Библиотека портала. Олег Царев. КГБ в Англии. Часть 1

Глава 6
Ключи к секретам комнаты № 22
I

В начале 1930 года в советское Полпредство в Париже явился скромно одетый человек небольшого роста и попросил о встрече с военным атташе. Вышедшему к нему сотруднику ИНО ОГПУ посетитель представился просто как Чарли и сказал, что работает наборщиком в типографии Форин Офиса, где печатаются расшифрованные телеграммы из дипломатических представительств Великобритании для последующего доклада руководству Министерства и членам кабинета. За вознаграждение, сказал Чарли, он мог бы изготавливать лишние экземпляры и передавать их советскому представителю. Если дело пойдет хорошо, то он мог бы принести также коды и шифры, которые печатаются в той же типографии.
Столь заманчивое предложение ставит любую разведку перед дилеммой: доверять или не доверять такому человеку. Он может быть действительно тем, за кого себя выдает, но с такой же долей вероятности может оказаться и провокатором, подосланным иностранной спецслужбой с целью создания канала дезинформации или компрометации сотрудников посольства данной страны. Чарли был скрытен — он не назвал свою фамилию или адрес, более того, он предупредил, что немедленно порвет связь, как только заметит, что за ним следят с целью установления его личности. На вопрос, почему он обратился именно в советское представительство, наборщик из Форин Офиса ответил, что в посольствах других стран имеются английские агенты и что на Советский Союз работать проще и безопаснее. Такая осведомленность Чарли могла объясняться его доступом к секретной переписке Форин Офиса и гнездившейся под его крышей секретный разведывательной службой, но такой ход мыслей простого наборщика наводил на ряд вопросов, которые, возможно, и были ему заданы, но сохранившиеся документы об этом умалчивают. Определенно известно, что НКВД решил рискнуть: в конечном итоге вкус пудинга, как гласит английская поговорка, можно определить, только его попробовав.
По каналу «ЧАРЛИ» в Москву потекли секреты Форин Офиса. «КИН рассказал мне, — пишет в своих воспоминаниях Дмитрий Быстролетов, — что вначале нас это вполне устраивало. Пока мы верили легенде о рабочем-наборщике. Затем, когда он стал тянуть с доставкой шифров и перестал давать первоначальное количество депеш и сократил их содержание по странам и по политическому значению, встал вопрос об установлении его личности и нажиме для того, чтобы получать от него не то, что он хочет нам дать, а все то, что может дать. Не устраивало нас и то, что инициатива по части времени и места встречи всегда оставалась за ним. Необходимо было поскорее и покрепче взять его в руки. «Выполнение этого задания, — сказал КИН, — Центр решил возложить на вас, Андрей, а меня прикрепил к вам для руководства операцией на месте». Разговор происходил в Берлине.
Прежде чем в апреле 1930 года оказаться в Берлине под именем чехословацкого гражданина Йозефа Шверма, Дмитрий Александрович Быстролетов, он же греческий подданный Александр Галлас, он же венгерский граф Перельи, он же английский лорд Роберт Гренвилл, он же обладатель еще нескольких имен и паспортов, прожил бурную для своих 29 лет жизнь. В своей наиболее полной автобиографии, написанной им в марте 1936 года для вступления в партию, чего так никогда и не произошло, он рассказывает, что родился 17 января 1901 года в Крыму, в деревне Акчора, «как «незаконный» сын деревенской учительницы».
«Отца своего я не знаю, — пишет Быстролетов. — Когда мне было лет десять, школьники своими разговорами навели меня на мысль об отце, и я обратился к матери, но разговор кончился смущением и слезами и произвел на меня такое тяжкое впечатление, что больше мы никогда об отце не говорили, тщательно избегая этой темы». Но как бы мать и сын с молчаливого согласия обоих ни старались избегать этой темы, мальчик болезненно переживал отсутствие отца, и это не могло не травмировать его психику. Быстролетов «искал» отца всю жизнь, и много позже ему удалось установить, что он ведет свою родословную по внебрачной линии от графов Толстых, что, вполне вероятно, объясняет его литературное и художественное дарования, а также генетическое умение «носить паспорт» дворянина, столь пригодившееся ему в годы работы нелегалом.
Мать Быстролетова была дочерью сельского священника, против его воли уехавшая в Москву на курсы, что было тогда обычно для женщин, стремившихся к эмансипации. Она исповедовала либеральные взгляды и воспитала Дмитрия «без религии». «При воспитании я не получил революционной зарядки, но в то же время я и не получил ничего, что связывало бы меня со старым миром, царизмом, религией, буржуазной идеологией и собственностью», — писал Быстролетов. Советскую власть их семья встретила, по его словам, «без каких-либо оппозиционных настроений». «Мне было тогда 16 лет, — вспоминает Быстролетов. — Политика меня не интересовала, но я увлекался морем. Я поступил в Мореходную школу в Анапе, летом плавал, а зимой учился».
В 1919 году Быстролетов окончил Мореходную школу и поступил вольнонаемным матросом на пароход «Рион», стоявший на капитальном ремонте в порту Новороссийска. В России шла Гражданская война, Крым был под Деникиным. Сладкие мечты о романтике морских путешествий обернулись для молодого матроса нескончаемой цепью мытарств, испытаний и приключений. А уже через год возникла угроза быть призванным на военную службу. «Служить у белых я не хотел и решил бежать за границу, — пишет далее Быстролетов. — Списком для жизни я украл с «Риона» компас, продал его И приобрел турецкую валюту». Затем начались многократные и неудачные попытки спрятаться на судах, идущих в Константинополь. При одной такой попытке он был арестован контрразведкой и посажен под арест в якорный ящик на «Рионе». После недельной отсидки его выпустили для участия в аврале по случаю налетевшего шторма. Улучив подходящий момент, он спустился по игравшему на волне канату на берег, добежал до парохода «Константин», прыгнул в угольную яму и так ушел в Турцию.
В Константинополе Быстролетов примкнул к группе русских матросов, так же как и он, бежавших от Деникина, и прослужил некоторое время на паруснике «Николай» у кемалистов. От них в ноябре 1920 года русские матросы узнали о взятии Крыма Красной Армией, привели парусник в Крым и в Евпатории сдали его советским властям. Быстролетов с полгода прослужил в Службе связи Черноморского флота и но окончании Гражданской войны был уволен по сокращению штатов. Направление в торговый флот не спасло его от безработицы, поразившей всю страну в послевоенные годы. Вместе со своим товарищем Кавецким Быстролетов прочесал все порты Кавказского побережья Черного моря, но безрезультатно. «Работы нигде не было, — пишет он далее. — Я в это время от недоедания заболел горячкой с явными признаками нервного расстройства.
Кавецкий возился со мной, продавал вещи для кормежки и в Батуме уже был на грани отчаяния, когда туда пришло из Турции судно, где у нас оказались знакомые среди моряков. Они предложили нам ехать в Константинополь, и мы поехали, незаконно перейдя границу СССР».
В Турции Быстролетов работал на судах матросом и кочегаром, но случалось, и оставался без дела. Жил он в публичном доме мадам Розы Лейзер из Одессы. Потом ему удалось поступить в американский колледж для христианской молодежи. В это время у него снова случилась нервная болезнь, вызванная жуткими сценами армянской резни в Турции, свидетелем которых он стал. «У меня было так называемое «сумеречное состояние», не совсем ясное мышление, а также состояние глубокой подавленности с трудно преодолимым влечением к самоубийству», — вспоминал Быстролетов. Он в течение восьми месяцев находился на пустовавшей даче бежавшего турецкого генерала. По его словам, за ним ухаживали выполнявшие в эмиграции роль санитарок княгини Долгорукова, Трубецкая и Чавчавадзе, не подозревавшие, что на попечении у них отпрыск не менее знатного рода Толстых.
Постепенно болезнь отступила, и в конце 1922 года Быстролетов был отправлен Красным Крестом в Чехословакию, где открылись школы для белоэмигрантской молодежи. «Белогвардейцы-гимназисты, узнав, что я служил в Красном флоте и бежал от белых, приняли меня в штыки: в общежитии мне ночью пачкали одежду, плевали в меня и т. д., — пишет Быстролетов. — Эта травля крайне взвинтила мои нервы, и болезнь возвратилась в форме истерии и желания покончить с собой. В это время в СССР был голод, и заграничные газеты размазывали ужасы на все лады. Изолированный от окружающих, я жил только газетами, без конца читая о голоде, умирающих и прочее. Это усиливало психоз, в котором мне казалось, что умирает вся страна, а поэтому я должен немедленно вернуться домой и умереть вместе со всеми».
Обращение в советское консульство дало результат, и Быстролетов был отправлен в Ленинград для прохождения службы на Балтийском флоте. В Великих Луках он впервые оказался в лагере — всего лишь сортировочном лагере для военнопленных. Балтийский флот его не принял, и ему было предписано направиться в Новороссийск, но там работы не оказалось. Начался бюрократический футбол. Оставив надежду на власти, Быстролетов взял билет из Севастополя до Батума, повторяя ранее проделанный путь в поисках работы в портах. Не ведая того, он вступил на дорогу, которая в конце концов привела его в советскую разведку. Поворотный момент в его жизни не был отмечен каким-либо драматическим событием — он свершился внутри его — на психологическом, идейном уровне. Сам Быстролетов вспоминает об этом так:
«…Ночью на пароходе я однажды стал случайным свидетелем разговора двух пассажиров. Бывают события, которые определяют всю дальнейшую жизнь человека. Именно таким оказался для меня этот разговор. До этого жизнь моя была весьма сумбурной. Я много повидал, многое выстрадал, у меня не было времени подумать, осознать себя, жизнь, революцию, свой долг, свое будущее, будущее всей страны. В эту ночь два коммуниста лежа говорили об окончании Гражданской войны, о том, что голод быстро пройдет, что молодая страна будет возрождаться, главное сейчас — учеба: «учиться, чтобы потом строить одновременно добивая недобитых врагов». Я слушал как зачарованный, словно пробудившийся от долгой спячки. И я вдруг осознал себя. Ведь я ехал «умереть вместе со страной» — но страна, оказывается, не собиралась умирать. К тому же я отдохнул, море благотворно подействовало на мое физическое самочувствие, и я уже не испытывал ни малейшего желания умереть, я ощутил желание жить и бороться. Вспомнились эмигранты, плевавшие мне в тарелку с супом и ночью коловшие меня спящего булавками. Я осознал ошибочность моего отъезда за границу и нелепость последовавшего вскоре возвращения. Болезнь, очевидно, еще не прошла, и я пребывал в состоянии экзальтации. Я говорил себе, что должен искупить свою ошибку не работая грузчиком на желдороге, а борьбой с проклятыми эмигрантами — в стране свергнуты военные фронты, но фронт есть в Праге.
Я должен ехать туда и взять за горло эмигрантов».
Вот в таком состоянии «экзальтации» Быстролетов высадился в Батуми и провел там без денег и без еды несколько дней в ожидании какого-нибудь иностранного парохода. Когда таковой появился, он проскользнул через кордон пограничников и спрятался в вентиляционной трубе, просидев в ней без пищи и почти без воды на протяжении всего пути до Константинополя. В Константинополе он подкрепился отбросами из мусорных ям и на крышах поездов пересек Турцию, Грецию, Болгарию, Сербию, Венгрию, добравшись наконец до Праги. «Я был тощий как скелет и воспринимался окружающими как не вполне нормальный, — вспоминает Быстролетов. — Я явился в консульство и рассказал все, как есть. Консул с удивлением меня выслушал и заявил: «Вы если не шпион, то сумасшедший. Уйдите из консульства, иначе я позвоню в полицию!»
Эмигранты отнеслись к Быстролетову иначе. Узнав, что он приехал из СССР, их руководство предложило ему выступить с докладом и рассказать о голоде и о зверствах ЧК. Быстролетов согласился. Он решил сделать первый шаг в перетягивании эмиграции на свою сторону. В день выступления зал был набит битком — желающих увидеть и послушать «беженца из СССР, похожего на живой труп», было много.
«Я обрисовал истинные размеры голода, а затем сказал, что страна крепнет и будет крепнуть, что все эмигранты должны вернуться и искупить свои грехи перед СССР, иначе за границей они заживо сгниют. Враждебные же элементы должны быть раздавлены, — вспоминал позже свою наивную прямолинейность Быстролетов. — Разразился ужасный скандал, меня поволокли к дверям и наверняка убили бы, если бы не возникшая там сутолока, но так как каждый хотел меня ударить, то все друг другу мешали, и я остался жив (только получил рану ножницами)».
У отвергнутого советским консульством Быстролетова не оставалось другого выхода, как поселиться в эмигрантском общежитии, куда его определили чехословацкие власти. Он работал гробовщиком на кладбище и начал учиться на медицинском факультете Пражского университета. Но спокойной жизни у него не получилось. В общежитии его всячески преследовали, избивали, будили ночью электротоком, тыкая оголенными проводами в тело, и даже пытались выбросить с четвертого этажа («спасли меня длинные ноги, которыми я упирался в боковины окна»). «Я стал скрытным, — пишет Быстролетов, — сгруппировал вокруг себя единомышленников и повел активную борьбу с эмиграцией. Ярость охватила меня, я жил ненавистью».
Полпредство СССР в Праге обратило внимание на Быстролетова. Ему предоставили возможность получить советское гражданство. Он стал одним из руководителей Союза советских студентов в Чехословакии. Несомненно, что интерес к Быстролетову проявила прежде всего резидентура Иностранного отдела ОГПУ, одной из главных задач которого была работа по «белой линии» — разложение враждебно настроенной белой эмиграции и перетягивание колеблющихся на сторону Советского Союза. «Моей борьбой стали руководить, поверив в мою честность, — вспоминает Быстролетов. — Борьба из уличной и яростной стала более спокойной, но и более серьезной — мы стали разлагать эмигрантские организации изнутри нелегальными методами».
В 1924 году чехословацкая полиция дважды пыталась выдворить Быстролетова из страны, так как кое-что из его действий получило огласку. Чтобы не потерять полезного человека, резидент ИНО ОГПУ Днепров устроил Дмитрия Александровича на работу в Торгпредство. Быстролетов по всем своим данным и начальному опыту оперативной работы, видимо, весьма заинтересовал советскую разведку, и Днепров рекомендовал зачислить его в ряды кадровых сотрудников. Удобный случай познакомиться с ним представился Центру в апреле 1925 года. В Москве проходил 1-й Съезд пролетарского студенчества, на который Быстролетов и был командирован Полпредством в качестве зарубежного представителя. «К тому времени мне было лишь известно, — пишет Быстролетов, — что второй секретарь посольства — сотрудник ЧК и что Главное управление ЧК находится в здании на Лубянке».
Сам Быстролетов считает началом своей работы в разведке памятную для него беседу с Артуром Артузовым и Михаилом Горбом в конце апреля 1925 года. Он подробно описывает ее в своих неопубликованных воспоминаниях:
«В Праге меня предупредили, что в Москве со мной будут беседовать очень важные лица. И действительно, в конце апреля меня отвели в бывший долгоруковский особняк, в маленькую комнату, где на диване лежал одетым усталый сонный мужчина средних лет, а рядом, оседлав стул, положив руки на его спинку, сидел и курил мужчина помоложе, брюнет, с раскосыми глазами. Потом мне сказали, что лежал А.Х. Артузов, а сидел М. Горб. Рядом стоял еще один стул, и мне предложили сесть. Я не знал, кто эти люди и что они от меня хотят, но чувствовал, что это большие начальники и что от разговора с ними зависит моя будущая судьба. Мне шел тогда 25-й год, я был недурен собой и одет в свой лучший костюмчик, что особенно бросалось в глаза на фоне толстовок и тапочек московских студентов. На лице Горба отразилось явное недоброжелательство, он окинул меня мрачным взглядом и отвел глаза в сторону. Артузов, напротив, с видимым интересом принялся разглядывать меня и мой костюм, не скрывая доброжелательную улыбку.
— Ну, давайте знакомиться. Рассказывайте все о себе. Не тяните, но и не комкайте. Я хочу знать, из какой среды вы вышли.
Я рассказал все честно и прямо о своем предполагаемом незаконном происхождении от графа Алексея Толстого, о злоключениях в эмиграции. Горб нахмурился и окончательно помрачнел. Артузов расхохотался при рассказе о комичных эпизодах из жизни деда со стороны матери — казака, а насчет отца [я] уточнил, что я его не знаю, сам ему не писал, от него писем не получал, но воспитывался на его деньги, передаваемые тетей, Варварой Николаевной Какориной.
Выслушав мой рассказ, Артузов обратился к Горбу:
— Ладно, ладно, Миша, все проверим, все в наших руках. Но товарища мы к делу пристроим. Испытаем в работе, а там будет видно.
Горб молчал.
— Пустим его, Миша, по верхам. Ты понял меня? По верхам. — Артузов поднял руку к потолку и, все еще лежа на диване, пошевелил в воздухе пальцами. — Посмотрим, чего он стоит. — И, обращаясь уже ко мне, спросил: — Где вы хотели бы у нас работать?
— Я не знаю… — начал я, но, поняв, что робость не произведет хорошего впечатления, добавил, выпятив грудь: — Там, где опаснее!
Артузов улыбнулся, Миша отвернулся.
— Опаснее всего вербовать друга в стане врагов! — сказал Артузов. — Работа вербовщика считается у нас наиболее опасной.
Я не имел никакого представления об этой работе, но храбро сказал:
— Ну, что ж, я хотел бы быть вербовщиком.
— Ладно. Ладно, идите. Посмотрим, — закончил разговор Артузов. — Желаю успеха.
Так я вернулся в Прагу сотрудником Иностранного отдела, и с этого времени в графе «стаж работы» всегда проставлял в анкете именно эту дату».
Интересными представляются мотивы прихода Быстролетова в советскую разведку. Соображения идеологического характера если и присутствовали, то они носили сугубо умозрительный, неосознанный характер, возможно, на уровне интуиции, во всяком случае на первом этапе.
Скорее их следует искать в психологии молодого Быстролетова. Отсутствие отца невольно побуждало его к поиску и обретению старшего наставника и надежной опоры. Таким наставником мог стать и его первый контакт в Праге — Днепров, и даже Артузов, который, судя по описанной Быстролетовым беседе с ним, произвел на молодого человека неизгладимое впечатление. Такой обобщенной личностью «отца» могла для него стать и вся разведывательная организация, дававшая ему, возможно, ощущение и надежности (опоры), и причастности к большому, серьезному делу. На фоне преследований и отвержения его белоэмигрантской средой это чувство могло только усилиться и стать преобладающим в психологической характеристике Быстролетова. Необходимо также учитывать природную склонность Дмитрия к авантюризму, подпитываемому романтизмом и жаждой приключений.
По возвращении в Прагу Быстролетов вновь связался с резидентом Днепровым, который свел его с двумя другими сотрудниками резидентуры — Вильнером и Горским. Первые задания Быстролетова были по линии экономической разведки. Он осуществил несколько вербовок в деловых кругах и на заводе «Шкода».
Чтобы иметь больше времени для работы в разведке, он перешел с медицинского факультета на юридический и в 1928 году защитил диссертацию на тему «Зарождение и становление права в свете учения Маркса, Энгельса и Ленина», получив диплом доктора права. Вскоре он был назначен на должность руководителя информационного отдела советского Торгпредства.
Первый контакт Быстролетова с англичанами произошел при довольно забавных обстоятельствах. Один из его контактов, которого Дмитрий Александрович упоминает только как «сына тайного советника МИД», сообщил ему, что в Праге имеется центр по обучению русскому языку и «советским манерам» для иностранных офицеров, готовящихся для шпионажа в СССР. В этой своего рода разведывательной школе преподавал бывший царский генерал Иностранцев, на квартире которого и проходили занятия. Быстролетов и один из его товарищей установили наблюдение за квартирой и ее посетителями, выяснили их адреса, всех сфотографировали и даже раздобыли их отпечатки пальцев. «Особенно мне запомнился один ученик, — пишет Быстролетов в своих мемуарах, — надменный старший лейтенант флота Его британского Величества Янг. Он решил отправиться в СССР, взяв в качестве связистки жену… Иностранцев сразу перекрестил их в Эдгара Реджинальдовича и Джеральдину Фоминичну и обучал их выражениям типа: «дай пять!», «гони барахло!», отборному мату, а также хулиганским манерам, которые, по мнению старого генерала, совершенно необходимы для жизни в СССР». По словам знакомого Быстролетова, который под благовидным предлогом познакомился с вышеупомянутой английской четой, те для полной адаптации к российскому быту приобретали у белогвардейца, служившего буфетчиком в Торгпредстве, дешевенькое советское барахло, которое тот в свою очередь скупал у приезжавших из СССР студентов.
В 1929 году Быстролетова постигли три удара, которые, как он совершенно справедливо считал, сделали его дальнейшее пребывание и разведывательную работу в Праге опасной, а потому и невозможной. К этому времени он занимался уже политической разведкой, и резидент СЕМЕН (Гольст) поставил перед ним задачу заполучить шифры и коды одной крупной западноевропейской страны. Предполагалось сделать это через сотрудницу соответствующего посольства «Лярош» — хорошенькую молодую и незамужнюю женщину из состоятельной семьи. «За нее взялся сначала сам СЕМЕН, — пишет Быстролетов, — но у него ничего не получилось. Затем на ней сломал зубы его помощник Горский, щеголеватый молодой человек. Я должен был быть третьим, и мне дается предписание — не спешить, завоевать ее сердце, сделать предложение и накануне женитьбы и отъезда в СССР попросить какой-нибудь документик для проверки преданности ее новой родине».
