Библиотека портала. Эдуард Стрельцов. Вижу поле...

Автопортрет с мячом

Я играю в футбол, сколько помню себя. Однако в самом-самом из начал ничего еще такой судьбы не обещало.
И кто мог тогда предположить, куда приведет, заведет меня любовь к мячу — на какие «верха» и в какие сложности.
Даже и умей я сочинять, никогда бы мне не сочинить ничего похожего на то, что на самом деле приключилось со мной.
Возможно, в самой игре я что-то такое умел: какой-нибудь ход неожиданный найти, предложить.
Но, вернее всего, такого Стрельцова, каким меня узнали в лучшую пору моего участия в большой игре, сам футбол и сочинил. И сам все главное обо мне рассказал. Я к тому немногое могу добавить.
Немногое, но существенное.
Ведь, пожалуй, делает нас такими, какими становимся мы в игре, какими и узнают нас многие, не столько футбол, сколько время, отданное нами футболу.
Мы отдаем футболу, если всерьез, лучшие годы жизни. А потом продолжаем жить в большинстве случаев уже не на виду. И того, что дальше происходит с нами, многие не видят — неоткуда на это взглянуть.
Поэтому весь рассказ о себе, например, я одному футболу не могу передоверить. Вынужден добавить кое-что прямо и не относящееся к футболу.
Но далеко от футбольного поля обещаю не отходить — да и не могу я отойти от него далеко…
В молодости меня поразила одна фраза Вадима Синявского. Я, как и все мы, вырос на его репортажах с футбола, привык во всем ему доверять. И вдруг слышу, он говорит (мы за границей вместе были), что ему достаточно составы команд узнать и он может вести свой репортаж, повернувшись к полю спиной… Я даже растерялся: как же это так — не смотреть?
Но скоро и до меня дошло: а при чем тут — смотрит или не смотрит? Какая разница? Основное, что видит!
И я видел поле, всегда видел.
С того момента, когда я четко понял, что вижу поле, жизнь моя в футболе приобрела смысл.
Когда видишь поле, футбол становится, на мой взгляд, большим, чем просто игра. Вот об этом стоит рассказать.
Мне сначала не по себе, когда товарищ, вызвавшийся помочь мне в работе над книгой, берется за карандаш. В нашем распоряжении и магнитофон, который мы, однако, не спешим включать.
Чтобы сдвинуться с места, начать, я должен увидеть поле.
Я вижу его — и ничего мне уже не страшно.
Такую чувствовал только что вялость, говорить ничего не хотелось, готов был уже на другой раз перенести разговор. А вот увидел, что хотел увидеть, — и все, что не начиналось, как бы само собою началось.
И футбол ведь не с того начинается, что по мячу ударил.
Какие-то мысли, сначала неясные, бродили в тебе, не находилось им применения. Волновался, нервничал, что так и не найдем, упустим момент.
Нужное настроение задолго до игры обычно ищешь, накапливаешь. Запас такого настроения и есть, наверное, опыт.
В нужном настроении только и определишь единственно верный ход, неправильный иногда на первый взгляд, но верный. Оттого что неожиданный…
Корреспонденты на меня не то чтобы обижались, но я же чувствовал, что в разговорах для газеты я их разочаровывал. Не проявлял в таких разговорах активности, так они считали.
Может быть. Я долго не верил — и сейчас не очень верю, но должен поверить, куда денешься, что можно передать пережитое нами в игре и в связи с игрой.
Расскажу, допустим, все как есть, а запишут другими словами — и выйдет непохоже. Совсем наоборот в сравнении с тем, что было.
Пусть уж, думаешь, пишут, как они видят с трибун, как все оттуда представляют.
Я лично очень спокойно относился к тому, что обо мне писали, — почти всегда спокойно. Но другие, знаю, и сердились, а все равно вырезки из газет собирали.
И, наверное, не спорю, интересно, когда закончишь играть, все написанное про тебя прочесть. Но я никаких газет не сохранил. Мать и жена кое-какие фотографии собрали — я, однако, эти снимки редко рассматриваю. Мне такой «допинг», пожалуй, не нужен. Хотя понимаю — память нужна. И книга о наших футбольных делах, если получится искренней, толковой, тоже, наверное, сослужит свою службу. В наших жизнях стоит разобраться. Что-то в них есть. Для чего-то же собирались люди на нашу игру посмотреть. Вспоминают нас время от времени — в этом я убедился, когда поездил по стране с командой ветеранов.
