Люба Берлин. Записки парашютистки

Люба Берлин. Перед каждым советским парашютистом встает образ скромной, симпатичной девушки — одной из лучших парашютисток нашей страны. Ее биография — это кусочек истории начала развития и расцвета массового советского парашютизма.
Читая эти записки, продиктованные Любой незадолго до ее гибели, невольно вспоминаешь весь путь советского парашютизма от создания парашютных кружков из отдельных энтузиастов до массового движения нашей смелой молодежи, до непревзойденных мировых рекордов советских парашютистов.

Масса советских парашютистов, овладевая высотами парашютной техники, совершенствуя методику и технику парашютного прыжка, естественно, видела образцы среди выдающихся парашютистов нашей страны.
Одним из образцов советской парашютистки была и Люба Берлин.
Начав заниматься парашютизмом на заре его массового развития, она в течение 2–3 лет стала в его первые ряды.
Спокойная, смелая, она в совершенстве овладела техникой сложнейшего парашютного прыжка — прыжка с длительной задержкой раскрытия. Падать тысячи метров не раскрывая парашюта, сохранять стандартное положение тела при падении, не терять ориентировки и с точностью до десятых долей секунды раскрывать парашют — это искусство, в совершенстве овладеть которым удается немногим.
Люба Берлин была не только лучшей парашютисткой в нашей стране, — все, кто с ней работал и сталкивался, знали ее как культурную, образованную девушку, знающую иностранные языки, любящую и увлекающуюся музыкой, искусством. Скромность, исключительно развитое чувство товарищества, отзывчивость, полное отсутствие зазнайства и голого рекордсменства, непрерывное стремление совершенствовать свои знания — отличительные черты Любы Берлин.
Ее гибель — тяжелая утрата для советского парашютизма.
Тысячи юношей и девушек, овладевшие и овладевающие парашютным прыжком, увидят в Любе Берлин образец советской парашютистки — советской девушки, сочетающей в себе высокое парашютное мастерство, культурность, скромность и безграничную преданность нашей великой родине.
Мастер парашютизма СССР орденоносец М. ЗАБЕЛИН

* * *
Детство у меня было самое обыкновенное. Родилась я в Ростове-на-Дону в 1915 году. Увезли меня в Москву, когда мне еще и года не было.
Когда мне было лет пять, отца послали с ремонтным поездом Наркомзема в Сибирь. Он взял и меня с собой. Поездка продолжалась, примерно, месяцев шесть. Жили мы все это время в вагоне.
Там я однажды заблудилась в степи. Сама я этот случай помню смутно и знаю о нем больше по рассказам родных.
Поезд наш с мастерскими по ремонту сельскохозяйственного инвентаря подолгу стоял на станциях. Как-то мы остановились на станции Алейская, Алтайской железной дороги.
Я пошла гулять. Откуда-то, очень далеко, к станции подвозили кирпич. Я пристала к возчику, который вез кирпич:
— Дяденька, покатай!
Он посадил меня и повез. Довез до пункта, где брали кирпич.
— Ну, теперь иди домой. Я пошла и заблудилась.
Когда на станции было обнаружено мое исчезновение, поднялась страшная паника — в степи были волки. Несколько человек на лошадях бросились меня разыскивать.
А мне, помню, совершенно не было страшно. Я спокойно гуляла по степи, присаживалась, рвала цветы. Вдруг из-за какого-то кустарника вылетел на лошади мой родственник. Я хорошо запомнила его неожиданное появление. Передо мной стояла большая, серая в яблоках лошадь, я на ней восседал страшно взволнованный всадник. Я бросилась к нему:
— Миша, покатай!
Он схватил меня за шиворот, посадил на лошадь и повез к маме.
Помню, что мама плакала, считая, что меня давно загрызли волки.

* * *
Школьное время я ясно помню с первого дня, как начала учиться. Училась хорошо. Особенно любила литературу, страшно ею увлекалась.
Мои любимые авторы были: Майн-Рид и Жюль-Верн. Их произведениями я буквально зачитывалась вместе с двоюродным братишкой, моим ровесникам.
Особенно мне нравилось описание путешествий и приключений индейцев — эта типично мальчишеская литература. Конечно и Чарскую я читала, как все девочки, но это не оставляло следов. Меня страшно привлекали путешествия, необитаемые острова и т. д.
Когда мне было 11 лет, я проводила лето в Мариуполе у моря. Там у родственников был мальчик моего возраста. Вместе с ним мы смастерили лук и почти без передышки играли в индейцев.
В «свободное» время мы отчаянно дрались с ним из-за собаки.
Дело в том, что я страшно любила животных, особенно собак. Моей всегдашней мечтой было завести собаку. Но это не удавалось, потому что квартира наша была мала.
В Мариуполе же у родных был свой домик и своя дворовая собачонка. Из-за этой-то дворняжки у нас с мальчишкой и происходили постоянные ссоры и драки.
В Мариуполе, на Азовском море я научилась плавать и страшно полюбила плавание. На следующее лето в Москве я начала ходить на водную станцию и увлеклась водным спортом.
Вообще, если я чем-нибудь увлекаюсь, так уж без остатка. Так было и на этот раз. Кроме водного спорта я ничем не занималась. Зимой — бассейны, летом — водная станция. И так года два! Только когда я начала заниматься парашютным спортом, плавание отошло на задний план — водную станцию я почти забросила.

* * *
Я занималась почти всеми видами спорта, но никогда не собиралась выступать в соревнованиях. Я научилась как следует стильному плаванию. Плавала брассом, а на соревнованиях, когда нужна скорость, обычно плавают кролем. Кролем я еще не плавала. Однажды инструктор на стадионе мне говорит:
— Сегодня будет спортивный заплыв по Москва-реке метров на 500. Я вас записал в команду.
Я запротестовала:
— Я не плаваю кролем, так что — зря.
— Скорость не так важна!
Очевидно, ему просто нужно было собрать побольше людей. До последней минуты он все время говорил:
— Ничего, ничего — не беспокойтесь! Скорость не так важна.
А потом все буквально плыли кролем, и только я одна — брассом.
Я измучилась больше всех и все же приплыла последней. Было очень обидно, потому что брассом я плавала прилично, но куда мне было угнаться за кролистами! Этот случай отбил у меня охоту участвовать в соревнованиях.
Как-то в бассейне мне пришлось прыгнуть с трехметровой вышки. Было очень страшно, и если бы рядом не было инструктора, я бы ни за что не прыгнула! Решилась я на это только из самолюбия.