Разработка «Лярош» была чревата для Быстролетова нравственным конфликтом, который он, однако, разрешил для себя раз и навсегда, руководствуясь, как он считал, высшими интересами — интересами дела, и ставя на первое место близость идей, а не близость тел. «За год до этого я женился на красивой девушке, которую искренне любил, но задание счел боевым приказом и начал приводить его в исполнение», — пишет он в своих неопубликованных мемуарах. Вместе с тем Быстролетов не считал возможным тихо, по обывательски трусовато, обманывать свою жену — красавицу чешку Марию. Позднее, когда обстоятельства жизни разведчика-нелегала и длительные разлуки сделали супружескую неверность неизбежной, между ними состоялся прямой и честный разговор на эту тему, в результате которого, пишет Дмигрий Александрович, «мы дали друг другу слово, что, как бы мы оба ни грешили физически, — духовно останемся друг для друга самыми близкими людьми». «И в то же время мы щадили собственное самолюбие: выезжая к жене, я по дороге многократно ее извещал: «Я на границе», «Я в Цюрихе», «Я уже на вокзале в Давосе», — для того чтобы при появлении у нее в спальне не заметить каких-либо следов ее прегрешений. Конечно, случались и недосмотры», — ставит точку в этом вопросе Быстролетов.
Там, где споткнулись Гольст и Горский, неотразимый для женского сердца Быстролетов достиг полного успеха. «Лярош» была настолько располагающим человеком, что выполнять первую часть задания было очень приятно, — признается он в своих мемуарах, — но теперь предстояло приступить к главному: к ломке ее сопротивления и выжиманию документов». Быстролетову претил цинизм ситуации, и в его душе возник новый конфликт, но «кляня себя, я выполнил все, как то было расписано». Преодолевая отвращение к совершаемому ею «предательству родины», «Лярош» приносила Быстролетову все новые и новые документы посольства. Когда встал вопрос о передаче шифров и кодов, «были слезы и мольбы», но «наконец я сломил ее, и она принесла требуемое». Москва, однако, отреагировала на успех Быстролетова неожиданным ударом: линию «Лярош» законсервировать.
Словно пораженный громом, Быстролетов и резидент Гольст терялись в догадках относительно такого неожиданного решения Центра. Гольст полагал, что, скорее всего, «наверху» сидит предатель, который испугался возможного разоблачения и «закрыл» «Лярош». «Я ничего не понял, потому что тогда был идеалистом-дурачком, — признается Быстролетов. — Положение создалось отвратительное, но делать оставалось нечего». Дмитрий Александрович пришел к влюбленной в него женщине и сказал, что его отзывают из Праги и их счастью не суждено состояться. Вот как он описывает последовавшую затем сцену: «Напрасно она обнимала мои колени и, рыдая, спрашивала, зачем же этого не сказали нам раньше, до того, как испоганили ее совесть, сделав изменницей. Я стоял молча, потом оторвал ее руки от моих ног и вышел, оставив ее лежащей на полу».
Позднее, когда Дмитрий Александрович работал уже в Германии, из Москвы пришел неожиданный приказ: «Возобновить линию «Лярош». «Я виделся с «Лярош» в Дрездене, — пишет он, — но понял, что она не верит ни одному моему слову…»
Второй удар грянул в конце 1929 года. Быстролетову потребовалось вызвать на встречу инженера с завода «Шкода». Написав условное письмо, он запечатал его в конверт и передал техническому сотруднику, попросив его поколесить по городу на такси и потом где-нибудь бросить в почтовый ящик. Что случилось в назначенный день, ярко описано самим Быстролетовым в своих воспоминаниях:
«Свидание состоялось в фешенебельном кафе-баре отеля «Штайнер». Завидев на пороге инженера, я мгновенно понял, что произошла катастрофа — от приниженной почтительности инженера не осталось и следа. Он подошел и, не поздоровавшись и не спросив разрешения сесть, опустился на стул и грубо спросил: «Это ваше письмо?» — и положил на столик конверт надписью вверх. «Мое!» — с содроганием сердца пролепетал я. «Вглядитесь лучше. Ну?» — «Мое». — «Вглядитесь еще раз. Ну?» — «Мое», — повторил я. «Ну, так смотрите же!» — и он резко повернул конверт другой стороной. На нем красовалась рекламная наклейка — красная звезда и надпись: «Пейте русский чай!» Минуту оба, белые как мел, глядели мы друг на друга, потом бросились бежать в разные стороны. Это был провал, и провал по вине нашего разгильдяйства: занятый своим делом вышеупомянутый технический сотрудник бросил мое письмо в общую экспедицию, и письмо ушло с наклейкой».
«И, наконец, по моей работе в Праге был нанесен третий удар. На этот раз грозный и окончательный», — с грустью констатирует Быстролетов.
Дело в том, что резидент ИНО в Праге Гольст решил поручить Быстролетову задание экономико-политического характера, подняв таким образом его работу на более высокий уровень, как того требовало время. Для советской разведки представлял интерес Союз промышленников, являвшийся руководящим центром чехословацкой экономики. Всеми делами там заправлял некий технический секретарь — «лощеный пан доктор». Резидентура установила, что он жил не по средствам и увяз в долгах. Быстролетов был шапочно знаком с ним, раскланивался и перекидывался с ним словечком в барах и театрах. Гольст был уверен в успехе вербовки и рекомендовал действовать «в лоб», предложив сразу крупную сумму денег. «Пан доктор» был приглашен в Торгпредство, где Быстролетов, оставшись с ним один на один, положил на стол толстую пачку купюр и «предложил [ему] стать нашим информатором». Реакция «пана доктора», по словам Дмитрия Александровича, была своеобразной: он «встал, набрал в рот побольше слюны и плюнул мне в лицо». «От волнения он промахнулся, но это не меняло дела: я стал конченым человеком в Чехословакии», — самокритично признает Быстролетов.
Попытка вербовки «в лоб» «пана доктора» была, несомненно, ошибкой со стороны Гольста хотя бы потому, что не было проведено предварительное его изучение, которое если и не дало бы гарантий успеха, то позволило бы точнее определить за и против в таком рискованном мероприятии. Единственным оправданием Гольсту мог служить лишь тот факт, что Быстролетов был уже достаточно скомпрометирован перед чехословацкими властями своей активной деятельностью, и его отъезд из страны был решенным делом. Если бы «пан доктор» заговорил, то провал можно было бы списать на счет молодого начальника информационного бюро Торгпредства.
Быстролетов пишет, что через некоторое время он действительно получил от торгпреда направление на учебу в московскую Академию внешней торговли и начал упаковывать чемоданы. Но в Москве ему не было суждено оказаться. Однажды вечером к Быстролетову на квартиру явился Гольст и сказал, что переведен резидентом в Берлин. Он предложил Дмитрию Александровичу поехать с ним, «Но на этот раз не на безопасную работу на штатном месте в советском учреждении, а на подпольную работу настоящего разведчика под чужой фамилией и по чужому паспорту, на работу, полную смертельной опасности в условиях, когда мне неоткуда было ждать помощи».
«Мы с женой не спали всю ночь, — вспоминает Быстролетов. — Она не хотела, уговаривала ехать в Москву. Я соглашался с ней, но, когда явился Гольст, неожиданно для себя сказал «Да!». Мария осталась временно в Праге, а Быстролетов через некоторое время выехал в Москву, чтобы исчезнуть по дороге и превратиться в нелегала по имени АНДРЕЙ. Пражская резидентура письмом за № 5/714221 от 2 апреля 1930 года сообщила кратко в Центр: «Ж/32 по вызову тов. СЕМЕНА отправлен нами для работы в Берлин. Просим числить его за Берлином».
Пражские годы закалили Быстролетова и подготовили его для роли нелегала-вербовщика. Он прошел через успехи и поражения, научился жертвовать личными интересами ради дела, что давало ему моральное право требовать и заставлять других делать то же самое, если даже для этого нужно было проявить жестокость, по крайней мере внешне (дело «Лярош»). Как человек много страдавший сам, Быстролетов был очень чуток к страданиям других, и если ему приходилось их причинять, то умел соизмерять степень психологического давления.
Новая жизнь Быстролетова в Берлине началась со встречи с Гольстом. «Гольст вышел из своей машины и смерил меня насмешливым взглядом, — пишет он и добавляет, что вместо приветствия Гольст произнес: «Провинциальная гадость — все: от прически до ботинок! Пахнет Прагой, а здесь Европа всерьез! Немедленно измените стиль!» Другой запомнившейся Быстролетову фразой Гольста была: «Подпольщик начинается с фальшивого паспорта».
За получением своего первого фальшивого паспорта Дмитрий Александрович отправился, по совету Гольста, в Данциг, где дуайеном консульского корпуса был генеральный консул Греции Генри Габерт, вовсе не грек, а еврей из Одессы, и, по характеристике Гольста, «жулик, член международной банды торговцев наркотиками». «Не пугайтесь его величественного вида!» — напутствовал Гольст Быстролетова.
Гольст оказался прав. За определенную сумму Быстролетов приобрел греческий паспорт на имя Александра Галласа, который давал ему право на проживание в Берлине. Изучив образ жизни берлинских греков, войдя в паству местной греческой церкви, заведя переписку с «родиной» через заезжих греков и развесив на стенах фотографии с видами «родного города» Салоники, он стал играть роль греческого коммерсанта. «Одновременно всем неустанно твердил, — пишет Быстролетов, — что вырос я не в Греции, что мой основной язык — не греческий, а английский, а грек я только душой, потому что каждый порядочный человек должен иметь родину, которую он любит».
Оружие не было обязательной принадлежностью нелегалов, но Быстролетов, будучи романтиком и немного авантюристом, не удержался от соблазна, «В Лихтенштейне я легально купил себе пистолет и всюду, где мог, ездил за город учиться стрелять, и весьма метко, держа пистолет в кармане, как стреляют американские гангстеры, — пишет он в своих мемуарах. — Испортил десяток пиджаков, но стал отличным стрелком». Однажды, когда Быстролетов будет работать с крупным международным авантюристом, такое умение владеть пистолетом спасет ему жизнь.
К середине 1930 года Быстролетов был достаточно экипирован, чтобы начать самостоятельную работу с наборщиком из Форин Офиса, о котором было известно только то, что он Чарли. Именно это обсуждали КИН и АНДРЕЙ на встрече летом 1930 года.
«Началась разработка операции и распределение ролей. Было решено, что я буду изображать европейского аристократа, зажатого в тиски советской разведкой, а КИН — роль безжалостного советского чекиста, — вспоминает Быстролетов. — Это позволит мне использовать симпатии и антипатии Чарли и облегчит установление дружеских отношений с ним, КИН же будет появляться на сцене лишь изредка и только для того, чтобы давать нагоняй одновременно англичанину и мне, — принцип бархатной и железной перчатки тогда оправдает себя в полной мере. Нужно создать видимость единого фронта двух запутавшихся «порядочных людей одного круга» против общего хозяина».
Когда все детали были уточнены, для Быстролетова был изготовлен чешский паспорт, с которым ему предстоит играть роль прокутившего свое состояние венгерского графа Ладислава Перельи. В действительности же существовал венгерский род Переньи, который владел собственностью в Чехословакии. Для подкрепления легенды Быстролетов съездил в Венгрию, покатался по стране, присмотрелся к венгерской аристократии в церкви, на скачках, в театре и в ночных заведениях, а также заказал себе у лучших портных Будапешта костюмы по последней моде, накупил обуви, шляп и всяких безделушек. После прочтения десятка книг по истории, культуре и экономике Венгрии он, наконец, как венгерский граф вместе с КИНОМ прибыл в Париж и приступил к выполнению задания.
С АРНО, как стали именовать Чарли, Быстролетова познакомил КИН на очередной встрече. Когда КИН ушел, они посидели еще некоторое время вдвоем, а потом расстались. Следом за АРНО немедленно отправились помощники Быстролетова ПИЙП и ЭРИКА, чтобы выследить адрес англичанина в Париже и его полное и настоящее имя. Эта классическая процедура повторилась пару раз, но безрезультатно. «Первые же попытки слежки после встреч с АРНО показали, — пишет Быстролетов, — что Чарли не простак-рабочий, а культурный и опытный разведчик: он великолепно ориентировался в Париже и так ловко вилял по суматошным улицам, что поспеть за ним представлялось невозможным». Чтобы умерить прыть АРНО, Быстролетов старался подпоить его, благо тот был большой любитель спиртного. Но и это не помогало. Слежка продолжалась раз за разом, и наконец Арно ее засек. Он попросил Быстролетова больше не беспокоиться и сообщил адрес, оказавшийся ложным, но как бы то ни было, нелегальная группа КИНА все же установила место проживания англичанина — отель «Наполеон» близ Триумфальной арки, и по регистрационной книге постояльцев — его имя: Эрик X. Оулдем.
Окрыленный успехом, Быстролетов Примчался в Лондон, где в адресной книге нашел несколько Эриков Оулдемов, но последующая проверка показала, что ни один из них не является АРНО. Тогда Быстролетов изменил тактику. В день очередной встречи с англичанином он под предлогом изменить ее время и место практически ворвался в pro номер в отеле «Наполеон». Такая бестактность могла стоить разрыва отношений, но АРНО слишком нуждался в деньгах, чтобы пойти на это. Хотя тот и выразил неудовольствие по поводу нежданного визита, Быстролетов был вознагражден за свою наглость: на кожаном служебном чемоданчике АРНО он увидел его настоящие инициалы «Э.Х.О.». Они совпадали с инициалами его вымышленных имени и фамилии.
Через несколько дней в Женеве началась очередная сессия Лиги Наций. В списке членов британской делегации, остановившейся, как всегда, в отеле «Бо-Риваж», значился Эрнест Холлоуэй Оулдем. Вскоре группа Быстролетова выследила и его самого. Это был АРНО. «Он смертельно побледнел, — пишет Быстролетов, — когда я, не кланяясь и видимо не обращая на него внимания, взобрался в баре на соседний стул: наши пальцы сжимались на его горле».
Последующие события развивались в Лондоне. Быстролетов пишет, что по справочнику «Who is who» он нашел Эрнеста Холлоуэя Оулдема, бывшего армейского капитана и орденоносца, а ныне служащего Форин Офиса. Проверка указанного в справочнике адреса показала, что он проживает в особняке на Пембрук-Гардене в Кенсингтоне. Одевшись на манер высокопоставленного банковского служащего, Быстролетов на следующий же день после своего открытия постучал в дверь дома АРНО. Горничной он вручил визитную карточку на имя графа и фунтовую кредитку. «Хозяина дома не оказалось: меня приняла надменная леди, стоя посреди гостиной, — вспоминает Быстролетов. — Я почтительно объяснил, что являюсь доверенным лицом Дрезденского банка, в котором ее супруг изволит хранить часть принадлежащих ему ценных бумаг. Движение курсов на фондовой бирже заставило меня в интересах нашего вкладчика явиться в Лондон, и теперь я прошу о деловом свидании. Упоминание о деньгах заставило высокомерную леди взглянуть на меня несколько благосклоннее». Быстролетов почувствовал себя увереннее и в отсутствие хозяина пригласил его жену на другой день позавтракать с ним в отеле «Ритц». Начавшийся в холодных тонах разговор за ленчем стал теплее после бутылки бургундского и коньяка за кофе. Люси, она же впоследствии в секретной переписке ОГПУ — МАДАМ, настолько расположилась к молодому графу, что поведала ему две семейные тайны: во-первых, что ее супруг пьет, и, во-вторых, что он ведет себя очень странно и Монти сказал ей, что он на дурном счету. На вопрос Быстролетова, кто такой Монти, МАДАМ ответила, что это начальник службы контрразведки в Форин Офисе, брат фельдмаршала Монтгомери. По пути домой МАДАМ проявила последнюю слабость: «Граф, я доверяю вашей чести. Мой муж по указанию врачей заключен для принудительного лечения в замок Рэндэлшэм близ Ипсиджа. Я бессильна что-либо сделать! Используйте свое влияние, умоляю вас! Завтра утром мой шофер отвезет вас в Рэндэлшэм. Помогите!»
На следующее утро шофер с каменным лицом и выправкой робота отвез Быстролетова в Рэндэлшэм. Дмитрий Александрович застал АРНО спящим в глубоком кресле. Когда тот проснулся и открыл глаза, то единственное, что он смог сказать, было: «Вы? Здесь?
Будьте вы прокляты богом!» Все карты Чарли, казалось, были раскрыты. Но так только казалось. АРНО припрятал один козырь, который позволял ему вести ловкую игру с советской разведкой.
Быстролетов утверждает, что он прожил в Рэндэлшэм-Холле около месяца до окончания лечения АРНО и затем вернулся с ним вместе в Лондон. «С этого времени АРНО покорно выполнял требования КИНА, однако крепко ругая его в разговорах со мной, — пишет Дмитрий Александрович. — Разведывательная линия начала работать по плану, регулярно, как хорошо отлаженный механизм». Слова Быстролетова из его воспоминаний, написанных в 1968 году, подтверждаются также документом, хранящимся в его деле. В письме от 9 октября 1931 года нелегальная резидентура сообщала: «Улучшение взаимоотношений с АРНО — несомненно. ГАНСУ жена АРНО весьма настойчиво предлагала остановиться у них в доме — то же предложил и АРНО. Жена АРНО ГАНСУ между прочим сообщила, что, когда ГАНС к ним приедет — [она] познакомит [его] со многими коллегами АРНО, которого знают все руководители ФО…»
На знакомство с коллегами АРНО нелегальная резидентура возлагала больщие надежды. Дело в том, что, будучи «разоблачен» решительными действиями FAHGA как сотрудник Форин Офиса, АРНО все же продолжал скрывать свое истинное положение в этом учреждении. По словам АРНО, он был лишь посредником между ГАНСОМ — КИНОМ и источником в Форин Офисе, который решил подзаработать на продаже секретных документов. Имя своего источника АРНО упорно скрывал, что позволяло ему просить более высокую цену за передаваемые документы: часть денег — источнику, часть — себе, за посредничество. Это и был тот самый припрятанный АРНО козырь. Было, его утверждение правдой или нет, советская разведка не знала и не могла проверить до самой смерти АРНО в 1933 году, когда ей стали известны результаты следствия, проведенного по делу АРНО в Форин Офисе. Только тогда стало ясно, что, как указано в обобщенной справке о проделанной Быстролетовым работе от 18 декабря 1968 года, АРНО был специалистом по рассылке шифров и дешифрованию и заведующим бюро по распределению шифрпереписки в Форин Офисе. В 1931 году это истинное положение АРНО в Форин Офисе советской разведке не было неизвестно. Поэтому обещание жены АРНО познакомить ГАНСА с коллегами ее мужа позволило бы, как полагала нелегальная группа ГАНСА — КИНА, нащупать среди них тот самый таинственный источник и установить с ним непосредственный контакт.
АРНО настолько втянулся в работу, что проявил недюжинную изобретательность и вкус к конспирации. Для удобства связи он поручил Быстролетову «воспитание своего младшего сына», которого поселил в богатой немецкой семье, проживавшей в вилле над Рейном неподалеку от Бонна. Под предлогом посещения сына АРНО ездил в Германию, прихватывая с собой очередную порцию документов. Места встреч, впрочем, разнообразились. Это мог бьггь Мадрид, Париж, пляж в Ост-Энде, горный курорт в Швейцарии (Бриенц). Но даже при хорошо налаженной работе Быстролетова подстерегали неприятные неожиданности. Одна из них случилась в Париже, куда АРНО привез шифровальную книгу и код. «Я целую ночь фотографировал их в отеле, устал и случайно обрезал ладонь полоской стекла, которой прижимал страницы, — пишет Быстролетов. — Впопыхах не почувствовал боли и увидел, что поранился, только тогда, когда на глянцевитую поверхность листа капнула большая капля крови. Напрасно я ее слизывал, напрасно смывал ваткой с водой — пятно осталось. При хорошем контроле это был бы провал, но в Англии особые порядки — там в МИДе сидят дворяне, знающие друг друга с детских лет по Итону и Харроу, им все сходит с рук».
Быстролетов сумел установить с АРНО именно такие отношения, какие они наметили с КИНОМ при разработке всей этой операции. КИН писал в Центр 18 апреля 1932 года:
«В нем (ГАНСЕ. — О.Ц.) АРНО видит «нобльмена», венгерского дворянина (что ему весьма импонирует — этой легенде он, видимо, всерьез поверил), который оказался каким-то образом большевиком, но, не будучи русским, он гораздо приемлемее для него… По-видимому, он думает, что либо ГАНС был военнопленным у нас, либо «заблудился» в Европе… [ГАНС] только просит, объясняет мой нажим, причем сам как будто бы поставлен в положение, при котором неуспех в работе означает переброску его на другой, неевропейский участок работы».
Вскоре после знакомства Быстролетова с женой АРНО произошло то, чего и следовало ожидать. Жена АРНО, именовавшаяся в секретной переписке МАДАМ, влюбилась в молодого красивого венгерского графа и стала домогаться если не ответной любви, то хотя бы близости с ним. Делала она это весьма прямолинейно и откровенно. «Поскольку ГАНС категорически отверг ее приезд к нему в номер, — сообщал КИН в Центр 2 января 1932 года, — она проделала задуманное у себя дома (перед возвращением АРНО из больницы), «лихим портовым жестом» закинув подол платья, расставив ноги и умоляя не терять времени. Быстролетов был не в том положении, когда можно отвергнуть отчаявшуюся на такой поступок женщину. Невзирая на то, положение в данный момент не диктовало необходимости ГАНСУ вступить в интимные отношения с МАДАМ, и это не предусматривалось, по крайней мере, в этом конкретном случае, — писал далее КИН, — ГАНСУ пришлось пойти на этот шаг. Все-таки иметь дело с отвергнутой женщиной гораздо хуже, чем с женщиной, добившейся своего».
Ход мыслей и Быстролетова, и Базарова был правильным и, как показало будущее, МАДАМ сыграла важную роль во всей этой операции, спасая своего возлюбленного от провала.
Повествуя в «Воспоминаниях» о деятельности своей нелегальной группы, Быстролетов отмечает, что она велась по трем линиям.
«1. Первая линия — вербовщик и лицо, первоначально разрабатывающее новый источник, — я.
2. Вторая линия — нелегальные резиденты: КИН (с которым я работал в Берлине) или МАНН (в Париже).
