Встречи на ковре. И другие встречи.

Воспоминания волжского борца Николая Разина
В дореволюционные годы и после них Николай Разин, волжский борец из Царицына, был очень даже известен любителям этого вида спорта. Не из первых – не Поддубный или Заикин, но сразу за ними – твёрдый, стабильный, всегда опасный для любого соперника. Высшего результата он добился, выиграв в 1917 году чемпионат России по французской (греко–римской) борьбе. В нашем архиве сохранились воспоминания Николая Разина.

Кружок в доме Голицына
В цирк я попал случайно. И в какой–то мере виноват в этом Иван Заикин, чемпион мира, который в 1910 году удивлял зрителей волжского города Царицына своей недюжинной силой. Популярность его у нас была велика ещё и потому, что впервые он вышел на ковёр именно в Царицыне, и публика считала его своим.
Среди восторженных поклонников чемпиона был и я, двадцатилетний парень, вовсе не слабак. На металлургическом заводе Дюма, где я работал вальцовщиком, меня называли за силу и высокий рост «большаком».
В нашем цехе все рабочие были людьми сильными. Попробуй повозись с многопудовой болванкой! И уж, конечно, мы не упускали случая помериться силой в борьбе на поясах. Участвовал в этих забавах и я. Несмотря на молодость, победа почти всегда оставалась за мной. Как–то ко мне подошёл рабочий Пётр Девлешов, он баловался гирями, боролся. Предложил войти в кружок любителей силовых упражнений.
За речкой Царицей, на Дубовской улице, стоял дом, принадлежавший князю Голицыну. Здесь и собирались местные силачи. Увидал я в зале и студентов, и рабочих, и весьма солидных, хорошо одетых мужчин. Но в целом обстановка была непринуждённая, в чести были хорошие шутки, розыгрыши, пари по любому поводу: проигравшие угощали остальных пивом, и это была традиция.
Отношение ко мне тоже было хорошим, хотя по части образования и культуры я, мягко говоря, был не на первом месте. И должен сказать, что общение с новыми друзьями многое дало мне: я стал больше читать, следить за своей речью, поступками.
Очень полезными были и тренировки. Раньше выручала только природная сила. Но в кружке меня научили различным приёмам, тактике ведения борьбы, другим ценным качествам.
Но вернёмся к выступлению Заикина в Царицыне в 1910 году. По его окончании он обратился к руководителю нашего кружка с просьбой показать ему самого сильного борца. Поясню, что тогда Заикин уже собрал труппу цирковых силачей, но, видимо, не всё ему нравилось, и он начал искать молодых многообещающих борцов. В кружке у меня не было равных соперников, и, само собой, руководитель назвал мою фамилию.
И вот вечером того же дня я отправился на встречу со своим кумиром. Я увидал его в углу цирковой комнаты: могучий, неспешный человек в поддёвке. Светло–русые волосы, голубоватые, немного навыкате глаза. Он нарочито простецки хлопнул меня по плечу: «А ну покажись, сынок».
Показывать себя я мог только на ковре. Пошли на арену. Против меня вышел рослый парень из свиты Заикина: он любил себя окружать почитателями. Слаб был, как я убедился позднее, Иван Заикин к славе. Помню, фамилия этого парня быта Менялов. Сошлись мы в центре, а через минуту я припечатал его лопатками к ковру. Заикин был в восторге:
– Поступай, сынок, ко мне в чемпионат, я из тебя мирового класса борца сделаю!
Его мнение, конечно, значило многое. И всё же меня одолевали сомнения: уж очень грозными выглядели борцы на арене цирка – огромные, тяжёлые, с крупными мышцами, накачанными гирями. А что у меня? Звание лучшего борца кружка. И я, несмотря на уговоры Заикина, отказался. Но встреча с Заикиным не прошла бесследно. Спустя год я пришёл в цирк испытать свои силы. Для начала в свой, царицынский.
 
