Самураи: История и легенды

Хироаки Сато
Выдержки из книги
Слово самурай происходит от глагола сабурау — «охранять, служить», и первоначально имело значение «личный слуга». Остается неясным, когда смысл его сузился до понятия «вооруженный слуга», в то время — определенный тип воина. Тем не менее, этот изначальный смысл слова определил путь самурая и в дальнейшем: даже когда в XII в. de facto он стал правителем Японии, de jure он подчинялся высшему гражданскому лицу — императору.
Высший пост, которого он мог достичь, — сэй-и тай-сёгун, «главнокомандующий, подчиняющий варваров», или просто сегун, — на деле означал не более, чем помощник императора по военным делам в случае особой необходимости.
Воины в Японии, как и в большинстве стран, существовали с незапамятных времен. Но появление того типа воина, которому суждено будет создать правительство, независимое от императорского двора, приписывается VII- VIII вв., когда были предприняты попытки создать центральные органы управления и заимствована государственная система танского Китая.
Одно из восьми учрежденных ведомств называлось Хёбусё, «Ведомство военных дел». По китайскому же образцу были сформированы и многочисленные местные военные подразделения. Однако, в отличие от Китая, в Японии, значительно меньшей по площади и располагающейся на островах, существовало лишь несколько военных соединений, представлявших потенциальную угрозу центральным властям. В то же время, на каждого, призванного на службу, налагалось тяжелое бремя. Воин не имел права заниматься во время службы какой-либо иной деятельностью. Набор военного снаряжения, утвержденный законом, перечень которого представлял собой огромный список, каждый должен был приобретать и содержать на свои средства. «Один человек взят, один дом разорен», — говорили в те времена.
Со временем количество военных постов и занимавших их воинов сократилось, и свободным от службы людям разрешили вернуться к сельскому хозяйству. На их место были набраны люди из достаточно состоятельных семей, умевшие и править лошадью, и стрелять из лука. Власти выдали каждому провизию и по два пехотинца в сопровождение. От них требовалось лишь неустанно совершенствовать свое мастерство. Хотя впоследствии происходили и другие изменения, именно эти благородные воины считаются непосредственными предшественниками самураев. К Х в. некоторые из этих воинов сформировали почти автономные местные соединения. Кое-кто пользовался дурной славой преступника, как, например, Тайра-но Масакадо (ум. 940), дошедший до того, что объявил себя императором. Другие, такие как Минамото-но Мицунака (913—997), чье обращение в буддизм описывается не без иронии во многих источниках, создали свои сферы влияния и накопили богатства, но при этом не теряли тесных связей с центральными властями и часто служили губернаторами провинций. В любом случае, в целом они были ориентированы на единство страны. Говорят, что Масакадо выступил против императорского двора и создал свой собственный, ибо желал укрепить свое положение в правительстве, но не смог получить желанный пост в императорской гвардии. Он был убит посланниками двора.
Как и можно было ожидать, внутри каждой группы развивались тесные взаимоотношения «господин—слуга». Важнейшим фактором, способствовавшим этому, стала необходимость защиты земель. Особую роль тут сыграли Первая Девятилетняя война (1051—1062) и Вторая Трехлетняя война (1083—1087) за подчинение могущественных северных кланов Муцу и Дэва. Именно во время этих войн клан Минамото (в китайском прочтении: Гэндзи) укрепил свои силы и стал ведущим в восточной области, Канто. Сходными, хотя и менее заметными путями, клан Тайра (в китайском прочтении: Хэйдзи или Хэйкэ) захватил ведущую роль в западной области, Сайгоку или Сайкай. Оба клана происходили от императорского дома.
  

Восхождение самураев
 Как уже отмечалось, статус самураев изменился во второй половине XII в. Это произошло в два этапа.
 В 1156 и 1159 гг. в Киото, резиденции правительства, произошли короткие вооруженные столкновения, явившиеся непосредственным результатом борьбы за власть внутри императорского дома. В них участвовали и воины Тайра и Минамото, и члены обоих кланов, запутавшиеся в бесчисленных интригах. В конце концов победу одержал ведомый Киёмори (1118—1181) клан Тайра. Соперничающий клан Минамото был побежден.
 Но не военный итог конфликта стал главным. В 1160 г., год спустя после второго столкновения, Киёмори был назначен санги, «императорским советником» в Большой Государственный Совет. Воин впервые удостоился такой чести.
 Этот факт имел историческое значение: допуск воина в высшие круги власти положил конец статусу самурая как наемника придворных аристократов, или, по оригинальному выражению Карла Фрайдея, «нанятому мечу». Киёмори пошел дальше: в 1167 г. он стал главным министром и сосредоточил в своих руках огромную власть.
 Второй этап изменения статуса самурая стал следствием еще одной военной борьбы, вновь между кланами Минамото и Тайра, но на этот раз долгой и в масштабе всей страны, о 1180 г. клан Минамото, возглавляемый Еритомо (1147—1199), находившимся в ссылке в Камакура, поднял армию против Тайра и нанес ему поражение в 1185 г. Но Еритомо поступил иначе, чем Киёмори. Если последний собрал в своих руках все нити власти в центре, то первый, напротив, в целом оставался в стороне от императорских дел. Лишь в 1190 г., спустя пять лет после победы, он прибыл в Киото на аудиенцию к императору Готоба (1180—1239) и удалившемуся от дел императору Госиракава (1127—1192). Он был назначен гондайнагоном, «действующим главным советником», и тайсё, «командующим» Левого крыла стражи Внутреннего дворца. Но уже в следующем месяце он отказался от обоих постов. В 1192 г. он был назначен сегуном, но два года спустя подал в отставку. Очевидно, что его больше интересовало создание своего собственного правительства.
 Созданный им орган управления позднее получил название Камакура Бакуфу (бакуфу — изначально ставка главнокомандующего на войне). Таким образом, вплоть до Реставрации императорской власти в 1868 г., именно это «правительство внутри правительства» представляло собой реальную власть, а двор в Киото оставался лишь «источником почестей и местом свершения государственных церемоний и ритуалов».
 

Эпоха «Сражающихся царств»
Камакура Бакуфу просуществовало до 1333 г., когда император Годайго (1288—1339), встав на защиту абсолютной императорской власти, временно взял верх. Более чем за сто лет дo него, в 1220 г., император Готоба попытался сделать то же самое и поднял против Камакура армию, но его войска были разбиты, а сам он — отправлен в ссылку. Годайго оказался удачливее. Поначалу, как только он захотел вернуть себе власть, его также арестовали и отправили в ссылку, но он смог вернуться, уничтoжить правительство Камакура и стать подлинно «Наивысшим». Но плохое управление — а особенно награждение придворной знати, а не воинов — практически сразу же вызвало недовольство. Вскоре поднял восстание Асикага Такаудзи (1305—1358), прежде предавший Камакура и примкнувший к дому Годайго. В нескольких сражениях он нанес поражение полководцам Годайго, в том числе и самому способному и преданному, Кусуноки Масасигэ (1294—1336). Он сам назначил императора и заставил Годайго отдать символы императорской власти, «три божественных сокровища»: зеркало, меч и драгоценный камень. В 1338 г. он провозгласил себя сегуном. Созданный Такаудзи сёгунат располагался в Киото и просуществовал пятнадцать поколений, вплоть до Есиаки (1537—1597). Однако на протяжении всего времени его сотрясали раздоры и восстания. Причин тому можно выдвинуть три.
Во-первых, Годайго, которого во второй раз не отправили в ссылку, а позволили ему сбежать, собрал собственный двор в Есино, в сегодняшней Пара. Этот «южный» двор, сосуществовавший параллельно с «северным» в Киото до 1392 г., сеял смуту внутри и вне сёгуната Асикага и до, и после своего исчезновения. Во-вторых, размещение в Камакура наместника сегуна в восточной области, называвшейся Канто кубо, создавало сходные проблемы: сеяло подозрения и способствовало соперничеству. Наконец, сама организация центральной власти лишь подчеркивала личную безответственность и групповое принятие решений. Подобная система могла бы работать, обладай лидер непоколебимым авторитетом или прочной экономической базой. У сегунов Асикага зачастую не было ни того, ни другого.
Когда восьмой сегун Есимаса (1435—1490) разошелся со своей женой Хино Томико (1440—1496) по вопросу о выборе наследника, несколько кланов, назначенных исполнять функции наместников сегуна, восстали. Так началась десятилетняя гражданская война (1467—1477). В войне на стороне и той, и другой группировки участвовали многие наместники провинций и представители влиятельных местных сил, но это было лишь первое очевидное крушение сёгуната Асикага. Укрепив и без того проявлявшуюся местную претенциозность и независимость, эта война привела к еще большему хаосу — японскому сэнгоку дзидай, периоду «Сражающихся царств», когда обладавшие средствами или способностями люди открыто боролись за власть и расширение
 своих земель.
Более ста лет борьба за местную гегемонию сотрясала Японию. Она сопровождалась невиданной жестокостью. Тем не менее, страна была открытой, и в эту эпоху возникали некоторые новшества. Асакура Такакагэ (также Тосикагэ, 1426—1482), мелкий землевладелец-самурай, ставший наместником удела и потому считающийся одним из предвестников периода «Сражающихся царств», составил «домашний кодекс». Вот некоторые статьи этого кодекса:
В семье Асакура не будет должности младшего управляющего. Выбирай людей по способностям и преданности.
Не назначай бездарного человека командующим или посланником только потому, что этот пост передается из поколения в поколение.
Не стремись обязательно обладать мечом, выкованным знаменитым кузнецом. Ибо даже человек с мечом стоимостью в десять тысяч монет не сможет победить сто человек с копьями по сто монет каждое.
Будь добр с храбрым человеком, даже если он уродлив. Также, даже робкого можно взять в слуги, если он красив собой.
Если можешь выиграть битву или взять замок, не стоит упускать возможность выбрать благоприятный день или верное направление. Однако, как бы ни был благоприятен день, едва ли благоразумно выходить на корабле в ураган или бросаться с несколькими воинами на превосходящего врага.
В нашей книге также приводятся похожие, но более «прозаичные» «домашние уроки» Ходзё Соуна (1432—1519). В отличие от Такакагэ, Соун был ронином, который, тем не менее, смог стать блестящим военачальником.
 

Самураи при Токугава
Хаос в конце концов заканчивается единением. Хотя в середине XVI в. было около ста пятидесяти влиятельных местных военачальников, многие желали стать во главе их всех. Ода Нобунага (1534—1582) первым серьезно взялся за выполнение этой задачи и достиг заметного успеха.
Когда он был убит, не завершив своего дела до конца, Тоётоми Хидэёси (1536—1598), один из его полководцев, взял бразды правления в свои руки и завершил начатое. Токугава Иэясу (1542—1616), один из пяти уполномоченных Хидэёси после его смерти, воспользовался плодами трудов предшественников, назначив себя сегуном и основав бакуфу в Эдо, сегодняшнем Токио, в 1603 г.
Основанный Иэясу сёгунат просуществовал четверть тысячелетия и стал самым долгим из трех военных правительств. Система рухнула, когда обострились внутренние экономические противоречия, и изоляционистская политика, избранная в начале XVII в., уже не могла сопротивляться иностранному проникновению. Тем не менее, эпоха отличалась отсутствием военного соперничества. Укрепить мир помогли две административные меры: взятие в больших масштабах заложников и кодификация иерархии и поведения.
Система «взятия в заложники», называвшаяся санкин котай, предписывала даймё — землевладельцам с годовым доходом в 10000 коку (или 50000 бушелей риса) и более, — а также вассалам Токугава в ранге хатамото, «адъютантов», проводить каждый второй год или половину каждого года в Эдо под прямым надзором властей. Асано Наганори (1667—1701) как раз исполнял свою обязанность пребывания в Эдо, когда совершил поступок, коему суждено было развязать самую знаменитую вендетту в истории Японии. (Можно добавить, напоминая о статусе императорского двора в то время, что инцидент произошел, когда Наганори являлся членом комитета по приему ежегодного церемониального посольства из Киото.)
Разделение всего населения на четыре сословия: самураи, крестьяне, ремесленники и торговцы, и тщательное рангирование в самом самурайском сословии, сделанное наследным, не всегда насаждалось так уж жестко, как это обычно считается. Торговцы, находившиеся на нижней ступени социальной лестницы, в экономической жизни нисколько не зависели от самураев. Внутри самурайского сословия также существовала достаточная степень свободы, что подтверждает пример Арап Хакусэки (1657—1725): будучи родом из самурайской семьи, служившей мелкому местному землевладельцу, он поднялся до высокого поста советника сёгуната. И все же сословная градация и система наследного рангирования сковывали социальную мобильность, хотя в равной степени и препятствовали возникновению беспорядков.
Военные действия не велись, гражданская бюрократия крепла, поэтому мирная жизнь заставляла самураев искать оправдание необходимости существования воинского сословия. Ученый-конфуцианец Накаэ Тодзю (1608—1648) был одним из первых, кто попытался дать этому философское обоснование. В своем сочинении «Окина мондо» («Беседы со стариком») два воображаемых человека вступают в сократический диалог: Кто-то спросил: «Часто говорят, что ученость и военное искусство подобны двум колесам повозки, двум крыльям птицы. Означает ли это, что "ученость" и "ратное дело" различны? Как вы тогда определите "ученость" и "ратное дело"?» Учитель ответил: «Невежды не понимают "учености" и "ратного дела". Под "ученостью" они подразумевают умение хорошо составлять стихи на японском и писать строфы на китайском, и быть мягким и утонченным, а под "ратным делом" они подразумевают умение стрелять из лука и править лошадью, знать военное искусство и стратегию и быть грубым и необузданным. Кажется, что это так и есть, но они глубоко заблуждаются.
По своей природе "ученость" и "ратное дело" — одна добродетель, и они неотделимы друг от друга. Как в создании Неба и Земли участвуют силы инь и ян, так и в человеческой природе, являющей собой одну добродетель, присутствуют "ученое" и "военное" начала. Точно так же, как инь коренится в ян, а ян коренится в инь, искусство "учености" коренится в "военном" искусстве, а "военное" — в "ученом".
Хорошо управлять народом и должным образом следовать пяти постоянствам*, беря Небо как основу ткани, а Землю — как уток, — это дело "учености". Если же появляется тот, кто не боится небесного дао и совершает зло, жестокие и безнравственные поступки и тем самым препятствует исполнению пути "учености", необходимо наказать его, собрать армию и покорить его, так, чтобы народом можно было управлять в мире. Это — "военное" начало. Поэтому китайский иероглиф бу ("у", военное) состоит из иероглифов хоко ("гэ", копье) и ямуру ("чжэн", исправлять)».
Подобные аргументы, подчеркивающие преимущественно гражданский характер военного правления, были весьма сильны. Они стали краеугольным камнем системы Токугава. Однако этого было недостаточно для самих самураев, и они создали свой собственный кодекс поведения. Веками утвержденная вера, что честь — высшее достоинство самурая и что во имя ее сохранения он должен быть готов умереть, была романтизирована в период Эдо. Так родился постулат, провозглашенный устами Ямамото Цунэтомо (1659—1721): «Я постиг, что Путь самурая — это смерть».

