Библиотека портала. Эдуард Стрельцов. Вижу поле...

Глава, которую хотелось пропустить

Картина взаимоотношений Стрельцова е Ивановым представляется многосерийной.
Разумеется, не все серии равноценны по характеру внешней занимательности. Однако внутреннее напряжение некоторых ничего вроде не значащих эпизодов необязательно и попадающих в окончательный, как говорят кинематографисты, монтаж привычно рассматриваемой общей футбольной жизни, вдруг интригует людей, смотрящих на спорт и спортсменов взглядом, натренированным сопоставлять происходящее в большом спорте с теми жизненными обстоятельствами, которые он, хотим мы того или нет, моделирует.
Кстати, именно кинематографистов нюансы взаимоотношений двух выдающихся игроков не оставили равнодушными. Когда на торпедовской базе в Мячкове снимали для фильма «Футболисты» эпизод после- матчевого разбора игры, режиссеру и оператору не показалось бестактным привлечь внимание к незаписанному на пленку и потому неслышному зрителю диалогу между тренером Ивановым и футболистом Стрельцовым.
Характерно и то, что рецензировавший этот фильм для специального кинематографического журнала писатель Юрий Трифонов задержался на, схваченном объективом диалоге особо. Ему интересным показалось пересказать, как тренер отвел чем то недовольного в разборе игроков сторону и что-то настойчиво говорил ему отдельно. Стрельцов не проявлял в разговоре активности, пытался без пространных объяснений уйти в свое особое мнение, ответные его реплики казались односложными. Но Иванову явно не безразлично было несогласие бывшего партнера — он готов был убеждать его, переубеждать. И выглядел в такой ситуации почти трогательно, во всяком случае располагал к себе…
Стрельцов говорит, что не смотрел фильма «Футболисты» и не припомнит никакой конфликтной ситуации, никаких недоразумений, он, дескать, всегда полагался на авторитет тренера и выражать свое несогласие, тем более на людях, не в его обыкновении.

Но зная хотя бы немного Стрельцова, очень трудно предположить, чтобы его могли заставить изобразить что-нибудь перед кинокамерой.
Стрельцов на удивление безразличен обычно к тому, что пишут и писали о нем, он как должное принимал и принимает самые восторженные комплименты, но не способен, кажется, долго помнить нанесенные ему обиды, проявленную по отношению к нему несправедливость. Но, может быть, вернее будет сказать о его отходчивости, потому что, по своему, он достаточно эмоционален и раним. Возможно, очень возможно, безразличие его — а основе своей только самооборона знающего свою чувствительную натуру человека.
Иванов, напротив, не намерен терпеть даже мимолетных обид. В отдельные моменты он и чувство юмора способен потерять — из привычной ему озорной насмешливости, напоминающей ироничность футбольного его почерка, тяжело перешагнуть в гнев, искажающий черты лукавого простодушия. Правда, выплеснув раздражение, Иванов умело обретает равновесие. Как-то после победы торпедовцев з осенней стадии экспериментально разделенного на две части чемпионата семьдесят шестого года еженедельник «Неделя» предложил Валерию Воронину выступить с очерком о тренере чемпионов. Потом говорили, что Иванов рассердился на Воронина за высказанную там мысль, что, будучи безусловным лидером «Торпедо» в шестидесятом году, Иванов не слишком радовался наличию в команде футболистов, приближающихся к нему по своему игровому авторитету. Не при встрече с Ворониным Иванов ограничился иронией, сказал только: «Ну, писатель…»
В своей книге Валентин Иванов писал о Стрельцове с большой, я бы сказал, ответственностью — о многом передумал. Почти все из читавших эту книгу выделили главу о Стрельцове, названную автором «О человеке, который был сильнее всех на поле и слабее всех за его пределами». Глава о Стрельцове показалась читателю наиболее искренней, эмоциональной, серьезной.
Стрельцов, однако, долго не хотел читать книгу Иванова, прочел ее после настоятельных советов и даже просьб только перед тем, как приняться за собственную книгу. Он почему-то довольствовался пересказом ее, сделанным, на мой взгляд, людьми, плохо понимавшими объективную сложность взаимоотношений Иванова со Стрельцовым. Правда, главу о себе, напечатанную отдельно в журнале «Юность», Стрельцов все-таки прочел. В чем неохотно признался.
Футбол — коллективная игра. И стоимость, «истинная стоимость команды» — первое условие ее серьезной удачи — соответствие игроков команды друг другу, оптимальное партнерство, перспектива взаимопонимания, резервы взаимодействия. Резервы, главным образом, психологические, эмоциональные.
Вопрос совместимости друг с другом — здесь вовсе не праздный вопрос.
Но соавторство лидеров обычно столь противоречиво, что спортивная журналистика в опасную эту зону, как правило, и не вторгается. Дабы лишним, неосторожным словом не повредить, не задеть предельно натянутых струн.
А вот для спортивного романа лучше темы, вероятно, не найти, чем сосуществование таких, допустим, форвардов-лидеров, как Федотов с Бобровым в послевоенном футболе. Но в соавторстве середины пятидесятых годов Эдуарда Стрельцова с Валентином Ивановым все было на редкость естественно.
Поезд спортивной жизни умчал Иванова вперед. Иванов не мог ждать безнадежно отставшего Стрельцова. Он должен был перестроить жизнь свою, свою игру. Он нашел общий язык с новыми партнерами.
Крушение судьбы Эдуарда Стрельцова большинством любителей футбола было воспринято с нескрываемым сожалением. Винили не только самого Эдуарда, но и тех, кто мог бы повлиять на него, руководить им в быту. Было и мнение, что молодой этот талант баловали, но по-настоящему не опекали, не воспитывали — и вот «проморгали».
Конечно, к Иванову никаких претензий предъявить было нельзя. На фоне неслыханного, так печально, так, можно сказать, трагически обернувшегося легкомыслия Стрельцова он проявил себя человеком твердым и знающим, чего хочет.
Он оправдал все авансы.