Первые мои выступления на арене проходили в небольших городках, таких как Дербент, Сызрань, Нижне–Уральск, Кутаиси. Приходил опыт, пришли и успехи. Но они доставались очень тяжело, и дело не только в трудных схватках. Тогда боролись прямо на твёрдом полу, если выступления проходили в каком–либо здании, или же на тонком слое опилок – на арене. И нам, цирковым атлетам, всегда сопутствовали серьёзные травмы, не говоря уже о растяжениях и вывихах – на них мы и внимания не обращали.
Вскоре я попал в Астрахань, где в то время чемпионат держал Иван Заикин. Он меня и позвал. Всё в той же поддёвке, в купеческой фуражке с высокой тульей, в голубой русской косоворотке, подпоясанный кручёным шёлковым поясом с кистями, он встретил меня с распростёртыми объятиями. Положил он мне 5 рублей в день, по тем временам деньги немалые. Сам Заикин, как хозяин чемпионата, получал 50 рублей. Проработал я в его цирке больше месяца и, конечно, познакомился с ним близко. Человек он был довольно сложный, и не всё мне в нём нравилось. Это так, натура у него была широкая. Но, к сожалению, далеко не всегда его поступки шли у него от души, от сердца. Я так думаю, что на его характер не очень хорошо повлияла должность хозяина труппы борцов, должность эта по самой своей сути предполагает всё делать для заработков и популярности.
Помню, когда сборы в цирке упали, он повёл меня на берег Волги, к грузчикам. Причём меня попросил нести ведро водки. Заикин стал угощать волгарей водкой, а их немало привалило со всего берега. Им, конечно, лестно – чемпион мира, а вот свой брат, грузчик. И мне казалось, что только душевный человек может вести себя так просто. Попрощался он со всеми за руку, пригласил в цирк на борьбу. Отправились в гостиницу. Смотрю, он улыбается, довольно потирает руки: «Ну вот, сынок, славное дело сделали!»
Я не понял, о чём это он. Заикин объяснил: «А вот посмотри вечером, что будет в цирке. И всего–то на ведро водки пришлось раскошелиться». Вот тебе и простой, щедрый человек: очень не понравился мне этот случай.
А вечером цирк, действительно, был полон. Чуть ли не все грузчики– волгари пришли смотреть борьбу «своего брата», принеся, может быть, последние гроши.
 
И всё же не скажу, что только денежные соображения приводили Заикина на Волгу, его сильно тянуло на это раздолье, к местным людям. В прошлом грузчик, он шёл в минуты просветления к ним искренне, как к своим, родным. А им в Заикине нравилась громадная физическая сила. Бороться с ним было очень трудно. Это испытал на себе и я в той же Астрахани.
Удивляла меня в нём и довольно сильная склонность к авантюрам, а то и вовсе к поступкам нелепым. При этом был так упрям, что отговорить его от чудачеств было невозможно. Так, например, Заикин вдруг решил стать чемпионом в велосипедных гонках. И это при его 110 килограммах! Начал тренироваться, принял участие в соревнованиях, что обернулось ожидаемым конфузом. После старта его унесло в канаву – нахватал синяков и содрал кожу, искорёженный велосипед выбросили.
 А его знаменитые полёты на аэропланах вместе с известным спорсменом–лётчиком Уточкиным! Один из них едва не закончился для Заикина трагически. И всё же, выйдя из больницы, он снова стал подниматься в воздух.
Вскоре мы расстались. После моей победы над знаменитым татарским борцом Искаковым я получил приглашение от «Дяди Вани» – Лебедева в Петербург, в сад «Эдем». В составе чемпионата, кроме Заикина, были Николай Вахтуров, Клементий Буль, Иван Романов, Георг Лурих, Иван Яго. Остальные борцы мало им в чём уступали: русские Петр Аксёнов и Александр Богатырёв, француз Поль Лоне, немец Герхард, финн Ярвинен, австриец Шмекаль, негр Маро… Мне, молодому борцу, пришлось здесь так же интересно, как и нелегко…