* Пять постоянств — любовь между отцом и сыном, справедливость между правителем и подданным, уважение между мужем и женой, должное поведение
 между старшими и младшими и верность между друзьями.

* * *

 Современный писатель Кайондзи Тёгоро, включив второй эпизод в свой очерк «Хэйхося» («Мастера военного искусства»), приводит весьма интересное замечание. Он говорит, что в период Токугава (1603—1868) воин мог убить человека только в четырех случаях: преступника или опасного человека по приказу своего господина или сегуна; из мести; во время ссоры; или же если он встречался с грабителем или разбойником, покушавшимся на его жизнь. Хороший фехтовальщик должен был тщательно избегать любых споров, которые могли закончиться схваткой. Среди грабителей и разбойников едва ли встречались искусные воины, поэтому, случись настоящему мастеру столкнуться с ними, он бы одолел их и не убивая. Что касается мести, то этому чувству поддавалось не так уж много великих воинов. Наконец, конкретные приказы убить такого-то отдавались властями лишь в начале периода Токугава. Поэтому, заключает Кайондзи, многие знаменитые фехтовальщики за свою жизнь не убили ни одного человека.
 

Самураи и поэзия
Древние классические рассказы о самураях, как и некоторые другие японские повествования, полны стихов. Включение в текст стихов — отличительная черта буддийских сочинений, впрочем, китайские историки и писатели тоже любили включать их в ключевые места повествований. Авторы хроник и рассказчики древней Японии были хорошо знакомы и с теми, и с другими и, вполне возможно, позаимствовали у них этот риторический прием. Позднее умение писать стихи стало составной частью образования благородного человека, появился обычай слагать прощальные стихотворения перед смертью. В результате самурай и поэзия стали практически неотделимы друг от друга.
В VII в. — некоторые ученые полагают, что еще раньше — основой японского стихосложения стали строки по 5 и 7 слогов. Поначалу в длинных стихотворениях комбинация 5 и 7 слогов использовалась произвольно, но к IX в. самой распространенной поэтической формой стала танка, «короткая песня», ритмический рисунок которой выглядит так: 5—7—5—7—7.
Вскоре после того, как танка превратилась в стандарт стихосложения, возникла тенденция «разбивать» ее на два полустишия, 5—7—5 и 7—7. Двое поэтов составляли каждый свое полустишие самостоятельно, затем их «соединяли», часто меняя порядок: вначале 7—7, а затем 5—7—5. Так появилась новая поэтическая форма ранга, «соединенный стих». Позднее два полустишия стали связывать до пятидесяти раз, так возникали целые поэмы из ста частей. Нередко в их написании принимали участие до десяти человек.
Один из самых простых способов понять стиль ранга (в минимальной комбинации из двух полустиший) — представить себя и своего друга составляющими подобие детской загадки, но в поэтически изощренной форме: один произносит первую строку, другой быстро говорит вторую. Игра слов при этом весьма существенна. Возьмем один пример.
В «Хэйкэ моногатари» есть рассказ о поэте-самурае Минамото-но Еримаса (1104—1180), который убивает из лука фантастического зверя, спускающегося на черном облаке на крышу императорского дворца и приносящего самому императору кошмарные сны. Император, благодаря Еримаса за его искусство, дарит ему меч. Беря меч, чтобы вручить его Еримаса, Левый министр Фудзивара-но Еринага (1120—1156) идет вниз по ступенькам. В этот момент в небе дважды кукует кукушка, предвестница лета. Министр откликается следующей строкой
 (5-7-5):
Кукушка кричит над облаками.
 Еримаса, почтительно встав на колени у подножия лестницы,
 вторит ему (7—7):
                        И серп луны исчезает.
Если бы стихотворение составил один поэт, это была бытанка, и танка замечательная. Сложенная двумя людьми, она превращается в рэнга, а игра слов, несомненно, украшает ее. В полустишии Еринага на о агуру означает и «звать», и «упрочить репутацию», а кумой — «облака» и «императорский дворец». Таким образом, 5—7—5 строка, внешне кажущаяся спонтанным описанием природного явления, на самом деле является комплиментом Еримаса, означающим: «Вы, о верный воин, упрочили свою славу перед самим Повелителем».
Точно так же в полустишии Еримаса юмихаридзуки, «луна,изогнутая подобно луку», обозначает луну в любое время между новолунием и полнолунием, но особенно первую или последнюю четверть луны; это также перекликается с «натянутым луком». Иру означает и «затемняться», «исчезать», и «стрелять». Поэтому строка 7—7, кажущаяся отвлеченной, на самом деле несет в себе самоуничижительный смысл: «Я лишь натянул лук и выстрелил, ничего более».
Составление длинных рэнга стало в XIV в. страстью многих самураев и, хотя правила становились все сложнее, продолжало пользоваться популярностью и в период «Сражающихся царств». Военачальник Хосокава Фудзитака (позднее Юсай; 1534—1610), ученый и поэт, вспоминал, как его друг, воин и поэт Миёси Тёкэй (1523—1564), участвовал в состязании рэнга: [Он] сндел бы подобно статуе, положив веер у коленей чуть наискось. Если бы было очень жарко, он бы очень тихо взял веер правой рукой, левой рукой искусно раскрыл бы его на четыре или пять палочек и обмахивался бы им, стараясь не создавать шума. Затем он закрыл бы его, вновь левой рукой, и положил бы обратно. Он исполнил бы все предельно аккуратно, так что веер не отклонился бы от того места, где лежал вначале, даже на ширину одной соломинки татами.
Может показаться забавным, что Тёкэй был одним из самыхэнергичных военачальников своего времени и многого достиг благодаря этому.
Восхитительное описание Тёкэя сообщает нам об одном важном моменте в классическом японском стихосложении. Рэнга, как групповая игра, возлагала на участников строгие правила соблюдения протокола и этикета. Основной смысл, основное наслаждение игрой — именно в этом чувстве соучастия, соучастия и с другими людьми, и с самой традицией. Насколько мы можем судить по сочинениям, соперничество было вторичным, а если и первичным, то только постольку, поскольку поэт мог уловить традиционные предписания.
Чувство традиции было не менее необходимо и при написании прародительницы рэнга, танка (5—7—5—7—7). Мы приведем три примера.
В седьмом месяце 1183 г., спасаясь от наступающей с востока огромной армии Минамото, клан Тайра покинул столицу и бежал на запад, взяв с собой ребенка-императора Антоку (1178~1185) и оставив после себя пылающий город. Однако, один из главнокомандующих войсками Тайра, Таданори (1144—1184) повернул обратно, чтобы нанести прощальный визит своему учителю поэзии, Фудзивара-но Сюндзэю (1114—1204). Согласно «Хэйкэ моногатари», войдя в комнату Сюндзэя, он сказал: Долгие годы вы, учитель, благосклонно вели меня по пути поэзии, и я всегда считал ее самым важным. Однако, последние несколько лет в Киото — волнения, страна разорвана на части, и вот беда коснулась и нашего дома. Поэтому, никоим образом не пренебрегая обучением, я не имел возможности все время приходить к вам. Его величество покинули столицу. Наш клан погибает.
Я слышал, готовится собрание поэзии, и думал, что есливы проявили бы снисходительность ко мне и включили в него одно мое стихотворение, это было бы величайшей честью всей моей жизни. Но вскоре мир обратился в хаос, и когда я узнал, что работа приостановлена, то очень огорчился. Когда страна успокоится, вам суждено продолжить составление императорского собрания. Если в том свитке, что я принес вам, вы найдете что-нибудь достойное и соблаговолите включить в собрание одно стихотворение, я возрадуюсь в своей могиле и оберегу вас в отдаленном будущем.
Когда он уезжал, он взял с собой свиток, на котором былозаписано более ста стихов из тех, что он составил за многие годы и которые, он думал, достаточно хороши. Теперь он достал его из-под доспехов и почтительно передал Сюндзэю.
Сюндзэй, лучший знаток поэзии своего времени, во второммесяце того же года действительно получил от удалившегося от дел императора Госиракава указание составить седьмую императорскую антологию японской поэзии. Далее в «Хэйкэ» говорится, что он включил в «Сэндзай сю», антологию, которую он закончил, когда в стране наступил мир, одно стихотворение Таданори, правда, как произведение «неизвестного поэта», ибо Таданори, к тому времени уже погибший, считался врагом императорского дома. Что же это было за стихотворение? Описание жизни воина? Смятения могущественного клана, от которого вдруг отвернулась судьба? Страданий людей, вовлеченных в войну? Нет. Оно гласило:
Сига, столица журчащих волн, опустела,
    но вишни в горах остаются прежними.
В 667 г. император Тэндзи (626—671) перенес столицустраны в Оцу, Сига, на западном берегу озера Бива, но через год после его смерти она была оставлена. Ко времени Сюндзэя Сига уже давно стала ута-макура, «поэтическим именем», и стихотворение, составленное на заданную тему «Цветы в родном городе», достаточно типично: в нем сочетаются ностальгия по брошенной столице и красота вечных цветов вишни. Можно с уверенностью утверждать, что ни один из ста с лишним стихов, столь тщательно собранных Таданори, не выходил за пределы тем и языка, считавшихся приличествующими для придворной поэзии*.
Другое стихотворение принадлежит Хосокава Фудзитака. Оно, возможно, было его прощальным посланием миру:
В мире, что и ныне неизменный с древних времен,
листья-слова сохраняют семена в человеческом сердце.
Фудзитака написал это в 1600 г., когда его замок былокружен превосходящими силами врага. Он послал стихотворение к императорскому двору вместе со сведениями, которые он знал о «тайном смысле» первой императорской антологии японской поэзии «Кокинсю», составленной в начале Х в. К тому времени уже твердо укрепилась традиция передачи определенных толкований непонятных слов и фраз, и никто не знал их лучше Фудзитака, хотя он и был воином. Император Гоёдзэй (1571—1617), известный своей ученостью, опечалился, узкав, что такой знаток древней поэзии может погибнуть; он попытался спасти Фудзитака, что ему в конце концов удалось, ибо поначалу Фудзитака отказывался пойти на недостойную воина сдачу в плен.
Стихотворение, хоть и написанное при чрезвычайных обстоятельствах, лищено и намека на военную тематику или на предположение, что оно создано самураем, пойманным в ловушку. Наоборот, оно явно перекликается с «Кокинсю», первая фраза инисиэ мо има мо указывает на название антологии, ибо кокин— это синифицированная форма инисиэ, «древние времена», а има — «сегодня». Вторая же часть стихотворения прямо соответствует первому предложению предисловия к антологии: «Семена японской поэзии взрастают в человеческом сердце, она обретает форму в бесчисленных листьях-словах».
------------------------------------------
 * Некоторые тексты «Хэйкэ» приписывают Таданори еще одно стихотворение неизвестного автора в «Сэндзай сю»; если к ним добавить его стихи в более поздних антологиях, где они подписаны его именем, то окажется, что в императорские собрания вошло десять (или одиннадцать) его стихотворений — весьма значительное количество. В «Хэйкэ» приводится еще одно стихотворение Таданори, которое, по преданию, нашли в его шлеме после того, как он был обезглавлен. В «Сэндзай» также есть четыре стихотворения трех других неизвестных авторов, принадлежавших к клану Тайра.
Еще одна написанная самураем относительно недавнотанка вновь подчеркивает важность поэтической традиции. 17 марта 1945 г. генерал-лейтенант Курибаяси Тадамити, командующий японскими войсками в Иводзима, перед тем как броситься в атаку на противника с оставшимися у него восемьюстами солдатами, послал по радио в Генеральный штаб три танка. Вот одна из них:
Враг не разбит, я не погибну в бою,
я буду рожден еще семь раз, чтобы взять в руки алебарду!
Наступление 70000 американских войск на Иводзима началось 16 февраля. В ходе 36-дневных боев из 21000 японских солдат, защищавших остров, в живых осталось не более тысячи. Американцы потеряли 25851 человека, из которых 6821 были убиты, умерли от ран или пропали без вести.
Стихотворение генерала Курибаяси перекликается со словами брата самурая Кусуноки Масасигэ Масасуэ, сказанными перед тем, как оба брата пронзили друг друга мечами: слова выражают надежду на семикратное перерождение, с тем чтобы отомстить за императора, они давно уже стали национальным лозунгом*.
Стоит сказать, что чувства генерала, вкупе с избранной поэтической формой и языком, были безнадежно анахронистичны: представьте себе все современное мощное оружие разрушения, использовавшееся в битве, а он говорит о том, чтобы «взять в руки алебарду». Однако несомненно, что Курибаяси, когда писал стихотворение, хотел выразить свое желание соответствовать японской вековой традиции.
Мы должны также упомянуть канси, стихи, написанные по-китайски в соответствии с китайской просодией. Мы приведем два хорошо известных стихотворения Ноги Марэсукэ, генерала, который, как уже говорилось, вспорол себе живот в день похорон императора.
Ноги командовал армией во время Японско-Китайской(1894-1895) и Русско-Японской (1904-1905) войн. В обеих войнах он получал приказ атаковать Люйшунь, тогда Порт-Артур. Одно из двух стихотворений было написано им в начале
----------------------------
 * Командующий императорским флотом Хиросэ Такэо (1868—1904) использовал его в нескольких стихах, особенно в двух: превозносящем верность императору и посланном родственникам перед тем, как он принял командованиев Люсю в начале Русско-Японской войны, в ходе которой он был убит прямым попаданием артиллерийского снаряда. июня 1904 г., когда он во главе 111-й армии шел к Люйшуню через Наньшань, где только что разыгралось большое сражение, в котором был убит его сын Кацуори.
Горы и реки, трава и деревья вымерли;
 На десять миль пахнет кровью недавнего сражения.
 Захваченные кони не шелохнутся и люди не проронят ни звука
 У замка Цзиньжоу стою я в лучах заходящего солнца.
Ноги не знал, когда писал стихотворение, что вскоре емусуждено дать еще множество жестоких сражений. Хотя в войне с Китаем за десять лет до этого он в один день взял Люсю, чтобы захватить русскую крепость, находящуюся на том же месте, ему потребовалось четыре месяца. Русские и японцы потеряли в боях 145000 человек, из них 18000 убитых и 78000 раненых. Следующее стихотворение Ноги написал в конце 1905 г., перед возвращением со своей армией в Японию:
Армия императора, миллион воинов, победила сильного врага;
 После сражений в поле и осады крепостей остались
 горы трупов.
 О стыд, как я посмотрю в глаза их отцам и дедам?
 Мы торжествуем сегодня, но сколько из них вернется?*
 -------------------------------------------
 * Следует сказать, что хотя Ноги закончил войну героем, на последнем этапе осады Порт-Артура его фактически сменил на посту командующего генерал Кодама Гэнтаро (1852—1906),заместитель начальника штаба японских войскв Маньчжурии. Это было сделано без лишней огласки и с согласия Ноги, исразу же после победы Кодама вернулся на свой пост. Уже в следующем году он умер, как говорят, от тревог и усталости, накопленной за годы войны.