3. Третья линия — легальные резиденты в посольстве — СЕМЕН и Б. Берман (в Берлине), ПЕТР (в Париже).
Помимо этих трех линий, работали технические специалисты (связисты и фотографы, в основном ПИЙП и ЭРИКА, которые постоянно находились при мне, разъезжали со мной и по моим поручениям). У группы имелись две технические базы (в Давосе — паспорта и деньги; в Париже у АПТЕКАРЯ — пункт для обработки материала). Прямой радиосвязью группа не располагала. Я знал настоящие фамилии только ПИЙПА и ЭРИКИ. Их легализационных данных, так же как и они моих, я не знаю. Встречи происходили конспиративно… только по мере надобности».
Человеком, содержавшим техническую базу группы Быстролетова в Давосе, была МИЛЕНА — жена Быстролетова — Мария, находившаяся там на излечении от туберкулеза. Паспорта и деньги она держала в тайнике за шкафом в палате легочного санатория.
Легкая и мобильная группа Быстролетова как нельзя лучше соответствовала условиям поддержания связи с АРНО, требовавшим быстрого перемещения по Европейскому континенту и через Ла-Манш.
Работа с АРНО велась по классической схеме и преследовала три основные цели: получение документальных материалов, выход на первоисточник (АРНО разыгрывал роль посредника) и получение наводок на других сотрудников Форин Офиса. Быстролетов, однако, не упустил случай получить через АРНО настоящий английский паспорт. «Задумав получить британский паспорт, пишет он в своих мемуарах, — я стал следить за канадской печатью и установил, что у второго сына лорда Гренвилла — Роберта в Канаде имеются земли (я записал себе, где именно) и сам этот джентльмен родился там в имении под названием «Нортс-Пойнтс». Я купил два десятка книг и очень внимательно проштудировал их, чтобы получше знать Канаду, ее географию, историю, экономику, быт. И только потом мой источник АРНО достал мне паспорт на это имя, причем министр иностранных дел в виде исключения и в знак особого внимания лично подписал его, сказав:
— А я и не знал, что сэр Роберт опять здесь!» Быстролетов обзавелся английским паспортом в середине 1932 года, как об этом свидетельствует КИН в письме в Центр от 27.07.32:
«ЧАРЛИ привез книжку для ГАНСА. Эта книжка выдана не Министерством внутренних дел, как обычно, а Форин Офисом. Это английская, а не канадская книжка, как первоначально предполагалось. Она точно такая же, как у ЧАРЛИ».
В своих мемуарах Быстролетов говорит, что он пользовался английским паспортом главным образом для перевозки из страны в страну какого-либо важного или опасного груза и никогда не жил по нему длительное время, так как для этого пришлось бы регистрироваться в британском консульстве, где его акцент мог вызвать подозрение. То, что британский паспорт был своего рода пропуском через границы, утверждал также и Ким Филби в своих неопубликованных воспоминаниях. Австрийские коммунисты поручали ему провоз почты МОПРа в страны Восточной Европы (Кастелло Дж., Царев О. Роковые иллюзии. — Изд-во Международные отношения. — М., 1995.).
Некоторое представление о характере информации, которую АРНО передавал советской разведке, дают написанные собственноручно Быстролетовым аннотации некоторых шифртелеграмм Форин Офиса. Исполненные мелким, бисерным почерком, они возвращают нас к событиям лета 1932 года, работе Лиги Наций и германскому вопросу. В телеграмме от 28 Июня 1932 года английский посол Ромболд сообщает из Берлина, ссылаясь на своего тайного информатора:
«Канцлер Папен намерен во что бы то ни стало добиться компромисса с Францией по всем спорным вопросам хотя бы ценой жертв со стороны Германии. Кабинет настаивает, чтобы в Лозанне все же был взят более твердый тон. В день приезда Папена из Лозанны на совещании с кабинетом перед заключением соглашения было устроено секретное совещание, на котором ген. Шляйхер «настаивал на необходимости прийти к соглашению с Францией по вопросу о вооружениях, заявляя определенно, что далее Германия не может существовать с армией в 100 тыс. человек при 12-летнем сроке службы».
В другой телеграмме Форин Офиса говорилось:
«28 июля бельгийский военный атташе сообщил английскому атташе, что примерно 24 июля, т. е. во время интервью Папена «Матен», французскому военному атташе было вручено письменное предложение компромиссного характера для передачи Генеральному штабу в Париже. Предложение было выработано правыми кругами в полном согласии с Рейхсвером. Атташе отвез предложение в Париж и неожиданно снова 27 июля вернулся в Берлин».
Еще в одном сообщении Быстролетова, написанном им от руки, без ссылок на конкретные английские телеграммы, содержится следующая информация:
«Неверно, что Макдональд поддался французскому нажиму [с целью] смягчения позиции в течение Лозаннских переговоров, перейдя от принципа политики… репараций к принципу нахождения компромиссной суммы и пр.; сообщения газет, что предложение Гувера повлияло на политику Англии в смысле сближения с Францией, — французская пропаганда. Макдональд ясно высказывался за полную ликвидацию репараций, а французы решительно этому противились, в то время как немцы сразу же дали понять, что они готовы на компромисс, лишь бы прийти к какому-либо соглашению; это ослабило позицию Макдональда, поставило в неловкое положение итальянцев и привело к известному ныне компромиссному решению. Макдональд должен был во что бы то ни стало добиться компромисса с целью подготовки экономической конференции в Лондоне, создания менее напряженной атмосферы в Европе, подготовки сепаратного соглашения Англии с САСШ.
Никакого соглашения между Эфрио и Папеном о политических уступках Франции в целях содействия Папену в его борьбе с приходом к власти Гитлера не достигнуто, равно как не получено от Папена обещания, что Шляйхер объявит диктатуру в целях недопущения Гитлера к власти. Никакого соглашения по вопросу о германских вооружениях (увеличение Рейхсвера и пр.) не достигнуто, хотя по всем этим вопросам обмен мнениями состоялся.
Макдональду не удалось реализовать свой план о секретном соглашении руководящих политиков европейских государств о необходимости на период кризиса воздерживаться от будирования вопросов, способных обострить межгосударственные противоречия. В силу своего характера («идеализм», упрямство) Макдональд постарался добиться хотя бы согласия Франции и других держав на предварительный обмен мнениями по наиболее спорным европейским проблемам, до вынесения их на международный уровень (противоречия между Францией и ее союзниками и Германией, между Францией и Италией). По мнению Саймона и бюрократов из ФО, не относящихся к сторонникам Макдональда, соглашение о предварительном обмене мнениями является ненужным, бесцельным документом. Соглашение это было использовано Францией в своих целях, и английскому послу в Берлине была дана инструкция во что бы то ни стало и как можно скорее заручиться поддержкой Германии и тем самым продемонстрировать истинный характер французского маневра».
Работа Быстролетова была высоко оценена Центром, и он был награжден боевым оружием. Копия приказа хранится в его личном деле.
Приказы ОГПУ за 1932 год
«№ 1042/с, 17 ноября 1932 г., г. Москва.
За успешное проведение ряда разработок крупного оперативного значения и проявленную при этом исключительную настойчивость — НАГРАЖДАЮ:
БЫСТРОЛЕТОВА Д.А. - сотрудника ИНО ОГПУ — боевым оружием с надписью: «За беспощадную борьбу с к.-р. ОТ КОЛЛЕГИИ ОГПУ».
ЗАМ. ПРЕД. ОГПУ: БАЛИЦКИЙ».
Указание в приказе на ряд разработок отражало тот факт, что Быстролетов одновременно с операцией по проникновению в Форин Офис вел крупную игру с французской разведкой и с международным авантюристом РОССИ. В приказе было также совершенно справедливо отмечено исключительное упорство Быстролетова. Однако ни Центр, ни сам Быстролетов еще не представляли себе, какое упорство ему еще предстоит проявить в деле АРНО.
С осени 1932 года в работе АРНО начались сбои. Он стал пропускать встречи, а когда появлялся, то не приносил ничего существенного. Собственно говоря, первый признак неладного, если выстроить все события в цепочку уже задним числом, появился на очередном свидании в июле 1932 года, когда АРНО достал Быстролетову английский паспорт на имя лорда Гренвилла. КИН тогда сообщал в Центр:
«ГАНС только что вернулся из своей поездки. Его партнер заставил его на сей раз ждать целых 10 дней. Он ничего интересного не принес. Я думаю, это объясняется его халатным отношением к делу. Он все время уверяет, что его партнер был невероятно занят в связи с Лозаннской конференцией и поэтому он не имел возможности интересоваться различными вопросами, которые для нас имеют значение» (КИН — Центру от 27.07.32).
Базаров и Быстролетов, как видно, приняли объяснение АРНО, хотя и с явным неудовольствием. Приобретение английского паспорта в некоторой степени компенсировало в их глазах «халатность» источника. Однако признаки того, что с АРНО не все обстоит благополучно, нарастали. Он постоянно задерживал доставку документов. Гром грянул 11 ноября 1932 года, когда в Берлин приехала жена АРНО. Она открыла ГАНСУ правду о муже. «Из разговоров наедине с женой, — писал Быстролетов в Центр, — выяснилось следующее.
1. В середине октября (т. е. за неделю до приезда [в Берлин. — О.Ц.) АРНО был уволен со службы. Насколько начальство было настроено против него, показывает факт, что ему не дали даже частичной пенсии. Причины — последние 2 года пьянствует и небрежно работает, последние полгода перестал работать совсем, не появлялся в офисе, брал служебные бумаги домой и терял их, месяцами не отвечал на срочные запросы и пр. Последние месяцы сотоварищи по работе пытались повлиять на него, но безуспешно. Ныне все его бросили, за исключением бывшего его помощника КЕМПА, который по-прежнему у них бывает.
2. Материальное состояние АРНО скверное. У него есть деньги в банке, но немного. МАДАМ намерена уйти от него, т. е. продать дом, автомобиль и пр., получить свою долю из вырученной суммы и затем бросить АРНО. Она намерена поселиться в каком-либо французском курорте, где много англичан, и устроиться экономкой или компаньонкой, а если не удастся, то стать проституткой. Просит меня не оставлять ее без поддержки.
4. Физическое состояние АРНО плохое. Он отдохнет от берлинской поездки и опять приобретет некоторую бодрость и работоспособность, его физическ. сил в итоге надолго не хватит. До полной инвалидности осталось несколько месяцев.
5. АРНО заявил, что привозить почту будет и впредь. Мы условились о свидании через неделю на германской территории. Решительного объяснения между нами не произошло, ибо вследствие его ненормального состояния (абсолютная апатия, сильные рвоты, невозможность двигаться или говорить) серьезно говорить с ним не представлялось возможным. Это будет сделано при следующем свидании через неделю».
Далее Быстролетов излагал план последующих действий в отношении АРНО, который заключался в том, чтобы, учитывая болезнь англичанина и его неспособность к работе, предложить ему пожизненную пенсию в обмен на прямую связь с основным источником. Одновременно Быстролетов делился своими опасениями относительно причины увольнения АРНО из Форин Офиса. Он ссылался на «возмущение и удивление МАДАМ, что АРНО, заслуженного сотрудника ФО.
6. фронтовика-офицера, после 20 лет службы выгнали без пенсии, хотя бы частичной». Быстролетов справедливо полагал, что при увольнении, мотивированном небрежной работой вследствие пьянства, обычно пенсии не отнимают. «Сопоставляя это с двумя случаями, рассказанными самим АРНО о двух уволенных сотрудниках (из Пекина и Осло), заподозренных в измене (расследование не дало результатов, но подтвердило подозрения), — рассуждал он, — можно прийти к мысли, не был ли заподозрен в том же сам АРНО».
В то же время Быстролетов из разговора с МАДАМ понял, что АРНО был гораздо более крепким орешком, чем он полагал до сих пор. Можно было предположить, что англичанин не раскрывает всю правду — это было и не в его интересах. Однако, как выяснилось, он преднамеренно вводил в заблуждение Быстролетова и Базарова. Когда АРНО прижали как следует к стенке, он признался, что его первоисточником является некий капитан в отставке, а ныне, как и он сам, сотрудник Форин Офиса, желающий подзаработать на продаже секретных документов. Имени этого капитана АРНО, не назвал. Самым простым способом перепроверить слова АРНО было расспросить об этом МАДАМ, тем более что ее расположение и доверие к себе Быстролетов предусмотрительно заранее благоразумно обеспечил.
«МАДАМ заявила, — сообщал Быстролетов о беседе с ней, — что никакого капитана, соответствующего описанию АРНО, она не знает и что это сказки». Кроме того, всплыли и другие настораживающие факты. «В частности, нет оснований верить, — продолжал Быстролетов, — что ему по роду службы полагалось или разрешалось ездить за границу (характерно, что нам не известен ни один достоверный случай его пребывания за границей по каким-либо иным делам; его поездки в течение последнего года в Женеву и Париж, по словам МАДАМ, — ложь». «Теперь, после того, что удалось узнать от МАДАМ, ясно, что ни одному его слову верить нельзя, — заключал свой отчет «венгерский граф».
Ситуация с АРНО грозила провалом. Быстролетов понимал, что в пьяном виде он мог проболтаться и поставить под удар всю операцию, тем более что он и так уже, как свидетельствовало его увольнение, находился под подозрением у Форин Офиса. Наиболее разумным было бы бросить его и оборвать с ним все связи. С другой стороны, главная задача — выход на первоисточник — не была решена, а Центр не зря отметил «исключительное упорство» Быстролетова. Поэтому ГАНС продолжал возиться с АРНО как с ребенком и если ставил кого-нибудь под удар, то только себя самого.
Поездка Быстролетова в Лондон на Рождество 1932 года позволила ему убедиться в том, что АРНО продолжал все глубже погружаться в пучину беспробудного пьянства. «В течение 22, 23 и 24 декабря АРНО пил все больше и больше, наши просьбы и упреки его лишь раздражали, не давая никаких результатов, — сообщал в Центр Быстролетов. — Наконец я решил взять дело в свои руки и потребовал его отъезда в деревню (на лечение. — О.Ц.). 25-го вечером я приехал к АРНО домой и застал его спящим в кресле. Немытый, растрепанный, с ввалившимися глазами и осунувшимся лицом, он производил впечатление вконец опустившегося алкоголика. Я тряс его за плечи и в конце концов разбудил, и что же? Не открывая глаз, он протянул руку, нащупал бутылку, выпил и, видимо приняв меня за жену, сказал: «Пошла вон, старая сука», и снова заснул. Я уговорил МАДАМ не давать ему больше коньяка и, когда он проспится, потребовать доктора. Ночью он проснулся и потребовал выпивки, но, получив отказ, стал душить МАДАМ. Дело кончилось бы плохо, если бы не вызванный МАДАМ доктор. Он дал ему сильную дозу наркотика, и в бессознательном состоянии санитары увезли его в деревню при моем содействии. Вид у АРНО был ужасный… Естественно, нервы у МАДАМ находились в весьма расстроенном состоянии, и она хотела покончить с собой. Еле-еле удалось в течение последующих трех дней отговорить ее от самоубийства. Она лежала в постели, на шее у нее виднелись ясные отпечатки пальцев АРНО, и доктор делал ей успокоительный укол».
После лечения в санатории АРНО стал чувствовать себя лучше, хотя и не переставал пить и избивать жену. В мае 1933 года он привез в Париж на свидание с Быстролетовым очередную партию документов Форин Офиса. «Передавая пакет с материалами, АРНО сообщил, что он якобы не знает точно содержание пакета (последний был заклеен), и казался в этот момент вполне искренним, — писал Быстролетов. — Он заявил, что источнику заплатил полностью как за тетради, так и за депеши… Материалы были в казенном пакете из ФО, пакет — в кожаном портфеле из ФО». На этой же встрече АРНО предложил приобрести у «источника» «книгу К.» (коды Форин Офиса. — О.Ц.) и три таблицы (перешифровальные. — О.Ц.) по цене вдвое больше той, что была уплачена за аналогичный «товар» в 1932 году («это было в лучшую пору наших с ним отношений», — прокомментировал Быстролетов). Не отказываясь от сделки и имея в виду поторговаться, ГАНС поставил вопрос о прямой связи с источником и уходе АРНО на пенсию. АРНО ответил, что уже готовит к этому источника, но пока тот якобы не созрел.
АРНО приехал в Париж вновь 20 июня 1933 года вместе с женой, чтобы только сказать, что материалов он не доставил, так как не смог заплатить за них источнику. МАДАМ заявила, что привезла его силой, выполняя указания Быстролетова о соблюдении назначенных сроков. «Состояние АРНО было более благоприятное, чем можно было ожидать, — сообщал в Центр Быстролетов. — Он пьет с раннего утра целый День, постоянно пребывая в состоянии сильного опьянения. Однако болезненных симптомов пока не наблюдается, и при соответствующем давлении на него он еще в состоянии говорить о деле, перемещаться из страны в страну и пр. Однако в любой момент может последовать осложнение (доктор предсказывает скорое начало белой горячки; кроме того, в последнее время у него часто случаются тяжелые сердечные приступы, которые, по мнению врача, могут внезапно привести к смерти».
Быстролетов принимает решение — ехать с АРНО в Лондон, добиться знакомства с первоисточником или, если это не удастся, получить хотя бы материалы. «После этого АРНО немедленно едет в санаторий, а МАДАМ мы помещаем на месяц в каком-нибудь курортном местечке, — писал далее Быстролетов. — Когда их здоровье улучшится, мы возобновим работу по получению очередной почты и по выходу на первоисточника».
КИН сделал к письму Быстролетова приписку:
«Таково состояние дел по линии АРНО и наш план на ближайшие дни. Он весьма опасен, тем более что ГАНС будет жить в доме у АРНО, ибо только таким путем можно реализовать хотя бы незначительный % того, что этим планом предусматривается. Однако никаких других возможностей, в какой-либо мере обеспечивающих положительное решение поставленной задачи, — не имеется. Все исчерпаны».
Приехав в Лондон 23 июня, Быстролетов стал свидетелем сцен дикого пьянства в доме АРНО. Его сообщения в Центр являют клиническую картину последней стадии алкоголизма. «Я начал звонить во все санатории, умоляя прислать врача и сестер, — пишет Быстролетов. — Мне обещали, но потом сообщили, что ничего сделать не смогут. АРНО пробуждался, начинал буянить, порывался куда-то идти, кричал что-то о верховой езде, пробовал драться с женой, со мной. Я влил в него два стакана чистого джина, и он затих. Мы стали пытаться перенести его наверх… Было уже за полночь. Неожиданно явился один из врачей, с которым я говорил днем по телефону… Он накачал его наркотиком, вызвал карету «Скорой помощи», и в 2 часа АРНО увезли. Я сопровождал его… Обо всем позаботившись, под утро я вернулся из больницы. Самое худшее было позади. Через несколько дней АРНО придет в себя и будет в состоянии ходить. Нет. Никакого отступления, пока не выполню задачи — не отступлю».
В результате курса лечения в больнице АРНО пришел в норму и проявлял самое горячее желание произвести возможно быстрее передачу спецматериала. Но пока он находился в больнице, дело приняло совершенно неожиданный, неблагоприятный для Быстролетова оборот. Жена АРНО, окончательно решив развестись с ним, вывезла из дому все ценности и связалась со своим адвокатом, рассчитывая заполучить часть зарабатываемых ее мужем, как она полагала от коммерческой деятельности, денег. «Последний, пригласив ГАНСА в отдельную комнату, учинил ему настоящий допрос, заявив, что его не интересует АРНО, он защищает интересы МАДАМ, которой причитается 50 % из тех 2000 ф. ст. (со слов АРНО. — О.Ц.), которые АРНО зарабатывает. Поэтому: «Ваша фирма?», «Ее адрес?», «Ваш адрес?» и пр. — ГАНС наметил план, как от этого отвертеться. Однако на фоне серьезных подозрений в отношении самого АРНО и возможности адвоката в 24 часа проверить данные, полученные им от ГАНСА, КИН опасался, что ГАНС попросту может быть ликвидирован противником. Тем не менее директивы о его немедленном отъезде КИН не послал».
Почему? Объяснение такого своего решения, которое КИН (Базаров) дает в своем письме в Центр, — свидетельство духа революционной самоотверженности, характерного для разведчиков того времени.
И далее он развивает свою мысль:
«Уехать сейчас — значит, потерять источника, что при его значимости равно ослаблению нашей обороны и усилению противника. Возможные же потери — сегодня ГАНСА, завтра других товарищей — неизбежность, обусловленная характером решаемых задач».
Мнение Базарова разделял и сам Быстролетов. Вспоминая этот период, он пишегз своих мемуарах:
«Последовал приказ прекратить работу с АРНО и всем выехать на континент. Я подал заявление — оставить меня одного в Лондоне для последнего натиска — нужно было получить шифры на следующий год. Разрешение было получено».
В Гайд-парке он практиковался с АРНО в снятии слепков с ключей сейфов Форин Офиса. Когда АРНО овладел этим навыком, Быстролетов «благословил его на последний бой». Из Форин Офиса АРНО вернулся «мрачный и сообщил, что, по-видимому, его подозревают и, кажется, на сей раз обратили внимание на то, что он по-прежнему вертится около сейфов, хотя отношения к ним уже не имеет». Быстролетов снова поместил его в частную клинику, чтобы очистить мозг от алкоголя и освежить память, полагая, что по выходе из клиники АРНО вернется к делу и попробует достать шифры.