Но с исчезновением постоянного партнера что-то существенное ушло из нашего восприятия Валентина Иванова. Исчезла некая тайна зрелища. Ощущение былого чуда как бы растворилось в той пустоте на поле, какая возникла без Стрельцова.
Иванов прожил в футболе очень сложную жизнь.
Однако драматизм ее в сравнении с трагедией Стрельцова не слишком ощущался — и трибуны видели только необычайно искусного и, главное, неизменно удачливого, благополучного, если можно так выразиться, мастера. Возможно, этим и объяснима нередко обижаемая Иванова, особенно в последние годы, несправедливость к нему зрителя. Хотя, конечно же, мало кто мог сравниться с ним в популярности. Да и по любому «гамбургскому счету» Иванов чрезвычайно высоко котировался.
Тем не менее, несовершенное Стрельцовым невольно принимало совершенное Ивановым, что, повторяем, несправедливо.
У большого игрока нередко сложные отношения со зрителем. Зритель ведь продолжает думать о нем и после игры, давая волю своей фантазии…
…Вернувшийся в футбол Стрельцов выглядел старше своих лет, и рядом с ним Иванов стал казаться моложе.
Можно было ожидать, что возрожденное партнерство внесет в игру Иванова утраченную ею свежесть.
После очень удачного выступления против куйбышевских «Крыльев Советов» в начале сезона шестьдесят шестого года тогдашний торпедовский тренер Марьенко сказал: «Валя с Эдиком вспомнили молодость».
Для Марьенко не было сомнений, что лучшие годы для обоих позади. Но Стрельцов в следующем сезоне опроверг это мнение — показал образцы игры в принципе новой для себя, для футбола вообще. Иванов же слишком много отдал нервной энергии в те, пропущенные Стрельцовым, годы, — и на дальнейшее его, казалось, не хватило. Однако когда он ушел, очевидным стало, как много ушло из торпедовской игры вместе с ним.
В новой, тренерской роли еще непонятно было никому, как Иванов себя проявит. Но всех, пожалуй, занимало: как сложатся в подобном контексте взаимоотношения Иванова со Стрельцовым? Сохранится ли в неприкосновенности связующая их нить?
На полуфинальную игру кубка шестьдесят седьмого года против московского «Динамо» оказалось невозможным выставить лучший состав. Неожиданно, перед самой игрой, выяснилось, что не будет играть Воронин — он не прибыл на сбор в Мячково. Только-только принявший в качестве старшего тренера команду, крайне слабо выступавшую в первенстве, Валентин Иванов почти не скрывал своей растерянности случившимся, был обижен, рассержен на Воронина. Стрельцов выходил на поле по необходимости: из-за травмы он практически не мог принести большой пользы. Но присутствие его, само присутствие многое решало. И он спокойно это осознавал.
В автобусе, выехавшем из Мячкова, он сразу сел на табурет рядом с водителем и до самых Северных ворот стадиона «Динамо» настраивал транзистор на соответствующую музыку.
Понимаю, что нельзя от этой главы отказываться, и все-таки с удовольствием отложил бы ее…
Но раз нельзя ее пропустить, попробую хотя бы объяснить, почему я в таком затруднении.
Не напиши обо мне Иванов в своей книге вообще, мне, наверное, было бы легче… Впрочем, нет, не легче все равно.
Может быть, и хорошо, что не я этот разговор начал…
Когда вышла книга Кузьмы, мне ее сразу бросились пересказывать своими словами люди, плохо разбиравшиеся в наших с ним отношениях. И сам я уже читал ее с некоторым предубеждением — совершенно напрасным, на мой нынешний взгляд.
Главу обо мне напечатали в журнале раньше, чем вышла книга, И это тоже оказалось некстати — помешало мне отнестись к рассказанному Ивановым совсем объективно. Очень не хотелось в тот момент, чтобы к Стрельцову, тогда еще слишком заметно расстроенному своим прощанием с футболом, привлекалось внимание.
К тому же мне показалось, что Кузьма смотрит на меня как бы со стороны. Говорит, что мы с ним во всем были вместе и заодно. Но только получалось: он про меня понимает лучше, чем я сам про себя. Хотя тут же он заявляет: Стрельцов, мол, для меня так до конца и не понятен. Такой я, выходит, сложный. Только поступать со мной почему-то можно запросто, бесцеремонно — не обижусь, не почувствую.
Мне, словом, почудился в тогдашнем отношении Кузьмы взгляд сверху вниз на «бедного Стрельцова». Возможно, что я и ошибся, напрасно рассердился на бывшего партнера.
Разобраться в себе действительно трудно. В этом я лишний раз убедился, взявшись за эту свою книгу.
Возможно, понять нас с Кузьмой — если уж так необходимо понимать — можно, лишь поставив рядом и рассмотрев наши жизни в сравнении.
Сравнение будет не в мою пользу.
Кузьма уже четырнадцать лет как тренер, а я еще только учусь. И пока неизвестно, какой из меня выйдет тренер. А Иванов уже успел на новом поприще и радости узнать, и от должности его отстраняли. И обратно в «Торпедо» звали.
И книгу он свою давным-давно написал, а я все раскачиваюсь, рассуждаю: правильно он там меня изобразил или неправильно. Я по складу своему вообще медлителен. Но не топтался же я все эти годы на одном месте. Что-то же менялось во мне, в моей жизни, представлениях о жизни. Но сейчас я не об этом хочу рассказать, а просто делюсь своими впечатлениями о таком интересном человеке в нашем футболе, как Валентин Иванов. Для пользы общего дела, конечно, а не для сплетен. Сплетен про нас, про наши отношения накопилось достаточно. Опровергать их — это сколько же времени понадобится. Но неприятно ведь — кто плохо нас знает, может поверить им и будет плохо думать вообще про нашу футбольную жизнь.

Знать про наши отношения с Кузьмой надо, по-моему, только для того, чтобы лучше понять, как находят друг друга люди в большом спорте и как теряют, как, вернее, могут потерять.