Ёродзу: «Я хотел показать свою храбрость».
Год 587. Власть при дворе в течении е нескольких лет оспаривают две влиятельные семьи – Сога и Мононобэ. Умако – глава Согэ, носит титул о-оми, «главного управляющего» и держит в руках всю придворную администрацию.
Мория, глава Мононобэ, носит титул омурадзи, «великого главы кланов», являясь официально утверждённым императорским эдиктом «представителем» всех кланов при дворе. Оба пользуются примерно равной властью и влиянием. Естественно, что каждый пытается обойти другого. Очевидный и традиционный способ взять в свои руки все бразды правления – возвести на престол «своего человека» из императорской семьи.
В 4-м месяце 587 года умирает 31-й император Ёмэй, и сразу же после его смерти начинаются интриги. Мононобэ пытается возвести на престол принца по имени Анахобэ. О заговоре становится известно, и Умако немедленно расправляется с Анахобэ и его братом Якабэ. Семья Мононобэ, как свидетельствует фамилия – «военный отряд», является военным кланом, а так же контролирует полицию. Однако, когда дело доходит до серьёзного столкновения, её власть над другими кланами оказывается недостаточной. Не получив поддержки от тех, на кого она рассчитывала, семья  Мононобэ погибает за несколько дней. В 8-м месяце на трон, как 32-й император Сусюн на трон восходит принц Хацусэбэ, поддерживающий в ходе вооружённого столкновения Сога. Пять лет спустя Сога-но Умако, узнав, что император обижен на него, посылает к нему убийцу, который погибает, как и император. История Ёродзу содержится в разделе о царствовании Сусюна в «Нихон сёки».
Слуга «великого главы кланов» Мононобэ-но Мория Ёродзу из отряда ловцов птиц вместе со ста воинами охранял дом своего хозяина в Нанива. Услышав, что «великий глава» потерпел поражение, он вскочил на коня и всю ночь мчался к деревне Аримаха в Тину. Он проехал мимо дома жены и спрятался на окрестном холме.
Императорский двор обсудил это дело и постановил: «Ёродзу замышляет восстание. Поэтому он спрятался на холме. Немедленно уничтожить его родственников. В случае провала прощения не будет».
Ёродзу вышел один, одежда его была грязной и разорванной, а сам он выглядел истощённым, но держал в руках лук и меч. Командующий послал несколько сотен воинов, которые окружили Ёродзу. Встревоженный Ёродзу спрятался в бамбуковых зарослях. Он привязал к стеблям бамбука верёвки и дёргая за них обманул воинов. Воины бросились вперёд, туда, где качался бамбук, с криками: «Ёродзу там!» Ёродзу начал стрелять в них. Ни одна стрела не прошла мимо. Воины были испуганы и не осмеливались приблизиться к нему.
Затем Ёродзу отвязал от лука тетиву и с луком под мышкой побежал по направлению к холму. Воины стреляли в него через реку, но ни одна стрела не попала в цель. Потом один воин обогнал Ёродзу, притаился у реки, положил на лук стрелу и выстрелил. Стрела попала Ёродзу в колено. Он вытащил её, затем привязал тетиву к луку и начал стрелять. Затем лёг на землю и закричал: «Я всегда защищал императора и хотел показать свою храбрость. Государь никогда не просил поступать меня так. Теперь я окружён. Пусть выйдет ток, кто может говорить со мной! Я должен знать, намериваетесь ли вы убить или захватить меня». Потом воины стали состязаться в стрельбе в Ёродзу. Ёродзу отбивал летящие стрелы и за короткое время убил более 30 человек. Затем он разрубил мечом свой лук на 3 части, согнул меч и бросил его в реку. Потом он пронзил себе горло кинжалом и умер.
Губернатор Каути подал императорскому двору доклад о том, как умер Ёродзу. Двор издал указ: «разрубить тело этого человека на 8 частей, насадить куски тела на копья и установить их в 8 провинциях».
Когда исполняя приказ, губернатор Каути попытался разрубить тело на части и насадить на копья, раздались звуки грома и с неба хлынули потоки дождя.
У Ёродзу была белая собака. Она бегала около разрубленного тела хозяина взад и вперёд и выла. Наконец, она схватила голову хозяина и положила её в могилу. Затем лежала у изголовья могилы до тех пор, пока не умерла от голода.
Губернатор Каути, узнав о собаке и озадаченный, отправил доклад ко двору. Двор выразил сожаление и издал сочувственный эдикт, в котором говорилось: «Собака исполнила то, о чём редко мы слышим в мире. Пусть она будет примером для будущего. Позволить родственникам Ёродзу похоронить его и воздвигнуть гробницу».
Родственники Ёродзу воздвигли две гробницы у деревни Аримака и похоронили рядом его и собаку.


Минамото-но Мицуру и Тайра-но Ёсифуми: поединок
Сражения в любую эпоху и в любой стране безжалостны. В древности в Японии, как и в прочих странах, существовал идеализированный ритуал, когда полководцы противостоящих друг другу армии решали исход сражения в личном поединке. Представленный ниже рассказ является самым старым из известных в Японии полных описаний подобных поединков. Он взят из «Кондэяку моногатари сю» («Собрание новых и старых историй»), т. 25, разд. 3.
Точные даты рождения и смерти двух героев неизвестны. Однако мы знаем, что Тайра-но Ёсифуик был племянником Масакадо (ум. 940), мятежника, поднявшего восстание и провозгласившего себя императором.
В коротком, но восхитительном рассказе описывающем обмен посланцами перед битвой, есть один пробел. В оригинале утрачен кусок текста, и это не позволяет нам судить о том, что посланники сделали или не сделали с лошадьми. Я склоняюсь к тому, что они не пустили лошадей галопом, а не что они вообще были пешком.

В восточных землях когда-то жили двое воинов, Мина-мото-но Мицуру и Тайра-но Ёсифуми. Мицуру был известен как Минота-но Гзнни, а Ёсифуми — как Мураока-но Горо.
Оба они преуспели в бусидо. Но чем совершеннее ста­новились они, тем более ненавидели друг Друга. Это произош­ло потому, что злые языки передавали одному из них то, что сказал о нем другой. Так, кто-то сообщал Ёсифуми: «Госпо­дин, Мицуру говорил о вас: "Он не может вызвать меня на поединок, но перечит мне во всем. Это отвратительно"».
 
Услышав это, Ёсифуми отвечал: «Как он смеет говорить так? Я знаю о всех его слабостях и всех его мыслях. Я говорю ему: «Если вы на самом деле так думаете обо мне, выходите сражаться со мной в любом удобном месте»». И эти слова обязательно передавали Мицуру.
Поэтому, хотя эти два воина были отважны и мудры, они, в конце концов, разгневались, ибо люди продолжали науськивать их, отправляя друг другу послание.
«Мы больше не можем говорить так друг о друге. Мы выберем день, найдем удобное место и сразимся, чтобы уви­деть, кто лучше». Обменявшись письмами, они выбрали поле
Сражения и установили день, после чего обе армии начали готовиться к битве.
Когда назначенный день настал, армии собрались утром в условленном месте. В каждой из них насчитывалось 500 – 600 воинов и каждый воин был готов отдать все свои силы и жизнь. Обе стороны стояли в 100 ярдах друг от друга, выставив вдоль переднего края щиты.
Вскоре каждая сторона отправила воина с письмом, офи­циально объявляющим войну. Как только воин возвращался в свой лагерь, противник, как установлено правилами, посылал ему вслед стрелы. Не нестись в этот момент, не уклоняться и не оглядываться, но спокойно возвращаться в свой строй считалось признаком отваги.
После этого обе армии подняли щиты и начали гото­виться к стрельбе, когда Ёсифуми сказал Мицуру: «В сегод­няшнем сражении не имеет смысла, чтобы наши воины стреля­ли друг в друга. Ведь вы и я хотели узнать, что каждый из нас может показать другому, не так ли? Если так, нет необходимости затевать стрельбу между вашими и моими воинами. Лучше каждому из нас выйти из ряда и выстрелить, показывая свое искусство. Что вы думаете?»Услышав предложение, Мицуру ответил так: «'Именно этого я и желал. Я немедленно выхожу».
Затем он выехал на коне из-за щитов и встал, положа на лук стрелу с раздвоенным наконечником.
Ёсифуми был доволен таким ответом и сказал своим воинам: «Я хочу состязаться в стрельбе из лука с ним одним, используя все свое мастерство. Оставьте дело мне и наблю­дайте. Если я погибну, заберите мое тело и похороните».
Затем он одни выехал на лошади из-за щитов. Она воина поскакали навстречу друг другу, держа наготове луки, и сделали первый выстрел. Надеясь поразить врага второй стре­лой, каждый натянул тетиву и выстрелил в тот момент, когда они мчались мимо друг друга. Проехав, они повернули лоша­дей и поскакали обратно.
И снова каждый натянул тетиву, хотя в этот раз они мчались навстречу, не стреляя. Проехав мимо друг друга, они вновь повернули коней и поскакали назад. Опять они натяну­ли тетиву и прицелились. Есифуми прицелился в центр тела Мицуру и выстрелил. Но Мицуру, уклоняясь от выстрела, резко наклонился в сторону, почти упав с лошади, и стрела попала в рукоять меча.
Мицуру .вновь сел в седло и выстрелил в центр тела Есифуми, но Есифуми увернулся, и стрела попала в пояс, на котором висел меч.
Когда воины вновь помчались навстречу друг другу, Еси­фуми закричал Мицуру: «Мы оба стреляем в центр тела. Теперь мы знаем, что можем показать друг другу, и это не так плохо. Вы знаете, что мы не старые враги, и потому давайте остановимся. Мы просто хотели бросить вызов друг другу. Мы не хотели убивать друг друга, не так ли?»
«Я согласен, — сказал Мицуру. — Мы увидели, что у нас есть, что показать друг другу - Остановиться сейчас будет правильно. Я уведу своих воинов».
И каждый из них увел свою армию.
Воинов охватил ужас, когда их хозяева мчались навстречу друг другу и стреляли из лука, и каждый из них думал: сейчас его убьют! Сейчас его убьют! Поистине, смотреть, как сража­ются их хозяева, им было тяжелее, чем самим стрелять друг в друга. Поэтому развязка поначалу озадачила их, но потом они возликовали.
Таким путем следовали воины древности. После поедин­ка Мицуру к Есифуми стали близкими друзьями и, не колеб­лясь ни мгновения, говорили друг с другом обо всем.