Пока Быстролетову оставалось только ждать. События тем временем принимали все более тревожный оборот. Адвокат МАДАМ был, несомненно, опасным человеком, но еще опаснее оказался сослуживец АРНО по имени Кемп, который в переписке фигурировал под псевдонимом РОЛАНД. До лета 1933 года он пару раз попадал в поле зрения Быстролетова и привлек его внимание только как потенциальный первоисточник материалов Форин Офиса. В июле 1933 года его роль в делах семьи Холлоуэй стала вдруг весьма активной. На правах приятеля и коллеги АРНО он зачастил в дом, интересовался его состоянием, зарубежными связями и прошлыми поездками за границу. Чтобы прояснить лицо РОЛАНДА — он мог действительно быть первоисточником, проверяющим честность своего посредника или ищущим в силу его недееспособности самостоятельного контакта с разведкой, — Центр поручил Быстролетову провести с ним личную встречу. Быстролетов попросил МАДАМ пригласить РОЛАНДА в дом на ужин, что та и сделала.
Одновременно, понимая всю опасность ситуации, Центр принял меры к срочному побегу Быстролетова из Англии в случае полного провала. «Это был решающий момент, — пишет Быстролетов в своих «Воспоминаниях». — Я сидел, как обычно, на скамейке у озера, где меня нашла жена и передала от КИНА паспорт на имя А. Галласа, а от себя — мой пистолет, чтобы при необходимости застрелиться. Мы с женой простились как перед боем».
В тот же вечер Быстролетов отправился к МАДАМ на ужин, и то, что там произошло, могло бы послужить сюжетом для детективного романа.
Вот как пишет об этом в своих «Воспоминаниях» Быстролетов.
«Начался ужин. Кемп после принятого в таких случаях обмена любезностями повел разговор о положении в семье «его друга Эрнеста», отметив при этом странности в его поведении. Я сидел как на иголках. Вдруг МАДАМ, прижав платочек к глазам, начала исповедоваться нам обоим, мол, она и сама уже давно стала замечать странности в поведении ее супруга.
— Что именно? — живо заинтересовался Кемп.
— Ну, во-первых, эти странные поездки. Такой регулярный их характер невольно наводил на мысль, что он ездит по одному и тому же делу к одному и тому же лицу. Далее, он украл в Форин Офисе служебный портфель с надписью: «Курьер Его Величества».
— Не может быть! — дружно воскликнули мы с Кемпом.
— Честное слово. И, наконец, он достал у министра паспорт для какого-то проходимца.
— Фамилия? — рявкнул Кемп. — Фотография?
Я похолодел.
— Фамилию я не успела прочесть, фотографию не рассмотрела.
— Это он! Черт возьми, это он! — Кемп стукнул кулаком о стол.
— Кто «он»? — спросил я, холодея от страха.
— Человек, который подлежит аресту. Мне поручено его найти. Вы знаете, граф, — обратился он ко мне, — в последнее время у нас уже не осталось сомнения, что здесь, около Эрнеста, крутится иностранный шпион.
Я ужасно испугался, но страшный испуг немедленно пробуждает во мне необычайную силу воли, ясность ума и решительность. Реакция — полный паралич — наступает потом, когда опасность уже позади.
— Я помогу вам его найти, — сказал я. — Я знаю положение дел семьи и кое о чем догадываюсь. Следы ведут в Германию, где у семьи имеется значительная недвижимость. Я рискну открыть вам фамильные секреты, хотя мне, как доверенному лицу крупного банка, это запрещается. Чтобы сейчас не утомлять леди скучными подробностями, разрешите пригласить вас на ленч в отеле «Ритц» завтра в час дня.
Кемп подумал и согласился: наверное, в первый раз в жизни доведется ему побывать в «Ритце». Я подошел к телефону и заказал на завтра столик. Расставаясь, Кемп особо значительно тряс мне руку.
— Очень, очень благодарен! До завтра!
— Да, в час дня.
Рано утром с первым же самолетом я вылетел из Англии».
Базаров в письме Центру от 24 июля 1933 года сообщал: «Отмечаю исключительно самоотверженную работу ГАНСА, не уехавшего ни на час раньше указанного ему срока, несмотря на реальную опасность провала со всеми вытекающими из этого последствиями. Во исполнение указаний центра, он все-таки успел перед отъездом встретиться с РОЛАНДОМ». Центр ответил 4 августа 1933 года: «Просьба передать ГАНСУ, что мы здесь отдаем должное самоотверженности, дисциплинированности, находчивости и мужеству, проявленным им в исключительно сложных и опасных условиях работы последних дней с АРНО».
Из материалов по делу АРНО следует, что он, подлечившись на деньги разведки, приезжал в очередной раз на континент для встречи с КИНОМ и ГАНСОМ. Это должно было произойти в первой декаде августа, поскольку отчет КИНА в Москву датирован 9 августа 1933 года. В нем КИН сообщал, что, «оказавшись в Швейцарии, АРНО мгновенно забыл все свои несчастья и, приняв непринужденный вид, совершенно очевидно намеревался продолжить свою прежнюю тактику повторения всех своих отрицаний и сокрытия всего, что ему известно». В ответ на эти уловки АРНО КИН вместе с ГАНСОМ постарались реализовать план, идентичный «варианту первому», то есть «жесткий чекист» Базаров и «мягкий» Быстролетов. «Провели мы его так, — писал Базаров, — что у АРНО после разговора со мной сложилось твердое впечатление, что мы стоим на грани разрыва с ним… ГАНС, мол, единственный, кто не согласен с этим…»
Из Швейцарии АРНО вернулся в Лондон и сигнализировал Быстролетову о себе, что дало КИНУ основание сообщить в Центр 9 августа 1933 года: «Положение на сегодня — 9 августа: АРНО благополучно живет в гостинице в своей столице. Дома и в министерстве не появляется». Предполагалось, что АРНО потратит некоторое время в Лондоне на сбор информации о зарубежных сотрудниках Форин Офиса и выяснение, кто из них является агентами СИС. Первые три недели он сообщал, что «живет, стараясь, по возможности, не показываться на люди, что работает по нашим заданиям». В середине сентября он должен был выехать на континент для встречи с Быстролетовым.
Между тем МАДАМ в письмах сообщала Быстролетову, что ее продолжает опекать РОЛАНД, помогает устроиться ей и подыскать работу ее сыну. Но 20 сентября 1933 года от нее поступило сообщение, что «АРНО уехал из отеля, не оставивши адреса, и больше там не появлялся». Будучи вызвана на континент для выяснения обстоятельств исчезновения ее мужа, МАДАМ рассказала, со слов РОЛАНДА, что «АРНО был замечен сотрудниками ФО в питейных домах и на улице пьяный», занимал деньги у швейцара отеля, где он остановился, а в середине сентября послал швейцара в Форин Офис к РОЛАНДУ с просьбой «в порядке дружбы незаконно визировать его паспорт как дипкурьер-= ский». РОЛАНД же задержал присланный паспорт и поручил швейцару пригласить АРНО в Форин Офис. АРНО, узнав о задержании паспорта и приглашении явиться в Форин Офис, испугался ареста и скрылся… «РОЛАНД шума не поднял, — писал в Центр Быстролетов, — считая, что без заграничного паспорта АРНО вреда никому не принесет и сопьется в течение ближайших месяцев. Так он сказал МАДАМ».
АРНО действительно спился окончательно и в состоянии депрессии покончил жизнь самоубийством, отравившись газом в собственном доме.
К делу АРНО КИН возвращается в своей переписке с Центром только в декабре 1933 года. В письме от 5 декабря он сообщает:
«Не отказываем ИС в «крепости задним умом» — особенно при любви РОЛАНДА побеседовать о таком редком в практике ФО случае смерти. Для этого с МАДАМ налажена хорошо законспирированная (естественно, не прямая) и регулярная связь. МАДАМ сигнализирует: «Я должна рассказать многое, чего не могу писать; все относительно АРНО… Не приезжайте сюда, так как ФО и многие другие пытаются выяснить, откуда АРНО получал деньги». МАДАМ вызвана на континент, где и будет внесена ясность в состояние нашего английского участка. Зарницы прошлого».
Ясность была внесена, насколько это возможно, когда МАДАМ приехала на встречу с ГАНСОМ, по ее словам, «нелегально», сообщив знакомым, что едет к друзьям в провинцию. Быстролетов также принял все обычные меры предосторожности и сообщил в письме от 25 декабря 1933 года, что «наблюдения за ней со стороны ФО обнаружено не было».
Жена АРНО рассказала, что первая попытка получить у нее сведения о тайной жизни мужа была сделана через семейного адвоката в начале октября 1933 года. Тот без обиняков сообщил ей, что его вызывали в Форин Офис и попросили собрать для них полную информацию о материальном положении АРНО в 1932–1933 годах, в особенности о его связях с Германией. По его словам, ему намекнули о «беспокойстве в ФО в связи с поступившей из полиции информацией, кто-то из чиновников занимался и занимается провозом наркотикрв». МАДАМ сказала, что АРНО «перед поездкой в Германию заходил в ФО, что уезжал за границу с пакетом, что деньги платились мелкими купюрами и пр.», что она ничего не знает о немцах, кроме фамилии главного покупателя бумаг АРНО — де Винчи (вымышленное имя КИНА). Адвокат стал настаивать на получении адреса ГАНСА, но она отказалась его сообщить.
Через несколько дней адвокат снова пригласил ее к себе. На этот раз при разговоре присутствовал опекун.
В резкой форме оба заявили, что «немцы втянули АРНО в грязное дело, обокрали его, и теперь все, что остается МАДАМ, это найти их через ГАНСА для получения денег. МАДАМ вновь отказалась дать адрес. Тогда адвокат предложил поехать к ГАНСУ. МАДАМ снова отказалась, ссылаясь на то, что ГАНС является всего лишь посредником, ничего не знает и выше всяких подозрений.
Вскоре после этого появился РОЛАНД и несколько дней приглашал МАДАМ на обеды и ужины, проявляя максимальное участие в ее судьбе. Он не скупился на комплименты ГАНСУ и участливо спрашивал, как и где ГАНС устроился после смерти АРНО. Но, по словам МАДАМ, адрес она не дала, помятуя о разговоре с опекуном. После того как вкрадчивая тактика не оправдала себя, РОЛАНД сбросил личину благодетеля, и, без приглашения явившись домой к МАДАМ, выставил ее сына за дверь, чем озлобил и восстановил ее против себя, и объявил, что АРНО был «шпионом и контрабандистом и что ее арестуют за соучастие, если она не сообщит Форин Офису все, что ей известно о ГАНСЕ. МАДАМ закатила истерику, потом под влиянием угроз со стороны РОЛАНДА рассказала «все об АРНО, но адреса ГАНСА не сообщила, сказав, что он ей больше не пишет».
РОЛАНД, как сообщил Быстролетов в Центр со слов МАДАМ, остался ужинать, послал жену дворника за виски и свои вопросы пояснял рассказами, которые позволяют восстановить полностью картину следствия, проводившегося в отношении АРНО.
«До середины 1932 года, — писал далее Быстролетов, — АРНО находился вне подозрения; его считали недисциплинированным, но способным работником. Его пытались сохранить на службе, невзирая на алкоголизм, и даже предоставили отпуск для лечения. Тем временем было обнаружено исчезновение кода из сейфа в подвале ФО. Следствие отметило, между прочим, что АРНО без какой-либо надобности заходил в подвал, что подтвердили многие сотрудники. Начальство пригляделось к АРНО, и стало ясно, что он, даже будучи в отпуске по болезни, регулярно, раз в три недели, несколько дней подряд проводит в ФО. Вскоре код обнаружился, причем как раз после очередного, не обусловленного какой-либо служебной необходимостью посещения АPHO. Подозрения усилились. Заметили, что АРНО, очевидно, в целях миновать контроль при входе, пользуется боковой дверью, так называемым «ходом для послов». Ему запретили это, но через месяц он снова стал вдруг приходить ежедневно, и опять через боковой вход. Его «на всякий случай» уволили».
«После ноябрьского пребывания АРНО в Берлине МАДАМ рассказала РОЛАНДУ о «пропитых в три недели трех тысячах фунтов». РОЛАНД донес об этом начальству. Теперь подозрения уже обрели конкретный характер, началось следствие: РОЛАНДУ было поручено собрать необходимые материалы, РОЛАНДУ и еще одному сотруднику ФО — Б. — поручили слежку за АРНО в стенах ФО. Слежка проводилась так, что уже тогда АРНО не должен был не заметить, что за ним ведется тщательная слежка, — РОЛАНД и Б. ходили всюду за ним по пятам, АРНО в подвал, и они следом за ним в подвал и т. д. Но пока они охраняли подвал, со стола дежурного шифровальщика, как выяснилось позже, исчезла пачка телеграмм. РОЛАНД кинулся к АРНО домой, но тот уже успел уехать за границу. Это была пачка последних привезенных АРНО материалов…
В течение последующих недель АРНО не появлялся в Форин Офисе — он лечился в провинции. Внимание начальства было сосредоточено на чистке столов, подтягивании дисциплины и упорядочении работы.
Затем АРНО неожиданно снова стал появляться в ФО, изо дня в день, иногда два-три раза в день и даже впервые наведался в ФО ночью. На этот раз намерения АРНО не оставляли сомнений — он искал случая остаться в помещении, одному. Он уже явно заметил слежку, ходил из комнаты в комнату, подсаживался то к одному столу, то к другому, от волнения не мог произнести ни слова, но, по словам РОЛАНДА, «изо всех сил пытался продолжать игру». В одной комнате нарочно был оставлен незапертым шкаф с бумагами; если бы АРНО их взял, его бы арестовали при выходе. Было установлено, что он открывал шкаф и вынимал бумаги, но не взял их, очевидно заподозрив провокацию. Раз утром АРНО явился в комнату Б. и сел возле пачки бумаг. Б., не подавая виду, следил за каждым его движением и так нервничал, что рассыпал пачку телеграмм на пол. Пока он их поднимал, АРНО ушел из комнаты. Б. вдруг обнаружил, что ключи от архивных сейфов исчезли со стола. По словам РОЛАНДА, «любое государство с радостью дало бы 50 000 фунтов за документы, хранящиеся в этом сейфе». Б. бросился к начальству, в подвале устроили засаду, но АРНО не появлялся. После звонка к швейцару стало ясно, что АРНО ушел через главный вход, причем ключи были тотчас же на столе у Б. Однако на них были обнаружены следы воска; так же, как они были обнаружены и в клозете, где АРНО делал слепки, покуда его поджидали в подвале. У сейфов и снаружи ФО возле бокового входа была выставлена стража, но АРНО не появлялся.
Через 3–4 дня РОЛАНД неожиданно получил по телефону приглашение на обед к МАДАМ, на котором присутствовал ГАНС, и узнал от МАДАМ новые подробности, дополняющие картину деятельности АРНО о подделке диппаспорта, использовании курьерского портфеля и пр. РОЛАНД доложил обо всем этом начальству, которое поручило ему установить контакт с ГАНСОМ втайне от АРНО, собрать все известные ГАНСУ сведения дела и попытаться получить таким образом основания для ареста АРНО.
РОЛАНД, со слов ГАНСА и МАДАМ, знал адрес ГАНСА, и на следующий день отправился туда; ГАНСА в гостинице не оказалось (он жил в другой части города и под другой фамилией). РОЛАНД стал обходить все отели вблизи станции, названной ГАНСОМ. Он не особенно спешил, так как ГАНС накануне сообщил план своего дальнейшего пребывания и переговоров с АРНО (на самом деле после свидания с РОЛАНДОМ ГАНС вылетел аэропланом за границу). ГАНСА нигде не знали. У Роланда возникли подозрения, было решено подвергнуть Ганса допросу, для чего ФО затребовал от полиции его адрес. На следующий день полиция сообщила, что ГАНС не только не проживает в городе, но и на границе не регистрировался, а это означает, что у ГАНСА паспорт на какое-то другое имя. Это давало ФО основание передать дела полицейским властям. РОЛАНД, в свою очередь, отправился к АРНО, чтобы с его помощью обыскать ГАНСА, но выяснилось, что АРНО утром уехал поездом за границу».
«РОЛАНД уверял МАДАМ, что с АРНО выехали детективы, и дал все детали пребывания АРНО в Вене и Берлине. О последних он слышал от самой МАДАМ, а МАДАМ о Вене и Берлине в это время писал ГАНС. На самом деле АРНО виделся с нами в Швейцарии, из чего следует, что ФО ничего об этом свидании не знает. РОЛАНД пытался вызвать гнев МАДАМ, живописуя «дикие кутежи» АРНО в Берлине с проститутками и пр., в то время как в действительности АРНО находился в Интерлаке».
После трехнедельного отсутствия АРНО возвратился. Из рассказов МАДАМ, со слов РОЛАНДА, явствует, что все подробности его пребывания там досконально известны ФО, включая содержание писем ГАНСА, телефонные разговоры, пересылку денег в письмах. В последнем письме, например, АРНО приглашают за границу».
«Лица, так или иначе имевшие отношение к АРНО, были подвергнуты допросу. К этому времени относятся резкие отзывы об АРНО со стороны напуганных допросом бывших его собутыльников и друзей. МАДАМ с возмущением отмечала особое усердие, проявленное при этом ТОММИ и ШЕЛЛИ, договорившихся даже до того, что МАДАМ надо арестовать как соучастницу АРНО».
Рассказ МАДАМ о том, что происходило «по другую сторону» дела АРНО, представлял для разведки несомненную ценность. Он подтверждал даже в деталях то, что было известно Быстролетову и Базарову. В приписке к письму с изложением беседы с МАДАМ Быстролетов отмечает:
«Поскольку мы по уши увязли в этом деле, картина получается исключительно отчетливая, вплоть до капель пота на сером от страха лице АРНО. Мы эти капли видели в июльские дни в Лондоне, когда АРНО возвращался из ФО. РОЛАНД же наблюдал эти выступавшие на лице капли пота у АРНО при подсаживании к столам с документами в подвале ФО».
Быстролетов и Базаров, да и Центр испытывали огромное удовлетворение оттого, что следствие Форин Офиса вышло на «немцев», но вовсе не на советскую разведку. В этом, собственно, и заключалась одна из задач нелегалов — ввести противника в заблуждение относительно национального флага разведывательной службы. В немалой степени этому способствовало и то, что следствию так и не удалось допросить АРНО. Кроме того, отношения в треугольнике МАДАМ — ГАНС — АРНО были выстроены Быстролетовым столь искусно, что даже жена АРНО верила в немецкую версию и не могла выдать дорогого ее сердцу «венгерского графа», оказавшегося, как и ее муж, в зависимости от злодея де Винчи. «МАДАМ ничем не усложнила ситуацию, писал Быстролетов. — Затраченные на нее труды в значительной мере оправданы. Связь с ней сохраняется и на будущее».
Трагический конец АРНО не был неожиданным для знавших его как с той, так и с другой стороны. Добровольный заложник алчности и пьянства — пороков, подпитывающих друг друга, — был обречен на плохой конец. Уволив АРНО с работы без пенсии, Форин Офис умыл руки раньше, чем Быстролетов, настойчивость которого в достижении поставленной цели, наверное, продлила на несколько месяцев жизнь, точнее, физическое существование АРНО. Быстролетов сошел со сцены только тогда, когда все возможности были исчерпаны и риск уже граничил с безрассудством. И все же одно обстоятельство, о котором ни Быстролетов, ни Базаров скорее всего не подозревали и о чем они узнают от МАДАМ, в значительной степени способствовало тому, что дело АРНО продолжалось столь долго, а исход его оказался более благоприятным для группы Быстролетова, чем мог бы быть в условиях постоянной угрозы провала. Выслушав рассказ МАДАМ, Быстролетов сообщал в Центр:
«Только в английских романах все у Интеллидженс Сервис идет так очаровательно гладко, концы сходятся с концами и Товеровская башня (Тауэр. — О.Ц.) беспощадно проглатывает прикоснувшихся к тайнам Британской империи. Мы отлично понимали, что можем угодить в негостеприимную башенную обстановку (см. мои письма от начала июля с.г.) — это в том случае, если бы Ванситтарт не побоялся вынести сор из избы и передал дело не в руки РОЛАНДА и другого такого же Пинкертона… а в руки специалистов из Адмиралтейства или Скотленда.
Но, по словам РОЛАНДА, такого дела ФО не помнит уже 300 лет (при тамошних порядках такое «запамятование» возможно, и Ванситтарту, видимо, было нежелательно, чтобы этот 300-летний срок пришелся на его секретарствование в 1933 году».
Утрата АРНО и связанный с этим риск провала вовсе не охладили наступательный пыл Быстролетова. Напротив, теперь он знал обстановку и нравы в Форин Офисе, что называется, из первых рук, знал, что чопорные и внешне неприступные обитатели Уайтхолла подвержены тем же страстям, что и простые смертные грешники, и, может быть из-за необходимости соблюдать приличия своего класса, даже в большей степени. К этому времени начала принимать осязаемые формы разработка ШЕЛЛИ, и Быстролетов с присущим ему упорством решил довести ее до успешного завершения. В Англии, однако, ему появляться было крайне нежелательно…
II

Еще в 1932 году, в период наиболее плодотворного сотрудничества с советской разведкой, АРНО по просьбе Быстролетова назвал ему некоторых своих коллег из Форин Офиса, аккредитованных при Лиге Наций в Женеве. Из того, что он рассказал о них, Быстролетов заключил, что наибольший интерес для разведки мог представлять БОЙ. Однако, как и большинство британских государственных служащих, БОЙ по всем внешним признакам был крепким орешком, и, чтобы пробиться через защитную скорлупу чопорности и холодной вежливости, с ним пришлось бы основательно поработать. Быстролетов, Базаров и призванный на помощь Теодор Малли (МАНН) справедливо решили, что легализационные данные, которыми Дмитрий Александрович пользовался в Англии — венгерский граф, — не позволяет ему длительное время находиться возле БОЯ на таком тесном пятачке, как Женева, оставаясь при этом не замеченным в связях с АРНО. К тому же именно в этом центре международного шпионажа Быстролетов вел опасную игру с международным авантюристом РОССИ — поставщиком шифров и секретных документов европейских государств. Нужен был другой человек, и обязательно с солидной, уважаемой англичанами национальностью.