Встречи с Николаем Вахтуровым
Огромное впечатление произвёл на меня, простого рабочего парня, Петербург. Раскрыв рот, ходил я по столице, которая потрясла меня своей красотой и размерами. С трудом запомнил дорогу от сада до отеля «Астория», где жили участники чемпионата.
На другое утро после приезда я отправился на тренировку. Вначале я сидел на барьере, смотрел на тех, кто прочно обосновался в мировой элите. Но ни один из них не усердствовал, желая, видимо, не выдавать свои секреты. Тогда такие уж нравы были: все следили друг за другом, стараясь побольше узнать о соперниках. Мне скрывать было нечего, я стал тренироваться как умел.
Вышел из цирка, присел на скамейку. И вот вижу: идёт крупный, даже несколько полный мужчина, в костюме с жилеткой и котелке. Вид куда как внушительный – казалось, что земля прогибается под его ногами. Брови хмурились, светлые усы грозно топорщились. Заметив меня, он остановился, спросил грозно:
– Кто такой, что тут делаешь?
Вижу – борец. И лицо знакомое, а вспомнить не могу.
Вдруг слышу, кто–то зовёт:
– Вахтуров, дядя Коля!
– Какой шупник меня кличет? «Шупником» оказался Пётр Аксёнов, тоже известный борец. Словом «шутник» Вахтуров называл всех борцов, но буква «т» у него скрадывалась и получался «шупник».
Он был зол, так как проспал тренировку. А узнав, что все уже разошлись, Вахтуров ещё больше рассердился.
– А, это они, шупники, на меня готовятся. Идём на манеж!
Аксёнов отказался. Тогда Вахтуров повернулся ко мне.
– Ну, а ты как, пойдёшь? Мне партнёр нужен.
Мне было лестно тренироваться с таким борцом, как Вахтуров. Но на манеже пробыли мы недолго, ибо Аксёнов успокоил Вахтурова, сказав, что его боятся все борцы. И у Вахтурова пропала охота к тренировке. Вышел он из цирка уже весёлым. Таким простодушным, искренним человеком он был, за что расплачивался не один раз.
Так состоялось моё знакомство с Николаем Александровичем Вахтуровым, с ним меня потом связала большая дружба. Он во многом помог мне стать классным борцом, передал немало приёмов, которые в свою очередь Вахтуров получил от Поддубного.
 
Суровый, замкнутый Поддубный был очень привязан к Вахтурову. Увидел его Поддубный случайно – на тренировке борцов в Преображенском полку, в котором служил Вахтуров. Поражённый силой этого солдата, Поддубный помог ему уволиться из армии и привёз в Москву. Стал его тренировать. Через два года, в 1910 году, Вахтуров, выступая в Берлине, бросил на лопатки немца Коха и стал чемпионом мира.
Он всегда держал сторону Поддубного, своего учителя. И если Ивана Максимовича кто–то задевал, то добродушие Вахтурова мигом пропадало. Помнится, в 1915 году мы с Вахтуровым встретились в Киеве, в цирке Крутикова. И вот там мы узнали о вызове, брошенном Иваном Шемякиным чемпиону чемпионов Ивану Максимовичу Поддубному. При этом Шемякин – любимец москвичей, и особенно дам – заявил, что Поддубный не так уж силён, как идёт о нём молва. Он ставил большой залог, что устоит против Поддубного в течение часа. Но борьба не состоялась, так как Поддубный был связан контрактом с цирком Соломонского. Но сторонники Шемякина поспешили распустить слух, что Поддубный боится. Говорили, что такое заявление сделал и сам Шемякин.
Надо было видеть рассерженного Вахтурова. «Этот шупник на Ивана Максимовича наскакивает! Я же ему покажу. Колька (это мне), завтра утром тренироваться».
Я не особенно поверил в то, что он будет тренироваться, но утром пришёл в цирк. Дядя Коля был уже здесь. В это утро он себя и меня гонял до седьмого пота.
 