  
Фудзивара-но Ясумаса и Хакамадарэ: присутствие духа
Вера в та. что великий человек может окапывать влияние на других люден без всяких слов и жестов, прекрасно отражена в одном на эпизодов «Кондзяку моногатари сю» (т. 25. разд. 7). в котором описывается, как знатный человек победил знаменитого разбойника одной только силой духа.
О разбойнике Хакамадарэ («свисающее одеяние») сохра­нилось немного достоверных сведений. В свою очередь, о Фудзивара-но Ясумаса официальные летописи говорят как о знатном аристократе, занимавшем губернаторские посты в нескольких провинциях. Одно время он был женат на великой поэтессе и возлюбленной многих людей Идзуми, чьи любовные романы шо­кировали людей даже в ту эпоху, когда, сексуальные нравы были весьма свободными. Интересно, что одно из стихотворений Идзу­ми, в заглавии которого упоминается Ясумаса («Сиика сю», № 239), адресовано другому любовнику.
Стихотворение самого Ясумаса также включено в импера­торскую антологию «Госюн сю» (.Чу 448). Как поэт он явно не может сравниться с Идзуми, зато как воин он оказался сильнее самого знаменитого разбойника тех дней. Он прославился и как жестокий правитель, ибо известно, что в 1028 г., когда он служил губернатором Ямато, один священнослужитель падал на него жа­лобу, осуждая слишком суровую политику в управлении провин­цией .
Любопытно, что брат Ясумаса, Ясусукэ, тоже пользовался дурной славой разбойника и не стеснялся никаких способов, что­бы заманить в ловушку и убить продавцов оружия, одежды и других ценных вещей. Н «Удзи сюи моногатари» («Истории, собранные в Удзи») говорится, что он так и остался безнаказан­ным, но официальные хроники утверждают, что он покончил с собой после того, как был арестован и посажен в тюрьму.
О его отце Мунэтада. который упоминается в конце расска­за, известно, что в восьмом месяце 999 г. он убил сына губерна­тора и его воинов. Когда начальник императорской внутренней службы пришел допрашивать его, он спокойно признал свою вину и был сослан на остров Садо.
 
Когда-то жил человек, которого можно назвать «глава­рем» всех разбойников и который носил имя Хакамадарэ. Он был умен и крепок телом, отличался быстротой ног, проворно­стью рук и мудростью в замышлении интриг. Никто не мог сравниться с ним. Он занимался тем, что грабил состоятель­ных людей, когда они были без охраны.
Однажды, в десятом месяце, у него не оказалось одежды, и он решил где-нибудь ее раздобыть. Он отправился в под­ходящее место и стал озираться по сторонам. Около полуно­чи, когда все люди уже спят, в проблесках лунного света он увидел медленно прогуливающегося человека в богатых одеж­дах. Его рубашка была подвязана тесемками, а поверх нее был надет охотничий костюм, мягко облегавший тело. Он медленно шел, наигрывая на флейте, и, видимо, никуда не торопился.
О, подумал Хакамадарэ, да он просто жаждет поде­литься со мной своей одеждой. В таких случаях он обычно радостно вскакивал, мчался к своей жертве, валил ее и снимал одежду. Но на этот раз он вдруг почувствовал, что жертва внушает ему какой-то страх, поэтому он проследовал за ней пару сотен ярдов. Казалось, человек не замечал, что за ним кто-то идет. Наоборот, он продолжал играть на флейте, которая звучала еще нежнее.
Пусть-ка он покажет себя, сказал себе Хакамадарэ, и подбежал поближе, стараясь стучать йогами как можно силь­нее. Человек, тем не менее, ничуть не обеспокоился. Он просто обернулся, продолжая играть на флейте. Прыгнуть на него было невозможно. Хакамадарэ отскочил назад.
Хакамадарэ несколько раз пытался приблизиться, но человек оставался таким же невозмутимым. Хакамадарэ понял, что имеет дело не с простым человеком. Когда они прошли уже около тысячи ярдов, Хакамадарэ решил, что так больше продолжаться не может, выхватил свой меч и бросился вперед. На этот раз человек перестал играть на флейте и, обернув­шись, сказал: «Что ты делаешь?»
Хакамадарэ едва ли был бы поражен больше, даже если бы на него одного бросился демон или божество. Необъясни­мым образом он утратил и разум, и мужество. Исполненный смертельного страха, он, против своей воли, упал на четвереньки.
«Что ты делаешь?» — вновь спросил человек. Хакама­дарэ почувствовал, что ему не спастись, даже если он попыта­ется это сделать. «Я хочу ограбить вас, — выпалил он. — Меня зовут Хакамадарэ».
«Да, я слышал, что есть человек с таким именем. Опасный, необычный человек, мне говорили», — так сказал незнакомец и вдруг просто произнес: «Идем со мной». Он продолжил свой путь, и вновь зазвучала флейта.
Испуганный, как будто он имеет дело не с человеческим существом, словно одержимый демоном или божеством, Хака­мадарэ последовал за ним, окончательно завороженный. На­конец, человек вошел в ворота, за которыми виднелся большой дом. Сняв обувь, он вступил на веранду и вошел внутрь. Пока Хакамадарэ думал, что человек, должно быть, хозяин этого дома, тот вернулся и позвал разбойника. Он дал ему одежду из толстой хлопковой пряжи и сказал: «Если тебе впредь пона­добится что-нибудь подобное, приди ко мне и скажи. Если же будешь кидаться на того, кто не знает твоих намерений, можешь обжечься».
Позже Хакамадарэ узнал, что дом принадлежит губерна­тору Сэтцу Фудзивара-но Ясумаса. Когда его поймали, он сказал: «Это необычайно таинственный, устрашающий чело­век!»
Ясумаса но был самураем по семейной традиции, ибо он был сыном Мунэтада, Однако он ни в малейшей степени не был слабее наследных самураев. Он отличался острым умом, быстрыми руками и необычайной силой. Он также был непо­стижимым в замыслах и интритах. Поэтому даже император­ский двор мог чувствовать себя в безопасности, приняв его на службу. Весь мир опасался его и был запуган им. Некоторые люди говорят, что он не оставил потомства, ибо вел себя как воин, хотя и не принадлежал к самурайскому дому.


Мураоко-но Гора и Хакамадарэ: знать, когда быть настороже
Самурай должен знать, когда нужно быть настороже, а когда нет. Это правило иллюстрируется еще одним эпизодом из жизни знаменитого грабителя Хакамадарэ, который приводится в «Кон-дзяку моногатари сю» (т. 29, разд. 19).
Некоторые ученые считают, что Мураока-но Горо, чье офи­циальное имя — Тайра-но Садамнти. на самом деле — Тайра-но Ехифуми, который фигурирует в приведенном выше рассказе «Поединок».
Застава Осака — контрольный пост на горе Осака между нынешними Сига и Киото- Говорят, что его установили в 646 г. и убрали в 814 г. В то время он считался «восточными воротами» Киото. Ко времени создания рассказа от него осталось лишь на­звание, хотя само место было известно как ута-макура, «поэти­ческое место». Самое известное стихотворение об этой заставе приписывается Сэмимару, легендарному музыканту, виртуозно вла­девшему игрой на лютне-бива. Оно включено во вторую импера­торскую антологию «Госэн сю» (№ 1090). В нем обыгрывается слово «Осака», буквально означающее «встречая холм».
 
Вот так происходит, и те, кто идут вперед,
и те, кто возвращаются,
И друзья, и незнакомцы встречаются
на заставе Осака!
 
За свои злодеяния разбойник Хакамадарэ однажды был схвачен и посажен в тюрьму. Но по объявленной императо­ром амнистии его вскоре выпустили. Остановиться ему было негде, и, так ничего и не придумав, он отправился к заставе
Осака, скинул с себя всю одежду и совершенно голым лег у дороги, прикинувшись мертвым.
Прохожие, видя его, подходили и суетились, приговаривая: «Как же он умер просто так, на земле? На нем нет ни ран, ни чего-нибудь еще!»
Со стороны Киото на великолепной лошади ехал воин, вооруженный луком и стрелами, в сопровождении множества солдат и слуг. Увидев, что собралась толпа и на что-то смотрит, он остановился, подозвал слугу и приказал ему выяснить, в чем дело. Вскоре слуга вернулся и сказал: «Господин, там лежит мертвый человек, но на нем нет ни ран, ни других следов!»
Только он закончил говорить, как воин приказал своим людям соблюдать порядок, положил на лук стрелу и поехал; вперед, осторожно поглядывая на мертвого.
Люди, видевшие это, захлопали в ладоши и засмеялись: «Воин, у которого в сопровождении столько солдат и слуг, сталкивается с мертвым и пугается! Какой же он великий воин!» Они продолжали потешаться и смеяться над ним, пока он не скрылся из виду.
Вскоре, когда все люди разошлись, и около мертвого человека никого не осталось, проезжал верхом другой воин. У него не было ни солдат, ни слуг, он был вооружен лишь луком и стрелами. Он неосторожно подъехал к мертвецу.
«Несчастный! Как же он умер так, на земле! Ведь на нем нет ран», — сказал он и ткнул мертвеца кончиком лука. Вдруг мертвец схватил лук, вскочил и сбил воина с лошади. «Вот как ты отомстишь своим предкам!» — закричал он, выхватил у воина меч и заколол его.
Затем он сорвал с воина одежду, надел на себя, поднял лук и колчан, вскочил на лошадь и стремглав полетел на восток. Затем он встретился еще с десятью или двадцатью людьми, так же, как и он, выпущенными из тюрьмы. Грабя каждого встречного на дороге и отнимая у него одежду, ло­шадь, лук, стрелы, доспехи и все остальное, он одел и вооружил своих людей. Когда он и его двадцать-тридцать людей ехали из Киото обратно, ему не встретился ни один человек, с кото­рым он не смог бы совладать.
Человек, подобный Хакамадарэ, может поступить точно так же и с тобой, если ты хоть чуть-чуть утратишь бдитель­ность. Если не найдешь ничего лучшего, как приблизиться к нему настолько, что он может дотронуться до тебя, как же он не схватит тебя?
Когда люди разузнали о первом всаднике, проехавшем мимо в полной готовности, оказалось, что это был сам Мура-ока-но Горо, более известный как Тайра-но Садамити. Тогда люди поняли, почему он так поступил. У него было много вооруженных людей и слуг, но он знал то, что знал, и не позволил себе потерять бдительность. Он поступил мудро.
В отличие от него, воин без слуг и сопровождающих, подъехавший слишком близко и убитый, был глупцом. По­этому люди превозносили одного и осуждали другого.