* * *
О школе у меня остались очень теплые воспоминания. Со многими из соучеников я до сих пор сохранила связь.
За последнее время мне часто звонят по телефону ребята, с которыми давно уже не виделась. Прочитают в газете мою фамилию, а потом оправляются: действительно ли все написанное относится ко мне.
После окончания школы я училась в ФЗУ типографии «Правда». Была ручной наборщицей. Сейчас я учусь в музыкальном техникуме по классу рояля. Музыку очень люблю.
Занятия парашютизмом очень мешают музыкальной учебе. Аэродром отнимает много времени. Но бросить не могу ни то, ни другое.
Помню первое «знакомство» с парашютом.
Летом 1928 года — мне было тогда двенадцать лет — мы жили в Липецке.
Там был большой аэродром.
Однажды по городу разнесся слух: два самолета столкнулись в воздухе и летчики выпрыгнули на парашютах.
Мне тогда казалось, что парашют — это зонтик на каркасе, подвешенный к самолету. Кто-то затем рассказывал, и я поверила, что летчики, когда прыгают с парашютами, падают на землю без сознания.
Я сама всем с убежденным видом передавала эту чепуху.

* * *
У меня был один знакомый, работавший фотокорреспондентом в высшей парашютной школе. У него я впервые увидела как-то снимки парашютов.
Он много рассказывал мне о спортивных прыжках с парашютом.
Я интересовалась всеми видами спорта, даже боксом. Ходила на соревнования, «болела» за своих, свистела, когда судья неправильно присуждал победу.
Заинтересовалась я, конечно, и парашютизмом, подумала: не прыгнуть ли с вышки?
Потом как-то посмотрела на парашютную вышку. Что-то меня не очень тянуло с нее прыгать. Я даже наверх не лазила.
Однажды мой знакомый позвонил мне по телефону:
— Ты сегодня свободна?
— Свободна.
— Поедем на аэродром?
— Поедем!
Мы отправились. До этого я вблизи еще не видела ни одного самолета и никогда не бывала на аэродроме. Мне казалось, что туда никого не пускают, что все там страшно секретно.
Между тем, подъезжаем и видим открытые ворота. Идем в поле. Вдали маленькие самолетики. По дороге приятель мне рассказывал:
— Вот видишь эту машину? Это «У-2».
Он же познакомил меня с Мошковским — начальником парашютной школы.
— Присаживайтесь, — предложил он нам. — Скоро будут прыжки. Посмотрите.
Все было ново для меня. Я не знала, куда смотреть. Вдруг я услыхала:
— Смотрите, прыгнул!
Гляжу вверх и вижу: под белым зонтиком болтается человечек. Момент прыжка я упустила. За первым прыгнули и другие — это были курсанты высшей парашютной школы.
— Сейчас я девушку повезу, она второй раз прыгает, — сообщил Мошковский.
Это была Тася Нефедова.
Взглянула я на нее — совсем почти девочка. Скромная такая, с гладко зачесанными волосами. Я смотрела на нее во все глаза. Ну, хорошо, когда прыгают парни в военной форме, мне еще понятно, но девушка…
Мошковский позвал:
— Нефедова!
Она вскакивает и весело спрашивает:
— Одеваться?
Я поразилась, — ни тени волнения!
— Одевайтесь!
Она натягивает лыжные брюки, надевает курточку, парашют и вприпрыжку бежит к самолету.
Я следила за ней, не отрывая глаз. Самолет набрал высоту. Смотрю — вылезла на крыло, прыгнула, раскрыла парашют. Мне все это страшно понравилось. Я тут же решила, что и мне надо прыгнуть — непременно.

К нам подошел Мошковский. Я выпалила:
— Товарищ Мошковский, а мне можно прыгнуть?
Он начал отшучиваться. В этот день он только покатал меня на самолете.