Я уже говорил: мне всегда хотелось иметь друзей, И в футболе, и помимо футбола. Человек я компанейский — и у меня всегда было много приятелей, и сейчас немало.
Но настоящего, единственного, как я тоже уже говорил здесь, друга затрудняюсь назвать. Затрудняюсь, как ни неприятно обижать мне людей, делавших и делающих мне столько добра.
В том, конечно, что нет у меня одного-единственного друга, я виню прежде всего себя.
Слишком рано полюбил я больше всего на свете футбол, слишком рано, не успев оглядеться вокруг, отдал я всего себя этой игре.
Что же удивительного, что большинство людей принимало меня всегда вместе с моим футболом?
Забыл, как мы знакомились, но очень точно помню свое впечатление от Кузьмы-игрока. Он уже был ведущий игрок, когда я в «Торпедо» пришел.
Мы оказались вместе на поле и сразу поняли, что мы с ним — рядом. Как специально нас друг для друга подбирали.
И когда мы покидали поле после игры, нам некуда было друг от друга уходить. Все начавшееся на поле продолжалось.
Три года разницы в возрасте для футбола много. Но мы никогда в те первые наши сезоны не чувствовали ее.
Главное началось у нас одновременно.
И это главное само собою делилось пополам.
Без обид.
Ничего не надо было выяснять, объяснять.
Я не могу сейчас даже вспомнить, о чем мы тогда с Кузьмой говорили.
Помню только, что во всем понимали друг друга.
Кузьма, я потом в этом убедился, не любит прощать людям их ошибки, особенно в футболе, где он был выше почти всех, с кем играл. Но я не припомню, чтобы он на меня сердился за мои промахи, упрекал меня в чем-нибудь.
Сейчас-то я понимаю, что Кузьма всегда был взрослее меня и быстрее меня разбирался в житейских ситуациях. Но мне он никогда не давал почувствовать своего превосходства в каком-либо вопросе, где я оказывался несилен.
Кузьма очень хорошо говорит обо мне как об игроке. И я то же самое — совершенно чистосердечно — могу повторить о нем. И еще добавить, что особенно много я делал на поле, когда знал, что рядом Иванов — он меня лучше всех поймет.
Я слышал, конечно, и сам иногда видел, как два ведущих игрока из одной команды не могли славу поделить, ссорились только из-за того, что кто-то из них имел больше влияния на тренера, на остальных игроков.
Мы же знали с самого начала — нам надо держаться друг друга. И тогда нас не победить.
Кузьма едва ли не первый из нашего поколения своей игрой всерьез заявил, что в сравнении даже с великими стариками футбола мы тоже чего-то стоим и не должны робеть.
Я уже говорил, как отношусь к Федотову и Боброву. Но готов поручиться, что для футбола своего времени и Кузьма не меньше сделал. А играл Иванов не в «Спартаке» и не в «Динамо». «Торпедо» еще надо было стать тем «Торпедо», с которым потом считались, сильнейшие клубы.
Нас взяли в сборную, повезли на Олимпиаду в Мельбурн.
Но костяк сборной составляли спартаковцы — игроки сильнейшей в ту пору команды. Они относились к нам с Кузьмой хорошо. Однако спартаковский стиль был поавторитетнее, чем наш. И правоту своих взглядов в игре в каждом серьезном матче предстояло доказывать.
И мы доказывали.
В труднейшей игре с олимпийской командой Болгарии мы сделали для победы все, что смогли. И притом вели свою игру, действовали как у себя в «Торпедо».
Гол, когда я один убежал с центра поля, мы разыгрывали по своим нотам.
Болгарские защитники хорошо нас знали, держали плотно, относились настороженно. Но мы-то знали друг друга лучше.
Защитник был рядом со мной, следил внимательно и понимал — раз мяч у Иванова, он попытается сыграть со мной. Только вот как? Защитник все равно помешал бы мне при приеме мяча.
Иванов свои намерения не очень и скрывал. Но вдруг словно заколебался в последний момент — придержал у себя мяч. Я сделал вид, что двинусь сейчас навстречу партнеру — пойду на недодачу (так мы это называем), приму пас на полпути. Естественный ход? И защитник так подумал. Но я не пошел навстречу Кузьме, и он точно знал, что двинусь я совсем в другую сторону. Я развернулся — и в самую удобную позицию («на ход») получил от Кузьмы мяч. Оставалось набрать скорость. Ну, и гол, конечно, забить.
И сколько же подобных случаев могу я еще припомнить! Про наш с Кузьмой футбол можно бесконечно рассказывать.
В той главе, где Иванов пишет про меня, он в основном не столько про футбол говорит, сколько пробует разобраться во мне как в человеке. И хотя утверждает, что я для него неразгаданная загадка, он, в общем, довольно категорически высказывается.
Сильный — на поле, слабый — в остальной жизни. Это я такой, по его мнению.
Он еще вроде бы мне сочувствует; с безвольного, мол, человека чего и спрашивать?
Не могу полностью согласиться с Кузьмой в данном случае. Никак не могу.
И не из-за себя одного.
Я уже сказал, что называть слабым человека, добившегося в большом спорте заметных успехов, значит, по-моему, принизить значение дела, которому мы служим. Что же это за дело, где могут побеждать слабые?
Меня — я не раз слышал — считали вроде большого ребенка. И вроде бы выходило, что меня много баловали.
Только так ли это?
Жизнь, по-моему, бывала ко мне очень сурова.
Мне, конечно, очень повезло, я узнал в футболе много радостей. Не хотелось бы, однако, чтобы люди, плохо знающие нашу кухню, представляли спортсменов балованными детьми.
Футбол сегодняшний — игра не для детей, как бы ни были молоды ведущие игроки.
Может быть, поэтому мне и показался обидным тон, в котором заговорил обо мне Валентин Иванов, столько обо мне знающий, столько прошедший вместе со мной.
Нельзя отделять нас от футбола.
Футболу мы отдавали лучшее, что есть в нас.