Вскоре приехал Иван Шемякин. Я впервые видел этого знаменитого борца. Высок ростом, с широкими, покрытыми округлыми мышцами плечами, мощными длинными руками. Был он немного угрюм. Светлые глаза смотрели настороженно и, как мне показалось, неприветливо. Русые усы были опущены к уголкам рта с тонкими, твёрдыми губами.
Возле гардеробной Вахтуров не выдержал и завёл разговор с ним. И тут, единственный раз за много лет, в течение которых мы впоследствии встречались, Шемякин едва заметно улыбнулся. Это вывело из себя Вахтурова. Серьёзной схватки между ними было не избежать.
И вот наступил день, когда они вышли на ковёр. В этой схватке не было голово­кружительных эффектных приёмов. Выполнить их было не так просто, ибо на ковре встретились равные по силам борцы мирового класса. Но инициатива была у Вахтурова. Он непрерывно нападал, всё время тесня противника. Под его напором Шемякин часто уходил за ковёр. Несколько раз Шемякин, сбитый толчками Вахтурова, оказывался в партере.
Заикин, наблюдавший борьбу, подмигнул:
– Толчки–то, сынки, от Максимыча!
Уж он–то знал эти толчки, испытав их на себе во время неоднократных схваток с Поддубным.
Прошёл условленный час. Борьбу объявили ничейной. Раньше победой считался чистый выигрыш – туше. Но если оценить схватку по очкам, как это принято теперь, то Вахтуров победил Шемякина с большим преимуществом. Да и сам вид борцов говорил о многом. Вахтуров был свеж, просил арбитра и публику продолжить борьбу. Шемякин ушёл с ковра шатаясь, явно обессиленный.
Много раз ещё встречались мы с дядей Колей. Особенно запомнилась мне встреча в Астрахани, где я впервые увидел его встречу с Поддубным. Я никогда ни раньше, ни потом не наблюдал у Поддубного такого отеческого выражения на лице. Он мягко журил Вахтурова за мягкосердечие, за доверчивость, за частые выпивки.
Я ещё раз был свидетелем, как Вахтуров показывал себя, на этот раз другому чемпиону мира – Климентию Булю. Произошло это в Курске. И снова на арене был борец удивительной силы, под мощным натиском которого отступал даже такой великолепный техник, как Буль. Многие считали Вахтурова вторым русским борцом после Поддубного. Я, знавший их близко, убеждён в этом.
 
Последний раз мы встретились с дядей Колей в Тбилиси весной 1917 года. Вскоре меня, тогда уже известного борца, пригласили в Грозный. Там у меня были очень трудные дни – готовился к чемпионату России, тогда это было главное спортивное событие года. А затем, днём раньше, домой должен был уехать Вахтуров. Расставались мы тяжело, словно предчувствуя недоброе. Неожиданно дядя Коля даже всплакнул. Я долго смотрел в окно вагона на его огромную фигуру в чёрном костюме, немного тесном в плечах, на крупное добродушное лицо.
Кто мог знать, что через несколько дней он погибнет на Военно–Грузинской дороге в автомобильной катастрофе?
 