* * *
Полет не произвел на меня никакого впечатления. Я ожидала чего-то необычайного, а оказалось все так просто, даже буднично. Разбежались, полетели. Только не по земле катаемся, а по воздуху. Посмотрела вниз, там домики, поля — положительно ничего захватывающего!
Мне представилось, как я прыгну.
Вот вылезу на крыло… Ничего страшного: земля далеко и какая-то ненастоящая.
С тех пор я стала ежедневно ездить на аэродром. Это был конец июля. Там каждый день проводились занятия — занимались курсанты высшей парашютной школы. Они делали по 10 прыжков и становились инструкторами парашютного спорта. Начальником этой школы был Мошковский.
Ходила я, ходила за Мошковским, пока он наконец не убедился, что я действительно хочу прыгать.
Он меня просто проверял, выдерживал. Тогда еще прыжки казались рискованными, особенно для девушек.
Наконец Мошковский мне говорит:
— Ну ладно, пройдите медосмотр.
Я страшно обрадовалась и побежала к врачу. Сердце у меня оказалось безукоризненно здоровым, медосмотр прошел благополучно. Я отнесла справку Мошковскому.
— Хорошо, — сказал он, — двадцать седьмого будете прыгать.
Итак, через несколько дней… Все мои мысли были заняты только предстоящим прыжком.
Дома я никому ничего не говорила, на аэродром, где готовилась к прыжку, ездила тайком. Говорила, что еду в Парк культуры или к кому-либо на дачу, чтобы не волновались.
Все утро двадцать седьмого сильно волновалась. Погода была довольно хорошая. Как-то не хотелось ни о чем думать. Все разграничивалось — до прыжка и после прыжка.
Помню, кто-то позвонил и предложил куда-то пойти через два дня. Я ответила:
— Подождите, завтра созвонимся. Мне сейчас не до этого.
Я не думала, что разобьюсь, но все, кроме прыжка, казалось таким далеким и неважным.
Поехала на аэродром в автобусе. Когда показался аэродром и самолеты, сердце замерло. Обратилась к Мошковскому:
— Буду я сегодня прыгать?
— Нет, сегодня нельзя! Сегодня у меня курсанты. Да и ветер сильный.
Стало очень обидно: а я-то так готовилась к сегодняшнему дню! Правда, я быстро утешилась, подумав: подожду еще два дня.
Но и через два дня прыгать мне не дали, хотя волновалась я уже значительно меньше. Наверное, Мошковский меня «выдерживал». И действительно, я почти перестала волноваться.
3 августа я приехала на аэродром и почти не надеялась, что в этот день мне разрешат прыгнуть.
По дороге испортился автобус, и я опоздала.
По аэродрому мчалась бегом и все думала: парашютов не осталось!
Солнце уже клонилось к закату, а обычно к вечеру стихает ветер. Посмотрела: штуки три парашютов есть.
Подбежала к Мошковскому.
— Товарищ начальник! Буду я сегодня прыгать?
— Что вы в таких туфлях пришли (на мне были теннисные)? Нужно было ноги зашнуровать. Нет, не будете!
Меня начала разбирать злость. Вдруг Мошковский подходит ко мне и говорит:
— Ладно, прыгать будете, но смотрите ноги не переломайте.
Я почувствовала огромную радость. Наконец-то! Волнения никакого. Вокруг меня толпа. Первый прыжок девушки — событие на аэродроме. В этот день как раз было много народа.
Мне было предложено надеть комбинезон. Инструктору Мошковский приказал:
— Наденьте парашют и объясните.
Парашют на мне. Потом короткий, общий инструктаж.
Кругом сыпались шутки, остроты. Кто-то спрашивал:
— Вы не боитесь?
Страха я не чувствовала. Конечно пульс был несколько учащенный, но волнение было радостное.
Все на меня смотрят, а я думаю: «Сейчас я вам покажу!»
Подошел Мошковский. По дороге к самолету спрашиваю его:
— Вы меня сами повезете?
— А вы хотите?
— Конечно!
Я его страшно уважала. Было особенно приятно, что повезет меня именно он.
Он весело беседовал со мной, шутил.
Сели в самолет. Мошковский спрашивает:
— Готовы?
— Готова!
Он меня еще раз предупредил:
— Если плохо почувствуете себя на крыле, будет беспокойство, неуверенность — ни в коем случае не прыгайте. Лезьте обратно. Ничего стыдного в этом нет! Смотрите, чтобы не было фокусов!
— Да, да, хорошо, хорошо…
Но в душе я решила, что ни за что не полезу обратно. Почему мне не прыгнуть? Тася ведь прыгает.
Как только оторвались от земли, начала смотреть на землю. Думала: вот поднимаюсь на самолете, а опущусь сама. Иногда украдкой взглядывала на Мошковского. Он поймает мой взгляд — улыбнется. Это очень ободряюще действовало.
Земля все более и более кажется нереальной. Я смотрю на парашют, на кольцо, и у меня такое чувство, что я не на землю прыгать буду, а прыгну в воздух. Ощущение кольца в руке, ощущение этой опоры создавало представление, что поддерживает не парашют, а кольцо. Я посмотрела на него, поправила. Смотрю на альтиметр. Набрали 500 метров. Самый напряженный момент: самолет вышел на прямую, идет по курсу. Я не знала, в каком месте мне придется прыгнуть. Жду. Вот сейчас выключат газ, мотор начнет затихать. Я гляжу в зеркало на Мошковского. Он показывает на крыло. Я поднимаюсь. В этот момент исчезают остатки волнения. Основное, что меня занимает, — это правильно вылезть. Это нужно точно выполнить и тут некогда думать о чем-нибудь другом.
Вылезла на крыло очень легко. Сначала казалось, что парашют такой тяжелый, что невозможно в нем двигаться, а тут вылезла легко. Села на крыло. Ветер не такой сильный, как казалось сначала. «У-2» идет с небольшой скоростью. Когда газ выключен, можно спокойно разговаривать. Мошковский кричит:
— Как себя чувствуете?
— Хорошо.
— Приготовьтесь!
На кольцо надевалась резинка для новичков. Через нее продеваешь руку для того, чтобы не выпустить кольцо в воздухе. Продела руку в резинку. Взялась за кольцо. Приготовилась. Волнения как не бывало. Не думаю даже о том, что буду прыгать, и только жду команды, чтобы не прозевать. Мошковский еще раз посмотрел на меня:
— Пошел!

Прыжок Любы Берлин с самолета «Правда» на празднике авиации в Тушине 18 августа 1935 г.

Я отпустила левую руку, повернулась от кабины и прыгнула. Первое ощущение было таким, будто меня подхватил и понес ветер. Воздух казался страшно упругим. Скорость падения не чувствовалась.
Кольцо немного потянула, потом дернула. Моментально меня встряхнуло. Посмотрела вверх. Надо мной — пестрый, яркий купол. Меня охватило изумительное спокойствие. Рев мотора сменила тишина, спокойно покачиваюсь, приближаясь к земле.
Первая мысль: почему я не снижаюсь? Кажется, что я застыла на одном месте. Смотрю на землю — земля далеко. Оглядываюсь по сторонам, вижу, как идет самолет. Как хорошо, что я прыгнула, как хорошо, что не отказалась! И тут же другая мысль — «совсем не страшно». Наоборот, удивительно приятно. Самое ценное в прыжке — это огромное моральное удовлетворение — ты пересилила страх, пересилила волнение. Земля уже близко — нужно разворачиваться. Развернулась по ветру. Сначала в одном направлении перехватила руки, потом в другом. Наконец приземлилась.
Ко мне бежали люди. Они схватили парашют. Но я никому не дала его нести, а сама взвалила себе на плечи. По дороге у меня конечно все рассыпалось. Подбежал инструктор, поздравил меня с «первым крещением» и взял парашют.
Потом подошел Мошковский. Он ничего не сказал, но по лицу его я угадала, что все в порядке.
— Ну как, понравилось? — спросил он.
— Конечно!
Захотелось тут же прыгнуть еще раз, но мне конечно не разрешили. Вообще в этот день я прыгала чуть ли не последняя.
Затем я получила парашютный значок.
Приехала домой в этот день поздно. Своим ничего не сказала, — кстати все уже спали. Утром я все же поделилась с ними своей радостью. В доме поднялся форменный переполох.
Я обещала больше не прыгать, но сама только об этом и мечтала, не зная еще, как к моему желанию отнесется Мошковский.