Играть нам друг с другом было очень легко, а рассказывать друг о друге потруднее. Мне во всяком случае. Почему я и не хотел за эту главу приниматься и теперь так с нею мучаюсь.
Я говорил уже: когда мы снова вышли вместе на поле посте моего возвращения в футбол, никакой притирки друг к другу нам и не потребовалось. Мы как и не расставались — понимание было полным.
Помимо футбола, однако, — а чем старше делаешься, тем существеннее для нас становится обыкновенная жизнь, например, дружба семьями, — прежней близости уже не было.
Это неуловимо — никаких фактов неприязни не наблюдалось. Да их и не было — уверен. Мы готовы были вроде продолжить дружеские отношения — нас двое только и осталось из старого «Торпедо».
…Так вот получается — начинаешь про мячи, про голы, а потом оказывается, что волнуют больше отношения между людьми. Играют в футбол люди с непохожими характерами — и от общения их между собой зависит гораздо больше, чем некоторые думают. Поэтому наши с Кузьмой отношения кое-что могут объяснить в нашей футбольной, торпедовской жизни — жизни, которая продолжается, и столько новых людей в нее вошло и закрепилось.
Прежней близости у нас с Ивановым, как я сказал, больше не было.
Я готов в этом, скорее, себя упрекнуть.
Я стосковался по игре, по людям, имеющим к футболу непосредственное отношение, по самой обстановке того же Мячкова, например. С любопытством я смотрел на то, что было для меня новым, но для Кузьмы-то давно привычным.
Я к тому же недавно женился, сын родился. Я привыкал к положению семейного человека, что Иванову давно было не в новинку. Он давно жил в крепкой семье, где все было отлично налажено.
Кроме того, разница в возрасте, которая поначалу никак не сказывалась, теперь не могла не давать о себе знать.
Я-то, правда, в меньшей, чем Кузьма, степени понимал наступившую разницу. Я не сомневался, что мы еще долго поиграем вместе.
Но теперь думаю: а не был ли я в тот момент чересчур эгоистичным в своем интересе к новым партнерам, к молодежи? Не обижал ли я этим Кузьму, все реже выступавшего?
С другой стороны, а как могло быть по-иному?
Я же должен был себя проверить, я должен был себя заново показать. Я обязан был понять: не отстал ли я, понятен ли я молодым?
Как видите: сплошное «я»…
Но что делать: коллективная игра личной ответственности ни с кого из нас не снимает.
Игрок, претендующий на лидерскую роль, не может не сосредоточиться на себе предельно в какие-то моменты.
Когда первая молодость в футболе прожита, когда много про себя и про игру знаешь, но сомневаешься: а все ли можешь сделать, как хочешь и столько раз мог прежде? — общение со старыми партнерами иногда и усложняется. Умом это понимаешь, наверное, позже, чем инстинктом.
Не будь в нашем партнерстве с Ивановым перерыва, неизвестно, как бы еще все сложилось.
Но перерыв-то был — и не почувствовать этого при всем нашем сохранившемся полностью взаимопонимании оказалось нельзя.
О грусти своего расставания с Кузьмой — партнером по атаке я уже говорил.
Не могу, пожалуй, обвинить себя в нечуткости по отношению к нему уходящему. Как бы это ни выглядело со стороны. В таких случаях не всегда ведь и удобно вызывать человека на откровенность, лезть в душу с вопросами: уходишь — не уходишь?
Теперь, сам все испытав при окончательной разлуке с футбольным полем, закончив выступать, я допускаю, что оставайся наши отношения такими, какими они были у нас до пятьдесят восьмого года, кто знает, как бы я держался в шестьдесят шестом году, когда Кузьма закончил играть? Может быть, и по-другому. Но тогда мне показалось, что никаких оснований, никаких прав вмешиваться в дела Кузьмы у меня нет. Ему виднее, что теперь делать, — так я считал совершенно искренне…
Были сомнения в том: заиграет ли Стрельцов после такого перерыва?
Были сомнения: займет ли он подобающее ему место в изменившемся футболе?

Но когда он снова оказался на поле, когда вошел в привычную для себя роль — здесь очень тянет сказать «вошел в образ», — никто, пожалуй, не задавался вопросом: а сколько же предстоит ему еще играть, сколько дано Стрельцову пробыть в большом футболе?
В год повторного дебюта Стрельцова ему исполнилось, напомним, двадцать восемь лет.
У игроков, рано выдвинувшихся, с юности прославившихся, в таком возрасте нередок спад, заставляющий представить волей-неволей картину предстоящего с ними расставания. Они еще играют, они в славе, спад в игре еще может оказаться и очень кратким, предшествующим «болдинской осени», но некая таинственная дверь вдруг приоткрылась — и захлопнуть ее теперь и самый выдающийся мастер не в силах.
Другое дело, что внимательному, действительно любящему футбол зрителю мастер в таком своем периоде особенно интересен.
Форвард, например, бывает замучен накопившимися за карьеру травмами, досконально изучен соперниками. Он кажется и переутомленным нервно, потерявшим вкус к игре. Но зритель-то вкус к его игре не потерял, зритель слишком привык воспринимать игру через него, мыслить игру исключительно его ходами на поле.
Болельщика же элементарного сходящий с арены мастер, наоборот, раздражает — не столько игрой, сколько достоинством своим. Болельщик такой любит и лелеет свой апломб и ему приятно выйти из-под власти игрока, подавляющего недалекого зрителя неожиданностью своих мыслей на поле. Болельщик такой ждет момента, когда влияние большого игрока прекратится и вместо него выйдет другой, заинтересованный в любом зрителе, в любой положительной реакции трибун, лишь бы скорее пришло к нему признание. Неискушенному зрителю нравится поощрять и поддерживать такого футболиста. Зритель самодовольно ощущает свое на него влияние. И готов противопоставить новичка стареющему мастеру. И новичок иногда угождает самому поверхностному зрителю, обижая чувства знатока.