Такой человек был найден в резидентуре РАЙМОНДА — Игнатия Порецкого (Рейса). Его звали Генри Пик, а в секретной переписке он проходил под именем КУПЕР. Он был по национальности голландец, по профессии — художник, по идейным взглядам — коммунист, хотя вышел из партии по указанию РАЙМОНДА, привлекшего его к сотрудничеству с советской разведкой в 1930 году. КУПЕР числился оперативным сотрудником Закордонного аппарата ИНО, каковым он и значился в представлении начальника разведки Слуцкого к награждению его боевым оружием в 1935 году.
«КУПЕР имеет три основных достоинства, — писал о нем Быстролетов, — преданность идее и делу, которому служит, честность в материальных вопросах и прямота в словах и отношениях с товарищами… Кроме того, КУПЕР обладает способностями, помогающими ему работать: он хороший актер, играет свою роль естественно, иногда мастерски, находчив в разговоре, хорошо ориентируется в обстановке, инициативен, интеллигентен, хорошо разбирается в людях, культурен, политически грамотен — все эти качества способны благоприятствовать отношениям с объектами вербовки».
Быстролетов особо отмечал также его любовь к разведке, романтическую увлеченность работой, сродни актерскому упоению. Все эти личные качества КУПЕРА подкреплялись объективными факторами его биографии как а) подлинное английское гражданство, б) легальный паспорт, в) превосходная родословная, г) располагающая внешность, д) профессия, открывающая ему путь в любые круги общества, е) хорошее знание голландского, немецкого, французского, английского языков и в той или иной мере нескольких других языков (итальянского, датского)». И помимо всего прочего, Быстролетов отметил его умение «подойти к женщинам».
Психологический портрет КУПЕРА Быстролетов завершал описанием его слабых сторон, к которым относил «способность чрезмерно увлекаться, побуждающую его порой сначала действовать, а только потом думать», и то, что он «абсолютно не способен играть роль реакционера». «В личной жизни КУПЕР, — писал Быстролетов, — типичный представитель богемы, безалаберный, неряшливый, недисциплинированный. — Характеризуя КУПЕРА как человека недостаточно волевого, но в то же время доброго, сердечного, мягкого и сентиментального, Быстролетов резюмировал: — Он идеальный наводчик, очень неплохой вербовщик, но и только. Давить на человека, зажать его в тиски, сломить, шантажировать, грозиться убить он не в состоянии».
В профессионально-психологическом портрете КУПЕРА столько же КУПЕРА, сколько и Быстролетова — его отношение к разведке и его требования к людям, работающим в ней. Написанные Быстролетовым воспоминания о 16 годах лагерной жизни (с 1938-го по 1954-й) не оставляют сомнений, что и сам он был человеком добрым, мягким и даже чувствительным. Эти качества были запрятаны у него глубоко внутри, но они были, иначе он не смог бы написать так, как написал. Но вместе с тем он обладал огромной силой воли, действуя порой жестоко, прежде всего по отношению к самому себе — иначе он не выжил бы в одиночной камере, иначе не смог бы совершить насилие Над своей натурой. Иначе он не смог бы психологически прижать к стене крупного французского разведчика ЖОЗЕФА; не смог бы не только психологически, но и физически обезоружить торговца шифрами РОССИ. Это феномен доброго человека в жестоком мире.
«КУПЕР уже 10-го п[рошлого] м[есяца] был на месте, — докладывал КИН (Базаров) в Центр 31 октября 1932 года. — Первые 8 дней он жил в Бо-Риваж, я считал, что таким образом ему лучше всего удастся установить контакт с БОЕМ». Но, как оказалось, БОЙ «там не бывает и его там никто не знает». Тогда КУПЕР выяснил, где живет БОЙ, и поселился в квартире этажом выше квартиры БОЯ. И начал посещать пивную, где, как было известно, часто бывали англичане.
Через несколько месяцев КУПЕР завязал ряд знакомств с англичанами, и КИН в письме от 12 марта 1933 года уже мог сообщить в Москву о заметном прогрессе:
«Когда он приходит в их компанию, все подсаживаются к нему, начинают пить, ждут анекдотов, зарисовок и пр. Слывет «хорошим малым», и, учитывая, что англичане герметически себя закупоривают вне Англии, надо считать, что в их кругах он пока вне подозрений. Сейчас его удельный вес в глазах тамошнего общества возрастает в связи с тем, что ему заказала портреты некая англичанка, особа весьма важная, и никому до сих пор не позволявшая писать с себя портрет. Если этот портрет получится удачным, то КУПЕР обретет вполне прочное, так необходимое для нашей работы положение.
Не исключаем, что к концу апреля сбор нужных данных будет завершен и мы выйдем с конкретными предложениями по поводу одной-двух вербовок.
Вероятно, в данном случае Базаров был излишне оптимистичен, но его можно понять, если принять во внимание тот факт, что КУПЕР завязал дружбу с английским вице-консулом Харви, который, как полагала советская резидетура, стоял в то время «во главе всей англоработы», а во время войны был «руководителем шифротдела в Адмиралтействе». Что имел в виду Базаров под «всей англоработой», из материалов дела не ясно, но то, что ШЕФ, как окрестили Харви в секретной переписке, был не последним лицом в Женеве, следовало из почтительного отношения к нему других англичан и его осведомленности, признаком которой послужил один эпизод, имевший место в начале мая 1933 года. ШЕФ в беседе с КУПЕРОМ упомянул о телефонном разговоре с Римом, из которого следовало, Что туда прибыл Макдональд, добавив при этом: «Представьте, свой первый визит Макдональд нанес Папе». Спохватившись, он попросил КУПЕРА никому не рассказывать об этом, им сказанном, так как «это не должно попасть в прессу и ему (КУПЕРУ) это сказано как другу-приятелю».
Однако потребовалось более года со времени прибытия КУПЕРА в Женеву, чтобы «герметически закупоренные» английские дипломаты целиком и полностью приняли его в свой круг. «Примерно в конце ноября (1933 г. — О.Ц.) его старые друзья во главе с ШЕФОМ, собравшись в клубе, заявили ему торжественно, — писал ГАНС в Центр, — что он официально признан «своим человеком».
После «официального признания» КУПЕРА ШЕФ «переменил тон снисходительного начальника на простые приятельские отношения» и ввел его в свою семью. КУПЕР был представлен жене и дочери ШЕФА на правах близкого друга, ему было доверительно сообщено, что женихом дочери является ШЕЛЛИ, с которым КУПЕР уже встречался в обществе других англичан в женевских пивных, но не придавал этому знакомству должного значения. Близость ШЕЛЛИ к ШЕФУ, однако, меняла дело. Тем более, если принять во внимание один эпизод. «Однажды КУПЕР был представлен дипкурьеру, — сообщал ГАНС о развитии событий в письме от 25 декабря 1933 года. — Присутствовали ШЕФ и ШЕЛЛИ. ШЕЛЛИ задал вопрос о количестве привезенных телеграмм и пр.; курьер смутился, показал глазами на КУПЕРА и вопросительно посмотрел на ШЕФА. Тот кивнул головой — «это свой человек», и курьер стал отвечать на вопросы ШЕЛЛИ».
Частые появления КУПЕРА в обществе ШЕФА и явно дружеские отношения между ними не могли не способствовать расширению и укреплению контактов КУПЕРА с другими англичанами. Их доверие к нему переходило всякие границы, за которыми уже совершается служебное преступление. «Однажды после ужина ТОММИ решил заехать в учреждение и посмотреть ряд важных телеграмм для ночной работы, — сообщал ГАНС в том же письме в Центр. — Он и ШЕЛЛИ потащили с собой КУПЕРА, отперли здание, вошли с КУПЕРОМ в шифровальную камеру, просмотрели телеграммы. Затем ТОММИ подошел к сейфу, стоящему в углу и имеющему два замка, отпираемые без ключей путем вращения циферблатов. ТОММИ громко отсчитал 5 для одного и 7 для другого циферблата, раскрыл сейф с бумагами и кодами и положил туда вновь полученные телеграммы. План учреждения: [приписка от руки, сделанная сотрудником Центра]».
Впрочем, поступок ТОММИ и ШЕЛЛИ немногим отличался от поведения самого ШЕФА, который незадолго до визита веселой компании в шифровальную комнату британской миссии подал пример, вполне возможно подвигнувший их на столь легкомысленное отношение к служебным делам. Обсуждая в их присутствии предстоящую поездку КУПЕРА в Лондон по его приглашению, ШЕФ сказал: «Вам будет весело! Мы прямо с вокзала идем в ФО, в комнату № 22, забираем всю банду и сразу направляемся в бар нашего клуба». Вскоре после этого ШЕФ сам привел КУПЕРА в шифровальную комнату и, указав на работавших с кодами и телеграммами ШЕЛЛИ и ТОММИ, пошутил: «Эти ребята не только пьют, но и иногда работают».
Поскольку КУПЕР добился такого доверия ШЕФА и его подчиненных, Быстролетову стало очевидно, что искать расположения БОЯ было бы равносильно избранию окольного пути к тому, что уже почти лежло на расстоянии протянутой руки. К тому же прогресс в отношениях КУПЕРА с ШЕЛЛИ естественным образом выдвигал последнего на замену АРНО. «ШЕЛЛИ окончательно сдружился с КУПЕРОМ и доверяет ему свои секреты, — писал в Центр Быстролетов. — Он пропил декабрьское жалованье, не смог выслать ничего домой и наделал долгов. Перед отъездом домой на ОСТРОВ он расплатился с большей частью долгов, но денег все же не хватило, и он выдал чеки на несуществующие счета. Дело идет о небольших суммах, но факт мошенничества налицо, и в случае скандала увольнение неминуемо. Взволнованный и испуганный ШЕЛЛИ прибежал к КУПЕРУ и рассказал ему обо всем. КУПЕР занял ему денег. ШЕЛЛИ клялся, что не забудет этой услуги».
Однако на этом дело не закончилось. ШЕЛЛИ вновь потратил все деньги и вновь пришел с протянутой рукой к КУПЕРУ. Тот предоставил ему небольшой кредит через банк с погашением через два месяца. «Взял ли ШЕЛЛИ деньги, пока неизвестно, — писал Быстролетов, — но если да, то он дал этим значительное основание для решительного разговора».
До решительного разговора было пока далеко, но всем своим поведением и образом жизни ШЕЛЛИ подтверждал то, что о нем в числе прочих своих коллег еще летом 1933 года рассказал АРНО. «Веселый, очень легкомысленный человек, абсолютно не интересующийся политикой, — цитировал слова АРНО Быстролетов в письме в Центр от 4 августа 1933 года. — Пребывает в весьма затруднительных материальных условиях — запутался в долгах — и угодил в сети профессиональных ростовщиков». ШЕДЛИ тратил деньги на пустяки, на угощение друзей, в получку раздавал долги и сразу же залезал в новые. «Известен среди сослуживцев своей глупостью, — откровенно сказал о ШЕЛЛИ АРНО. Это, однако, не мешало ему быть «хорошим специалистом, часто командируемым за границу», и, как полагал Быстролетов, ограниченность ШЕЛЛИ не помешала бы ему совершать такую несложную, по тем временам, техническую операцию, как вынос и водворение на место секретных документов Форин Офиса.
Более близкое общение КУПЕРА с ШЕЛЛИ позволило уточнить психологический портрет последнего — в чем-то слова АРНО подтвердились, но проницательный КУПЕР позволил увидеть и другое. В сводном отчете от 15 марта 1934 года о работе с ШЕЛЛИ за последние три месяца Быстролетов писал в Центр следующее:
«ШЕЛЛИ является молодым, старательным чиновником, находится на хорошем счету у начальства. Сослуживцы считают его ограниченным, но в то же время скромным, безусловно честным и корректным человеком. Доминирующие черты характера ШЕЛЛИ — глупость, сентиментальность и мания джентльменства. ШЕЛЛИ прилежно читает газеты, Интересуется политикой; его «убеждения» — все несочувствующие консерваторам — «большевики», Макдональд — коммунист и предатель родины и т. п. ШЕЛЛИ очень симпатизирует Германии и Гитлеру и «ненавидит» Францию и Америку. Весьма религиозен. Все его умственные интересы ограничены и наивны, его друзья выслушивают его с улыбкой… Его развлечения — пивные и мюзик-холлы. Из-за недостатка средств с женщинами встречается редко; пьет охотно и много (пиво и виски). Никаких внеслужебных доходов не имеет. Расходы на мать и сестру угнетают ШЕЛЛИ, так как до крайности снижают личные потребности, главное, не позволяют реализовать его давнюю мечту — жениться и иметь детей».
Из собранных КУПЕРОМ данных следовало, что вербовка ШЕЛЛИ если и могла состояться, то только на материальной основе. Ни о какой искренней его идейной близости с ШЕЛЛИ не могло быть и речи, а разыгрывать роль реакционера КУПЕР, как отмечал ранее Быстролетов, был совершенно не способен. К тому же делать ставку на пещерный антикоммунизм ШЕЛЛИ было бы неверно, так как не это было доминирующей чертой его характера. Быстролетову, который всегда незримо стоял за спиной КУПЕРА и даже писал ему на английском языке «варианты бесед с Шелли и различные аргументы», которые могут потребоваться в ходе бесед с ШЕЛЛИ, предстояло осуществить еще одно непростое, хотя и менее изнурительное и опасное, чем дело АРНО, предприятие. Удовольствия работать с единомышленниками, как посчастливилось его коллегам Александру Орлову и Арнольду Дейчу, Дмитрию Быстролетову на протяжении всей его разведывательной деятельности испытать так и не довелось.
Анализируя причины финансовых затруднений ШЕЛЛИ, Быстролетов сводил их к трем основным факторам: необходимость содержать пожилую мать и безработную сестру; подготовка к женитьбе и покупка подержанного автомобиля в подарок новобрачной и, наконец, — мания джентльменства: он с готовностью может угостить за свой счет большую компанию, разыгрывает из себя перед иностранцами лорда. «Для понимания сущности его натуры, — отмечал Быстролетов, — важно иметь в виду, что он сторонится людей небогатых, и напротив — ищет общества людей более высокого по сравнению с ним положения, и особенно тех, кто не считает денег, т. е. живет как «джентльмен».
Если первый фактор — необходимость содержать мать и сестру — был объективным и постоянно действующим, то два других, которые можно было бы охарактеризовать как стремление к «красивой жизни», были субъективными, и, если бы ШЕЛЛИ обладал достаточной силой воли, он вполне мог бы улучшить свое положение. Но мог ли Шелли изменить образ жизни — отказаться от своих «джентльменских» замашек, что называется, жить по средствам? Судя по всему — нет. Но ведь решить все его жизненные проблемы можно не только путем жестоких самоограничений и отказа от джентльменских амбиций. Разведка могла предложить ему, пожалуй, единственный шанс реализовать себя как личность и помочь избавиться от гнетущего комплекса неполноценности. Но чтобы успех предприятия был гарантирован, комплекс неполноценности сначала нужно было несколько обострить, а затем предложить приемлемый для ШЕЛЛИ способ избавления от него. Такой план и был разработан Быстролетовым.
В начале марта 1934 года КУПЕР пригласил ШЕЛЛИ недельку погостить у него. «Дом КУПЕРА был надлежащим образом подготовлен», — сообщал в Центр Быстролетов. Комнаты привели в порядок, а одну из них оборудовали под спальню для гостя. В доме царила атмосфера буржуазного уюта. На эту неделю был арендован небольшой автомобиль — именно такой ШЕЛЛИ, по словам КУПЕРА, мечтал подарить своей новобрачной. Жена КУПЕРА получила задание «создать атмосферу дружной, состоятельной семьи и дать понять гостю, что КУПЕР — человек со связями и подыскивает возможность заняться финансовой деятельностью». Программа развлечений была продумана заранее, прислуга проинструктирована, "a многочисленные друзья и враги КУПЕРА, «в равной степени опасные для дела», как считал Быстролетов, под благовидным предлогом — временно отдалены от дома.
Последовавший затем спектакль был разыгран как по нотам. Однако Быстролетов был прав: «никакой план не способен предусмотреть всех деталей вербовки». Заранее отрепетированные тексты бесед на английском языке и взятый напрокат автомобиль могли бы и не сыграть свою роль, если бы не «изобретательность КУПЕРА в важных для дела мелочах… находчивость и умение так вести любой разговор, что он кажется естественным, ненарочитым». «КУПЕР работает с энтузиазмом, вдохновенно, и поэтому его игра так убедительна, — писал в Центр Быстролетов. — Достаточно отметить, что ШЕЛЛИ воспринял длительный процесс вербовки хак постоянную товарищескую заботу КУПЕРА о нем и его невесте и, изъявляя согласие на сотрудничество, сердечно благодарил друга КУПЕРА за то, что он все-таки убедил его и не позволил упустить хороший заработок».
После нескольких дней пребывания ШЕЛЛИ в доме у КУПЕРА, когда шифровальщик уже в полной мере ощутил прелесть буржуазного быта, а жена КУПЕРА показала ему на практике, какой должна быть идеальная семья и глава ее — естественно, стопроцентный джентльмен, как КУПЕР, заметив к тому же, что возможность художника — не предел, и она уговаривает мужа заняться банковским делом, Шелли сокрушенно вздохнул и молвил: «Вряд ли у меня когда-нибудь будет такой же автомобиль».
Вот тогда КУПЕР понял, что пора приступать к делу.
«В основу вербовки была положена идея постепенного подступа к делу так, — писал Быстролетов, — чтобы всегда была возможность к отступлению без скандала». КУПЕР рассказал ШЕЛЛИ, что один из крупнейших финансистов страны, виллу которого он оформлял в свое время, предложил совершенно секретно сообщать ему сведения, необходимые для правильной ориентации деятельности банка и что ШЕЛЛИ, наверное, мог бы помочь ему в этом. ШЕЛЛИ после разглагольствования о том, что он действительно много знает и мог бы узнать еще больше, все же заявил: «Я не смею разглашать тайн и поэтому не смогу тебе помочь. Материальная сторона дела, однако, его заинтересовала — получать 100–200 фунтов за информацию было соблазнительно. Он даже признался КУПЕРУ, что однажды уже подзаработал таким образом. «Помнишь, в Женеве я был в долгах, — сказал он. — Тогда один наш журналист Д.Ч. пристал ко мне с интересовавшим его вопросом. Он его сформулировал, мне оставалось лишь либо согласиться, либо нет, я сказал «да» и получил 50 франков. Это безопасно». КУПЕР объяснил, что как раз это-то и опасно: пресса нуждается в новостях для публикаций, а банки — для принятия секретных решений. «Там — базар, здесь — могила!» — сказал он и поставил в разговоре точку.
В последующие два дня КУПЕР никаких разговоров о деле не заводил, давая ШЕЛЛИ время созреть для самостоятельного принятия решения. Мысль того, несомненно, работала в нужном направлении, о чем можно было судить по репликам: «Так жить, как вы, — это мечта». Или: «Найдите мне богатую невесту! Я хочу жить, как вы, — красиво, приятно, не трясясь за каждый грош». Или: «Найдите сначала красивого жениха Норе, а когда она будет счастлива, — богатую невесту мне!»
На седьмой день КУПЕР перешел в решительное наступление. Изложив свои аргументы, против которых ШЕЛЛИ не возражал, он объяснил ему технику работы, «конспиративные приемы и даже необходимость внешне «охладить» дружбу». Когда он закончил, ШЕЛЛИ с облегчением сказал: «Вопрос о технике работы меня мучил. Я считал, что ты этого не понимаешь и можешь меня провалить, а говорить об этом я стыдился». Оценив достигнутое взаимопонимание, КУПЕР показал ШЕЛЛИ заранее составленный список вопросов, ответы на которые стоили бы 500 ф. ст., естественно, на двоих. ШЕЛЛИ согласился дать материалы при следующем посещении им Женевы.
На сообщение Быстролетова о вербовке ШЕЛЛИ, а точнее, о ее первой стадии Центр в письме МАННУ от 4 апреля 1934 года отреагировал положительно:
«Доклад ГАНСА о ШЕЛЛИ мы прочли с исключительным вниманием. Состояние дела на сегодняшний день свидетельствует о крупном достижении. Во всем этом нас беспокоит сама техника передачи, приема и дальнейшей отправки материала. Желательно было бы передачу первого материала произвести на материке, а не на острове».
Устное согласие ШЕЛЛИ на сотрудничество с «банком» было безусловным достижением, но называть его крупным и вожделенно потирать руки от удовольствия было еще рано. ШЕЛЛИ в обусловленный срок материал не принес, ссылаясь на то, что подбор его в соответствии с указанной тематикой — а она касалась в основном германского вопроса и политики Муссолини в Центральной и Южной Европе, — требует времени. На предложение КУПЕРА смотреть на вещи проще и принести все, что имеется у ШЕЛЛИ на руках, а «банк» отберет необходимое, ШЕЛЛИ ответил: «Это опасно, и нечестно», — хотя и согласился, что передача информации о других странах, а не только Англии, не претит его совести. Он также предложил подыскать кого-либо из сотрудников Форин Офиса, специализирующихся на экономических вопросах, и подключить его к работе. Сочтя это предложение проявлением глупости ШЕЛЛИ, КУПЕР в довольно резких выражениях запретил ему делать это и указал на опасность привлечения каких-либо посторонних лиц.
«Мы считаем положение вполне нормальным, — делал вывод Быстролетов в письме в Центр от 8 апреля 1934 года, — так как колебания ШЕЛЛИ естественны и некоторая проволочка перед первым шагом с его стороны — неизбежна. Важно то, что 1) он хочет заработать и боится упустить случай; 2) он поступает искренне и никакой провокации опасаться нечего; 3) он относится к КУПЕРУ с полным доверием, и они уже называют вещи своими именами, обсуждают детали работы (характер материалов, технику выноса их из здания ФО и пр.) так, как это имеет место только с уже завербованным человеком». Мнение Быстролетова разделял также и РАЙМОНД (Игнатий Порецкий), через которого был отправлен отчет ГАНСА. «Имевшие место колебания — хороший симптом, и я уверен, что девица, отчасти увлеченная, отчасти привлеченная, потеряет, наконец, свою невинность», — образно охарактеризовал отношение КУПЕРА и ШЕЛЛИ РАЙМОНД в сопроводительном письме к докладу ГАНСА.
