решение прогнать жену.
– Я уже два раза отпустил ее. Теперь остается повторить в третий раз.
Имам немного помолчал, как они делают это всегда для важности, и ответил:
– Твое решение мудро. И справедливо. Но в нем есть один недостаток: оно опоздало. Тебе следовало бы три раза сказать жене: «я оставляю тебя» в пустыне, когда она уговаривала тебя совершить несправедливость по отношению к рабу. И ты въехал бы в город без жены, но со славою, еще большей, чем Омэр!
– Она погибла бы одна в пустыне! – заметил Керим. – Султаны существуют на земле для справедливости. Кто хочет заставить султана совершить несправедливость, похож на дьявола, который хотел бы погасить солнце. И заслуживает смерти.
Керим воскликнул в ярости:
– И она заставила меня сделать несправедливость! Пусть же отправляется к тому дьяволу, который нашептал ей такую мысль! Аллах! Ты велик и премудр, – зачем же ты создал женщину на погибель мужчине и его добрым делам, и его славе!
– Аллах создал и лошадь, – улыбнулся имам, – но для того, чтобы на ней ездить, а не возить ее на себе! И человек, который повез бы на себе свою лошадь, напрасно бы восклицал: «Аллах! Зачем ты создал лошадей?!»
Керим вскочил:
– Благодарю тебя, имам! Теперь я знаю, что мне делать!
И пошел в гарем, чтобы немедленно прогнать жену, давши ей развод.
Но имам остановил его, ставши у него на пути:
– Постой, султан! Однажды дикая, свободная лошадь спросила у верховой: «А тебе, должно быть, тяжеленько возить на спине своего хозяина?» – Та отвечала: «Да, он так толст и тяжел!» – «Почему же ты его не сбросишь?» – «Хорошо тебе говорить, – со вздохом отвечала лошадь, – ты дикая! Я верховая и существую для того, чтобы на мне ездили. Сброшу этого, сядет другой хозяин, пожалуй, еще тяжелее!» Кто слушает женщины, тот уж верховая лошадь. И стоит ли сбрасывать одного хозяина? Сядет другой, быть может, еще тяжелей?
Керим закрыл лицо руками и заплакал, и остался на месте.
И народ, узнавши эту историю, прозвал его:
– Плаксивым.
И это осталось на веки веков.
А халиф Омэр был справедлив!