Поэтому истинный знаток всегда грустит при завершении карьеры большого игрока…
Но Стрельцов и к тридцати годам только подошел еще к утверждению новых образцов своей зрелой игры. Отучил даже самих маловеров от сопоставления с собою прежним. Он, кстати, и в сборную снова вошел на пороге тридцатилетия.
Тренер сборной Михаил Якушин принял его таким, какой он есть, не испугавшись ничуть, что форвардам новой формации нелегко будет к Стрельцову приспособиться, не испугавшись, что Стрельцов и здесь будет действовать в удобном себе игровом режиме.
Конечно, манера, обретенная Стрельцовым еще в ранней молодости, очень выручала его в зрелые годы.
Произвольность ритмов, в которых он вел игру, оставалась загадкой.
На телевидении при показе наиболее масштабных соревнований, как-то: Спартакиада или Олимпийские игры, существует понятие «прямое включение». Идет общая, размеренная панорама событий, произносится дикторский текст, умело монтируются фотографии, слова комментатора логично иллюстрируют видеозапись — и вдруг как окно распахнулось в самую жаркую, сиюминутную действительность. И сильное ощущение дано пережить теперь сполна.
Стрельцовские озарения на поле были прямыми включениями в футбол самой высокой пробы. И выключения затем — даже надолго — воспринимались как естественная пауза: после такого можно и передохнуть, перевести дыхание.
Прямые включения Стрельцова могли произойти в любую секунду. Для него как бы не существовало неудачных матчей — при самой невыразительной его игре, казавшейся сплошной паузой, зрителей до последнего мгновения игры не оставляла надежда, что включение Стрельцова сегодня обязательно произойдет. А за такое включение можно простить любой продолжительности ожидание.
И не было ни у кого вопроса: сколько сезонов осталось выступать Стрельцову?
Он жил в футболе, как бы согласуясь со своим собственным календарем.
И нам так хотелось поверить, что подобное возможно, реально.
…В Будапеште он сыграл, может быть, самую неудачную из своих игр за сборную. Телеэкран к тому же укрупнил его промахи, представил его в очень невыгодном свете.
Но все бы наверняка забылось, выставь его тренер на повторную игру в Москве.
Десятилетие спустя пришлось как-то в разговоре с Якушиным вспомнить, в частности, Стрельцова в связи с той неудачной игрой на поле соперника.
Михаил Иосифович, однако, не держал в памяти факта, что та игра была последней для Стрельцова за сборную.
Стрельцов к тому времени виделся Якушину, человеку давно отказавшемуся от дипломатии в окончательных оценках игроков и прошлого и настоящего, величиной постоянной, занявшей уже особое, только ей отведенное место в ряду наиболее придирчиво избранных.
Михаил Иосифович сделал простодушное лицо, когда напомнили ему, что после неудачи в Будапеште Стрельцов больше в сборную им не привлекался.
Тем не менее, тогда, в шестьдесят восьмом году, в планах на ответную игру, в надеждах на реванш, Якушин, вероятно, не отводил роли Стрельцову. Он верил в победу при ином раскладе сил.
Очень может быть, что не сложись тогда игра в Москве, не добейся сборная реванша, про отсутствие Стрельцова в составе сразу же бы и заговорили.
Но сборная СССР сыграла в Москве великолепно и победила — 3:0.
И равно бестактным как по отношению к победившим игрокам, так и по отношению к Стрельцову было бы обсуждать изменение в составе.
На этот раз вопрос о возвращении Стрельцова в сборную не обсуждался.
Сборной в дальнейшем, как известно, не повезло. Финалиста после закончившегося вничью полуфинального матча определяли по жребию. Жребий оказался благосклоннее к соперникам нашей команды — итальянцам.
Тренера сборной, правда, сменили не сразу. Две или три товарищеские игры еще провели под его руководством. В команду призвали новых и молодых игроков, в том числе Михаила Гершковича — партнера Стрельцова по «Торпедо». При дебюте своем в Ленинграде против сборной Австрии Гершкович сыграл очень эффектно: совершил индивидуальный рейд с центра поля, обыграл по ходу нескольких из обороняющихся и забил гол. Подтвердил свое право на риск индивидуальных действий.
Но в матчах за клуб он продолжал свое обращение в веру Стрельцова.
Гершкович все интереснее проявлялся именно во взаимодействии со Стрельцовым. Влияния на своих одноклубников Стрельцов нисколько не утратил.
Никогда не вызывавший сомнений как гигантский талант в футболе, Стрельцов, однако, очень редко слышал похвалу себе как спортсмену. Его никогда почти не отличали, не отмечали за проявленную волю.
Но вот, пожалуй, случай, когда стоит обратить внимание и на силу его характера. Причем мало в этом случае сказать: сильный человек на поле, и только. Здесь мы видим человека во всех отношениях сильного.
Сезон шестьдесят восьмого года он до конца довел с завидной уверенностью в своей правоте.
Журналисты, признавшие его лучшим футболистом года, полемизировали с теми, кто не находил Стрельцову места в сборной.
Скепсис специалистов, однако, оправдался.
Наша же жажда чуда осталась неутоленной.
Что, тем не менее, не помешало большинству из нас остаться при своем мнении…
…Про то, что же это такое — основной состав команды мастеров, можно бесконечно говорить и все равно всю тему не исчерпать.
Вот бы о чем книгу написать.
Только такую книгу некому написать. Футболист не напишет — тут надо быть писателем. А тому, кто не играл за мастеров, — никогда всего этого в точности не представить.
И я вряд ли нужные слова найду, вряд ли буду до конца понят.
Одно скажу: кто даже и неплохо играл в футбол, кто имел и способности заметные, но в основном составе не закрепился, не играл за сильную, со своим лицом команду из сезона в сезон, — не пережил самого интересного, самого радостного и самого грустного.
Это как жизнь под разным напряжением — быть основным игроком или остаться на подступах к составу, проходить в дублерах.