Саканоуэ-но Харудзуми: позор воина
Самурай, потерявший бдительность, может быть обесчещен — такой урок преподносит нам рассказ о человеке, жившем около 1000 г. Эпизод из «Кондзяку моногатари сю» (т. 29, разд. 21) также примечателен тем, что в нем четко устанавливается статус воина по отношению к придворной аристократии, который он так или иначе служил в раннюю эпоху.
О воине Харудэумн мало что известно. Но имя упомянутого в рассказе губернатора Корэтоки появляется в нескольких ис­точниках, начинал с 988 г., когда, согласно одному из дневников, на: него было совершено покушение, и вплоть до 1034 г. Известно, что в 994 г. он с отрядом знатных воинов охотился за шайкой разбойников.
 
В местечке Ито провинции Кии жил человек по имени Саканоуэ-но Харудзуми. Он неустанно совершенствовался на пути воина и служил под началом губернатора Гайра-но Корэтоки.
Однажды он отправился в Киото по делам. У него были враги, поэтому он никогда не оставался без охраны. Он всегда имел при себе лук и стрелы, как и его воины. Поэтому никто не мог напасть на него.
Как-то ночью, в нижнем Киото, направляясь куда-то со своими людьми, он пересек дорогу нескольким знатным людям на лошадях. Впереди них шел отряд воинов и нарочито расчи­щал дорогу. Воины подбежали с криками к Харудзуми, и он слез с лошади. Но затем они приказали: «Эй, опустите луки и падайте ниц!» Смутившись, Харудзуми и его люди подчини­лись, оставив в стороне луки и стрелы.
Они пали ниц, лицом в землю, и сказали себе: «Должно быть, знатные господа уже проехали». Но в этот момент Харудзуми и все его окружение, включая воинов и слуг, почувствовали грубые удары. Харудзуми в ужасе повернул голову и посмотрел вверх. Те, кого он принял за знатных людей двора, оказались разбойниками на лошадях, в доспехах и полном вооружении. Эти ужасные люди вложили стрелы в луки и, целясь в Харудзуми, сказали: «Одно движение, и ты будешь убит!»
«О черт, это разбойники, и они сыграли со мной злую шутку!» Когда Харудзуми понял это, его сожалению не было предела. Но любое движение означало немедленную смерть, поэтому ему и его людям не осталось ничего, как сдаться на милость негодяев и позволить им втоптать себя в землю к: отнять все, что только можно — одежду, луки, колчаны, лошадей, седла, мечи, кинжалы и даже обувь.
После этого случая Харудэуми сказал: «Если бы я не позволил себе потерять бдительность, то даже самый свирепый из тех разбойников не смог бы так опозорить меня, по крайней мере, если бы не убил меня первым. Я бы сражался изо всех сил и, быть может, даже схватил бы его. Но они послали вперед отряд и заставили меня лечь на землю и выразить почтение. И я потерял возможность что-нибудь сделать. Все это показывает, что на пути воина меня покинула удача».
Он перестал вести себя как самурай, а вместо этого-; понизил себя до статуса «бокового слуги».


Тайра-но Мунэцунэ: Безмолвный
Молчаливый, но умелый — воин, наделенный этими каче­ствами, всегда вызывал восхищение, но даже среди таких людей выделяется Тайра-но Мунэцунэ (982—1023), о котором расска­зывает «Кондзяку мшюгатари сю» (т. 23, разд. 14).
В ту эпоху воины беспрерывно сражались друг с другом. Мунэёри, отец Мунэцунэ, будучи губернатором Муцу, убил дру­гого губернатора, Тайра-но Корэхира, своего «соперника на пути воина», и был сослан на остров Оки. Сам Мунэцунэ, занимая пост офицера Левого крыла стражи Внешнего дворца, был обвинён в развязывании вражды и одно время преследовался импе­раторской полицией за убийство. В своем стихотворении, вклю­ченном в шестую императорскую антологию «Сиика сю» (№ 335), Мунэцунэ благодарит священнослужителя Гэнкаку за то, что тот добился для него помилования за совершенные преступления.
 В то время, когда господин Удзи* был на вершине власти, Мёсон**, настоятель храма Мии***, присутствовал как-то при дворе для совершения всенощных молитв. Все светильники были потушены.
Спустя какое-то время Еримите, не говоря никому о своих намерениях, решил послать Мёсопа с каким-то поручением. Он хотел, чтобы Мёсон вернулся еще затемно. Он велел привести из конюшен и оседлать лошадь, спокойную и покладистую, и громко спросил: «Может ли кто-нибудь сопро­водить этого господина?»
Мунэцунэ, офицер стражи Внешнего дворца, нес тогда службу. Он сказал: «Мунэцуиэ к вашим услугам, господин».
«Очень хорошо», — сказал Еримити и, поскольку в то время Мёсон был еще не настоятелем, а всего лишь монахом, добавил: «Монах должен отправиться в храм Мин и вернуть­ся прежде, чем наступит утро. Как сопровождающий, позаботьтесь о том, чтобы так и было сделано».
«Слушаюсь, господин»».
Лук и колчан со стрелами Мунэцуна всегда держал наготове в своей комнате. Под циновкой были спрятаны со­ломенные сандалии. Слуга у него был всего один, явно низко­го происхождения. Поэтому все, кто знал его, говорили: «Какой экономный человек!»
Получив приказ сопровождать монаха, Мунэцунэ немед­ленно подобрал края своего платья и связал их узлом. Затем он достал свои сандалии, надел за спину колчан со стрелами и вышел во двор, где стояла оседланная лошадь.
Монах спросил: «Как ваше имя?»
«Мунэцунэ, почтенный», — ответил тот.
«Мы направляемся к храму Мин, — сказал монах. — Что же вы стоите, как будто мы отправляемся туда пешком? Разве у вас нет лошади?»
«Даже если я на ногах, я ни за что не отстану. Тронемся в путь», — сказал Мунэцунэ.
Монах подивился про себя: «Однако это очень странно».
Слуга Мунэцунэ двигался впереди с фонарем. Они про­шли семьсот или восемьсот ярдов, когда Мёсон вдруг увидел двух людей, одетых в черное и вооруженных луками, идущих прямо на него. Он очень перепугался. Однако, увиден Мунэ-Цунэ, они упали на колени и сказали: «Вот ваша лошадь, гос­подин!» Затем показалось несколько лошадей. Стояла ночь, и монах не мог различить, какого цвета лошади, но он увидел, что люди принесли также обувь для верховой езды. Мунэцуна одел ее поверх соломенных сандалий и вскочил па лошадь. Мёсона теперь сопровождали двое воинов с колчанами и луками. Он почувствовал себя в безопасности и продолжил путь. Они проехали еще ярдов двести, когда на дороге появи­лись еще двое людей, с луками и стрелами, точно так же одетых в черное. На этот раз Мунэцунэ не сказал ни слова. Двое тут же привели своих коней и присоединились к эскорту. «Это тоже его люди Невероятно!» — сказал монах самому себе.
Еще через двести ярдов опять появились два человека, и также поехали рядом. И так через каждые двести ярдов к ним подходило по два человека, так что когда они добрались до реки Камо, всего сопровождающих уже было около тридцати человек. Пока Мёсон восхищался загадочными поступками Мунэцунэ, показался храм Мин.
Выполнив то, что ему было поручено, еще до полуночи, Месон отправился обратно. Впереди и позади него ехали те же воины. В окружении их он был спокоен. Воины сопро­вождали его до тех пор, пока они не достигли реки. Однако после того, как они въехали в Киото, воины без всякого приказания Мунэцунэ начали исчезать по двое там же, где они появились. Когда до дома господина Удзи оставалось не бо­лее сотни ярдов, с ними осталось лишь двое воинов, появив­шихся первыми. Мунзцунэ слез с лошади в том же самом месте, где и сел на нее, снял обувь и пошел пешком в соломен­ных сандалиях, в которых покинул дом. Двое воинов подобра­ли обувь и, ведя лошадей под уздцы, исчезли. Теперь монаха, сопровождали только Мунэцунэ и его слуга. Они вошли в: ворота в простых сандалиях.
Очарованный тем, как появлялись люди и лошади, как будто это было заранее определено, Мёсон отправился к Еримити, намереваясь рассказать ему обо всем. Еримити ждал его и не ложился спать. Сообщив о том, что он выполнил пору­чение, Мёсон добавил: «Мунэцунэ — необыкновенный воин.. И у него способные слуги, не уступающие ему».
Но, вопреки ожиданиям Мёсона, Еремити не задал ему никаких вопросом. Монах был обескуражен.
Мунэцунэ был сыном воина но имени Тайра-но Мунэ-ери. Он отличался отвагой и, в отличие от большинства людей, стрелял очень большими стрелами. Поэтому его прозвали Командиром Больших стрел стражи Внешнего дворца, Лево­го крыла.
 
(*) Фудзивара-но Ёримитн (992 - 1074), служивший регентом и советником при трех императорах.
(**) Мёссон (971 - 1063) занимал несколько высоких постов в буддийской иерархии
(***) Также известен как Ондзе-дзн, храм школы Гаидап. Находится в Оцу, недалеко от Киото.

  
Тайра-но Садацуна: Когда не следует рисковать Жизнью
Самурай должен быть готов в любое время проститься с жизнью — но только если это необходимо. Он также должен знать, когда не следует подвергать жизнь риску, о чем свидетель­ствует следующий короткий отрывок из «Кокон тсмон дзю» (разд. 341).
О главном герое Тайра-но Садацуна известно очень мало, Снрабёси, «белый ритм» — танцовщица в элегантном и изысканном костюме, зачастую она же была и проституткой.
Вада Есимори (1147 — 1213) — доблестный воин с блестящим послужным списком. Когда Ходзс Еситоки (1143—1224), регент сёгуната Камакура и фактический правитель Японии, убил своего брата. Есимори поднял против него армию, но потерпел поражение и был убит. Он будет важным действующим лицом в следующем разделе о Минамото-но Есниунэ.

Командир Левого крыла стражи Внешнего дворца Тай-ра-по Садацуна из Шурукори был пьян и спал вместе с танцовщицей сирабёси по имени Гёкудзю, когда грабители проникли и его дом в Киото. Они ворвались в спальню, но Садацуна выхватил меч и заставил их отступить. Затем он протолкнул вперед себя Гёкудзю, отступил на задний двор, перебрался через живую изгородь кипарисов на участок соседа и бежал вместе с женщиной.
Люди узнали об этом и сказали: «Он бежал от разбойни­ков. Это позор!»
Услышав такие слова, Садацуиа произнес: «Если бы подобное случилось снова, я бы поступил точно так же, Я не хочу из-за разбойников рисковать жизнью. Но если в беду попадет мой господин, я отдам спою жизнь столько раз, сколько потре­буется».
Салацуна сдержал свое слово. Когда командир Левого крыла стражи Внешнего дворца Вада Ёсимори вступил в битву, Садацуна мчался впереди войск, которые он вел. Днем он скакал на черном коне, накинув алое хоро*. защищающее от стрел, ночью — на белом коне с черными яблоками, неся белое хоро. Он был настоящим воплощением «воина, стоящего тысячи». Верный своему слову, он оставался храбрым и от­важным.
Когда его сторона потерпела поражение, и никто не захо­тел принять его вызова на поединок, Садацуна покончил с собой.

(*) Хора — большая сумка на материи, которую всадник обычно носил за спиной, чтобы уберечься от стрел.

  
«Двадцать одно правило господина Соуна»
Среди многочисленных «домашних законов» {кахо) и «до­машних уроков» (какун). составленных полководцами и самурая­ми, «Соун-дэи доно нидзюити кадэс» («Двадцать одно правило господина Соуна»), приписываемое Ходзё Соуну (1432? —1519), отличаются удивительной простотой и практичностью предлага­емых советов.
Соун («Быстрое облако»), первоначально носивший имя Исэ Синкуро Нагаудэи, в свои сорок лет был рядовым стран­ствующим самураем. В 1491 г., в возрасте почти шестидесяти лет, он, воспользовавшись распрями между двумя ветвями клана Уэсуги, стал правителем провинции Идзу (в сегодняшней префектуре Сидзуока). Постепенно его влияние в области Капто росло, земли ширились, так что, в конце концов, он осно­вал клан Ходзё, просуществовавший пять поколений. Своим успехом он в первую очередь был обязан проводимой им поли­тике: налоги на сельское население уменьшились, а вассалы Ходзё получали большую часть того, что ему удавалось приоб­рести.
То, что самурай незнатного рода установил контроль над целой провинцией, позволило многим считать 1491 год началом периода «Сражаюющих царств» в Японии.
По всей видимости, представленные ниже «уроки» адресо­ваны вассалам-самураям, а не наследникам дома Ходзё.