Мои выступления в цирке сада «Эдем» закончились раньше, чем я ожидал. Спустя недели две после этого турнира мне предстояла встреча с очень сильным борцом Иваном Яго. И вот перед выходом на арену мне оказали, что я должен упасть на лопатки. Я отказался. Тогда мне пригрозили.
– Смотрите, молодой человек. Вам уже поломали уши, могут поломать и голову.
Правое ухо у меня действительно было поломано. Это австриец Шмекаль, чувствуя, что ничего не может сделать со мной, ударил меня по уху, поломав хрящ. Ухо очень болело, но тогда больничных листов не давали. Приходилось работать. Мне оставалось утешаться только тем, что я, вопреки советам не класть на лопатки огромного австрийца, тут же прижал его к ковру.
Руководители чемпионата поняли, что со мной не сговориться. И вот тогда снова последовали угрозы. Но я стоял на своём и Поддубный решительно поддержал меня. На тренировках он показывал мне приёмы, которых я ещё не знал. Когда я делал броски, используя его же приёмы, он для вида сердился, но по глазам я догадывался, что Иван Максимович доволен мной.
Мне самому хотелось испытать свои силы в схватке с таким известным борцом, техничным и физически очень сильным. Готовился я серьёзно. И вот мы на ковре. Яго, словно скрученный из жгутов мускулов, хмурился. Видимо, ему сказали о моей строптивости. Он старался ошеломить меня атаками. Хотел поймать на передний пояс, захватить голову, бросить за руку через спину. Но все эти попытки я вовремя парировал.
Так прошло минут десять. Чувствуя, что ничего не получается, Яго стал сердиться. Но и я стал нападать, решив, что это – лучшая защита. И вдруг Яго ударил меня локтем в область сердца. Я не остался в долгу. И борьба перешла в потасовку.
Нас растащили. Яго ругался, говорил, что в следующий раз он мне покажет. Но так или иначе, его борцовский авторитет пошатнулся. Дядя Ваня Лебедев был доволен, что я, его протеже, оказался твёрдым орешком и для Яго, и для других чемпионов. Но на другой день сказал:
– Придётся, Коля, тебе уехать. Скандал ты устроил большой. Я рекомендую тебя в цирк Соломонского в Москву… С Богом…
Так весной 1914 года я оказался в Москве.


Иван Поддубный – чемпион чемпионов
В составе чемпионата был и Иван Максимович Поддубный. С ним я познакомился в первый же день. Произошло это довольно необычным образом. У входа в цирк я увидел, как два франтоватых молодых человека довольно бесцеремонно приставали к молодой женщине с чёрными тугими косами, уложенными вокруг головы. Возмущённая, она пыталась уйти. Но они, загораживая дорогу, поставили подножку. Я вмешался. Один из нахалов, с лихо закрученными усиками, в котелке, брезгливо бросил:
– Проходи, мужик!
В следующий момент в одну сторону полетел котелок, в другую хозяин котелка. Его товарищ убежал, крича, что убили князя. Явился сам Соломонский и схватился за голову. В его цирке ударили князя! Меня пригласили в контору.
Не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы в кабинет не зашёл огромный че­ловек в сером костюме, с пышными усами, опущенными книзу. Видимо, он был чем–то расстроен.
– Шо тут хлопец наробив! – спросил он с сильным украинским акцентом. Соломонский объяснил. Тогда он обратился ко мне.
– Женщину эту бачил раньше, знаешь, чья жинка?
Я покачал головой.
– Це моя жинка, – сказал он и добавил: А я – Поддубный!
Так я познакомился с Поддубным. Он увёл меня к себе обедать. Так началась наша дружба, которая не прекращалась до самой смерти Ивана Максимовича.

Уже тогда я узнал некоторые черты его характера. Слава Поддубного была огромна. И для меня, молодого борца, конечно, было лестно приглашение чемпиона чемпионов. Я надеялся увидеть богатые апартаменты, но был разочарован. Всего две комнаты с довольно скромной обстановкой, и обед выглядел просто: в основном разные овощи. Ещё ржаной хлеб. Признаюсь, я не мог поверить, что такой человек так скромно питается.
Иван Максимович усмехался в усы. Он с удовольствием хрустел морковью, смаковал винегрет, в котором преобладала свекла.
– Ты, Николаша, не дывись. В овощах, кажу тоби, здоровье. Куштуй их поболее.
Тогда как было? Многие борцы, желая удивить зевак, заказывали в ресторанах и трактирах едва ли не горы мясного. А потом привыкали к этим излишествам. Помнится, очень сильный французский борец Поль Стере съедал огромные бифштексы, немец Карл Зафт заказывал десятка два сосисок и ящик пива, а Поддубный завтракал всё тем же винегретом. Впоследствии, возвратясь из турне по Америке, Поддубный рассказы­вал, что и француз, и немец, будучи гораздо моложе Поддубного, уже давно сошли с арены. Встретив Зафта в Берлине, Иван Максимович сказал, похлопав его по плечу:
– Це я кажу, Карлуша, сосисочки та пивко.
Поддубный, вообще, вёл жизнь очень скромную и подчинённую одной цели – не терять никогда спортивной формы, быть готовым к схватке с любым борцом. А его силу пробовали многие.