Как я уже говорил, мне почти что сразу удалось попасть в основной состав «Торпедо» и вроде бы забронировать себе место в нем надолго.
Но, поверите ли, не припомню, чтобы я без волнения слушал хоть однажды тренера, объявляющего состав на игру, а я очень в себя верил. И в те грустные дни, о которых сейчас расскажу, продолжал верить. Хотя и взгляды косые на себе замечал, и шепот мог расслышать, и по безучастным лицам кое-что прочесть умел.
Я рано, что называется, «прокололся», вошел в большую игру. Я мог. как некоторые считают, и не заметить, с какими трудностями обычно сталкиваются молодые, тем более те из них. кто держится самостоятельно, не скрывает серьезных надежд.
Однако все это я видел, все замечал. Как раз в основном составе и бываешь ко всему внимательным, очень тонко чувствуешь настоящее к себе отношение. Встречал я и таких, кто, попав в основной состав, сразу же про все опасности забывал и скоро, конечно, расплачивался за свою самонадеянность.
В наше время таких немного было, совсем немного. Теперь гораздо больше. А тогда и за место в дубле хорошей команды сражались по-настоящему.
Я уже говорил, что иногда в молодости ходишь с задранным носом не из гордости, а для пользы дела. Сам себя как бы этим подбадриваешь. Пусть все вокруг считают, что ты занесся, но ты-то сам четко про себя понимаешь, что нет, ничего подобного, знаешь, чего можешь, а чего еще не умеешь.

Старшие, конечно, делают вид, что тобою недовольны. Им бы было приятнее, выгляди ты мокрой курицей. Но про себя и они думают: ты прав, если, конечно, играешь, относишься ко всему серьезно и конкурент им. Они сами такими были, иначе бы никто их и не заметил. Полюбить им того, кто на их место претендует, конечно, нелегко. Но и не уважать того, кто заиграл, тоже трудно. Если совесть у тебя есть.
Ты только внутренне не расслабляйся: я, мол, в порядке. В основном составе, чтобы быть в порядке, многое надо понимать, о многом догадываться. А внешне, пожалуйста, будь и с гонором, если тебе так легче, удобнее.
Я, например, никогда на молодых не ворчал. Чего же ворчать, когда время на них работает…
Потом уже, когда футбольная моя карьера завершилась, мне напомнили, что один из наших тренеров, чуть ли не Горохов, так прямо и писал в газете: мы готовим, наигрываем Никонова Вадима на место Стрельцова. Но сам я статьи этой не читал.
Конечно, такие моменты — кого на чье место ориентируют — сам обычно должен видеть, пока ты еще в основном составе.
Но я считал, что приношу пользу, что нужен «Торпедо», и ни во что, по своему обыкновению, не вникал. Жилось мне в команде — в смысле отношения ко мне — вроде бы хорошо. А так ведь не всегда бывало. После сезона шестьдесят шестого года я уже подумывал об уходе — не из футбола насовсем, а в другую команду. Вынужден был — тренер тогдашний выражал мне свое недовольство, несмотря на то что все вокруг меня хвалили. Но на следующий сезон пришел к нам Морозов, и при нем все складывалось для меня удачно. С Ивановым же, когда он стал тренером, какие у меня могли быть конфликты?
Нет, сезон шестьдесят девятого года я начинал нормально. Тридцать два года для игрока моего склада — предел разве? Позже Иванов упрекал меня, что я погрузнел, но никаких поправок в свой режим не вносил и физически поэтому выглядел неважно. Наверное. Только я физическими возможностями никогда особенно и не отличался, не в том мои преимущества. И в тридцать два года, вдруг сосредоточиться на физической подготовке, мне казалось напрасным трудом. Скорее всего, я ошибался. Но я здесь и хочу сейчас восстановить картину тех дел и отношений, чтобы понять: в чем я был прав и в чем неправ.
Прибавить физически я уже вряд ли мог. Другое дело — сохранить игровую свежесть.
Молодым, как мне казалось, нужен был мой опыт, мое умение. А побегать они и сами могли — не у меня же им силу занимать? Не думаю, что молодежь могла быть на меня в обиде. Никонов и со мной вместе мог не без успеха сыграть — мы бы друг другу, уверен, не помешали.
Мне не все, конечно, нравилось в игре наших молодых. Но играть с ними было интересно. Никаких возрастных преград не чувствовалось.
Я и вел себя зачастую, как молодой, всем тонкостям необученный. Совершал промахи, которые и можно простить себе только потому, что не со зла. Фраза, бывало, сорвется с языка непродуманная. А когда ты в команде, где есть конкуренция за место в основном составе, когда тренер сам из больших спортсменов и человек, значит, с большим самолюбием, — подумай, подумай, прежде чем говорить. Неважно: молодой ты или ветеран.
Валентин Иванов сразу, как закончил играть, был тренером-стажером в «Торпедо». Властью то есть большой не располагал. Мог только на авторитет свой знаменитого в недавнем прошлом игрока полагаться и, конечно, рассчитывать на сознательность тех, с кем недавно играл.
Но вот как то один наш молодой, но уже известный форвард — он и с Кузьмой в связке играл, и со мной — пошутил в присутствии Иванова: «Кузьмича бояться нечего, он старшим тренером еще не скоро будет…» А Кузьма в конце того же сезона стал старшим. Не знаю: простил бы он ту выходку или нет, выступай наш шутник и в тот сезон здорово. А у шутника, как нарочно, игра расклеилась и физически он сдал — вот и распрощались с ним скоро.
Но это молодой так глупо себя вел. А мне за тридцать было, и я вдруг тоже на публике сострил не лучшим образом. Вообще-то я всегда старался вести себя с Кузьмой-тренером, как положено игроку. На «вы» и без всяких пререканий, без капризов. И вот все же однажды, когда отмечали мы конец сезона шестьдесят восьмого года, допустил и я бестактность.