Правило 1: Прежде всего веруй в Будду и божеств Синто.
Правило 2: Непременно вставай ранним утром. Если вста­ешь поздно, даже твои слуги станут вялыми и непригодными. Ты не сможешь исполнять свои дела, общественные и частные.
Если это произойдет, господин откажется от тебя, так что будь настороже.
Правило 3: Ложись спать не позднее, чем через два часа после захода солнца. Ночные разбойники чаще всего появля­ются с двух часов до полуночи до двух пополуночи. Если будешь тратить время попусту, долго болтать по вечерам и ложиться спать около полуночи, то, в конце концов, лишиться ценностей и погибнешь сам. Твоя репутация за пределами дома тоже пострадает. Не жги бесцельно дерево и масло по вечерам.
Вставай за несколько часов до восхода солнца, умывайся холодной водой и возноси молитвы. Приведи себя в порядок и отдай приказания на день жене, детям и вассалам. Начинай трудиться до восхода. Старая мудрость гласит: «Отправляйся спать за час до полуночи и вставай за несколько часов до зари». Но это зависит от человека. Все же вставать за несколько часов до рассвета — благо для тебя. Если же будешь спать после восхода солнца, а тем более до полудня, не смо­жешь не только трудиться и исполнять свой долг, но даже заниматься личными делами. Это плохо. Твой дневной рас­порядок не будет выполнен.
Правило 4: Перед тем как помыть лицо и руки, осмотри отхожее место, сад и конюшни. Прикажи слугам вычистить и убрать тс места, которые более всего в этом нуждаются. Потом быстро умойся. Не выливай понапрасну воду, которую исполь­зовал для полоскания, пусть даже ее в избытке. Если громко кашляешь, даже находясь в собственном доме, то тем самым показываешь себя невнимательным к другим, что не благора­зумно. Поэтому, если кашляешь, то делай это незаметно. Как говорят: «Склоняйся под Небом, мягко ступай по земле!»*.
Правило 5: Молиться нужно ради своего же блага. Будь прямым и гибким, честным и законопослушным. Будь почтителен к тем, кто выше тебя, и сострадателен к тем, кто ниже. Принимай вещи такими, какие они есть: что имеешь, то име­ешь; чего не имеешь, того не имеешь. Поступать так — значит следовать воле Будды и божеств Синто. Даже если не воз­носишь молитвы, помня об этом, обретаешь покровительство божеств. При этом, даже если возносишь молитвы, но сердце твое неправедно, будешь покинут Небом. Так что будь осмотрителен.
Правило 6: Не думай, что твои мечи и одежды должны быть так же хороши, как у других. Довольствуйся ими, пока они совсем не придут в негодность. Но если начнешь приоб­ретать то, чего у тебя нет, и станешь еще беднее, превратишься в посмешище.
Правило 7: С самого утра позаботься о своей прическе, даже если ты решил остаться дома из-за болезни или для того, чтобы заняться личными делами, не говоря уже о том, если тебе предстоит исполнять свой долг**. Появляться перед людьми неопрятным — отвратительно и беспечно. Если бу­дешь неряшливым, то даже слуги начнут подражать тебе. Не­разумно метаться [в спешке пытаясь собрать волосы] только потому, что вдруг приехал твои товарищ.
Правило 8: Когда отправляешься на службу, никогда не иди прямо к своему господину. Жди в гостиной и наблюдай за другими. Появляйся перед господином только тогда, когда тебя вызовут. Иначе можешь столкнуться с неприятностями.
Правило 9: Когда хозяин называет твое имя, быстро скажи; «Да, господин!» Даже если ты сидишь на удалении от него, быстро подойди и преклони перед господином колени. Почти­тельно слушай, что он скажет. Потом быстро уходи, делай то, что велено, а возвратившись, честно и прямо доложи обо всем. Не пытайся превознести свои таланты. Также, в зависимости от ситуации, спрашивай совета мудрых людей о том, что и как передать господину. Не полагайся во всем только на себя.
Правило 10: В присутствии господина не сиди около сплет­ничающих. Оставайся в стороне от них. Нечего и говорить: не распускай слухи о самом себе и не смейся в открытую. Если будешь делать так, не только вышестоящие, но и равные тебе бросят тебя.
Правило 11: Говорят: «Делай все вместе с другими, и тогда избегнешь несчастья». Полагайся на других во всем.
Правило 12: Когда бы у тебя не появилось время для самого себя, используй его для чтения. Всегда имей при себе что-нибудь с написанными иероглифами и смотри на них, даже когда никто не смотрит. Если не будешь смотреть на них, засыпая и просыпаясь, будешь их забывать***. То же относится и к письму.
Правило 13: Если тебе нужно пройти перед старшими, при­шедшими на аудиенцию к господину, согни ноги в коленях и опусти руки. Ни в коем случае не следует показывать ни уважения, ни смирения, а следует проскользнуть мимо. Все самураи должны быть почтительными и скромными.
Правило 14: Никогда не говори никому ни слова лжи или полуправды, будь это знатный или низкий. Даже шутя, говори правду. Если будешь лгать, это станет твоей привычкой, и люди начнут досаждать тебе. В конце концов, все покинут тебя. Ты должен помнить: если кто-то обвиняет тебя, это позор на всю жизнь.
Правило 15: Тот, кто не умеет составлять танка, бездарен и пуст. Изучай стихосложение. Всегда следи за тем, что гово­рить. По одному твоем слову люди могут догадаться, что ты думаешь.
Правило 16: Когда бы у тебя ни появилось время, свободное от службы господину, упражняйся в верховой езде. Узнай основы от знатока, а как держать поводья познаешь сам.
Правило 17: Ищи хороших друзей в учебе и занятиях пись­мом. Избегай плохих друзей в го, шахматах, в игре на свирели и флейте. Не знать об этом не постыдно, но и в том, чтобы помнить об этом, нет ничего плохого. Просто ты не потеряешь зря время. Хорош человек или плох — целиком зависит от его друзей. Куда бы ни отправились трое, среди них найдется; один, достойный быть учителем. Выбери этого одного и сле­дуй за ним. Наблюдая за тем, кто не хорош, исправляешь собственные ошибки****.
Правило 18: Когда уходишь со службы и возвращаешься домой, пройди из конюшен на задний двор, почини четыре, стены и заборы и закрой лазы, проделанные в них собаками.

Беспечная служанка может взять для растопки солому с крыши. Позаботившись о сиюминутном, она не думает, что может случиться потом. Помни, что подобное происходит со всеми.
Правило 19: На закате прочно запри ворота и отпирай их только тогда, когда кому-то нужно войти или выйти. В про­тивном случае в будущем непременно случится беда.
Правило 20: Вечером проверь, как горит огонь на кухне и в комнате жены. Вели ей быть осторожной и сделай все воз­можное, чтобы на тебя не перекинулся огонь со стороны сосе­дей. Поступай так каждую ночь. Женщины, знатные они или? низкие, обычно не думают о таких вещах и беспечно разбрасы­вают одежду и ценности.
Даже если у тебя есть слуги, не полагайся на то, что обо всем скачал им. Всегда все делай первым, дабы знать, как обстоит дело. И только потом думай о том, как заставить сделать это других.
Правило 21: Постоянно совершенствуйся в чтении, письме, военном искусстве, стрельбе из лука и езде на лошади. Об этом мет необходимости говорить подробно. Пусть учёность будет в левой руке, а военное искусство — в правой. Таков закон с древних времен. Никогда не пренебрегай им.

(*) Изначально пословица имела в виду человека с нечистой совестью. Здесь она использована, чтобы подчеркнуть необходимость быть скромным.

(**) Мужчины в те дни собирали волосы пучок на голове и брили макушку, так чтобы им нужно было не просто причесаться.

(***) Забавный, но весьма практичный совет. Для того, чтобы свободно читать и писать, необходимо помнить очень много китайских иероглифов. Проблема в те дни была еще более насущной, ибо формальной системы образования тог­да не существовало.

(** **) Последние две фразы — из книги VII «Бесед и рассуждений» Конфуция.


Конэтада и Корэмоти: Смысл мести
Воины убивали и воинов убивали... Месть нередко стано­вилась и значимой составной частью жизни самурая, и предметом размышления. Следующий эпизод из «Кондзяку моногатари сю» (т. 25. разд. 4) является одним из самых ранних подробных опи­саний отмщения за смерть отца. Он примечателен тем, что в нем подробно обосновывается необходимость наказания отцеубийцы. Стоит отмстить, что сама идея расплаты за смерть отца, пришед­шая из Китая, отнюдь не превалировала в описываемый период. Рассказ о генерале Его, или Тайра-но Корэмоти, появляется в истории перед данным повествованием.
 
Когда-то губернатором Кадзуса был человек по имени Тайра-но Канэтада, сын Сигэмоти, младшего брата воина Гайра-но Тадамори. Пока Канэтада служил губернатором в провинции Кддзуса, его сын, генерал Его, находившийся в провинции Муцу, отправил ему послание: «Господин, я так долго не видел вас. Сейчас, когда вы стали губернатором Кадзуса, могу ли я приехать и поздравить вас?». Канэтада был рад услышать такие слова. Он сделал необходимые приготовления для приема гостя и стал ждать. В назначенное время Корэмоти прибыл, и люди в доме Канэтада преисполнились радости.
Случилось так, что в это время Канэтада простудился и. не смог выйти и поприветствовать Корзмоти. Он лежал за занавеской, и маленький самурай, к которому он особенно бла­говолил, массировал ему бедра. Пока оба они находились на передней веранде, беседуя о том, что произошло за минувшие годы, несколько лучших воинов Корэмоти, вооруженные лука­ми и стрелами, выстроились в линию в саду.
Первым стоял человек, которого звали Тароносукэ. Ему было около пятидесяти, он отличался решительностью и силой. Еще у него была длинная борода и устрашающий взгляд. Все выдавало в нем хорошего воина. Заметив его, Каиэтада спросил человека, массировавшего ему бедра, не знает ли он этого воина. Тот ответил, что нет. Канэтада сказал: «Этот человек убил твоего отца. Ты тогда был еще ребенком.. Неудивительно, что ты не узнаешь его».
«Люди говорили мне, что кто-то убил моего отца, но я не знал, кто это был, — ответил самурай. — А теперь я вижу его лицо прямо перед собой». С этими словами он поднялся и вышел в слезах.
Когда Корэмоти поужинал, солнце уже зашло, и он по­шел в свои покои. Сопроводив своего господина в его апар­таменты, Гаронисукэ отправился к себе. Там тоже принимали гостей. Было шумно: несли еду, фрукты, вино, а также фураж и семо для лошадей. Уже заканчивался девятый месяц, и на земле в темном саду стояли светильники.
Хорошо поужинав, Тароносукэ мирно лег спать. Рядом с подушкой он положил свой новый меч, а также стрелы, колчан, доспехи и шлем. В саду несли стражу несколько его воинов с луками и стрелами. Покои, в которых он спал, защи­щали два слоя плотных занавесок, которые не могла пробить стрела. Зажженные в саду светильники прекрасно освещали покои, его люди бдительно охраняли его, так что бояться ему было нечего. Устав с дороги и выпив немало сакэ, Тароносукэ быстро расслабился и уснул.
Что же до того человека, которому губернатор сказал: «Этот человек убил твоего отца» и который поднялся и уда­лился в слезах, то Канэтада почти позабыл о нем. Однако тот пробрался на кухню и упорно точил свой кинжал. Спрятав кинжал за пазухой, он с наступлением темноты подобрался к покоям Тароносукэ и стал дожидаться своего часа. Затем, в суматохе, которую подняли люди, носившие еду и вещи, он смешался с ними, взяв в руки квадратный поднос, и проскользнул в пространство между двумя занавесками.
Он подумал, что Небесное дао позволяет отомстить за смерть отца и начал шептать молитву: «Пусть Небо позволит мне исполнить мой сыновний долг и пусть не оставит меня удача».
Он припал к земле, никто не заметил его. Наконец, когда спустилась ночь, и он уже был уверен, что Тароносукз крепко спит, он подкрался к нему, перерезал ему горло и выскочил. Никто не заметил его.
Наутро Тароносукэ долго не выходил. Один из его воинов отправился к нему, чтобы сказать, что пора завтракать, но увидел его лежащим в луже крови, он закричал: «По­смотрите на это!» Тут же вбежали люди с луками наготове и с обнаженными мечами, но уже было поздно. Первым делом, конечно, нужно было найти того, кто убил Тароносукз. Так как он не имел близких отношений ни с кем, кроме своих людей, они подозревали, что среди них есть тот, кто знает убий­цу. Но разговоры об этом также ни к чему не привели.
«Он умер такой ужасной смертью», — громко говорили они взвинченными и возбужденными голосами.
«Все эти годы, пока мы служили ему. идя впереди него или следуя за ним, мы и думать не могли, что господин умрет такой позорной смертью. От него могла отвернуться удача, но это поистине страшная смерть».
Услыхав новость, Корэмоти вышел из себя. «Я в заме­шательстве, — сказал он. — Любой, кто боится меня, не посмел бы убить одного из моих людей таким способом. Раз убийца сделал это, значит, он ни на йоту не боится меня. Время и место очень неудобны для убийства. Даже в моих владениях было бы трудно сделать это, но убить одного из моих воинов в незнакомом месте — это неслыханная наглость».
«Давайте поразмыслим, — продолжал он. — Тароносукэ много лет назад убил одного человека. У его светлости губернатора есть маленький самурай, сын того, кто был убит. Наверняка он и совершил убийство».
Думая так, Корзмоти отправился к дому губернатора.
«Господин. — начал он, сев перед губернатором. — Прошлой ночью кто-то убил одного из моих сопровождающих.. Такое убийство моего воина во время путешествия — позор; для меня. Когда-то мы убили одного человека, который грубо попытался проехать верхом впереди нас. У вас, господин, слу­жит его сын. Я почти убежден, что это сделал он. Я хотел бы вызвать его и допросить».
«Без сомнения, убийство совершил он, — сказал губерна­тор. — Вчера я видел твоего человека в саду среди сопровождающих тебя. У меня болели бедра, я попросил маленько­го самурая помассировать их. Я спросил его, знает ли он того человека. Он сказал, что нет. И я сказал ему: «Этот человек убил твоего отца. Вот ты и увидел его лицо. Он, наверное, ничего не знает о тебе, и это плохо для него». Он опустил глаза, поднялся и вышел. Более я не видел его. Он никогда не оставляет меня, ждет меня днем и ночью. Так что если он не показывался с прошлого вечера, это действительно странно. К тому же, еще кое-что заставляет меня подозревать его: вчера он точил в кухне свой кинжал. Мне сказали об этом сегодня утром мои люди, высказывая свои подозрения. Ты говоришь, что хочешь вызвать и допросить его. Подразумеваешь ли ты, что если убийство действительно совершил он, ты хочешь казнить его? Я вызову его только после того, как узнаю о твоих намерениях. Я, Канэтада, недостойный человек, а ты умен. Но я твой отец. Предположим, что кто-то убил меня, а один из твоих людей убил его. И если потом люди начнут осуждать и ругать такого человека, ты думаешь, это хорошо? Разве Небесное дао не позволяет отомстить за смерть отца? Ты великий воин, и тот, кто осмелится убить меня, не будет знать покоя. Ты предлагаешь допросить человека, который лишь отомстил за отца, хотя он служит мне. Это значит, что ты даже не будешь соблюдать траур после моей смерти».
Капитала говорил все это громким голосом, встав на ноги. Корэмоти понял, что совершил ошибку. Он тоже поднялся на ноги, стараясь выразить почтение, насколько возмож­но. Он решил, что здесь уже поделать ничего нельзя, и отпра­вился обратно в Муцу. Его люди позаботились о теле Тароносукэ.
Три дня спустя появился тот, кто убил Тароносукэ, весь в черним. Он предстал перед губернатором в таком удручении и трепете, что и губернатор, и те, кто был подле него, не могли сдержать слез. После этого люди уважали и боялись его. Вскоре он заболел и умер. Губернатор очень горевал о нем. За отца редко мстят даже великие воины. Этот человек исполнил все сам, убив того, кого он решил убить, несмотря на то, что того охраняли воины. В этом поистине проявилась воля Небесного дао, и люди восхваляли его за такой поступок.