* * *
Я ездила на аэродром каждый день, если только позволяла погода.
Мошковский так мне ничего и не сказал, но другие передавали, что он был мной доволен. Тогда еще редко случалось, чтобы сразу, по команде отрывались от самолета. Некоторые хватались за пилота, у других дрожали коленки. В последующие пятнадцать дней я совершила пять прыжков.
Пятый прыжок был с «АНТ-14» в 1933 году, в день авиации.
Как-то случилось, что мне пришлось прыгать первой. Все смеялись, говоря, что Мошковский пускает меня «на затравку». Помню, как мы готовились к прыжку. Выстроились. Мошковский проверил парашюты. Стояли курсанты. Они тоже прыгали по 5–6 раз, но никак не могли отвыкнуть от «соски» (резинка, прикрепленная к кольцу, которую новичок надевает на руку, чтобы не выпустить кольцо в воздухе).
Помню: надеваю парашют, а Мошковский мне помогает. Кто-то из курсантов спрашивает:
— Где же соска?
— Соска? — отвечает Мошковский. — Она вам сто очков вперед даст! Это вы только с соской прыгаете.
Действительно, со второго раза я прыгала без соски.
После 18 августа занятия в школе закончились. Я уже числилась в активе при высшей парашютной школе. Работала там по общественной линии. Начала серьезно заниматься, кое-что читала, изучала укладку парашюта.
У меня было очень большое доверие к парашюту. Другие, если они не сами укладывали парашют, волнуются. Я знала укладчиков, это были хорошие ребята, и я им безгранично доверяла. При мне было много прыжков, но никогда ни одного несчастного случая.
Нужно было все же самой заняться укладкой. Мошковский начал поговаривать, что мне нужно сделаться инструктором.
Я составила себе программу подготовки и зимой уже вела занятия в кружках. У себя в техникуме я тоже организовала кружок из нескольких человек. С этого началась моя инструкторская работа.

В ту зиму я прыгала, но немного. Зимние прыжки мне сначала не понравились: очень много приходилось на себя надевать. Кроме того, все было не по мерке, все велико. Надеваешь кожаную куртку, а рукава чуть ли не до пяток. Это стесняло движения. Опыт у меня еще был небольшой — всего 8–9 прыжков. Все вместе взятое действовало неприятно. Сейчас другое дело — что ни наденьте, все равно прыгну.
Стала думать о затяжных прыжках. Сначала мне казалось, что затяжной прыжок — это что-то сверхестественное. Уже заучены движения обыкновенного прыжка — оторвалась от самолета и выдернула кольцо. Но как лететь, не выдергивая кольца? Я всех ребят расспрашивала:
— Как ты прыгаешь при затяжном?
Все передавали свои впечатления по-разному, и я не знала, кому верить.

* * *
Летом 1934 года на аэродром приехал отец.
Здесь он был впервые. Дома к моим прыжкам уже начали привыкать.
Мошковский в этот день, очевидно, решил дать мне первый затяжной прыжок. Мы тогда обычно не знали заранее, кто будет прыгать и когда. Являлись на аэродром и «ели» Мошковского глазами.
Подхожу к нему. Он спрашивает:
— Есть там белые парашюты?
Белые парашюты давали на затяжку, — они значительна прочнее цветных.
Ну, думаю, значит на затяжку!
— Есть, — отвечаю я.
— Возьмите, наденьте!
Иду к укладчику:
— Давайте мне белый парашют.
Папа ходит вокруг меня и нервничает.
— Ты что, прыгать?
— Да, сегодня на затяжку!
Надела парашют. Подхожу к Мошковскому, получаю задание. Он дал мне 8 секунд затяжки.
Секунды определяются по счету. Если мне нужно 8 секунд, я считаю до восьми с интервалами. По секундомеру тренируешься и устанавливаешь ритм. Некоторые, если нужно 8 секунд, считают до шестнадцати. Некоторые считают «сто один», «сто два» и т. д. Это — кому как удобно.
Какой летчик вез меня — не помню.
Полетели. Сидела в самолете и все время считала, чтобы установить ритм счета.
Прыгнула, как обычно. Оторвалась от самолета, начала считать. Еще когда отрывалась, я взялась за кольцо, но как только прыгнула, то левой рукой прижала правую, чтобы не дернуть кольцо раньше времени.
Чувствую, что падаю. Кольцо на месте. Знаю, что в любой момент могу его дернуть. Это ощущение падения и вместе с тем сознание, что могу раскрыть парашют, когда мне только захочется, чрезвычайно приятно, и, думаю, что ничто с ним не может сравниться.
Отсчитала восемь и дернула кольцо. Рывок очень сильный — я прикусила язык. Меня учили считать вслух. Я выговаривала: раз, два, три… и когда дернула кольцо, очевидно, забыла закрыть рот. Радость превозмогает боль: вот и первая моя затяжка. Было очень интересно, пожалуй, так же интересно, как при первом прыжке, а может быть и больше!
Приземлилась. Первым подбежал ко мне папа. Подобрал парашют. Потом мне ребята рассказывали, как он ходил и смотрел, как я прыгала, как он считал сам и очень нервничал.
Вернула парашют. Мошковский мне сказал:
— Хорошо, молодец! Выполнила задание.
С тех пор я начала прыгать затяжными прыжками.

* * *
Всего у меня 45 прыжков. За два с половиной года — не так много! Если бы я прыгала сколько хочу и столько раз, сколько бываю на аэродроме, прыжков набралось бы у меня, вероятно, раза в три-четыре больше. Но сейчас у нас столько желающих, что часто прыгать не приходится.
Было у меня несколько курьезных случаев.
Помню, в 1934 году я совершала обыкновенный прыжок. Вероятно и расчет был не точен, и ветер помешал, но я села не там, где было намечено, вернее, я очутилась на крыше одного из тушинских колхозных домов. К счастью, дом был невысокий, хозяева быстро нашли лестницу, и я благополучно слезла на землю.
Через некоторое время еду в автобусе на аэродром. На одной из остановок в автобус вошла женщина, нагруженная бидонами из-под молока и мешком с хлебом. Протягивая мне горсть с серебряными монетами, она попросила:
— Гражданочка, отсчитай, милая, шесть гривен на билет.
Я отсчитала и передала кондуктору.
Женщина вдруг уставилась на меня:
— Где-то я тебя, милая, видела! А, вспомнила! Это же ты на моей крыше намедни сидела.
В автобусе раздался хохот.
Села я на крышу и в другой раз, зимой 1935 года, но на этот раз уже не на колхозную, а на дирижаблестроевскую. Тоже, очевидно, расчет был неточен. Меня отнесло на городок Дирижаблестроя. Вижу, что неминуемо должна удариться с крышу или о стену трехэтажного жилого корпуса. Я сжалась, чтобы ослабить удар, инстинктивно закрыла глаза. Ударилась легонько о стену, но чувствую, что повисла в воздухе: парашютные стропы задели за угол крыши, и я болталась у стены на уровне окон третьего этажа. Внизу собрались дирижаблестроевцы. Лица взволнованно вытянулись, но, когда я посмотрела вниз и улыбнулась, они поняли; что я невредима, успокоились и принялись за мое «спасение».
Пожарные принесли лестницу, но она оказалась короткой — я едва доставала до нее кончиками пальцев ног и встать на нее никак не могла. Тогда один из пожарных прошел в квартиру, открыл ближайший балкон и длинным багром подтянул меня. Я вскочила на балкон и через квартиру вышла на улицу, где меня поджидала Тамара Иванова. Она тоже прыгала одновременно со мной, но села правильно и, собрав парашют, прибежала руководить моим «спасением».