Пока играешь, все очень охотно вникают в трудности твоей жизни, соглашаются считать ее особенной, необыкновенной.
Потом же, когда начинаем мы блуждать в неожиданных для многих из нас сложностях самой что ни на есть обыкновенной жизни, от которой невольно отвлеклись, отвыкли в режиме напряженных спортивных занятий, нам чаще всего сочувствуют, помогают советом, но вникают в проблемы уже с гораздо меньшим интересом. С каким-то даже раздражением удивляются на нас: вот ведь люди, не хотят понять, что былое больше не повторится, былого не воротить. Что прошло, то прошло.
Умом-то мы и сами это понимаем. Но сердцу не прикажешь — сразу все позабыть.
Вспоминать нам, кстати, никто и не запрещает. Напротив, советуют, вспоминайте, пожалуйста, на здоровье.
Но для здоровья-то нам и надо бы не слишком отделять воспоминания от своего сегодняшнего дня, как-то связать одно с другим, понять, что из прошлого сейчас мне может пригодиться.
Я думаю о футболе и перестав играть. И кое-что понимаю в нем лучше, правильнее, как мне кажется…
И в книге я не могу ограничиться одними воспоминаниями — все только о том, что прошло…
А если я сегодня многое понимаю не так, как вчера?
Я не меняюсь, как мне кажется. Но становлюсь ведь старше — появляется привычка чаще думать о своей жизни.
Не скрою, что были у меня времена, когда футбол как бы сам все за меня решал, как бы в благодарность за то, что я умел в него играть.
Существовала, как мне кажется, сила, всегда направлявшая меня в решающие моменты к нужной цели, в необходимую для смысла тогдашней моей жизни сторону.
Не всегда я знал, как по-настоящему, по-умному распорядиться этой данной мне от природы силой.
Но я всегда знал, что только с футбольного поля, только в игре я мог достойно ответить на то особое к себе отношение, которое неоднократно за свою жизнь приходилось мне ощутить.
Сейчас я выхожу на поле лишь в матчах ветеранов — это особый разговор, это футбол, который совсем по-другому воспринимается.
Но никто из нас, ветеранов, не верит в свою разлуку с большим футболом навсегда.
Кто я без футбола?
Нет, я не про тот футбол буду рассказывать, что прошел и только иногда кому-то вспоминается.
Я про тот футбол хочу сказать, что продолжается во мне.
И точно знаю: как бы беспорядочно наш разговор ни складывался, к тому, что всегда меня волнует в футболе, я обязательно вернусь.
А лишнее, несущественное пусть уж товарищ, взявшийся записывать, что я рассказываю, без сожаления вычеркивает — футбол из моей жизни не вычеркнешь и меня, надеюсь, не вычеркнешь из него.
Так уж получается, что пока играешь в футбол, многое вокруг себя замечаешь, но от мыслей о многом на какое-то, иногда и продолжительное время как бы освобожден. Мысли-то приходят, ноты от них отмахиваешься — ответственная игра на носу, столько людей ждет от тебя прежде всего хорошего футбола. И о том, что предстоит, только и думаешь. Остальное — побоку.
Но смотришь потом — казалось бы, в футбол играл и ни на что большее тебя не оставалось, а нет ведь: футбол все равно столкнул тебя со всем, что составляет жизнь. Неважно — сразу уловил ты это или время потребовалось для понимания таких вещей.
Важно, что понял наконец.
А то какая же может быть книга, когда ты без мяча ни шагу?
Так и в футболе — большую часть времени на поле проводишь без мяча…
Ведущий литературную запись просит оставить за ним право иногда вторгаться в авторское повествование репликами-ремарками.
Стрельцов ведь не просто вспоминает, рассказывает, рассуждает, но ищет продолжения своей судьбы и как бы на глазах у читателя обретает себя в новом качестве, утверждается в тех взглядах, которые возникли у него и после завершения карьеры игрока.
Конечно, Стрельцов входит в свой автопортрет с мячом.