Татибана-но Норимицу: «Какое великолепное владение мечом».
В следующей истории из «Кондзяку моногатари сю» (т. 23, разд. 15) поединок на мечах описан столь ярко, что, кажется, повествователь предвосхитил таких японских режиссеров, как Куросава Акира и Окамото Кихати.
Человек, который сумел молниеносно зарубить трех напав­ших на него с мечами людей, — Татибана-но Норимицу (р. 965). Норимицу также известен тем, что поймал как-то грабителя. Это случилось, когда он служил домашним управляющим в доме Главного советника. Он также занимал посты офицера Левого крыла стражи Внешнего дворца, начальника импера­торской полиции, губернатора Тотоми и губернатора Ното, Тоса и Муцу.
Император Итидзё (980—1011) правил с 986 г. по 1011 г.

Бывший губернатор Муцу Татибана-но Норимицу был родом не из самурайского дома, но отличался сильным умом и был мудр и в интригах, и в стратегии. Он отличался огромной силой, приятной внешностью и взвешенностью, поэтому люди относились к нему с уважением.
В юности — это случилось в правление императора Итидзё — он служил камергером в дворцовой страже. Од­нажды он тихо покинул свою комнату, где должен был нести службу, чтобы встретиться с женщиной. Стояла глубокая ночь. Вооруженный только мечом, он пешком, в сопровождении пажа, вышел из ворот и пошел вниз по улице Омия. Проходя вдоль высокой изгороди, он почувствовал, что рядом кто-то есть, и его охватила тревога. Луна в девятый день восьмого месяца стояла почти над гребнем горы Ниси. Западный склон горы лежал во мраке, и он едва ли мог различить стоявших вокруг него людей.
Затем он услышал, как один из них сказал: «Эй, там! Остановитесь! Здесь знатные люди. Вы не можете пройти здесь».
Вот они, подумал Норнмицу, но у него и в мыслях не было повернуть назад. Он лишь ускорил шаг.
«Посмотрите-ка, он не обращает внимания», — прокричал кто-то и прыгнул по направлению к нему. Норимицу присел. Он не увидел лука, но разглядел блестящий меч. Вздохнув с облегчением, он побежал вперед, пригнувшись к земле. Когда преследователь догнал его, он резко сделал шаг в сторону. Тот не смог сразу же остановиться и пробежал чуть вперед. В эту минуту Норимицу бросился за ним, выхватил свой меч и нанес удар. Меч рассек голову преследователя надвое, и он упал замертво.
Хороший удар, подумал Норимипу. Потом кто-то зак­ричал: «Что с ним случилось?» И побежал по направлению к Норимицу. У Норимицу не было времени засунуть меч обратно в ножны, и он бросился прочь, держа меч в руке.
«А он хорош», — сказал новый преследователь. Этот бегал куда быстрее первого. Норимицу понял, что не сможет расправиться с ним так же, как с предыдущим, и, внезапно: изменив свой план, присел на корточки. Преследователь нале­тел на него и упал. Тут Норимицу вскочил и, прежде чем человек успел встать на ноги, рассек ему голову.
Вот так, подумал Норимицу. Но был еще один, который прокричал: «Он действительно хорош! Я не дам ему уйти!» И тоже бросился на него.
«На этот раз мне конец! Да помогут мне божества и Будда!»
Вознося молитвы, Норимипу выставил меч вперед, держа его обеими руками, как копье, и так резко повернулся навстречу преследователю, что их тела почти столкнулись. У преследова­теля также был меч, и он пытался ударить Норимицу с плеча. Но они оказались так близко, что ему не удалось рассечь даже одежду Норимицу. Меч же Норимицу, который тот держал как копье, пронзил тело преследователя. Когда же Норимицу выдернул меч, человек начал падать назад. И в этот момент Норимицу отсек по плечо его руку, держащую меч.
Норимицу отбежал на какое-то расстояние и прислушал­ся, не преследует ли его еще кто-нибудь. Но не было слышно ни звука. Он двинулся вперед, прошел через средние ворота и, остановившись у колонны, стал ждать своего пажа. Мальчик шел по улице Омия, громко плача. Норимицу позвал его, и тот подбежал к нему. Норимицу велел ему отправиться за новой одеждой, а потом приказал спрятать окровавленную одежду и никому ничего не говорить. Затем он тщательно вытер кровь с меча, облачился в новую одежду и, как ни в чем не бывало, вернулся в свою комнату и лег спать.
Всю ночь он страшно беспокоился о том, что могут узнать, кто совершил убийства. Наутро только и говорили:
«Троих молодцов нашли мертвыми на улице Омия, око­ло входа в императорскую кухню. Их зарубили рядом друг с другом».
«Какое великолепное владение мечом!»
 «Кто-то говорил поначалу, что эти люди передрались между собой. Но, посмотрев повнимательнее, он убедился, что каждый был убит одним единственным ударом».
«Может быть, их убили враги».
«Эти люди явно похожи на разбойников».
Даже некоторые знатные особы приглашали друг друга пойти посмотреть на убитых. Самого Норимицу также не­сколько раз просили пойти. Поначалу он не хотел делать этого, но потом решил, что если он не пойдет, то люди, быть может, начнут подозревать его. Наконец, с явной неохотой, он отпра­вился вместе со своими друзьями.
Все не смогли вместиться в повозку, поэтому Норими­цу пошел рядом. Когда повозка остановилась около убитых, тела все еще лежали нетронутыми. Рядом стоял человек лет тридцати с густой бородой. На нем была какая-то бесформенная одежда, плащ цвета индиго, протершийся от стирки, и такая же выношенная желтая рубаха. Его меч лежал в ножнах, украшенных щетиной кабана, а на ногах у него была обувь из оленьей шкуры. Он стоял, указывая пальцем на убитых, и что-то говорил.
Пока Норимицу гадал, кто бы это мог быть, подбежал слуга из тех, что сопровождали повозку, и доложил: «Господин, этот человек говорит, что он убил их, ибо они были его врага­ми».
Норимицу страшно обрадовался. Кто-то из воинов сказал с повозки: «Скажи этому человеку, пусть подойдет сюда. Мы хотим узнать все поподробнее».
Подошедший человек обладал удивительной внешностью: у него оказались высокие скулы, нижняя челюсть высту­пала, нос был плоским, а волосы — красного цвета. Глаза у него были налиты кровью, как будто он очень долго тер их. Держа меч за рукоять, он опустился на одно колено.
«Что случилось?» — спросил кто-то.
«Господин, около полуночи я шел здесь, направляясь по своим делам, как вдруг трое человек бросились на меня с криками: «Как ты смеешь проходить мимо нас!» Я подумал, что это разбойники, и зарубил их. Но когда взглянул на них: утром, я узнал в них тех, кого я искал все эти годы. Я, обрадовался, что, наконец, покончил со своими врагами, и наме­ревался огрубить им головы».
Говоря все это, он продолжал указывать пальцем и бес­покойно оглядываться по сторонам. А поскольку знатные люди продолжали задавать вопросы, человек еще более возбу­дился и лепетал что-то без умолку.
Норимииу развеселился. Что ж, подумал он, если он хочет взять это на себя, я ничего не имею против. И принял невин­ный вид.
Говорят, что он рассказал обо всем своим детям, когда был уже дряхлым стариком.
Норимииу в этом рассказе (как и в другом, где описывается, как он поймал грабителя) предстает мужчиной среди мужчин. Женщина пишет о нем несколько иначе.
Норимииу был близким другом Сэй Сенатом (даты жизни неизвестны), написавшей знаменитые «Макура-но соси», «За­писки у изголовья». Они действительно были настолько близки, что придворные подтрунивали над ними, называя Норимицу стар­шим братом, а Сэй Ссиагон — младшей сестрой. Наверное, по­этому госпожа Сэй оставила в своей книге впечатляющее описа­ние Норнмицу.
Рассказ никоим образом не связан с воинским искусством.
Когда я проводила дни в деревне, люди говорили, что придворные навещают меня. Но раз для моего отъезда не было особых причин, эти сплетни не должны были доставлять беспокойство кому-либо. Если кто-то приходит навестить меня, как я могу сказать, что меня нет дома, и озадачить человека? Даже те, с кем я не знакома близко, навещают меня.
Последний раз я покинула двор, не сказав никому, где я собираюсь быть. Об этом знали только господин Цунэфуса, Средний капитан стражи Внутреннего дворца, и господин На-римаса.
Как-то пришел офицер Левого крыла стражи Внешнего дворца, Норимицу. Он сказал: «Вчера господин советник*, Средний капитан приходил ко мне и спрашивал:
«Не может быть, чтобы вы не знали, где находится ваша сестра. Скажите же мне». Я продолжал утверждать, что не знаю, но как же настойчив он был.
«Странно, — продолжал он, — что вы не говорите то, что на самом деле знаете». Я едва не улыбнулся. Хуже того, в это; время там присутствовал и Средний капитан, который напус­тил на себя столь невинный вид, что я бы рассмеялся, если бы наши глаза встретились. Я уже не знал, что и придумать; поэтому схватил лежащие на столе водоросли и стал жевать их. Люди, должно быть, подумали, что это странно — есть между трапезами. Но это позволило мне не сказать им, где ты находишься. Все было бы бесполезно, если бы я не сдержался и улыбнулся. Более же всего меня смешит то, что он решил, будто я на самом деле не знаю, где ты».
«Пожалуйста, — сказала я, — не говори ему».
Прошло несколько дней.
Однажды поздно ночью кто-то постучался в ворота так, громко, что я подумала: каким бы ни было срочным дело, так: ломиться в ворота неразумно, тем более что дом рядом. Как бы то пи было, я послала слугу узнать, кто там. Это оказался кто-то иэ Такигути**. Он сказал, что принес письмо «от офи­цера Левого крыла стражи Внешнего дворца». Хотя все спали, я принесла лампу, чтобы прочесть письмо.
 «Завтра — последний день Священных чтений, — го­ворилось в письме. — Господин советник, Средний капитан, опять будет допытываться. Если он не отстанет от меня и будет спрашивать о тебе, я не смогу отвертеться снова. Я не сумею скрыть это. Должен ли я сказать ему правду? Что ты дума­ешь? Я сделаю так, как ты велишь».
Я не стала писать ответ, просто завернула маленький кусочек морской водоросли в бумагу и отослала его.
Какое-то время спустя он пришел и сказал: «Он не отставал от меня, так что целую ночь я был вынужден ездить с ним по тем местам, в которых, я заведомо знал, тебя нет. Он спрашивал так искренне, что мне было больно поступать так. Почему же ты не написала мне ответ, а вместо этого отправила какой-то завернутый в бумагу кусочек водоросли! Как можно заворачивать в бумагу что-нибудь подобное и посылать кому-либо. Ты перепутала? »
Я расстроилась, видя, что он не понимает, в чем дело. Не говоря ни слова, я написала на клочке бумаги, что лежал на чернильном камне:
Чтобы ты не указал,
где прячется «ныряльщик»***,
Я заставила тебя съесть
эту водоросль.
И подала ему. Но он воскликнул: «Так ты написала стихотворение! Я не буду читать его!» Он отбросил клочок бумаги в сторону и убежал.
Так, хотя мы много говорили друг с другом и заботились друг о друге, наши отношения стали несколько натянутыми. Потом он написал мне: «Даже если случится несчастье, не забывай, пожалуйста, что мы поклялись друг другу. Надеюсь, что люди по-прежнему будут считать меня твоим братом».
Он любил повторять: «Тот, кто любит меня, не должен писать мне стихов. Любого, кто сделает это, я буду считать своим врагом. Только если ты решишь, что между нами все кончено, напиши мне стихотворение».
Поэтому я послала ему стихи:
Наша дружба разрушилась,
как горы Имо и Сэ. Более ты не увидишь реки Есино****.
Наверное, он так и не прочитал их. Он даже не ответил. мне.
Вскоре он получил пятый ранг и был назначен губернатором Тотомм. Так, на плохой ноте, закончились наши отноше­ния.
Норимицу, хотя и не любил тех. кто пишет стихи, чтобы выразить свои чувства и мысли, сам, тем не менее, назван в офи­циальных летописях поэтом, ибо одно его стихотворение было включено в пятую императорскую антологию «Кшгьёсю» (№ 371). Стихотворение предваряется заглавием, в котором говорится, что оно было составлено у заставы Осака по пути в Муцу и отправ­лено обратно в Киото. Норимнцу был назначен губернатором Муцу в 1006 г., четыре года спустя после назначения в Тотоми, поэтому можно с уверенностью сказать, что оно не было адресовано госпоже Сэй.
Я думал, что спешу на восток один,
Но цветы сливы над изгородью
опередили меня.
 