Об Иване Максимовиче много было разговоров, особенно о его жестокости в борьбе. Немалая доля истины в этом есть. Он был человеком с суровым характером, я нечасто видел его смеющимся. Но уж если смеялся, то от души и заразительно. В такие минуты он очень напоминал запорожского казака, хохочушего над турецким султаном, что изображено на известной картине Репина.
Многие борцы боялись с ним бороться. Когда я ему сказал об этом, он мрачно ответил:
– Це, Николаша, я бисов в стойло ставлю…
Я не сразу понял смысл этой фразы. Только потом мне стало ясно. Многим из тех, кто был слабее Поддубного, его слава не давала покоя. И они пускали сплетни о нём, плели интриги. Но рано или поздно им приходилось выходить против Поддубного на ковёр, и уж тогда он был суров со своими обидчиками, действительно ставил их на места.
Была нашумевшая история, когда Поддубному бросил вызов Иван Шемякин, к нему примкнули негр Англио и француз Карл Мелано. Борьба не состоялась только лишь потому, что Соломонский не разрешил Поддубному бороться, поскольку Иван Максимович был связан с ним контрактом. Но позднее уже сам Иван Максимович настоял на схватках, и они состоялись. И все трое пережили, мягко говоря, неприятные минуты на ковре. Мне он не раз говорил, что считает борьбу очень суровым видом спорта, поэтому и борется жёстко.
С этим я, пожалуй, мог согласиться. Но когда годы стали брать своё, Поддубный иной раз стал прибегать к приёмам не совсем дозволенным. Убедившись, что ничего не может сделать с противником, он старался как–то вывести борца из строя. Делал он это резко, не учитывая своей феноменальной силы. И нередко случались неприятности. Серьёзные травмы получили от него такие известные борцы, как Буль, Башкиров, другие. Да и мне пришлось узнать на себе жёсткость Поддубного, несмотря на дружеские отношения. Потом Иван Максимович извинялся:
– Ей–богу, Николаша, не бачу, як це получилось…
А у Николаши были сломаны два ребра и ключица.

Расскажу ещё об одном случае. В 1923 году в Харькове Данила Пасунько, черноморский матрос, человек необычайной физической силы, поспорил с Поддубным, что он не слабее борец, чем Иван Максимович. Поддубный посмеивался и почему–то называл того водолазом. Из–за этого невысокий, с широченными плечами, которые делали его почти квадратным, обычно спокойный Пасунько ещё более кипятился и прямо–таки рвался в борьбу.
Их встречу ждали с нетерпением. И вот они стоят друг против друга, чем–то похожие, кряжистые, два мощных дуба. Борьба была очень упорная. На стороне Пасунько – невероятная сила, зато у Поддубного огромный опыт, не очень уступал он и в силе. Пасунько нападал, но безрезультатно. Уловив момент, Поддубный сделал рывок на себя и поймал голову Пасунько. Это был коронный приём Поддубного, и вырваться из этого его захвата рук было невозможно. Мы затаили дыхание. Что будет дальше!
А дальше произошло то, чего никто не ожидал! Моряк–черноморец применил передний пояс: Поддубный взлетел в воздух и упал на ковёр. Но Пасунько тут же отпустил противника, и Поддубный принял стойку.
Эта борьба завершилась вничью, хотя в активе Пасунько был бросок, что давало ему моральное преимущество.
Конечно, Пасунько был доволен. Он улыбался как именинник. Поддубный вошёл в раздевалку, сел на скамью. Настроение у него было скверное.
– Ну шо, Иван Максимович, будешь балакать!
– Всё одно – водолаз ты. Вот если бы я тебя поймал так, то ты бы больше не боролся ни со мной, ни с другими. Амба тебе была бы.
Таким был Поддубный, волевой, с жёстким, даже, пожалуй, слишком жёстким сердцем.