* * *

На первом слете парашютистов в августе 1935 года.
В первом ряду слева направо: тт. Хрущев, Косарев, Люба Берлин, Чубарь и Тамара Иванова.

У меня много учеников. Некоторые из них уже сами стали инструкторами. У меня, следовательно, есть «внуки». Приятно, когда на аэродроме большой парень — твой ученик — выпускает своих учеников. Помогаешь им изо всех сил, страшно заботишься об этих людях, испытывая к ним какое-то особо нежное, как бы материнское чувство.
Приятно встретить своего ученика, когда он хорошо прыгнул. Всегда радуешься за него.

* * *
Я два года не уезжаю отдыхать — все некогда. Откладываю отпуск с месяца на месяц, — всегда что-нибудь мешает. Мама очень недовольна мной и постоянно мне за это выговаривает. Она несколько раз смотрела на мои прыжки и неизменно говорила:
— Страшно!
По-моему, это она по привычке. Волнуется конечно. Во всяком случае, если это ей и нравится, то она не показывает вида.
Папа же стал «болельщиком». Он посещает все слеты парашютистов и вообще страшно уважает парашютное дело.
Как-то я должна была прыгать. Мошковский говорит:
— Надевайте парашют и идите к машине.
Большей частью Мошковский возит меня сам, и я с ним люблю летать. С ним просто, весело, он всегда шутит.
Еще до того, как Мошковский меня направил к самолету, он предложил папе полетать.
Вместе с отцом мы подошли к машине. Тут же находился врач санчасти ГВФ, который тоже хотел покататься.
Мошковский посадил в машину папу, доктора, и я села с парашютом. Как только включили газ, доктор обратился к Мошковскому:
— Имейте в виду, что мы не привязаны.
Я не выдержала и расхохоталась.
Мне была задана тогда затяжка на 7 секунд. Вылетели. Оборачиваюсь и смотрю на папу. Он сидит серьезный, сосредоточенный. Я все время смеялась над ним. Кажется, он тогда всего второй раз в жизни летал.
Затем вижу, Мошковский поднимает руку. Я второпях задела за белые брюки отца, вылезла, оглянулась на всех и прыгнула, можно сказать, почти с папиных колен.

* * *
Был у меня интересный прыжок с планера — первый в мире женский прыжок с планера.
Это было 30 мая 1935 года, на парашютном празднике.
С планера очень приятно прыгать, но труднее, чем с самолета. Там нельзя делать ни одного лишнего движения.
Было это, как я сказала, на празднике. Я ночевала в Тушине я должна была утром сделать первый тренировочный прыжок, а часов в 12 — второй.
В 5 часов утра я вскочила, притащила парашют на аэродром, но пошел дождь и прыгнуть не удалось. Продрогла ужасно. Напялила на себя два комбинезона и сидела мокрая.
Между прочим, ребята страшно заботятся о нас. Всегда отдают свои кожанки, стараются, чтобы было удобнее, парашют притащат, — прямо трогательно! Так мне тренировочный прыжок и не пришлось сделать. Собралась публика. Начались прыжки. В программе было объявлено, что я буду прыгать с планера.
До этого в Союзе раза три-четыре мужчины прыгали с разных планеров, но женщины с планера не прыгали еще нигде в мире. Меня очень занимал предстоящий прыжок.
Пилотировал планер один из лучших планеристов — Малюгин, высокий, огромный. Мы стояли с ним рядом и все время смеялись.
Ребята говорили:
— Ты смотри, ее не обижай!
Вдруг Мошковский заявил:
— Вы не тренировались. Мы не можем вас пустить!
Мне было страшно обидно. Ну, что такое? Я готовилась, мама должна была притти, мой будущий муж, очень много знакомых. И вдруг я окажусь лгуньей! Да и вообще хотелось попробовать прыгнуть с планера.
Мошковский продолжал:
— Я включаю вас в нормальный прыжок.
Я грустно взяла флажок с лозунгами (в тот день все прыгали с флажками) и стала ждать. Вдруг подбежал Мошковский:
— Берлин, будете прыгать с планера.
Я бросилась к Малюгину:
— Садитесь скорее, пока не передумали.
Сели в планер и полетели. Хорошо!
Разговаривать еще неудобно, потому что шумит мотор и свистит ветер. Набрали высоту, отцепились от самолета.
Первый раз я на планере поднялась утром. Это был мой второй полет. Мне страшно понравилось: тихо, спокойно, нет гудения моторов. Было очень хорошо, несмотря на то, что я была насквозь мокрая и зуб на зуб не попадал от холода. Мы с Малюгиным начали совещаться. Я говорю ему:
— Немножко левее. Знаете, там река протекает и имеется отмель.
Малюгин ответил:

— Я до этой отмели довезу, а там прыгайте, — а сам все оборачивается и смотрит на меня.
А мне смешно. Никогда еще я не испытывала такого спокойствия. Очевидно, это тишина так хорошо действует.
Мы продолжали разговаривать.
Малюгин спросил меня:
— Ну, как? Нравится вам летать на планере?
— Ой, замечательно! Вы возьмете меня на пилотаж?
— Возьму, возьму.
А сам все беспокойно оглядывается. Наконец долетели до места над пляжиком. Говорю Малюгину:
— Я, пожалуй, начну готовиться, пора!
Свесила ноги, потихонечку вылезла, села. Посмотрела вниз.
— Ну, пошла!
Не расслышала его ответа и прыгнула совершенно спокойно, словно со стула на пол.
Сложность прыжка с планера заключается в том, что вылезть нужно очень осторожно. Если волнуешься, то обязательно что-нибудь не так сделаешь. Каждое движение должно быть безукоризненно рассчитано. Человек, прыгая с самолета, получает большую поступательную скорость, поэтому парашют быстро раскрывается и наполняется воздухом. При прыжке же с планера нужно сделать затяжку — набрать скорость — и парашют раскроется нормально.
Прыгнула, затянула. Потом Малюгин рассказывал, что я второпях забыла предупредить его, что затяну немного, и он здорово перепугался. Когда смотришь с планера, который движется тихо, кажется, что человек буквально врезается в землю.
Малюгин хвалил меня за смелый прыжок.
Хотя мы и вдвоем рассчитывали, но рассчитали плохо — я приземлилась около реки, далеко от публики. Быстро подъехала машина. Меня подобрали и привезли на аэродром.