Отмечая способности КУПЕРА, РАЙМОНД в то же время подчеркивал роль Быстролетова, когда писал, что «через два года мы пришли, наконец, к тому, что КУПЕР получил постоянного сопровождающего, и работа в этом месте быстро продвинулась вперед». МАНН (Теодор Малли) разделял мнение своего коллеги и в свою очередь писал: «Его — ГАНСА — заслуга в этом деле, несомненно, велика. Он не только сумел поддержать энтузиазм КУПЕРА, но и притормозить в нужный момент форсирование операции и в то же время не дать упасть духом при возникшей заминке, когда казалось, что уже налаженная работа на грани срыва.
Центр, разделяя оптимистические оценки оперативных сотрудников, работающих в «поле», все же призывал к осторожности, словом, действовал в русле той роли, которую и призван играть Центр. 19 апреля МАННУ был направлен ответ, в котором, в частности, говорилось: «Несмотря на то, что разработку ШЕЛЛИ у нас все считают классической и показательной работой, просим вас ни на минуту не упускать из виду крокистский (контрразведывательный, от КРО — контрразведывательный отдел. — О.Ц.) элемент, который должен быть неотъемлемым компонентом в игре с таким противником, тем паче что нам же так и не удалось узнать окончательно, какой осадок оставило дело АРНО. Поведение ШЕЛЛИ (боязнь, присущая новичку) вполне естественйо, однако настойчивое желание введения третьего лица побуждает нас вспомнить старую пословицу: Timeo Danaos et done ferentes. Короче говоря: ухо держать востро».
Когда Центр отправлял это письмо, ШЕЛЛИ уже скрипел пером в своем офисе, переписывая интересные, по его мнению, шифртелеграммы. «Согласно последнему сообщению КУПЕРА от 20 апреля, ШЕЛЛЙ уже передал первые материалы, — информировал Центр МАНН. — Послать их сейчас не имею возможности, я сам их пока не видел, но я и не рассчитываю на то, что они будут представлять особую ценность, ибо мы для начала затребовали очень скромные вещи». Отвечая на обеспокоенность Центра предложением ШЕЛЛИ привлечь третье лицо, МАНН разъяснял, что сам ШЕЛЛИ ничего не смыслит в экономических вопросах, и его желание Обратиться к специалисту было вполне естественным, и добавлял: «Мы, конечно, не исключаем, ни сейчас, ни в обозримом будущем, возможности того, что ШЕЛЛИ нам подставлен. Но идея о привлечении третьего лица, от которой сам ШЕЛЛИ сразу же с готовностью отказался, ца мой взгляд, не дает повода для опасений. Опасность по-прежнему кроется в партийном прошлом КУПЕРА, в том, что именно как такового его до сих пор помнят на родине… затем — в деньгах, которые получит ШЕЛЛИ. Удовлетворят ли они целиком запросы его будущей жены или только отчасти и не пошлет ли он нас в этом случае к монахам». Забегая вперед, можно сказать, что Малли мог бы трудиться на гораздо менее опасном поприще предсказателя будущего.
Когда выписки из шифртелеграмм, сделанные ШЕЛЛИ от руки, наконец достигли МАННА, он направил их в Центр с припиской: «Большего мы на первый раз и не ожидали. Но из этих куцых и бестолковых записей видно, что, хотя он сам ни черта в делах политики не смыслит (бедный шифровальщик), он все же понимает, чего мы от него хотим». Действительно, обрывочные фразы мало чего добавляли к тому, что пишут газеты, но лиха беда начало.
В конце мая ШЕЛЛИ передал КУПЕРУ еще несколько выписок. Причем он продиктовал их содержание, наотрез отказавшись дать рукописный текст, и вновь отклонил предложение принести сами телеграммы для обработки их на дому у КУПЕРА, который к тому времени прочно обосновался в Лондоне, заваленный заказами на оформление помещений. И все же ШЕЛЛИ согласился давать политическую информацию, к тому же заявив, что уже заканчивает «обработку» доклада об экономическом положении Великобритании. Это обнадеживало, что ГАНС не преминул отметить в своем докладе в Центр.
В письме от 23 июля 1934 года ГАНС, подытоживая проделанную работу, сообщал, что ШЕЛЛИ «дал пять выписок из текущей дипломатической почты, потом доклад йотом еще десять выписок и, наконец, небольшой обзор и еще несколько выписок». В августе он продолжал передавать КУПЕРУ «по 3–5 извлечений из телеграмм за день, содержание которых свидетельствует о том, что ШЕЛЛИ приступил к серьезной обработке секретных материалов». Он согласился делать двухнедельные обзоры наиболее важных телеграмм, в которых содержались инструкции послам и сообщения послов из стран их пребывания, и уже спокойно реагировал на предложение упростить все дело путем выноса документов до того, как их отправят для уничтожения в подвал Форин Офиса. «За 1000 ф. ст. можно и рискнуть», — сказал ему КУПЕР, на что ШЕЛЛИ улыбнулся и только покачал головой.
Однако в целом благоприятное развитие событий было вдруг нарушено в конце августа, когда ШЕЛЛИ явился на конспиративную встречу с КУПЕРОМ страшно обеспокоенным и взвинченным. Он заявил, что не будет больше работать на банкиров, что банкиру хорошо, мол, сидеть в уютном кабинете, не ведая никакой опасности. На вопрос КУПЕРА, что же случилось, ШЕЛЛИ ответил: «Ничего не случилось, но я не хочу сесть в тюрьму перед женитьбой». Большего КУПЕР не смог от него добиться, хотя их личные, дружеские отношения и не были затронуты этой вспышкой эмоций.
Через несколько дней ШЕЛЛИ успокоился, и КУПЕР вновь обсудил с ним перспективы работы для «банка». Однако, как сообщал в Центр ГАНС в письме от 8 октября 1934 года, «свидание (нелегальное) кончилось ничем: ШЕЛЛИ не обещал сделать что-либо к определенному сроку». Тем не менее свой категорический отказ от сотрудничества дезавуировал.
Тем временем положение с деньгами у ШЕЛЛИ вновь обострилось. При посещении им очередной сессии Лиги Наций он заговорил было с ШЕФОМ о браке с его дочерью. Но «тот ему без обиняков заметил, что для брака нужны деньги». Когда же ШЕЛЛИ заявил, что «начал прирабатывать на посредничестве с банком», ШЕФ отнесся к этому одобрительно, сказав, что нужно сначала накопить денег, а потом уже заводить разговор о женитьбе. Таким образом ШЕФ сам толкнул своего будущего зятя в объятия КУПЕРА. Когда ШЕЛЛИ явился к КУПЕРУ с просьбой дать ему в очередной раз денег взаймы, КУПЕР отказал, и разговор логически подошел к вопросу о работе для «банка». «Здесь, в Женеве, конечно, особого риска нет, — рассуждал вслух ШЕЛЛИ, — но и телеграмм почти нет, ибо начальство все здесь, на месте. Более же полные доклады пойдут с курьером». В конце концов он сам изъявил желание снова попытаться сделать как можно больше извлечений из телеграмм. Этого, однако, он не сделал и на очередную встречу с КУПЕРОМ в Париже, проездом из Женевы, не явился. КУПЕРУ были даны указания «пока абсолютно игнорировать ШЕЛЛИ и не проявлять никакой инициативы».
Анализируя сложившуюся тупиковую ситуацию, Быстролетов писал в Центр (8 октября 1934 года):
«Огромные трудности финансового характера у ШЕЛЛИ очевидны, они обострятся еще больше только в случае женитьбы, о чем пока, кажется, нет речи (женитьба облегчит нажим на него, но технически осложнит связь с ним и встречи). Внешняя обстановка благоприятна, и, если дело не двигается, то вопрос сводится либо к избранной нами неправильно тактике (недостаточность нажима), либо к моральной стойкости ШЕЛЛИ. Нам кажется усиление нажима опасным… Жесткая постановка вопроса и разговор начистоту поможет мало, но почти наверняка оттолкнет ШЕЛЛИ от КУПЕРА… Пока КУПЕР может разойтись с ШЕЛЛИ в деле, но остаться «другом», а это весьма важно. Резкость сведет такую возможность на нет. Вывод один — моральная перестройка ШЕЛЛИ идет слишком медленно. Следует учитывать, что ШЕЛЛИ — типичный твердолобый и по политическим убеждениям, и по моральным принципам, и по взглядам на семейный уклад (он уже пытается зажать НОРУ в тиски, хотя официально даже не считается женихом). Он уже претерпел определенную метаморфозу. Часть пути уже пройдена. Но оправдывают ли это расходуемые нами суммы — мы здесь, на месте, сказать не можем».
Пытаясь понять причины колебаний ШЕЛЛИ, Быстролетов ставит себя как бы на его место, задаваясь вопросом, а может ли ШЕЛЛИ сделать то, что «банк» от него требует, и пишет в следующем параграфе своего письма в Центр:
«К тому же по-прежнему остаются неизвестными потенциальные возможности ШЕЛЛИ. Он работает в комнате с 20-ю другими сотрудниками, за столом, где сидит 4 человека. Непосредственно через него проходит лишь малая часть переписки, которую на своем рабочем месте он копировать не может. Он должен искать материал в других комнатах, где появляться ему по службе нет надобности. Тем более после чистки в связи с делом АРНО. ШЕЛЛИ тщательно скрывает все, что касается его работы, и тем самым крайне затрудняет руководство линией. Не вызвана ли июльская истерия тем, что его застали там, где ему быть не положено?»
В сопроводительной записке Быстролетова — ГАНСА Теодор Малли, через нелегальную резидентуру которого он переправлялся в Москву, сообщал, что ШЕЛЛИ просит КУПЕРА приехать на ОСТРОВ. КУПЕРУ были даны указания выехать только в том случае, если у англичанина имеется «что-нибудь наготове», в противном же случае сказать ему, что «он без толку туда и сюда ездить не может, ибо это стоит денег». Малли предлагал также ни под каким предлогом денег ШЕЛЛИ больше не давать. «ШЕЛЛИ нужны деньги, как никогда, — писал он. — Если мы сейчас это не используем, а дадим ему деньги, хотя бы и маленькие, все дело будет отложено еще на несколько месяцев».
Центр согласился с мнением Быстролетова и Малли и в письме ГАНСУ от 19 октября 1934 года одобрил их предложения, «особенно в части, где Вы стараетесь нас убедить в том, что сильный нажим на последнего (ШЕЛЛИ) может привести к полному срыву дела, в которое мы вложили много средств (материальных и моральных) и времени».
Далее в письме Центра говорилось следующее: «Вы умеете наступать, это мы знаем, знаем также и то, что при нынешней ситуации Вы предпочли бы наступательную тактику с нажимом, но это действительно могло бы сорвать разработку». Поэтому, резюмировал Центр, «ничего другого не остается, как ждать, ждать и еще раз ждать».
Ждать, однако, пришлось недолго. КУПЕР выехал в Лондон по своим легальным делам, и Шелли сразу обратился к нему с очередной просьбой — дать ему денег взаймы. Речь шла о 50 фунтах ст., и КУПЕР ответил, что эти деньги лучше заработать. Он объяснил уже в который раз, что для ШЕЛЛИ «гораздо менее опасно и значительно проще поставлять еженедельные сводки телеграмм, за них банк хорошо заплатит». «Вы правы, — ответил ШЕЛЛИ. — Именно этим мне и следует заняться». И тут КУПЕР совершил ошибку, от которой предостерегал провидец Малли, предупреждавший, что даже маленькие деньги, данные взаймы ШЕЛЛИ, затянут разработку на несколько месяцев. Под обещание ШЕЛЛИ начать серьезную работу КУПЕР дал ему в долг вожделенные 50 ф. ст.
Описанные выше события происходили в конце октября — начале ноября 1934 года, но минул месяц, а ШЕЛЛИ так и не исполнил своего обещания. Быстролетов в это время находился в Москве в краткосрочном отпуске, впервые за многие годы. 4 декабря Центр направил МАННУ директиву по работе с ШЕЛЛИ, которая в корне меняла прежнюю тактику. Центр считал, что, если выдача денег ШЕЛЛИ на первом этапе разработки была оправдана целью установления с ним дружеских отношений, то на втором этапе, когда он уже начал приносить материалы, деньги, выданные ни за что, только развращают его.
«Я хочу Вам сказать, — писал МАННУ АРТЕМ (Борис Берман, зам. нач. ИНО. — О.Ц.), — что наступил момент, когда надо перестать церемониться с ШЕЛЛИ и как следует пригрозить ему». Центр предлагал следующую тактику давления на ШЕЛЛИ: «банк» вложил средства и ожидает отдачи, но ШЕЛЛИ не выполняет взятые на себя обязательства, поэтому «банк» намеревается истребовать их назад, и даже, если потребуется, через суд. Разговор с ШЕЛЛИ в таком духе следовало провести при первой же возможности.
17 декабря 1934 года Центр информировал МАННА, что накануне к нему выехал ГАНС. «Если Вы еще не успели приступить к выполнению нашей директивы по делу ШЕЛЛИ, — напоминал Центр, — то сейчас, когда приезжает ГАНС, эта задача Вам будет облегчена».
Но к моменту получения письма из Центра МАНН уже отправил КУПЕРА на встречу с ШЕЛЛИ для решительного разговора. Отчет об этой встрече тем не менее пришлось писать Быстролетову:
«Выслушав Купера, ШЕЛЛИ заявил, что это либо директор банка умом тронулся, либо это чисто разведческая операция, так как только разведчики сначала щедро занимают тебе деньги, а потом требуют секретных сведений и грозят скандалом. Однако ШЕЛЛИ не испугался: он заявил, что готов немедленно начать выплату долга, обещал найти КУПЕРУ людей, знающих политическое положение в Германии (из Интел. Сервис), но давать материалы наотрез отказался. «Поддаваться шантажу не следует, — заявил он, — тем более что в суд они не пойдут: у них ничего нет на руках против нас, — деньги же я возвратить согласен». В общем, со слов КУПЕРА получалось, что ШЕЛЛИ считал себя в полной безопасности и беспокоился только за КУПЕРА».
Положительным моментом во всей этой истории было лишь то, что ШЕЛЛИ ни в коей мере не заподозрил КУПЕРА, видимо, мастерски игравшего свою роль. Во всем остальном поведение ШЕЛЛИ свидетельствовало лишь о том, что сотрудники Форин Офиса прошли хорошую профилактику под руководством контрразведки. Вряд ли ШЕЛЛИ до этого сталкивался с иностранной разведкой, чтобы суметь распознать методы ее работы, — признаки таковой могли быть только вбиты ему в голову своей же собственной службой безопасности, вполне возможно, по свежим следам дела АРНО. Вместе с тем очевидно, что он заподозрил неладное еще в конце августа, когда отказался от дальнейшей работы. По мнению Быстролетова, это могло совпасть с очередным инструктажем по вопросам безопасности, в связи с делом АРНО.
Быстролетов в качестве варианта еще одной попытки давления на ШЕЛЛИ чисто гипотетически рассматривал в письме в Центр возможность своей встречи с ним лично. Можно предположить, что он смог бы нагнать страху на англичанина. Но Быстролетов сам же отказался от этой затеи: «…Ясно, что новой, солидной линии на шантаже не построишь, скандал же может лишь спугнуть сотрудников и друзей ШЕЛЛИ, с которыми работают другие наши вербовщики, — писал Быстролетов, добавив при этом: — Мне, как работающему на линии ШЕЛЛИ, крайне тяжело признаться в досадной осечке, но тем не менее я это делаю…»
Однако Быстролетов не был бы Быстролетовым, если бы закончил письмо на признании неудачи, и он продолжает: «…и полагаю, что вы одобрите установку, данную мною КУПЕРУ: он едет на ОСТРОВ и принимается за МАГА…»
III

Впервые МАГ упоминается в переписке нелегальной группы Дмитрия Быстролетова в письме в Центр от 8 октября 1934 года. Основываясь на докладе КУПЕРА, он сообщал в Москву:
«В Женеве КУПЕР познакомился с шифровалыциком Кингом. Ему около 50 лет, он ирландец. Жил десять лет в Германии и говорит по-немецки прекрасно. Живой и любознательный человек, неглупый, образованный. Резко выделяется на фоне англичан, напыщенных дураков, своей интеллигентностью. Любит музыку и знает ее, а также увлекается театром… Весьма эксцентричен. Увлекается магией и фокусничеством».
Помимо того, что Кинг был шифровальщиком, он облацал еще целым рядом «достоинств», весьма привлекательных с точки зрения разведки. Со слов КУПЕРА, Быстролетов писал, что Кинг «крайне нуждается в деньгах, так как на небольшое свое жалованье содержит себя, взрослого сына-студента и помогает жене», что «по службе, несмотря на солидный стаж, его не продвигают (из-за ирландского происхождения)», что он «очень любит выпить, особенно за чужой счет или в долг», что «как ирландец, не любит англичан, легко сближается с иностранцами». Если добавить к этому, что Кинг «высоко ценит КУПЕРА-художника» и «они даже выпили на брудершафт», то складывались все предпосылки для начала его агентурной разработки. «В дальнейшем будем называть его МАГОМ» — так завершил свое сообщение в Центр Быстролетов.
Однако тесное оперативное пространство, на котором работал КУПЕР — Женева, Лондон, — и узкий круг следивших друг за другом шифровальщиков Форин Офиса, а также неясность на тот момент в отношениях с ШЕЛЛИ не позволяли заняться разработкой Кинга. «Хотя у КУПЕРА сложилось впечатление, что его прибрать к рукам легче, чем ШЕЛЛИ и даже ТОММИ, — делился своими соображениями с Центром Теодор Малли, — мы запретили ему даже думать об этом».
В начале 1935 года ситуация изменилась радикальным образом. ШЕЛЛИ окончательно отказался работать на «банк», вовсе не подозревая, что за этим стоит его «товарищ по несчастью» КУПЕР, и сохраняя с ним самые дружеские отношения. КУПЕР же получил от ГАНСА задание вплотную и энергично заняться МАГОМ. «Разработка его начата КУПЕРОМ только недавно, — сообщал ГАНС в Москву предположительно в конце января 1935 года. — Срок ее ограничен двумя месяцами, в течение которых вербовка должна быть закончена или отставлена».
Хотя очередной доклад ГАНСА в деле отсутствует, очевидно, события развивались весьма успешно, и уже 17 февраля 1935 года Центр писал ГАНСУ в Париж: «Несомненно, по линии МАГА у вас наметился серьезный сдвиг. Однако, наученные горьким опытом прошлого, мы решили воздержаться от «салютов» и криков «ура» до того момента, пока у нас не будут в руках документы с известной вам надписью «собственность правительства Его Королевского Величества».
Центр, однако, не знал, что к этому времени вербовка МАГА уже фактически состоялась, и ГАНС уже строчил по этому поводу подробный отчет, чтобы успеть отправить его с очередной почтой в Москву. Письмо от 20 февраля 1935 года ГАНС начинал издалека: «Чтобы понять отношение МАГА к предложениям КУПЕРА, необходимо иметь в виду весьма удачную легализацию КУПЕРА». Под «легализацией» Быстролетов имел в виду целенаправленное создание условий и случайное стечение обстоятельств, способствовавших укреплению положения КУПЕРА на ОСТРОВЕ. Все началось со знакомства КУПЕРА, по рекомендации ШЕЛЛИ, с известным английским архитектором Камероном Керби. Тот в свою очередь познакомил его с рядом банкиров, подрядчиков и оптовых торговцев и дал рекомендацию для вступления в члены престижного «Albany Club», членами которого значились несколько знаменитых в Англии художников и архитекторов. Опираясь на новые связи в Англии, КУПЕР установил контакты с деловыми кругами Голландии и через высокопоставленного сотрудника Министерства торговли получил тайное предложение найти в Англии посредника для сбыта 2 миллионов банок сала. Это сало предназначалось для безработных, но поскольку на этом деле пытались нажиться руководители правящей партии, в Голландии возник политический скандал и Министерство решило избавиться от этих запасов через подставных лиц. Вырученная сумма в размере 100 тыс. флоринов комиссионных подлежала бы разделу между чиновниками Министерства, КУПЕРОМ и его английскими друзьями, в том числе ШЕЛЛИ. Неизвестно, чем завершилось это дело, но оно оправдывало многократные поездки КУПЕРА на ОСТРОВ. Одновременно КУПЕР нашел в Англии фирму, желающую импортировать голландские сыр и масло. Негласно в этот бизнес включился знакомый КУПЕРУ чиновник Министерства торговли, который в свою очередь нашел для него заказы на оформление павильонов на торговых ярмарках. КУПЕР тем временем вместе с английскими оптовиками организовал фирму «Акционерное общество интернационального товарообмена», как шутил впоследствии Быстролетов — «торговля воздухом».
Параллельно с коммерческими операциями КУПЕР по указанию ГАНСА завязал отношения с художественной и околохудожественной интеллигенцией. Через секретаря «Albany Club» Партриджа он вошел в общество художников и их покровителей. Партридж познакомил КУПЕРА с отставным генералом Кентишем и сэром Вальтером Пикоком. Оба нуждались в деньгах и хотели заняться бизнесом, но такого рода, который приличествовал бы джентльмену, например торговлей предметами искусства. ШЕЛЛИ, прознав про такие знакомства КУПЕРА, попросил представить его Пикоку, что и было сделано. На ужине с Пикоком ШЕЛЛИ, по словам КУПЕРА, «вел себя как слуга».