В страшные годы гражданской войны судьба забросила меня в Одессу. Город наводнён войсками. Здесь французы, англичане, итальянцы, турки. Свирепствуют анархисты. Иду по Дерибасовской и вдруг вижу: навстречу – Поддубный. Обросший, исхудавший, в несвежей одежде.
Увидал меня, заулыбался, обнялись, конечно. Пришли ко мне. Пока я готовил обед, смотрю – Поддубный заснул. Не стал будить. Двое суток спал Иван Максимович, открывая глаза, чтобы съесть бутерброд и выпить чашку бульону. Отоспавшись, рассказал, что с ним произошло в Житомире.
Оказывается, его чуть не застрелили анархисты. Причина тому – лента чемпиона мира. Французский флаг по цветам был такой же, как и русский, царский – белая, синяя, красная полосы. Только шли они поперёк поля. Но где же анархистам разбираться в этих тонкостях! Увидев эту ленту на груди Поддубного во время парада, один из анархистов стал кричать, что Поддубный поддерживает царя, раз носит эту ленту. У цирка его караулила целая банда пьяных анархистов, и все вооружённые. Пришлось чёрным хо­дом, бросив все вещи и деньги, ехать на вокзал и возвращаться в Одессу. Здесь мы и встретились.

Через день–другой мы вместе отправились в Керчь. Этот городок тоже был забит войсками. Комендант – большой любитель борьбы, горячий поклонник Поддубного – посоветовал нам уехать: очень уж неспокойно здесь было. На рыбачьей фелюге мы добрались до Бердянска. И на счастье, там работал чемпионат борьбы. Нас охотно приняли, и мы обрели покой на несколько дней. Кончился чемпионат тогда, когда банда Махно ворвалась в город.
Вечером перед самой борьбой нам сообщили, что в зале сам Махно со своей бандой. Едва закончился парад, как ординарец Махно, обвешанный гранатами, поднялся на сцену и заявил, что «батько» предлагает Поддубному встретиться на ковре с его борцом Филькой. Выполз Филька, огромный, рыжеволосый детина, без рубашки, в каких–то неимоверно больших трусах.
– Шо делать, Николаша? – спрашивает Иван Максимович. – Положить этого хлопца – расстреляют бандюги, не класть – кажут, какой же ты чемпион.
Что делать? Положение сложное, а вариантов всего два.
Наконец Иван Максимович встал и махнул рукой.
– Будь шо будет, а я этого Фильку прижму.
И, конечно, на первой же минуте Филька, сверкнув пятками, полетел на ковер. Зал зашумел. Махновцы открыли стрельбу в потолок. Сам Махно сразу же выскочил из зала. Но мстить не стал.

Много было встреч в разных городах, куда забрасывала нас беспокойная цирковая работа. И вот май 1941 года. Мы с Иваном Максимовичем встретились в Баку. Он постарел. Перед самым моим отъездом пришёл ко мне. Много говорили, вспоминали. Уходя, Иван Максимович сказал:
– Чует сердце недоброе, Николаша, не побачу тебя больше.
Мы обнялись на прощанье. Он ушёл. Я долго следил за ним. Мне тоже стало как–то не по себе. Уходил человек, с которым боль­ше чем четверть века нас связывала дружба.
Поддубный не ошибся, это была наша последняя встреча. Началась война. Иван Максимович оставил цирк, осел в Ейске, на берегу Азовского моря. И до самого 1949 года почта приносила мне вести от «чемпиона чемпионов»…

Литературная запись Николая ФОМИЧЕВА
Журнал "Спортивная жизнь России"