Иванов с какой-то веселой злостью сказал нам вроде того, что нажмет на нас в плане физической подготовки — будет гонять, невзирая на лица. Мне это почему-то обидным показалось, и я, конечно, тоже на юморе, возьми и скажи, что без нас (без кого это, без нас, когда ветеранов, кроме меня, почти уже и не оставалось в команде?) он вообще ничего пока из себя не представляет. Мы вот встанем в игре, а с него как с тренера весь спрос — что он тогда в свое оправдание скажет?
Вот откуда в нас такое берется — не знаю. Почему мы, пока играем, пока в чести, считаем, что тренер должен быть большим педагогом, все понять и через мелкие, всем нам, кстати, свойственные чувства непременно переступить, все простить, а игроки могут быть, как дети, — наозорничать и раскаяться лишь под страхом наказания?
Отношения между игроками и тренерами очень сложны. Много здесь тонкостей. Очень нелегко тренеру быть великодушным — могут и не понять или понять превратно. Могут подумать: это он от слабости, не рискует наказать нужного игрока. Поэтому и нельзя, наверное, сплеча рубить: тренер такому-то мстит. Пусть и похоже, что оно именно так. Но и не так все просто. Некоторые обиды, как занозы, вовремя не вынутые, вглубь проникают…
Мы с Кузьмой, случалось, обижались на Марьенко, когда он тренером был. Но вот только сейчас я понимаю, вспоминая, как и мы его обижали, когда в «Торпедо» пятьдесят пятого, например, года были первыми людьми, как нам казалось. Мы много голов тогда забивали и сердились на своих защитников, что и нам забивают, — сводят на нет наши усилия. Марьенко играл центрального защитника, доигрывал уже, заканчивал выступления, да и никогда он классным защитником, на наш взгляд, и не был, другое дело — старался, проявлял добросовестность, самоотверженно действовал. Но мы с его самолюбием не хотели посчитаться…
Или Бескова в «Торпедо», если вспомнить. Кто такой Бесков, мы, слава богу, знали. При всех наших тогдашних успехах никто не гарантировал нам, что мы до высот Бескова сможем когда-нибудь подняться. Да и сами мы видели Константина Ивановича на поле, сами на тренировках убеждались, какого он класса игрок. Бил он, например, по воротам бесподобно. Так вот мы и с таким авторитетным в футболе человеком, но с тренером еще только-только начинающим себя чувствовали в основном безнаказанными и этим пользовались. Но когда Кузьма стал торпедовским старшим тренером через десять лет после Константина Ивановича, я заметил, что обиды он умеет помнить не хуже Бескова…
В сезоне шестьдесят девятого года я сыграл, кажется, одиннадцать игр всего. После серьезной травмы — порвал ахиллесово сухожилие — не играл почти до середины следующего сезона.
Но неудачи мои не с травмы начались.
«Ахилл» я порвал, выступая за дубль.
Впервые за все время, проведенное в большом футболе, я перестал быть основным игроком.
Круг замкнулся, как это бывает, — мы возвращаемся к тому, с чего начинали. С той лишь разницей, что тогда впереди целая жизнь…
Сезон в футболе — это больше, чем обычный год. В один сезон может войти событий побольше, чем за всю предшествующую или оставшуюся жизнь в спорте.
Когда заканчиваешь играть, когда положение твое неопределенно, тянется, тянется скучный день на сборах, где ты уже никому не нужен, удивляешься вдруг: как же оно быстро все прошло. Прошла жизнь, которую больше уже не повторить. Дни теперь будут совсем другим для тебя измерены. И другая жизнь из них, возможно, сложится.
Вначале, когда все у тебя пошло, от игры к игре двигаешься гигантскими шагами, со всех сторон вдруг стало тебя видно, а ты больше не робеешь, ты уже знаешь — проведешь следующую игру на должном уровне, значит, и дальше все будет соответственно. И настраиваешь себя на игру.
Но ведь и в ситуации, когда отношение к тебе на глазах изменилось, когда все в другую уже сторону поехало, все равно не веришь, что жизнь твоя окончательно повернулась. Понимал, когда подобное с другими происходило, а когда с тобой случилось — не хочешь верить. Думаешь: не может этого быть. Чтобы так сразу…
Сейчас, когда смотришь на те события и на себя тогдашнего, немного удивляешься: как это я безропотно согласился за дубль играть? Мне игра за дубль ничего не могла прибавить. Наоборот, расхолаживала.
Сердился ли я на Кузьму? Мне теперь кажется, что нет, не сердился. Растерялся я тогда, что ли, от такого поворота событий? Не могу сейчас понять. Мне потом говорили, что я неправильно себя вел. По отношению к тому же Иванову. Что я его чуть ли не демонстративно сторонился. Держался людей, ничего в ту пору не решавших в команде… Да никого я и не держался. Сам с собою оставался. Наедине. Но на людях зачем же показывать свою тоску? Тоска тем более была неясная Я, как припоминаю, думал тогда: ну, пусть скажут прямо, что не нужен, я тогда уйду со спокойной душой, еще сыграю за тех, кому пригожусь. Я не сердился на Кузьму, правда, нет. Но удивлялся, что он никаких шагов мне навстречу сделать не хочет… Ему же как тренеру это и легче, и удобнее. А он, оказывается, тоже удивлялся: почему я к нему не подойду, не поговорю?
Не умел я выяснять отношения — никогда, сколько не играл, выяснять отношения мне не приходилось. В чем-то и я упрямый. Не могу я каких-то вещей сделать, каких-то слов через силу произнести.
И я стал играть за дубль. Как-то все, может быть, образуется, думал.
Теперь можно сказать, что лучше было вообще не играть, чем за дубль. И «ахилла» бы не порвали.
Главное, ведь глупо как порвали. Сколько меня прежде ни били на поле, как и всех, впрочем, нападающих, я редко жаловался — судьба. Но в дубле я не был опасным форвардом. Не разжигала меня совершенно игра на таком уровне. Играл без большого азарта…
И вдруг, пожалуйста, играем с дублем московского «Динамо», и Никулин — защитник, чья грубость никому не в новинку, но здесь-то мог бы, кажется, укротить себя — подкатывается под меня. Да так, что я прямо вскрикнул от боли.