Столь длинное изложение событий, связанных с «легализацией» КУПЕРА, необходимо только для того, чтобы понять, какое воздействие они могли произвести на МАГА. Со слов самого КУПЕРА, своих коллег, в том числе ШЕЛЛИ, да и благодаря собственным наблюдениям у МАГА сложилось впечатление о КУПЕРЕ как о солидном и деловом человеке, принятом в высших кругах общества. В то же время он видел, как государственные служащие всеми правдами и неправдами стараются подзаработать, используя свое служебное положение. МАГ тоже нуждался в деньгах и во влиятельных связях, в первую очередь для того, чтобы обеспечить карьеру и будущее своего сына. «МАГ стал просить познакомить с Пикоком его сына, — писал Быстролетов. — Условились об ужине, но вдруг выяснилось, что у сына нет фрака и нет денег на приобретение такового. Ужин пришлось отменить. МАГ, который живет только сыном и для сына, был опечален, унижен, и в этот весьма удачный с точки зрения психологического состояния Кинга момент КУПЕР приступил к вербовке».
Аргументы КУПЕРА были просты и понятны. Для того чтобы быть принятым в высшем обществе, нужны деньги. «Нужно иметь автомобиль, уметь танцевать, пить и не испытывать стеснения в деньгах, и тогда можно будет приобретать нужных друзей, — наставлял он МАГА. — При наличии влиятельных друзей не составит труда получить должность личного секретаря какой-нибудь важной персоны. Кесслер (доверенное лицо Генри Детердинга. — О.Ц.), например, имеет шесть секретарей с оксфордским образованием… Слово жены или дочери такого магната может оказаться весомее самых блестящих способностей».
«Удрученный историей с ужином у сэра Вальтера, — писал Быстролетов в Центр, — МАГ признал, что КУПЕР на 100 % прав: «Дело идет о будущем моего сына, и весь вопрос действительно сводится к деньгам. Но деньги нужны большие. Как их заполучить? Если есть возможность, я готов на все».
КУПЕР ответил, что такая возможность имеется. Один известный ему крупный банк играет на иностранных, преимущественно немецких биржах. Для этого ему нужна надежная и детальная информация о тенденциях развития тяжелой промышленности в ведущих странах Европы. Например, если было бы точно известно, что предстоит война Италии с Абиссинией, то следовало бы быстро скупать акции итальянских заводов, выполняющих военные заказы правительства Муссолини. Если немецкий военно-воздушный флот будет легализован, то аналогичным образом надо заблаговременно приобретать акции авиационной промышленности Германии. Но все эти решения — о войне, о германских ВВС — политические. О них можно узнать только из информации дипломатических ведомств. «МАГ должен капитализировать свою осведомленность. Банк предлагает 100 фунтов в месяц, 40 получает КУПЕР, 60 — МАГ» — таким предложением завершил свой монолог КУПЕР.
МАГ ответил, что дело это вполне выполнимое, что он может делать выписки из бумаг, попадающих ему в руки. КУПЕР с ходу выдвинул встречное предположение: «Зачем возиться с выписками. Это трудоемкая и опасная работа. Лучше использовать подлинники». МАГ сказал, что он предложение в принципе принимает, но ему необходимо все тщательно продумать.
Первый разговор с МАГОМ завершился так же, как и с ШЕЛЛИ. МАГ обещал все продумать и, видимо, действительно продумал, так как на следующей встрече стал подробно расспрашивать КУПЕРА о деятельности банка. «КУПЕР был подготовлен очень тщательно, — писал в Центр Быстролетов. — Опыт с ШЕЛЛИ добавил ему уверенности, а я подготовил для него целый доклад с цифрами и датами. КУПЕР рассказал МАГУ о действительно имевших место случаях удачной игры банков, располагавших ценной информацией, подтверждая к тому же свой рассказ цифрами… МАГ остался доволен беседой…» «Предложение вполне нормальное со стороны банка, — сказал МАГ. — Я соглашаюсь работать, но необходимо изыскать форму работы, обеспечивающую банку получение: а) наиболее весомой информации из ФО, б) сразу же по ее поступлении». Затем МАГ пустился в объяснение деталей своей работы. Он сказал, что еженедельные печатные сводки не содержат наиболее важных телеграмм, так как они носят сугубо информационный характер и имеют целью дать членам кабинета общее представление о ситуации. Наиболее важные телеграммы размножаются на пишущей машинке и предназначены для доклада Секретарю (очевидно, министру или постоянному заместителю министра). МАГ, по его словам, работал в отделе, через который проходила наиболее важная информация. Она поступала после обеда, как раз в его смену. Утром передавались телеграммы из Форин Офиса в посольства. МАГ был готов делать выписки не только из телеграмм, которые он сам расшифровывал, но и из всех других сообщений, которые мог бы увидеть в других комнатах, а также делать записи о разговорах по поводу той или иной информации. В одиннадцать часов вечера ежедневно он будет передавать сведения КУПЕРУ, а тот должен организовать дело так, чтобы утром они уже были на столе у банкира. «Таково мое встречное предложение, — сказал МАГ, — я думаю, банк найдет его целесообразным».
МАГ сказал, что будет работать втайне от сына. Он также предложил КУПЕРУ не афишировать их дружбу на людях и даже реже появляться одновременно на тех или иных светских сборищах. КУПЕР сразу же обсудил с ним технику тайных встреч и условной переписки. МАГ изъявил полное согласие.
В весьма положительном развитии отношений с МАГОМ были два настораживающих момента: его инициативность и попытка навязать свои условия сотрудничества, а также стремление ограничиться выписками из телеграмм без предъявления самих подлинников. И то и другое могло быть признаками провокации со стороны контрразведки, но точно так же могло и не быть. Именно поэтому разведка — всегда дело рискованное. Впрочем, Быстролетов решил, «что нежелание МАГА передавать подлинники как раз свидетельствует о невозможности провокации». Он считал, что при желании заманит противника в свои сети, МИ-5 обязательно предложила бы, хотя бы на словах, подлинники. Впрочем, с таким же успехом можно утверждать, что контрразведка могла поступить и иначе, чтобы:
а) не встревожить противника всемогуществом агента и б) иметь возможность контролировать ущерб и проводить активные мероприятия. В любом случае Быстролетову и Малли оставалось только ждать первой порции материалов. «Нам кажется, что следует приступить к делу, получить материалы раз-другой, а там видно будет», — писал Быстролетов в заключении своей докладной по поводу вербовки МАГА.
МАГ, как и обещал, начал передавать КУПЕРУ свои сообщения, основанные на выписках из телеграмм Форин Офиса. Примером такой информации служат сведения о встрече лорда Саймона с Гитлером, продиктованные им КУПЕРУ в 10 часов утра 29 марта 1935 года:
«На встрече с Саймоном Гитлер потребовал:
1) создания воздушного флота, равного французскому, при этом он отметил, что германский воздушный флот уже превосходит английский и будет после достижения паритета с Францией увеличиваться в соответствии с ростом советского воздушного флота;
2) уничтожения польского коридора;
3) рассмотрения вопроса о колониях, в частности, о возвращении старых немецких колоний или получении новых;
4) сухопутная армия должна быть на одну треть больше французской;
5) державы должны официально признать, что Версальский договор в его первоначальном виде больше не существует; Германия получает свободу вооружаться;
6) должен быть восстановлен статус Германии в Европе, существовавший до 1914 года; со всеми ее правами. Только в этом случае Германия вернется в Лигу Наций.
Англия отдает себе отчет в реальности немецкой экспансии и не хотела бы входить в конфликт с Германией. Но если Германия почувствует поддержку Англии, она может спровоцировать войну в Европе, что не отвечает планам Англии. Поэтому пока Англия действует в границах соглашений с Францией, но при удобном случае может изменить свою политику. Заявления Саймона в парламенте — лживы. Он хочет выиграть время до конференции в Стрезе, чтобы не раскрывать немецкие карты и не ослаблять надежды на компромисс. Оптимизм Саймона и дружелюбие Идена, проявлявшиеся ими в отношении Советского Союза, — это маневр, имеющий целью, с одной стороны, подчеркнуть успех английской политики посредничества, а с другой — возбудить общественное мнение против страны, которая откажется от компромисса.
Конференция в Стрезе будет иметь важное значение, так как там либо сформируется единый фронт противодействия Германии, либо, наоборот, начнется сколачивание прогерманской коалиции держав на (формально признанном принципе равноправия, — все это будет зависеть от успеха или неуспеха английской политики. Однако есть основания полагать, что компромисса достигнуть не удастся. Сговор с Германией не состоится, и начнется открытая подготовка к войне.
Война может начаться в ближайшие месяцы, и не на Дальнем Востоке, а в Европе. Поводом скорее всего послужит Австрия. Есть сведения, что наци готовят аншлюсс, действуя через головы хаймверовских вождей используя новые методы, Хаймвер разлагается, в патриотическом фронте нет единства, аншлюсе вероятен в ближайшие месяцы. Между тем Италия этого не потерпит, и существует договоренность между Муссолини и Лавалем, что в случае аншлюсса Италия займет Австрию, а Франция Начнет наступление на Рур. Германия не подпишет Восточного пакта, она не захочет связывать себе руки на Востоке. Договор между. Германией и Японией отсутствует, существуют только неформальные контакты и сотрудничество. Однако если Франция заключит союз с СССР, то Германия добьется союза с Японией.
Япония не спешит заключать договор с Германией, ибо еще до начала войны в Европе она рассчитывает мирным путем добиться больших уступок от СССР. В случае же войны в Европе она получит свободу действий в отношении Китая. Вывод: международное положение чрезвычайно серьезно, опасность войны реальна, она может начаться в ближайшие месяцы. Очаг войны — не Восток, а Европа. Фактическим инициатором ее будет Италия (наступление на Австрию)».
При передаче этой информации МАГ принял все меры предосторожности: он заставил КУПЕРА выучить его информацию наизусть и сжег записи, отметив, что «формулировки таковы, что в случае провала КУПЕРА контрразведка немедленно установила бы подлинность сведений, а вслед затем и наличие информатора среди его сотрудников».
Когда КУПЕР предложил МАГУ деньги — 60 фунтов стерлингов, тот отказался их принять и попросил открыть для него тайный счет, на который будет поступать его доля. Он сказал также, что рассчитывает на премию от удачных сделок банка с использованием его информации. «Я ожидаю сразу получить 500 ф. ст., — заявил МАГ. — Я знаю, что вы меня не обманете. Мы должны доверять друг другу: вы же догадываетесь, что мне достаточно снять телефонную трубку, сказать кое-кому несколько слов, и вы уже не сможете выехать домой. Однако Вы доверяете мне и откровенно говорите со мной. Я тоже верю вам и банку». После нескольких порций виски МАГ пустился на еще большие откровения: «Я тогда в Женеве принял вас за разведчика какой-то иностранной державы, позже, в Лондоне, мне казалось, что вы наш контрразведчик, подосланный ко мне, а теперь я вам верю».
После этих признаний МАГ пообещал достать теле: граммы Идена в подлиннике, признав логичность аргумента КУПЕРА, что банк не может рисковать большими деньгами, основываясь на устной информации, — ему нужны доказательства.
Анализируя сообщение МАГА, Быстролетов писал, что некоторые пункты доклада уже нашли подтверждение в печати: Саймон вынужден был подтвердить заявление Гитлера о воздушном флоте, «Дейли геральд» сообщила о польском коридоре, еще одна — о заявлении Гитлера относительно колоний. «МАГ не дезинформирует и не ищет легкого заработка, — писал Быстролетов. — Но он очень осторожен, он рассчитывает на долгосрочное сотрудничество и тысячи фунтов дохода».
Касаясь моральных соображений, которыми руководствуется МАГ, работая на банк, Быстролетов в письме от 22 марта 1935 года отмечал:
«МАГ заявил, что на ОСТРОВЕ — он иностранец, и поэтому не считает сотрудничество с нами бесчестным.
Суть в том, что это сопряжено с огромной опасностью для него, и за это ему платят. Он обсуждал перспективы нашего сотрудничества по-деловому и откровенно, отбросив всякую неловкость».
Ниже следует дословное изложение рассказа МАГА об организации работы в шифровальном бюро Форин Офиса и его попытках найти путь получения документальной информации::
Первым делом согласно его собственному Плану он поинтересовался книгой, в которой регистрируются наиболее важные телеграммы (последние после расшифровки уничтожаются немедленно, а книга уничтожается утром, после подготовки доклада руководителям ФО). Однако то, что казалось легким теоретически, оказалось невыполнимым на практике. МАГ работает в шифровальной комнате непременно в паре с другим сотрудником (в дневной смене — ШЕЛЛИ и ТЕД) — один читает, другой записывает. Расшифрованные и зашифрованные телеграммы пишутся карандашом на тонкой бумаге и передаются в следующую комнату. Там работают курьеры (королевские гонцы), находящиеся в ФО в ожидании поручений. Курьеры выше шифровальщиков по положению в ФО. Они выполняют следующую работу: печатают расшифрованные телеграммы на машинке, уничтожают рукописный экземпляр, заносят краткое ее содержание в вышеупомянутую книгу (дневной журнал), сдают их для доклада начальству и в комнату курьеров внутренней службы (рассыльные из отставных фельдфебелей) для доставки в соответствующие кабинеты ФО; исходящие после печатания и утверждения начальством сдаются в отдел рассылки (в посольства). МАГ ежедневно берет книгу для регистрации телеграмм, но если он попытается что-нибудь в ней прочитать, то один из курьеров немедленно обратит на это внимание и спросит, в чем дело. После обнаружения столь тщательного контроля за книгой МАГ решил, что использовать ее он не может, и занялся ежедневными бюллетенями, издаваемыми ФО (брошюры, которые поставлял АРНО). Они лежат, по свидетельству АРНО, МАГА И ШЕЛЛИ, стопкой в комнате курьеров. И к МАГУ по работе они не поступают. Однако он обнаружил, что эти бюллетени раскреплены по курьерам.
Когда он взял из одной стопки один бюллетень, то кто-то из курьеров немедленно отреагировал: «Эй, не берите». Оказалось, что взять их практически невозможно, поскольку их оберегают курьеры.
Тогда МАГ решил украсть старые бюллетени, предназначенные к уничтожению. Специальная машина, находившаяся при АРНО в подвале, теперь стоит в коридоре второго этажа, вдали от комнаты МАГА. Для кражи бюллетеней нужно выбрать удобный момент, для чего, в свою очередь, необходимо держать машину под наблюдением. Для МАГА, вынужденного идти в коридор, где он раньше никогда не бывал и где он не имеет никакого повода появляться, это представлялось: на данном этапе невозможным, при первом появлении его сразу же спросили, кого он ищет; так что новое появление там было бы слишком нарочитым.
Таким образом, приходилось ограничиваться телеграммами, проходящими непосредственно через МАГА.
Из рассказа МАГА Быстролетов делал выводы:
«МАГ подробно и, очевидно, правдиво описал специфику работы в шифровальной комнате, из чего следовало, что ни он, ни ШЕЛЛИ, ни ТЕД, ни какие-либо чиновники, работающие здесь, полезными нам быть не могут. МАГ был очень разочарован своей неудачей, проклинал ФО и тамошнюю постановку дела, но честно признался, что без предварительной подготовки он работать не может. ШЕЛЛИ был в том же положении. Он тоже пытался что-то взять, был замечен и насмерть перепугался, но, находясь с КУПЕРОМ в дружеских отношениях, предпочел сослаться на причины морального свойства.
Отсюда напрашивается вывод: комната шифровальщиков непосредственного интереса не представляет.
Надо искать потенциальных агентов в помещениях для курьеров или рассыльных, где шефом был АРНО».
Однако пессимизм Быстролетова в отношении возможностей МАГА был преждевременным. МАГ оказался достаточно хитрым и осторожным человеком, чтобы раскрывать свои карты сразу. На встречу с КУПЕРОМ 16 апреля 1935 года он принес первый документальный материал — дешифрант телеграммы Стенли Болдуина сэру Джону Саймону. Телеграмма была расшифрована самим МАГОМ и, по его словам, была из тех, что ввиду особой важности в еженедельные сводки не попадают. Он принес эту телеграмму для того, чтобы показать банкиру, с какого рода документами он имеет дело и из чего черпает ту информацию, которую он надиктовывает КУПЕРУ. Вручая КУПЕРУ телеграмму, МАГ взял с него слово, что он только покажет документ банкиру, как документальное свидетельство, и тут же его уничтожит. Он предложил КУПЕРУ вложить телеграмму в конверт, на котором написать по-голландски: «Подлежит немедленному уничтожению». Этот конверт МАГ велел вложить в другой и на нем уже написать адрес жены КУПЕРА на тот случай, если с последним что-нибудь случится.
На встречу вечером 4 мая 1935 года МАГ принес стенографическую запись нескольких важных телеграмм, Поступивших днем. Расшифровывая и надиктовывая КУПЕРУ стенограмму, он сердился, когда тот делал ошибки, и даже начал писать текст телеграммы сам. Потом уступил уговорам КУПЕРА передать ему стенографическую запись, сказав при этом: «По этому бланку установят мою комнату, а по комнате и почерку и меня.
Я вверяю свою судьбу в ваши руки. Но помните, что я ирландец — я или друг на 100 %, или враг на 100 %. Смотрите не разочаруйте меня». Предложенные КУПЕРОМ 100 фунтов МАГ брать не стал: «Деньги я поручаю хранить вам — держите их на своем собственном счету». На изъявленное КУПЕРОМ удивление он еще раз говорил, что «он ирландец и во всем способен дойти до крайности». МАГ добавил, что его нельзя купить за деньги и он принял предложение банка по двум причинам: «1) он иностранец, ничем не связанный с государством, на которое работает; 2) всякая политическая информация собирается в конечном итоге для обслуживания капиталистов — вот он это и делает».
«Резюмируя все выше изложенное, отмечаем, — подытоживал Быстролетов свой доклад в Центр от 9 мая 1935 года, — 1) стадия вербовки закончена, МАГ согласен работать и доказал это; 2) дальнейшее развитие сотрудничества на данном этапе зависит не от него, а от нас; 3) нужен человек для ежедневного приема материалов».
Теодор Малли сопроводил письмо Быстролетова своими соображениями:
«Вы, конечно, должны спросить нас, откуда вдруг у МАГА явилась возможность давать нам материалы, когда совсем недавно он очень убедительно доказывал невозможность их получения. Если к этому добавить, что он настолько доверяет КУПЕРУ, что целиком вручил ему свою судьбу, то, нужно полагать, у вас появится достаточно оснований считать, что мы влезли прямо в пасть льва… По нашему мнению, его прежняя бездеятельность объясняется неуверенностью в солидности предприятия КУПЕРА, а может быть, и боязнь. Кроме того, как следует из доклада ГАНСА, ему действительно трудно выносить из офиса секретные материалы и он все еще поставляет их в ограниченном количестве, поэтому он планирует перевестись в бюро рассылки шифрпереписки».
В начале мая 1935 года МАГ приехал на континент в трехнедельный отпуск и привез большое количество документов на розовых (исходящих) и белых (входящих) бланках Форин Офиса. КУПЕРУ он сказал, что имел возможность выбрать материалы из целой груды документов и взял только те, которые представляли бесспорный интерес и не предназначались для размножения типографским способом. В откровенном разговоре с КУПЕРОМ он сказал, что «сначала больше всего боялся западни со стороны контрразведки. Но, наведя справки о КУПЕРЕ через знакомых и незаметно подвергнув его допросу об отношениях с ШЕЛЛИ и другими чиновниками, МАГ, по его словам, убедился, что «все в порядке, и только тогда решил взяться за работу». О серьезности его намерений свидетельствовал тот факт, что он просил скорее наладить ежедневное принятие от него материалов.
Некоторые подробности проверки КУПЕРА МАГОМ всплывали в разговорах при последующих встречах по мере того, как между ними устанавливались все более доверительные отношения. Так, сообщал ГАНС 5 июня 1935 года, МАГ рассказал, что после первого обеда с КУПЕРОМ он обратился к ШЕФУ и доложил, что иностранец приглашает на обед, но поскольку Женева кишит подозрительными людьми — он не знает, как ему быть. ШЕФ ответил, что КУПЕР — его личный друг и вполне заслуживает доверия. Это, по словам МАГА, сначала способствовало развитию дружбы с КУПЕРОМ, но потом, когда тот сделал ему предложение работать на банк, МАГ заподозрил в нем агента ШЕФА.
Еще более интересная ситуация возникла при обсуждении вопроса о поставке сводок. Вопреки утверждениям МАГА, что они неинтересны, КУПЕР все же настаивал на их получении, сказав, что банк их имел и хочет иметь снова. Подумав над последним заявлением КУПЕРА, МАГ вдруг сказал, что знает, кто поставлял их банку, и назвал имя АРНО. КУПЕР, никогда не слыхавший ничего об АРНО, искренне открестился от него. Тем не менее МАГ был уверен в обратном и с уверенностью добавил: «АРНО был дурак, бравший материалы на глазах у всех и погубивший себя сам». Позднее, в августе 1936 года, когда Теодор Малли обсуждал с МАГОМ вопрос о передаче кодов и перешифровальных таблиц, имя АРНО всплыло снова. «Он (МАГ. — О.Ц.) в процессе наших переговоров по этому поводу, — писал Малли, — подробно рассказал историю АРНО, причем с интереснейшими подробностями, в общем совпадающими с нашими данными, но отличающимися от них в том, что будто бы: а) установлено, что он работал на французов, б) история с самоубийством неверна, его убрал И С и тело положил к газовому крану».
Плачевный конец АРНО, видимо, все же не испугал МАГА. Материалы потекли от него широким потоком. «МАГ работает с точностью часов», — сказал про него Быстролетов. В письме от 26 июня 1935 года Малли сообщал в Центр:
«В настоящий момент, «пока», он поставляет нам материал 4-х категорий: а) еженедельники, б) отдельные телеграммы, сразу же по их поступлении в ФО, но которые потом попадут в еженедельник, в) телеграммы, которые в еженедельниках не публикуются ввиду их особой секретности и г) его личные справки, составленные на основании всей почерпнутой им из разных источников информации. Отдельные телеграммы попадают к нам иногда очень быстро. Например, уже переданная вам по телеграфу и идущая в приложении телеграмма нами была получена через два часа после ее поступления в ФО, Есть особая категория телеграмм, с пометкой буквой «К». Это телеграммы особой, повышенной секретности, в еженедельник они не попадают, а имеются всего в трех экземплярах».