* * *
Как-то Мошковский сказал мне:
— Давайте прыгать с 5500!
— Давайте!
Высотными прыжками до этого я не интересовалась совершенно. Мне казалось, что в них нет ничего особенного. Это не то, что затяжные прыжки, в которых очень много сложного, захватывающего. Для высотных прыжков нужно только приучить организм.
Правда, Забелина, например, при высотном прыжке отнесло за 50 километров от аэродрома. Он два дня добирался обратно пешком, на телеге и т. д.
Как бы то ни было, я все же стала готовиться к высотному прыжку. Сперва прыгнула с 1500 метров, потом с 3000. Разницы никакой не почувствовала, только во втором случае в воздухе больше болталась — минут двенадцать.
Меня вывозил летчик Назаров. Я прыгнула, стала спускаться. Сидишь, как в кресле, чуть покачиваешься. Это было зимой, я была очень тепло одета. Как только стала спускаться, Мошковский прилетел на своем самолете и стал кружиться вокруг меня. Мы обменялись, приветствиями. Он летал вокруг меня и махал рукой совсем так, будто я стою на земле, а он вокруг ездит на автомобиле. Приятно, когда есть еще кто-то в воздухе.
Меня отнесло километров за восемь от аэродрома. Я приземлилась на совершенно гладком снежном поле. Мошковский тут же посадил машину. Мы подобрали парашют и все трое (он летал с Жеребцовым) сели в самолет, поднялись и прилетели на наш аэродром.
К моменту, назначенному для совершения мною высотного прыжка, наш «Р-5» оказался в ремонте. Прыжок отложили, а тем временем Федорова прыгнула и опередила меня.
Федорову в свою очередь перекрыла известная «шестерка». Их сейчас же побила Тамара Куталова, а вскоре Тамару побили Шишмарева и Пясецкая.
Прыжки Шишмаревой и Пясецкой, а также Тамары Куталовой гораздо сложнее прыжка «шестерки», а тем более прыжка Федоровой.

* * *
Нина Камнева — совершенно замечательная девушка. Это самая хорошая парашютистка. Она очень хорошо прыгает. Понятие «хорошо прыгает» складывается из массы элементов, в частности из поведения перед прыжком. Я знаю, что все волнуются одинаково, и перед первым, и перед сороковым прыжком. Одни совершать труднее, другие легче. Часто это зависит от настроения: если у вас хорошее настроение, все дается очень легко и прыжок доставляет большое удовольствие. Если же у вас какие-нибудь неприятности или вы плохо выспались, прыгать становится значительно труднее.
Камнева молодцом держит себя перед прыжком. Затем в ней ценно то, что она очень проста в обращении и ни чуточки не «задается». Как-то мы с ней были в агитрейсе в Туле. Нас было только двое девушек. Мы очень с ней подружились.
У Нины большое имя и это заслуженно. Другую подобная слава давно бы испортила, но Нина на редкость скромна. В то время, когда она совершила свой рекордный затяжной прыжок, — в этой области было еще очень мало опыта, а среди женщин — и никакого.
Открыть парашют в 250 метрах от земли — было большим искусством, требовавшим колоссального самообладания и хорошей парашютной техники. Камнева всем этим владеет в совершенстве. Сейчас Камнева учится в Военно-воздушной академии. Нину Камневу я считаю образцом советской девушки.

* * *
В 1935 году был первый слет парашютистов. Он всем нам очень много дал.
Что может дать слет?
Во-первых, там очень силен соревновательный элемент. Раньше мы прыгали кое-как, главное было попасть как-нибудь на аэродром. Здесь же была необходима точность прыжка, точность посадки. Надо было видеть, как даже наши мастера иногда мазали мимо круга! Маруся Крюкова попала в круг, а некоторые мастера попадали и на крыши, и на заборы.
Были на слете спортивные парашютные игры с военизированными походами. Все это было интересно и ново.
Все друг к другу у нас относятся тепло, дают дельные советы. Чувство дружбы сильно развито. У нас много таких парочек, вроде меня с Ивановой, например: Стороженко и Степанов, Щукин и Полосухин.
Когда я вышла замуж, — надо мною шутили, говоря, что я перестану прыгать. Всерьез никто не думал, что это помешает моим занятиям парашютным спортом. У нас есть единственная «прыгающая пара» — это Малиновские. Сначала начал прыгать он, за ним последовала и она.
У Малиновской есть ребенок, но это ей нисколько не мешает. У Федоровой тоже девочка 7 лет, у Нины Никулиной — восьмилетний сын. И все же они прыгают не хуже и не меньше других.

* * *

Группа советских парашютистов на московском аэродроме перед отлетом в Румынию.
Крайняя справа — Люба Берлин.

Я принимала участие в поездке нашей авиационной делегации о Румынию. Там мы участвовали в авиационном празднике в Бухаресте в октябре 1935 года. Все мы впервые увидели заграницу. Исключение составляли только Минов и Чулков, которые были за границей раньше. Мы сразу попали, как на маскарад. Когда мы вышли из машин, нас окружили офицеры, бойскауты, солдаты. Сам Бухарест значительно отличается от других европейских столиц — в нем очень узкие улицы. Разряженная, праздная толпа заполняет эти улицы с утра до ночи.
К нам отнеслись с большим любопытством. По всему чувствовалось, что нашему прилету предшествовало много разговоров. Из девушек были: Куталова, Иванова, Бабушкина, Малиновская и я. Из мужчин: Балашов, Логинов, Стороженко и Степанов.
На самом празднике нам, девушкам, прыгать не пришлось. В тот день был сильный ветер, и руководитель делегации т. Горшенин запретил девушкам прыгать, пустив только четверых мужчин.
После праздника пошли разговоры о том, что девушек привезли просто так, а они и прыгать-то не умеют. Мы были очень огорчены. Каждый раз, когда не удается прыгнуть, — неприятно, а тем более здесь!
Прыгнули мы в день отлета — 31 октября. Мы потихоньку надели парашюты, сели в машину. Наш прыжок был для всех сюрпризом.

Встреча на аэродроме в Бухаресте.
В центре: тов. М. С. Островский, полпред СССР в Румынии.
Справа от него — Люба Берлин и Тамара Иванова, слева — Муза Малиновская.