По-другому и не может быть.
Но жизнь Стрельцова в футболе необычна, противоречива. А захочет ли он особо подчеркнуть моменты, об этом свидетельствующие? К чему-то, что для иного стало бы психологическим барьером, он подходил вдруг просто и легко, относился без страха, без оглядки на прежние промахи, неудачи, неприятности Так во всяком случае казалось. Казалось, что в подобной безоглядности есть сходство с сороконожкой, которая, если подумает, с какой ноги ей пойти, — оступится. Впрочем, для талантов такое сходство — не редкость.
Навязывать же автору воспоминание о незамеченном, непережитом, им лично не прочувствованном или забытом, в конце концов значит сразу нарушить достоверность, столь любимую Стрельцовым естественность.
Поэтому реплики-ремарки послужат иногда не столько комментарием, сколько фоном (или своего рода рамкой) для рассказа о том, что показалось наиболее существенным самому Стрельцову.
Внесены реплики будут исключительно с согласия рассказчика и только в те паузы рассказа, которые Стрельцов, а никто другой, сочтет наиболее уместными.
Футбол никогда не был труден для Стрельцова, но жизнь его в футболе была трудной.
Стрельцов — характер в большом спорте.
И особенности работы над этой книгой непосредственно связаны с особенностями ее автора.
…Стрельцов откровенен в ответах. Спроси его о чем угодно — приятном или неприятном — ответит.
Правда, иное воспоминание омрачает его настроение, и дальше он не хочет вспоминать, переводит разговор — как об этом напишешь?

Каких-то моментов из тех, что привлекали всеобщее внимание, всем вроде бы известных, уже описанных, он вдруг не помнит. Действительно, не помнит — ему они не показались существенными.
Иногда он рассеян, легкомыслен в разговоре — и это легкомыслие очень соблазнительно перенести на бумагу, оно характерно для него, но характерно в контрасте с таким Стрельцовым, каким он бывал на поле в мгновения предельной мобилизации.
Конечно, хотелось бы представить в книге фрагменты стрельцовской сосредоточенности, свидетелем которой бывал в разные из его футбольных времен.
Воспоминание двадцатилетней давности. «Торпедо» предстоит игра с московским «Динамо». Торпедовский автобус плывет сквозь толпу к Северным воротам динамовского стадиона. Стрельцову вынужденно предстоит играть с недолеченной травмой (нет соответствующей замены, он необходим команде), но с какой-то веселой невозмутимостью сидит он не в кресле, как остальные игроки, а впереди, на табурете, рядом с шофером, крутит регулятор приемника, отыскивая отвечающую настроению команды музыку. Снаружи к стеклам автобуса притискиваются возбужденные лица болельщиков, на Стрельцова смотрят с яростным любопытством не только торпедовские болельщики — он бывал в такие минуты всем интересен.
А в нем никак внешне не ощущается встречное возбуждение — ни от внимания к себе, ни от предстоящей игры.
Но как, однако, естествен Стрельцов в этом странном спокойствии…
Мяча, правда, в изображенном эпизоде нет, но он как бы уже обозначен в автопортрете — за мячом дело не станет.
Мяч не сразу появился, но появился в тот день, который посчитаем своего рода конспектом книги, конструкция которой тогда же и наметилась: свободный рассказ Стрельцова с комментариями-ремарками.
В этот день мы поехали на стадион «Авангард». Стрельцова пригласили присутствовать на финальном матче мемориала Аничкина.
Виктор Аничкин был известным игроком московского «Динамо», выступал вместе со Стрельцовым за сборную СССР, а незадолго до безвременной своей смерти работал тренером на стадионе «Авангард».
Один из устроителей позвонил накануне и обещал прислать за Стрельцовым машину — черную «Волгу», как он подчеркнул.
Но никто в положенный час не заехал. И мы отправились на трамвае. Вернее, на двух трамваях — без пересадки от дома Стрельцова до «Авангарда» не добраться.
Уже очутившись в полупустом по-дневному вагоне за раскаленными жарой первых осенних дней стеклами, Стрельцов сказал вдруг, что ехать-то нам почти до родных его мест — до Перова.