К октябрю 1935 года возможности МАГА по получению секретной информации существенно расширились. ГАНС сообщал в письме от 10 октября 1935 года, что МАГ «по своей инициативе и после нескольких попыток подобрал ключ к шкафу с архивными материалами, которые находятся в ведении начальника шифровального отдела… и черпает оттуда материалы, непомещаемые в печатные бюллетени».
Однако полезность поставляемой МАГОМ информации подчас сводилась на нет тем, что она поступала в Центр с опозданием… Причиной тому было отсутствие у КУПЕРА легализованной возможности постоянно находиться в Лондоне. ГАНСУ путь в Англию вовсе был заказан, и, хотя он все-таки порывался выехать туда, Центр категорически запретил ему делать это. Для решения вопроса об установлении постоянной связи с МАГОМ в сентябре 1935 года на ОСТРОВ выезжал Малли. Именно тогда был разработан варинат создания «базы». КУПЕР через своего делового партнера Парланти снял квартиру, якобы под художественную мастерскую неподалеку от Форин Офиса. МАГ должен был приходить туда при наличии очередных материалов, то есть практически ежедневно, и оставлять их в специально оборудованном для этого тайнике, а перед уходом задвинуть шторы на окне, сигнализируя тем самым, что документы поступили. Работающий на ОСТРОВЕ нелегал, заметив условный знак, входил в квартиру, переснимал документы и передавал фотопленку в легальную резидентуру для обработки и отправки информации телеграфом в Москву.
Оставалось только найти подходящего для этого нелегала. Еще в июне 1935 года Малли предлагал в качестве такового использовать резидента нелегальной лондонской группы Александра Орлова. «Я не сомневаюсь, что у вас там (в Лондоне. — О.Ц.) имеется человек из нелегалыциков, — писал oн в Центр, — если я не ошибаюсь, очень даже способный и толковый человек, который там вполне легализован. Я не знаю, чем он там занимается, но неужели нельзя это ему поручить».
Центр, зная, что делает Орлов в Лондоне, и его и Дейча чрезвычайную загруженность работой с агентами в «Вуличском арсенале» и с нарождающейся «Кембриджской группой», предложил поручить эту работу ВАЛЬТЕРУ — Кривицкому. Непонятно, чем был продиктован такой выбор: ВАЛЬТЕР не знал английского языка и не умел фотографировать. И хотя Малли обращал на эти обстоятельства внимание Центра, ему все же пришлось посвятить Кривицкого в дело МАГА и организовать встречу его с КУПЕРОМ в декабре 1935 года. Только поговорив с КУПЕРОМ лично, Кривицкий сам отказался от поездки в Англию для связи с МАГОМ.
Свою собственную кандидатуру Малли отклонил сам. «Я на ОСТРОВЕ сидеть не могу, — писал он в Центр еще 26 июня 1935 года. — Не имею ни книжки (подходящего паспорта. — О.Ц.), ни легализации для этого. А ездить туда часто без легализации тоже нельзя. Контроль на границе очень вежливый, но и очень толковый». Однако к концу 1935 года сложилась безвыходная ситуация. КУПЕР подвергся шантажу со стороны мужа своей первой жены, нанявшего частного детектива для слежки за ним. В его адрес посыпались угрозы раскрыть его коммунистическое прошлое и предать гласности его темные дела, которыми он якобы занимается в настоящее время. И хотя у разведки была уверенность, что никакой детектив не сможет докопаться до действительного занятия КУПЕРА, Малли информировал Центр 26 ноября 1935 года: «КУПЕРА на ОСТРОВ для связи с МАГОМ я больше не пускаю. Нужно считать, что он в разработке. Открутиться от этого он впоследствии сможет, нужно создать только подходящие условия, предпосылки для которых имеются».
КУПЕР, таким образом, оставался для связи с МАГОМ на континенте до урегулирования своих личных дел. В Лондоне же МАГ оказался без связи, что было совершенно недопустимо. «Консервировать МАГА в течение 2–3 месяцев не представляется возможным, — сообщал Малли свое мнение в Москву в письме на немецком языке от 9 декабря 1935 года. — Это совершенно его деморализует. Единственно возможным выходом из положения было бы временно мне взять МАГА на себя. Я вношу это предложение без всякого энтузиазма, — продолжал Малли. — Мне не особенно улыбается оставаться в течение полугода на ОСТРОВЕ ради Одного только этого дела. Но может быть, нам удастся внедриться туда гораздо глубже и со временем заполучить коллекции (коды и шифры. — О.Ц.)».
Первая встреча Малли с МАГОМ должна была состояться 6 января 1936 года в лондонском офисе КУПЕРА. Но случилась, как писал Малли, «техническая неувязка». Он не смог открыть дверь конторы, так как оказалось, что КУПЕР дал ему не тот ключ. После нескольких бесплодных попыток проникнуть в квартиру Малли вынужден был уйти, когда на углу появился «бобби». На другой день, 7 января, КУПЕР привез нужный ключ, и Малли отправился на встречу тем же вечером. «МАГ пришел, — сообщал он в своем отчете в Центр. — Мне приходилось видеть его в Париже издалека, но мой визитер — здоровенный дядя, чуть ниже меня ростом, седой, но совершенно не похожий на старика. Явка-пароль, как полагается, начался разговор… Чувствовал он себя неважно, волновался очень, но старался казаться хладнокровным».
Малли представился МАГУ Петерсоном, родственником банкира по линии жены, которому поручено вести самые секретные дела банка, и передал письмо от самого банкира. МАГ воспринял это нормально, так как давно уже был подготовлен КУПЕРОМ к непосредственному контакту с банком. Тем не менее он на первых порах осторожничал, пытался выяснить, какой национальности Малли, отметив, что его акцент не похож на голландский. Малли не скрывал, что он не голландец, а австриец, венгр по происхождению. После нескольких порций виски МАГ успокоился и в конце встречи написал банкиру письмо:
«Уважаемый г-н Икс, я получил Ваше письмо от 4 января… Посылаю Вам, вероятно, самый важный за все время материал. Я Вам абсолютно доверяю и уверен, что это послание находится в надежных руках.
Я ценю Вашу осторожность — в этом Вы совершенно правы. Надеюсь однажды встретиться с Вами лично. Тем временем надеюсь, что оказываемые нами услуги устраивают Вас…
Желаю Вам счастья и процветания в Новом году.
Искренне Ваш Джонсон».
В письме МАГ также просил о краткой встрече с КУПЕРОМ. Поскольку КУПЕР как раз был в Лондоне, такая встреча состоялась. МАГ по указанию Малли передал ему те самые материалы, о которых говорилось в письме, и, как пишет Малли, «отозвался обо мне настолько лестно, что я просто себя не узнал».
Последующие встречи Малли с МАГОМ позволили прояснить политические взгляды последнего — в них абсолютно не было какой-либо идейной основы для сближения с советской разведкой. «Он говорил, мне о социализме, о том, что изучает его и что было бы прекрасно, если бы благодаря ему можно было избавить мир от бедности, голода, войны и тюрем, — излагал Малли смысл высказываний МАГА. — Но все это теория, а на практике социализм — ужасы большевизма, это хаос, власть хамов и евреев и кровопролитие без конца. Я противник фашизма, но если бы мне пришлось выбирать здесь в этой стране между лидером английских фашистов Мосли и англ. лейбористами, я бы выбрал первого, ибо вторые логически ведут к большевизму».
МАГ ненавидел Муссолини, считал его «сумасшедшим и запоздалым приверженцем британского империализма». В меньшей степени он ненавидел Гитлера, который, по его мнению, был «маньяк, но честный человек и как-никак спас Германию от коммунизма». МАГ считал, что «английская аристократия никуда не годится, во-первых, потому, что она английская, а во-вторых, она смешалась с евреями и с другими низшими сословиями». «То ли дело ирландское и шотландское дворянство, — говорил МАГ. — Оно чистых кровей сохранило свою расу в первозданном виде. Все талантливые, выдающиеся личности Великобритании были ирландцами, шотландцами или даже евреями», — заявил МАГ. «Какова логика?» — так прокомментировал эту его последнюю фразу Малли.
Однажды Малли завел разговор о шифрах. МАГ стал ему объяснять, что это такое, и доказывать невозможность их раскрытия. Малли слушал его с видом человека, прозревающего некие откровения. Потом сказал, что «теоретически все шифры можно раскрыть, ибо они основаны на законах пермутационной теории высшей математики, и что доказательством этого служит хотя бы тот общеизвестный исторический факт, что во время войны англичане сумели прочитать шифрованную телеграмму немцев», и что «практически шифры являются нераскрываемыми благодаря перешифровальным таблицам». «МАГ был буквально ошеломлен и, я бы сказал, даже напуган моей осведомленностью в этих делах», — писал Малли. Когда МАГ спросил, был ли его собеседник когда-либо шифровальщиком, Малли ответил: «Не надо быть шифровальщиком, достаточно быть разведчиком, чтобы иметь понятие о шифрах. Мне по роду своей работы уже приходилось сталкиваться с людьми, которые торгуют шифрами». МАГ поспешно заявил, что он шифрами не торгует и не продал бы их и за 10 000 ф. ст. Малли в свою очередь парировал его заявление, заметив, что он и не предлагает ему продать их и уж во всяком случае не предложил бы 10 000 ф. ст.
Малли специально придал разговору о шифрах столь щекотливый характер. Естественно, разведка ставила своей целью в конечном итоге получение шифров. Но тогда банк перестал бы быть банком, а превратился бы в разведывательную службу иностранного государства. МАГ оказался бы перед выбором: продажа секретов банку, прикрытая фиговым листком коммерции, или шпионаж в чистом виде. Малли, действуя с дальним прицелом, предоставил ему самому поразмышлять над тем, с кем же он имеет дело.
Разведку всегда интересовал вопрос, насколько МАГ действительно верит в легенду о банке. После слегка провокационного поведения Малли эта легенда могла быть поколеблена. «Я боюсь сейчас заявить, что он уже больше не верит, — писал бывший капеллан. — Скорее всего он еще верит, но уже сомневается».
Разговор о шифрах столь глубоко запал в душу МАГА, что он сам вновь вернулся к нему, припомнив интересную историю. По его словам, немецкую шифртелеграмму во время войны расшифровал его приятель, с которым он работал вместе, но которого уже нет в живых. Ему повезло, потому что немецкое сообщение было только зашифровано, но не перешифровано. Сообщая об этом в Центр, Малли отметил, что это «явный намек на АРНО».
Подытоживая результаты первых встреч с МАГОМ, Малли высказывал соображения об углублении работы с ним в интересах получения более ценных материалов, включая шифры и информацию из разведслужб, как «сухопутной, так и морской», а также и о них самих. Тогда, резонно полагал Малли, пришлось бы объяснить МАГУ для кого. «Этим «кто», по-видимому, не должны быть мы, — писал он, обращая внимание на политические взгляды и симпатии МАГА, — но это могут быть американцы или кто-нибудь другой. Вас, возможно, это удивит, но мы можем переключить его даже на немцев, но не на наци, а на Рейхсвер или на промышленную олигархию и против наци».
Пока Малли строил планы будущей работы с МАГОМ, произошли события, которые поставили всю операцию на грань провала.
31 января 1936 года на новой квартире КУПЕРА состоялась вечеринка, нечто вроде новоселья. Среди прочих приглашенных на ней присутствовали компаньон КУПЕРА — Парланти, адвокат КУПЕРА и приглашенный по просьбе этого адвоката английский торговый атташе в Гааге — некто Хупер. В разгар вечера, когда было выпито уже достаточно виски, Хупер попросил КУПЕРА уделить ему несколько минут наедине. Они вышли в другую комнату, и торговый атташе, подчеркнув сугубо конфиденциальный характер разговора, заявил: «Мы ваше прошлое знаем, и вы у нас под постоянным контролем. Я хочу услышать от вас лично, занимаетесь ли вы еще этим делом или нет?» Под делом Хупер понимал участие КУПЕРА в партийной работе по линии Коминтерна. КУПЕР не отрицал грехов молодости, но заявил, что давно отошел от политической деятельности и занимается коммерцией и живописью. Хупер назвал КУПЕРУ нескольких лиц, с которыми тот встречался по торговым делам в Лондоне. Было очевидно, что за ним на ОСТРОВЕ следили и что торговый атташе связан с английской службой безопасности. Более того, от Парланти Хуперу был известен адрес дома, где размещалось представительство компании, — 34а, Букингем-гэйт, Вестминстер, Лондон. Хупер потребовал от КУПЕРА дать честное слово, что он действительно больше не занимается и не будет заниматься «глупостями», что последний благоразумно и сделал. Хупер с удовлетворением сказал, что он принимает его обещание к сведению, и даже предложил выдать ему карточку, с которой у того не будет проблем при поездках на ОСТРОВ. КУПЕР поблагодарил его и ответил, что их у него и так не было. Хупер сказал: «Да, мы всегда так поступаем, но про себя думаем другое». На следующий день Парланти наведался к торговому атташе по делам, и тот спросил, проходят ли через него все финансовые операции КУПЕРА. Он подсчитал, сколько КУПЕР тратит денег при его образе жизни.
Несмотря на пристальный интерес к нему со стороны англичан, КУПЕР все же решил, что о его разведывательной деятельности и о связанных с ним агентах, в том числе о ШЕЛЛИ и МАГЕ, им ничего не известно. Однако осведомленность Хупера об адресе представительства фирмы, служившего конспиративной квартирой для встреч с МАГОМ, была достаточным основанием для того, чтобы немедленно прекратить там какую-либо деятельность. КУПЕР срочно известил об этом ГРОЛЯ (Кривицкий), а тот в свою очередь сообщил Малли об отмене очередной встречи с МАГОМ на квартире в Вестминстере. Таким образом, МАГУ была обеспечена безопасность. В дальнейшем была снята другая квартира, встречи возобновились с прежней регулярностью.
Однако одной встречей КУПЕРА с английским торговым атташе дело не ограничилось. Но в следующий раз инициатором встречи стал сам КУПЕР. Он получил из Лондона предложение принять на себя представительство одной английской фирмы в Голландии при условии, что им будут представлены хорошие рекомендации. «Я считал, — писал КУПЕР, — что этим можно будет воспользоваться для проверки Хупера».
По телефонному звонку Хупер принял. КУПЕРА у себя в офисе. В ответ на просьбу дать ему, КУПЕРУ, рекомендации атташе ответил: «Прежде всего откроем наши карты». На что КУПЕР сказал, что для него это тоже очень важно, так как он хотел бы очистить себя от нависших над ним подозрений. Хупер достал из сейфа дело КУПЕРА с донесениями, напечатанными на официальных бланках, и начал зачитывать их, попутно задавая вопросы. В деле были сведения о родителях КУПЕРА, дате и месте его рождения и т. д., что КУПЕР, конечно, подтвердил. Говорилось также, что он вступил в Компартию в 1920 году под фамилией Донат и был активным членом Международного общества помощи рабочим, в 1929 году ездил по поручению партии в СССР. КУПЕР поправил атташе, сказав, что ездил в Советский Союз в качестве журналиста от издательства и за его счет. Далее перечислялись все поездки КУПЕРА в Англию, кончая январем 1936 года, указывалась гостиница «Виктория» и его контакты — сугубо деловые.
Познакомив КУПЕРА с материалами его дела, Хупер заявил: «Я видел и знал, как хорошо обстоят ваши дела, какие перед вами большие возможности, и мне тяжело было подумать, что брошенная на вас тень может разрушить все ваше будущее, будущее ваших детей и вашей семьи. Я постараюсь, чтобы все это было уничтожено. Расскажите мне, как могло случиться, что вы, сын морского офицера, прониклись революционными идеями и занялись революционной деятельностью».
КУПЕР рассказал о своей поездке в Венгрию в 1919 году вместе с приятелем — корреспондентом «Таймс», который осветил происходившие там революционные события. Эти события, по словам КУПЕРА, оказали на него большое влияние, и он стал пропагандировать, в частности в своих рисунках, коммунистические идеи. Потом, однако, решил, что обеспечение семьи для него важнее, и отошел от революционной деятельности. Хупер выслушал своего собеседника внимательно и попросил его письменно изложить только что сказанное. Это, по словам Хупера, было необходимо для того, чтобы мотивировать ходатайство об уничтожении досье на КУПЕРА, а также разубедить голландскую разведку, считающую, что он по-прежнему занимается коммунистической деятельностью. Лотом Хупер стал зондировать почву на предмет своего собственного участия в бизнесе. КУПЕР предложил фирму «Зеекант», но, так ничего и не; решив окончательно, они расстались. Хупер все же пообещал дать ему рекомендации.
Действия Хупера нельзя расценить иначе, чем попытку вербовки КУПЕРА английской спецслужбой. Несомненно, за предложением помочь КУПЕРУ «очистить» его репутацию последовали бы просьбы возобновить связи с коммунистами. Это вполне соответствовало стилю работы английских спецслужб: путем внедрения агентов в национальные компартии или периферийные организации Коминтерна выйти на «подрывную» и разведывательную деятельность Москвы. Подобная тактика привела МИ-5 к успеху в деле «Вуличского арсенала», когда в Компартию Великобритании была внедрена агент-провокатор мисс Грей.
Из сохранившихся материалов в деле КУПЕРА не ясно, получил ли он от разведки разрешение передать англичанину письменное объяснение своей поездки в Венгрию в 1919 году, хотя текст такого объяснения в деле имеется. Неизвестно также, были ли у них в дальнейшем какие-либо контакты: Центр запретил КУПЕРУ заниматься разведывательной работой в Англии, но по коммерческим делам он мог туда ездить. Обсуждался вопрос о направлении его на работу в Австрию или Германию, но опять же какая-либо переписка по этому поводу в архивах отсутствует, и вообще после августа 1936 года до июня 1941 года никаких данных о КУПЕРЕ в деле не имеется.
В июне 1941 года резидент советской разведки в Лондоне ВАДИМ сообщил, что по сведениям, полученным от ТОНИ (Бланта), «у англичан на Пика (он же Донат) имеется большая разработка», «основная масса материалов на Пика получена от английского агента Хупера, который был подставлен к Пику англичанами в Голландии». Блант также сообщил, что Хупер работал в Голландии вплоть до ее оккупации немцами и затем был переведен в аппарат МИ-5 в Лондоне.
КУПЕР доставил немало хлопот английской разведке и в 1946 году, когда ей стало известно от голландской службы безопасности, что он был замечен в Гааге в компании сотрудника британского посольства Ричарда Ламинга. По сведениям Филби, Интеллидженс Сервис собиралась направить в Голландию Томаса Харриса, бывшего сотрудника контрразведки Англии, чтобы тщательно расследовать связи КУПЕРА. Это было бы напрасной тратой сил и времени, так как советская разведка не собиралась использовать КУПЕРА на оперативной работе именно потому, что им интересовались англичане и голландцы.
После тревожных событий февраля 1936 года работа Малли с МАГОМ проходила без каких-либо осложнений. Количество доставляемых им материалов постоянно увеличивалось. В письме в Центр от 25 марта 1936 года Малли писал:
«МАГ. С этой почтой направляем 77 отдельных документов (телеграмм) и 4 ежедневных бюллетеня за 14,18, 19 и 21 марта, полученных от МАГА. Около 70 % всех этих материалов было получено от него либо в тот же день, которым они помечены, либо днем позже. Только 30 % всех материалов имели больше чем 2-дневную (до 4-х дней максимум) давность».
С почтой от 9 мая 1936 года Малли отправил 89 телеграмм, 2 еженедельных бюллетеня и 1 письменный доклад Идена; с почтой от 24 мая — 95 телеграмм и 1 специальный бюллетень. Темпы работы МАГА не снизились и через год: с апрельской почтой в Центр было отправлено 113 телеграмм и 4 бюллетеня. Уже к середине 1936 года Центр был завален шифртелеграммами Форин Офиса. Они поступали сразу из трех источников — от МАГА, ДУНКАНА (агент в одном из британских посольств. — О.Ц.) и заработавшего в полную силу ВАЙЗЕ (Дональд Маклейн). 19 июня 1936 года Центр направил по этому поводу директиву Малли:
«Примерно 30 % материалов МАГА постоянно дублируются ДУНКАНОМ. Теперь (после подключения ВАЙЗЕ. О.Ц.) мы получаем все документы в трех экземплярах, если же потом тот же материал попадает в сборник, то получается целых четыре. Тем не менее, отказываться от получения чьих-либо материалов только потому, что он дублируется или повторяется в сборнике, мы не хотим. Для разгрузки почты до приезда спецкурьера вам разрешается уничтожать на месте дубликаты и малоценные сведения».
Создавая определенные трудности в транспортировке почты, дублирование документов Форин Офиса несколькими источниками позволяло тем не менее следить за безопасностью каждого из них в отдельности и контролировать материалы на предмет дезинформации — преимущество, которое оценит любая разведка.
Связь с МАГОМ оборвалась с отъездом Малли из Лондона летом 1937 года. Восстановить ее из-за репрессий, обрушившихся на наших разведчиков в 1937–1939 годах, даже и не пытались. Во всяком случае каких-либо документов, указывающих на такие попытки, в деле не имеется.
В 1939 году Вальтер Кривицкий предал МАГА.
По поводу провала МАГА имеется датированное июнем 1941 года сообщение ВАДИМА, составленное на основе информации, полученной от ТОНИ (Бланта):
«В 1939 году Кривицкий сообщил Левину Дон Айзеку, который в свою очередь донес МИ-5 о том, что шифровальщик ФО в Лондоне Кинг является советским агентом и был связан с Пиком, работавшим в Голдандии. Эта информация и послужила основанием для ареста Кина. Он был признан виновным и отправлен в тюрьму. Кривицкий подтвердил англичанам свои показания».