Когда мы летели в Румынию, то рассчитывали, что сделаем групповой прыжок с затяжкой в 10 секунд в составе двух девушек — Ивановой и меня — и четырех мужчин. В Одессе провели тренировку. Мы с Тамарой сделали затяжку на 10 секунд по секундомеру. Правда, с 10-секундной затяжкой по секундомеру неудобно прыгать, мало времени, к тому же мы с ней привыкли к 20 секундам. 20 секунд — это 1 000 метров. В Бухаресте пришлось сделать только групповой нормальный прыжок. Он тоже произвел громадное впечатление, потому что там этого никогда еще не видели.
Особенно были поражены министры. Они говорили:
— Мы понимаем, когда прыгают на празднике. А тут просто так — хорошая погода, взяли и прыгнули. Непонятно!
Я лично была довольна этой поездкой.
Надоели только в Бухаресте официальные приемы. Стоят люди в течение 2–3 часов (сидеть не принято), произнесут речи, потом выпьют шампанское и разъезжаются по домам. Зачем?
Торжественней всего было на приеме в королевском аэроклубе. Почти всей нашей делегации поднесли почетные значки румынского аэроклуба. Это считается большой наградой. Мы, в свою очередь, подарили князю Бибеску наш парашютный значок.
Прием для участников слета устроил и наш полпред. Потом все газеты писали, что здесь было гораздо веселее. Все чувствовали себя значительно непринужденней. Ребята наши пели. Все мы танцовали.
Во время праздника, когда мы были на аэродроме, нас окружила толпа и пришлось открыть целую канцелярию.
Со всех сторон нам подсовывали бумажки, разные книжки, с просьбой написать на память хотя бы одну букву. Мы расписывались. В ресторане, когда не было под рукой бумаги, посетители брали меню и просили нас ставить свою подпись на обороте.
Хорошо мы себя чувствовали только в нашем полпредстве. Туда мы заезжали ежедневно.
Мы легко вздохнули, когда самолеты перелетели нашу советскую границу: наконец-то мы у себя дома, на своей прекрасной родине!

* * *
С тех пор как мы вернулись из Румынии, я ни разу не прыгала. Я теперь занимаюсь только музыкой, так как много пропустила в связи с подготовкой к отъезду и с самой поездкой.

Очень трудно сказать, каких композиторов я люблю. Кажется, что всех! Конечно страшно люблю Баха, Бетховена, Листа, Шопена. Вообще музыку очень люблю и играю давно. Сейчас я на втором курсе.
Много читаю, хотя и бессистемно. Из современных писателей мне больше всего нравится Эренбург. Из поэтов очень люблю Маяковского и Пастернака. Из западных писателей люблю Драйзера, Ромэн Роллана.
Круг моих личных знакомых — это в большинстве студенты. Я вообще мало с кем встречаюсь, просто некогда. Если есть свободное время, мы с мужем предпочитаем ходить в театр. Вообще ходим в театр часто. Очень люблю оперу.
Много времени отнимают у меня лекции по парашютизму. Приходится часто читать. Веду теоретическую подготовку групп парашютистов в НКПС и на заводе «Шарикоподшипник». Лекции слушают хорошо. Популярность парашютизма огромна и растет с каждым днем. Многие нами интересуются, а ярые «болельщики» даже знают, сколько у кого из нас прыжков.
В смысле распределения своего времени я неорганизованный человек и с завистью смотрю на мужа, который с утра до ночи сидит и занимается — он готовит дипломный проект. Я так не могу. К парашютному спорту мой муж никакого отношения не имеет. Ходим с ним вместе на лыжах, катаемся на коньках. Меня спрашивают: зачем я переменила фамилию? Я почти об этом не думала! Мужу хотелось, чтобы я носила его фамилию, и я доставила ему это удовольствие. Я понимала, что все равно меня будут знать по девичьей фамилии. Поэтому я всегда корреспондентов просила писать двойную фамилию: Берлин — Шапиро. Все же до сих пор я по старой памяти для всех осталась Любой Берлин. Ведь знают меня давно: когда я начала прыгать, то была самой молодой парашютисткой в Союзе. Я была очень горда, когда в 1933 году меня, самую юную парашютистку, сфотографировали вместе с самым старым парашютистом Союза т. Теревшатовым.
А теперь и я уже в «старички» перешла!
Говорят, что я человек сдержанный. Я сама считаю, что в этом отношении на меня оказал большое влияние парашютизм. Я научилась владеть собой. Парашютный спорт меня сильно дисциплинировал. Мысленно я разделяю свою жизнь на два периода: первый — до того, как стала заниматься парашютизмом, и второй — с начала моей парашютной деятельности. Интерес к этому делу у меня не иссякает. Мои прошлые увлечения никогда не были такими устойчивыми.
Все ко мне относятся хорошо. С товарищами по музыкальному техникуму живу дружно. Часто рассказываю им о парашютизме. Всем им прыжки кажутся чем-то сверхестественным. Часто, проходя по коридору, я слышу за своей спиной шопот:
— Вот эта, вот эта!
Мне всегда становится смешно: что же необычайного в прыжках?

* * *
У меня много воспоминаний, связанных с парашютизмом. Запомнились отдельные прыжки. Обычно я их записываю, отмечая дату, прыжок по счету, высоту и название самолета. Впрочем, все эти прыжки отмечены в моем инструкторском удостоверении.
Помню, однажды мы прыгнули с Тамарой Ивановой еще до посещения членами правительства нашего аэроклуба. Мы затянули тогда очень хорошо: я на 20 секунд, Тамара на 21 секунду.
Почти одновременно открыли парашюты. Ребята потом говорили, что это было очень красиво.
Во время затяжного прыжка у меня неизменно бывали царапины от строп. След получался, как от ожога. Повернешься посмотреть, как парашют открывается, и в это время — рывок и ссадина.
Приземлилась я как-то, собрала парашют, надвинула шлем и иду к тов. Горшенину. Рапортую:
— Парашютистка Берлин, совершила затяжной прыжок, все благополучно.
Горшенин спрашивает:
— А что это у тебя так шлем надет? — Сам повернул его и увидел ссадину.
— Конечно, Берлин поцарапалась! Чтобы в два дня красоту восстановить.
— Есть!
Велико было наше с Тамарой разочарование, когда во время праздника на аэродроме, на котором присутствовали товарищи Сталин, Ворошилов, Каганович и Андреев, нам с Тамарой прыгать не пришлось. Мы чуть не плакали от досады; нам не пришлось прыгнуть перед любимым вождем и его соратниками.
Мы уже одетые сидели в кабине самолета и вдруг нам сообщают, что уже поздно и товарищ Сталин вместе с членами правительства собираются уезжать.
Нам предложили вылезть и снять парашюты. Тов. Дейч представил меня и Тамару товарищу Сталину и членам правительства. Это было для нас так неожиданно, что, когда товарищ Сталин пожал мне руку, я была очень смущена. Но мягкий взгляд вождя, его ласковая, отеческая улыбка сразу как рукой сняли всякое волнение.
Нас представили как специалисток по затяжному прыжку. Товарищ Ворошилов спрашивал нас:
— А как во время затяжного прыжка, — голова не кружится?
Он интересовался техникой выполнения прыжка, спрашивал, как выходим из штопора, какие положения бывают при падении. На все вопросы мы дали, кажется, вполне удовлетворительные ответы. Этот день я всегда вспоминаю, как самый счастливый в моей жизни.
Все поймут мое счастье и гордость, когда через день в газете появился снимок, изображающий момент, когда товарищ Сталин, вождь народов, здоровается с парашютисткой Любой Берлин.