Мы ехали в том направлении, где все с ним начиналось, где первый удар по мячу отозвался таким удивительным эхом. Эхом, в которое мы, собственно, и въезжали на трамвае, хотя нам еще и предстояла пересадка.
Не знаю, думал ли он об этом.
Я-то, оглушенный несколько будничностью поездки с Эдуардом Стрельцовым на стадион «Авангард», мало кому из московских футбольных завсегдатаев известный, вспоминал тесноту не то чтобы стадионов, но и самих улиц перед стадионами, на которых выступал Стрельцов.
Я видел его, разумеется, не только на поле, но и проходящим сквозь переполнявшую подступы к трибунам стадиона толпу, захлестнутым шумом узнавания, в который он запахивался обыденно уютно, как в плащ.
Но так ли уютно ему в обыкновенных буднях, как бывало в буднях славы (к людям его уровня известности такое определение применимо, не так ли»?
Мы молчали дорогой. Я неловко себя чувствовал из-за невольных наблюдений за ним и от тех мыслей, что приходили в голову в связи с наблюдениями, которых требовала книга. Кажется, я уже догадывался о неизбежности записывать не одни лишь разговоры, но и молчание, недосказанное, не высказанное впрямую.
Он, так получилось, диктовал мне это молчание — книга начиналась.
Вслух же он сказал: «Удостоверение заслуженного мастера забыл… Могут же не пропустить».
Но никакого контроля вообще не было — нас пропустили беспрепятственно.
На «Авангарде» проводились какие-то соревнования школьников. Финал мемориала, в котором, как позже выяснилось, встречались две заводские команды, намечался на более позднее время. И пришедшего загодя Стрельцова никто не встречал. Сам же он не представлял, куда идти, к кому обращаться. Но никакой обиды, никакого недовольства в нем я не заметил. Он смотрел на происходящее здесь без особого любопытства, но и без раздражения.
Мы присели на скамейку невысоких трибун, стали смотреть на бегающих по гаревой дорожке школьников. И тут появился пригласивший и не заехавший за Стрельцовым устроитель и повел к директору стадиона.
Директор сказал, что он давний болельщик «Торпедо» и рад познакомиться со Стрельцовым.
Потом директора отозвали по какому-то делу. Вернувшись, он сказал, что сотрудницы стадиона просят разрешения взглянуть на Стрельцова, — и в кабинет вошли две женщины, как выяснилось из дальнейшего разговора, не такие уж заядлые болельщицы футбола, но «кто же не знает Стрельцова?!».
Стрельцов воспринял интерес к себе как должное. Он нисколько не удивился высказанному директором сожалению, что до сих пор в Перове не разыгрывается приз Стрельцова для школьников. Сказал только, что откуда-то из-под Донецка получил письмо от ребят, приглашавших приехать, посмотреть турнир, посвященный ему.
Потом заговорили о том, что перед сегодняшним матчем хорошо бы Стрельцову сказать несколько слов и сделать первый удар по мячу.
Насчет первого удара он спорить не стал, улыбнулся, но от речи попробовал уклониться. Однако когда ему стали подсказывать возможные варианты выступления, Стрельцов уже принял решение: «Я скажу, каким Витя был товарищем!»
У микрофона он, однако, вяло и тихо скомкал несколько невыразительных слов
…Потом надо было произвести ритуальный удар по мячу, и Стрельцов шагнул от микрофона на поле. Шагнул, как все в этот будний день делал, буднично, не меняя слегка валкой своей походки, направился к центру. Но прикоснувшись подошвой обычных своих туфель к непрестижному газону «Авангарда», он моментально очутился в ином зрелищном измерении. Да, скромная картина, открывшаяся собравшимся здесь немногочисленным болельщикам цеховых команд, после введения в ритуал такой фигуры, как Стрельцов, немедленно преобразилась. И ему уже ничего не оставалось, как процитировать себя — он пробил пяткой.
И на завизированном им поле началась игра, по окончании которой победители сфотографировались вместе со Стрельцовым.
Стрельцов не тот человек, который мог бы после ритуала покинуть трибуну, я догадывался, что он останется и вежливо досмотрит игру.
Он смотрел на поле с интересом.
Мне приходилось слышать от него сдержанные оценки и самых знаменитых игроков. Представлял я и меру его снисходительности.