«Ахилл» — травма из тех, после которых часто и не возвращаются в футбол. А я еще вот в таком странном для себя качестве — и без травмы списывают…
Пока лечился — операция, конечно, и прочее — я почти успокоился. Такой уж характер — верю, что хорошее со мной еще случится, хотя столько раз в этом обманывался.
«Торпедо» к тому же играло тогда очень средненько. И я поверил, что вернусь и снова придусь ко двору.
Теперь-то я понимаю, что надежды практически не было — и лучше бы мне не возвращаться.
Мне намекали, а я не понимал. Я привык играть в футбол — привык, вернее, жить футболом. И даже про тренерскую работу не хотел тогда слышать. Сгоряча я бы тогда перешел в другую команду и еще бы поиграл. Конечно, правильно, что руководство заводское со всей настойчивостью отговорило меня от такого шага Мы — те, кто играл в большой футбол, — не себе одним принадлежали. Я многим был обязан автозаводу, «Торпедо», и совершенно правильно, что жизнь моя и дальше оставалась с ними связана.
Но как же я все-таки нелепо себя ощущал в последнем своем сезоне — в семидесятом. Я никак не мог привыкнуть чувствовать себя игроком, которого то ставят на игру, то оставляют в запасе. Без прежней своей уверенности я и на поле выходил. И уйти из футбола тоже не мог.
Я не хотел никому показывать своих переживаний. Держался неестественно бодро, хотя все неестественное мне — нож острый…
Кузьме, как видно, мое независимое от нынешнего положения в команде поведение, скорее всего, надоело. Он-то в свое время ушел безо всяких, а я вот резину тяну.
За дубль я больше играть не стал. Перед сборами звонил Кузьме: «Мне в Мячково приезжать?» — «Как хочешь…»
Миша Гершкович единственный спросил: «Зачем ты уходишь, Анатольич?»
Мне приятно было, что именно он, игрок в расцвете лет, не понимает: почему я ухожу не доиграв.
Но больше мне уже нельзя было оставаться при таком положении.
Я тихо-спокойно, как мне кажется, ушел.
В мире футбола ничего не изменилось без меня. А столько мне всего разного в разные годы было говорено: какой я необыкновенный, как же будет без меня…
А вот так. Налег на учебу — стал ездить в Малаховку, в филиал Смоленского института физкультуры. Занимался так себе, вяло Раиса мне конспекты переписывала. В занятия я долго не мог втянуться, но ездил охотно — на людях легче было рассеяться, не брать в голову неприятное, грустное.
Хуже нет бывших игроков, появляющихся возле команды как бедные родственники. Хотя зачем уж их так ругать? В чем они виноваты? Привыкли, не могут без этого.
Но я ни в раздевалку на стадионе не заходил, ни в Мячково не приезжал. Жил я тогда уже не на Автозаводской, а возле Курского вокзала, так что свободно мог ни с кем из команды и не встречаться.
На стадион ходил редко, больше смотрел футбол по телевизору.
Как играло «Торпедо», мне не нравилось. Возможно, я и придирался. Но дела в команде шли действительно неважно. Руководил командой после большого перерыва Маслов, но и он теперь, по-моему, общего языка с игроками не находил. Подробностей я, однако, не знаю, никого не расспрашивал. Звонил мне иногда Миша Гершкович, но он уже был не в «Торпедо».
…Появился я в команде года через три. В другом уже настроении — с чем то смирившийся, о чем-то успевший передумать. Но в принципе, наверное, такой же, разве что постарше, поспокойнее…
Сначала меня пригласили к нашему руководству. Посоветоваться. Хотя, я думаю, и без моих советов решение бы приняли. Но приятно, что вспомнили. Тем более, как уже сказал, я в эти годы далеко стоял от команды.
Иванов в тот период работал начальником команды, но всем заправлял, конечно, Маслов в качестве старшего тренера. Теперь вот руководство приняло решение: «деда» заменить. Кем?
Меня, между прочим, тоже спросили кем? Сейчас точно не помню, какие были кандидатуры, кроме Кузьмы… Кажется, Марьенко Я высказался за Иванова — долго не раздумывал. Меня тогда спросили: а как насчет того, чтобы пойти к Иванову вторым тренером. Я опять же особенно не раздумывал — согласился.
Не знаю, может быть, Кузьме и обидным показалось, что у меня именно насчет его кандидатуры спрашивают. Но я ответил чистосердечно. И вторым тренером согласился быть, стараясь не думать о возможной нашей несовместимости. Все, я надеялся, может выйти неплохо. Иванов уже был старшим, есть опыт. А для второго и моего скромного опыта должно было хватить.
Начали мы совместную работу неплохо Дела в команде такими были плачевными, что не до наших самолюбий оказалось. Положение пришлось срочно выправлять. И пока выправляли, никаких между нами трений не существовало. Советовались, соглашались друг с другом.
И все-таки в тренерский состав «Торпедо» я не смог «вписаться» Чего я, возможно, недопонимал — не нашел устраивающую всех линию поведения.
К власти я не рвался — это могу сказать определенно. Но держаться подчеркнуто несамостоятельно как обычно и держатся вторые тренеры, я, наверное, не умел. И, по-моему, в нашем случае и не обязательно слишком уж поддерживать субординацию. Я не тот человек, который непременно хочет во все влезть и непременно настоять на своем влиянии. Но быть в полной зависимости от кого бы то ни было — тоже не по мне.
Мне хотелось быть полезным команде. А изображать из себя «дядьку», отвечающего за дисциплину молодых, как мне предлагалось, — не мое.
В общем, в тот раз тренерская моя деятельность сложилась неудачно, хотя в команде мне было работать интересно.
…Как мне хотелось пропустить эту главу. Но я рад теперь, что она есть — легче все-таки, когда о том, что мучило, тревожило, о чем неприятно было вспоминать, расскажешь откровенно…