* * *

Люба Берлин на старте перед последним прыжком, окончившимся катастрофой.

Основной моей специальностью сейчас стали затяжные прыжки. Летом этого года мы вместе с Тамарой Ивановой тренировались все время по затяжным прыжкам.
Главное в затяжном прыжке — это уметь стабилизировать тело так, чтобы не попасть в штопор. Долгое пребывание в штопоре грозит потерей сознания, а кроме того во время штопора ничего не видишь и, следовательно, ориентировки, которая требуется, — нет.
Для того чтобы выйти из штопора, нужно делать резкие движения в обратную сторону вращения и затем выбрасывать руки и ноги. Таким образом вращение прекращается и переходишь на другой режим падения.
У меня выработалась своя система выхода из штопора. Обычно, когда я отрываюсь от самолета, то падаю совершенно вытянувшись, ноги вместе и руки по швам. Секунд через 8–9 неизменно вводит в штопор. Тогда я быстро сжимаюсь в комок и поджимаю, насколько можно, ноги. При движении чувствуешь, конечно, очень сильное сопротивление. Пролетаю так некоторое время, причем, как только сожмешься в комок, переходишь в быстрое сальто. Потом резко выбрасываешь руки и ноги, и сейчас же вращение прекращается. Но, конечно, все время в одном положении не продержишься, и при большой затяжке через некоторое время можешь опять попасть в штопор. Тогда снова повторяешь тот же маневр.
Второй момент при затяжном прыжке — это ориентировка. При небольшой затяжке можно ориентироваться по счету, т. е. на земле выработать для себя определенный ритм счета, равный секунде. Но это не для всех удобно. Некоторые для того, чтобы пролететь 10 секунд, считают до 20. Тренируешься с секундомером на земле, ритм отсчета настолько врезается в сознание, что во время падения продолжаешь считать уже по инерции.
Затем можно прыгать по зрительному восприятию земли, т. е. при взлете запомнить, какой вид имеет земля на расстоянии, скажем, 400–500 метров, т. е. на той высоте, где ты думаешь открыть парашют. И как только, падая, увидишь, что достигла 400–500 метров, — открываешь парашют.
Когда я прыгала с 3000 метров — земля была видна очень хорошо. Даже с 5000 метров земля видна прекрасно. Это зависит от погоды. Обычно с 5000 метров кажется, что земля покрыта небольшой дымкой по краям, а в общем ее видно хорошо.
Но самый удобный способ отсчета при затяжке — это, конечно, секундомер. Секундомер обычно вшивается в специальный кожаный футляр, надевается на руку и, когда отрываешься от самолета, нажимаешь кнопку и следишь. Когда проходит 20–30 секунд, т. е. столько, сколько задано, дергаешь кольцо.
Конечно, и способ отсчета в уме, и способ отсчета по секундомеру — всегда дублируется третьим способом. Всегда нужно следить за землей, потому что во время отсчета часто бывает, что сбиваешься. Большей частью открывают парашют раньше, чем нужно, начинают считать быстрее. Это еще ничего. Но хуже, когда человек собьется со счета и начинает считать сначала.
Практическая тренировка у нас с Тамарой по затяжным прыжкам была большая. Тренировались мы на точность. Сначала прыгали без секундомеров. Для тренировки мы брали затяжку не свыше 20 секунд. Не всегда все было гладко. Однажды на каком-то празднике нам дали задание вместе с Тамарой сделать затяжку на 15 секунд. Тогда у нас было мало практики. Мы прыгали обычно с одного самолета «Р-5». Нас вывозил Мошковский. Сидим вдвоем в кабине, по команде вылезаем и садимся на разные борты. Мошковский машет рукой — мы одновременно сваливаемся. Прыгнули — пошли. Мне показалось, что я отсчитала 15 секунд. Считала медленно, как всегда. Открываю парашют, начинаю оглядываться. Смотрю, Тамара болтается на одном со мною уровне. Ну, думаю, значит одновременно открыли — правильно считали. А когда мы спустились, нам был нагоняй: вместо 15 мы пролетели 21 секунду. А это очень рискованно.
Я очень люблю прыгать с Тамарой Ивановой, в особенности на затяжных прыжках. Мы обычно прыгаем с ней с одной машины «Р-5» или с двух «У-2», но идущих рядом, и всегда — я слева, она справа. В воздухе мы конечно следим друг за другом: как только мы открываем парашюты, смотрим — на одном мы уровне или нет. После прыжка мы всегда делимся впечатлениями, указываем друг другу на ошибки.
Иванова хорошая парашютистка. Она окончила Инфизкульт, сдала дипломную работу. Специализируется по плаванию. Даже дипломную работу она писала на тему: «Методика детского плавания».
Мы с Тамарой очень подружились. Нас зовут «парашютными сестрами». И когда корреспонденты пристают: «Как ваша фамилия?» — я отвечаю: «Берлин-Иванова».
Говорят, что я смелая. Итти поздно ночью я ни капельки не боюсь. Никогда не боялась воды. В любом незнакомом месте могу прыгнуть и поплыть.
Теперь все начали считать меня даже «отчаянной». Но это, конечно, ерунда. Если долго пробудешь среди парашютистов, увидишь побольше прыжков, то поймешь, что ничего особенного тут нет. Главное — дисциплина, точность.