Но, по-моему, никто из сидящих рядом с ним не ожидал, что он захочет вникнуть в ситуацию, отнесется с уважением к событиям развернувшейся перед ним игры, по-любительски беспорядочной. Он не сопереживал, но вполне сочувствовал тем, кто был сейчас на поле. Он ни в коем случае не смотрел на них свысока — смотрел глазами человека, знающего, как трудна игра, перед загадками которой в чем-то и равны — к счастью ли, к сожалению — и великие таланты, и бездарности.
И я подумал, что от непосредственности Стрельцова-зрителя, возможно, и начиналась его непосредственность игрока, ставшего ни на кого не похожим мастером.
Вот так, наверное, когда-то впервые он увидел футбол и удивился ему. И удивление так и не оставило его, достигшего в этой игре вершин, приобретшего имя, которое стоит лишь произнести, как сразу же возникают картины футбола, отмеченного фамильным своеобразием…
В перерыве к Стрельцову подошел человек, напомнивший, что они вместе играли за команду завода «Фрезер». Человек этот говорил возбужденно, напористо, словно приведенные им эпизоды и названные сейчас фамилии игроков первостепенно важны и что-то могут прояснить, изменить в жизни сегодняшнего Стрельцова. Стрельцов, как ни странно, помнил все и всех, но эмоций никаких не проявил. Бывший партнер отошел от него тем не менее обрадованный, лишний раз убедившись в той удаче, что ему выпала, — быть в одном со Стрельцовым футболе. Футбол способен соединять людей и разъединять. И подтверждение факта соединения всегда приятно.
Потом к нему обратился неспортивного вида мужчина, попросивший автограф для сына. Как эрудит, он захотел уточнить, как был забит Стрельцовым гол на Мельбурнской олимпиаде в ворота болгарской команды. Стрельцов доверительно сказал, что мяч с ноги срезался — бил в один угол, а попал в другой… Болельщик-эрудит видимо растрогался от такой откровенности и захотел продолжить разговор. Спросил о перспективах сборной в чемпионате мира. Стрельцов сказал, что будет трудно. Желая хоть немного еще продлить беседу, болельщик задал, пожалуй, самый глупый вопрос, какой только можно задать специалисту: как сыграют сегодня «Торпедо» и ЦСКА? Стрельцов мягко ответил, что не знает.
На матч своего клуба с ЦСКА он уже не рассчитывал попасть к началу, но посмотреть второй тайм по телевизору все-таки надеялся.
Однако и к спортивным новостям программы «Время» Стрельцов в тот день не успел.

…Он вступил в разговор, как вступал обычно в игру. Сразу двинулся в направлении, открывшемся ему в ожидании, похожем на затяжной парашютный прыжок.
Большинство из собравшихся в этом тесном кружке близких Аничкину людей он, конечно, знал и раньше, но не слишком уж хорошо. Но он любил Аничкина, и память о нем заставляла Стрельцова быть совершенно доверительным с теми, кто собрался в этом застолье.
Воспоминание разбередило, как давнюю рану, важную, очевидно, для Стрельцова мысль, и сейчас он уже неудержим был в желании высказать то, что совсем не удалось ему перед микрофоном.
Ему важно, оказывается, было сказать о тех отношениях, что связывают людей в большом спорте. О возможностях дружбы и препятствиях, возникающих и разрушающих дружбу, отдаляющих людей друг от друга.
Волнение разгорячившегося Стрельцова передалось собравшимся. Стрельцов, которого они ждали и рады были увидеть, общением с которым по детски искренне гордились сейчас, представился им с новой и несколько неожиданной стороны.
Рассказанное Стрельцовым в тот день отчасти напоминало рекламный ролик к кинофильму — мелькнули захватывающе интересные сцены, но для того, чтобы уловить их связь между собой, предстояло последовательно рассмотреть весь сюжет…
Конечно, я не думаю, чтобы Стрельцов «репетировал» тогда предстоящую книгу.
Но работа над книгой тем не менее уже началась, и не исключаю, что подспудная деятельность воспоминания уже происходила в нем. Он невольно нащупывал сопряжения в рассказе о собственной жизни…
И в литературной записи его рассказа очень бы хотелось обнаруженную тогда интонацию сохранить…