(*) Господин советник — Фудэниара-мо Таланобу (967—1035). получивший этот пост в четвертом месяце 996 г.
 (**) Апартаменты дворцовой стражи
(***) «Ныряльщик» — «тел. кто временно скрылся из вида», намек на саму себя.
(****) Река Есино протекает между горами Имо к Сэ. Намек на то, что дружба между Сэ» и Норимицу закончилась, подобно тому, как река Есиино оказалась перекрыта горными обвалами.

  
Минамото-но Райко: Бдительный и твёрдый
В старые времена Минамото-но Райко (которого также называли Ернмицу: 948—1021) приводили в пример японским детям как образцового воина, который, командуя четырьмя саму­раями, победил на горе Оэ чудовище по имени Сютэндодзи, «пья­ница». Говорили, что так звали шайку разбойников. Если это правда, то в обязанности Райко, занимавшего пост губернатора в нескольких провинциях, безусловно входило подавление подоб­ных «элементов».
Четверо храбрецов, которых называли причудливым именем ситэн-но, «четверо стражей», это: Ватанабэ-но Цуна (953 —1024), Саката-но Кинтоки (даты жизни неизвестны), Усуи Садамицу (955-1021) и Урабэ-но Суатакэ (950-1022). О Суэтакэ рас­сказывается и в других историях, некоторые из которых включе­ны в данную книгу.
Известно, что за годы губернаторства Райко скопил значи­тельное состояние. Так, в 988 г., когда Фудзипара-но Канэиз (929—990), бывший о то время регентом, в честь своего шестиде­сятилетия устроил пир, Райко подарил гостям 30 лошадей. А в 1018 г., когда канцлер Фудзивара-но Митннага (966—1027) построил новый дворец, Райко предоставил всю мебель. Он так же стал одним из немногих представителей военного сословия,, которых в тот ранний период допускали ко внутреннему двору.
Возможно, что именно благодаря связям при дворе рэнга Райко была включена в императорскую антологию. Лишь еди­ницы из воинов удостаивались тогда такой чести. Стихотворение, написанное вместе с женой, вошло в пятую императорскую анто­логию «Кшгьссю». В заглавии описываются обстоятельства, при которых они было создано:
Когда Минамото-но Райко прибыл к месту службы в качестве губернатора Гадзимл, он увидел, что перед его домом протекает река Кэта. Однажды он заметил лодку, спускающуюся вниз но течению, и спросил о ней слугу, талько что открывшего окно. Слуга ответил, что это собирают растение, которое называется тадэ. И тогда Райко произнес:

Лодка, собирающая тадэ, проплывает мимо.
Его жена продолжила:
Я думала, это кто-то быстро гребет пред рассветом*.

Следующий рассказ взят из «Кокон темой дзю» («Собрание записанного и услышанного в старые и новые времена», разд. 335).
Возвращаясь как-то холодной ночью, Райко увидел, что находится рядом с домом Ёринобу. Тогда он отправил Кии-токи с посланием: «Мне случилось проходить мимо. Стужа просто ужасная. Не найдется ли у вас доброго вина?»
В это время Еринобу как раз пил вино, и потому очень обрадовался и сказал Кинтоки: «Скажки своему господину о том, что видишь здесь. Мы очень рады его просьбе. Пусть он окажет нам честь и присоединится к нам». Райко тут же вошел.
Пока они обменивались чашками с сакэ, Райко взглянул в сторону конюшен и увидел парня, связанного веревкой. Он изумился и спросил Еринобу: «Кого это вы там связали?»
«Кидомару»**, — ответил тот.
Райко встревожился. «Если это правда Кидомару, то почему вы его связали таким образом? Если он совершил преступление, я бы не относился к нему так беспечно». Еринобу согласился, что Райко прав. Он подозвал одного из своих воинов и приказал связать Кидомару покрепче и приковать цепями, дабы тот не убежал.
Услыхав слова Райко, Кидомару разозлился и сказал себе: «Будь он проклят. Что бы ни случилось, я отомщу ему прежде, чем кончится ночь».
Выпив несколько бутылей, Райко и Еримобу опьянели и отправились спать. Когда все затихло, Кидомару, обладавший большой силой, порвал веревки и цепь и сбежал. Затем через окошко во фронтоне крыши он пробрался в то место, что над потолком комнаты, в которой спал Райко***. Он решил сло­мать потолок и упасть прямо на Райко, чтобы сразиться с ним.
Однако Райко был не прост. Он почувствовал, что заду­мал Кидомару, и решил, что позволить ему спрыгнуть на себя будет слишком опасно. Затем он сказал: «Кто-то побольше ласки, но поменьше куницы шумит наверху».
Потом он громко позвал: «Есть там кто-нибудь?»
Цуна откликнулся и вошел.
Райко сказал: «Мы хотели к завтрашнему дню добраться до Курама. Сейчас еще ночь, но я хочу отправиться прямо сейчас. Перелай это всем».
Цуна ответил: «Господин, все готовы!»
Услышав это, Кидомару понял, что не сможет расправить­ся с Райко здесь и сейчас. Он думал, что Райко пьян и крепко спит. Любая неподготовленная попытка обернется бедой не для Райко, но для него самого. Поэтому он решил попытаться напасть еще раз, на следующий день, на пути к Курама. Раз­мышляя так, он выбрался из-под крыши.
Добравшись до поля, через которое шла дорога к горе Курама, Кидомару огляделся, но не смог найти подходящего места, чтобы спрятаться. Тогда он выбрал самого большого буйвола из тех, что паслись неподалеку, убил его и перетащил к дороге. Он вспорол буйволу брюхо, выпотрошил его, спряталсявнутрь и стал ждать.
Вскоре появился Райко. Он был облачен в белую охот­ничью одежду и играл мечом. Его сопровождали четверо воинов: Цуна, Кинтоки, Садамицу и Суэтакэ. Райко остановил: лошадь и сказал: «Забавное поле. И сколько здесь скота. Поохотимся-ка на буйвола».
Все четверо с радостью бросились вперед, соревнуясь друг с другом и стреляя в животных стрелами хикимэ. Это было достойное зрелище. И вдруг Цуна достал настоящую, острую стрелу и выстрелил в мертвого буйвола.
Пока все в изумлении глядели на него, брюхо мертвого буйвола зашевелилось. Из него выскочил здоровенный парень с обнаженным мечом и бросился на Райко. Это был Кндомару! Из его тела торчала стрела, но он, казалось, не замечал ее. Он мчался к своему врагу. Но Райко ничуть не утратил присутствия духа. Он вытащил свой меч и одним ударом отсек Кидомару голову.
Однако Кидомару не упал и сумел даже ударить мечом по седельной луке Райко. Его голова отлетела и ударилась об украшение упряжи. До самого конца он оставался храбрым и бесстрашным.
 
(*) Игра глав: ннраро означает и «китайское весло», и «горький». Стебли тадэ выделяют сок, горький на вкус. Жена Ранки была матерью известной поэтес­сы Сагами.
(**) «Бесенок» - так можно перевести это имя.
(***) В традиционных японских ломах, в отличие от европейских н американских,,, пространство между потолком комнат и крышей обычно не используется.

  
Стражи и повозка. Забавная история
с описанием происхождения ханива
Лошадь была незаменимой для японского воина с самых древних времен. Об этом свидетельствуют фигуры ханива, кото­рых в гигантских усыпальницах древних императоров и знатных людей найдено огромное множество. Некоторые фигуры изображают коней в боевом снаряжении. Существует теория, что в Япо­нию в IV—V вв, вторглись из Сибири тунгусские племена кочев­ников. Это занимательное предположение сделал историк Эга.ми Намио в тот короткий период после 2-й мировой войны, когда, по выражению другого историка, Иноуэ Мицусада, пьянящее чув­ство освобождения от гнета милитаристов и дзингонстов пере­полняло всю нацию. Однако эта концепция не нашла большого числа сторонников.
Но в Японии не было того, о чем в первую очередь подумает любой, рисующий в своем воображении образы древнегреческих персонажей, таких как Ахилл или Гектор, или кого-либо из более реальных героев Древнего Китая — воинов, основателей нации и государства. Речь идет о колеснице. Вот почему трос из «четверых стражей» Минамото-но Райко оказались в такой неподобающей воину растерянности, о чем говорится в следующем эпизоде из «Кондэяку мопогатари сю» (т. 28, разд. 21).
События разворачиваются на следующий день после празд­ника Камо в четвертом месяце, когда жрица святынь Камо в сопровождении императорского посланника возвращается в свое обиталище в Мурасакино. Праздничная процессия была, пожа­луй, самой пышной в те дни и привлекала огромные толпы людей, в том числе и знатную аристократию. Этот праздник, ныне на­зывающийся Лон Мацури. отмечается 15 мая в Японии и сегодня и считается одним из трех главных празднеств.
История, как и приводившийся выше рассказ о Саканоуэ-но Харудзуми, свидетельствует, насколько значительным было в то время подчинение самураев аристократии. Воинов же из восточ­ных земель считали, как наших трех героев, деревенщиной, объяс­няющейся на трудно воспринимаемом местном наречий.
У губернатора Сэтцу Минамото-но Райко было три ве­ликих воина: Тайра-но Хидэмити, Гайра [Ура6э]-но Суэтакэ и Саката-но Кинтоки. Все они отличались примечательной внешностью и ловкостью рук. Они были умны и мудры в замыслах и интригах. Ничто не могло опорочить их. Они совершили множество военных подвигов па востоке, и люди боялись их. Сам губернатор Сзтцу относился к ним с большим почтением и держал на особом положении.
Однажды, на следующий день после праздника Камо, трое воинов обсуждали, как бы им посмотреть на шествие. «Все мы можем ехать в Мурасакино на лошадях, но это же будет слишком вызывающе, — согласились они. — С другой стороны, мы не можем отправиться туда пешком, пы­таясь скрыть наши лица. Мы жаждем увидеть шествие, но не знаем, что делать».
«А что если взять повозку у нашего знакомого мона­ха?» — предложил один из них. «Тогда мы сможем смотреть на представление с повозки».
«Нам запрещено ездить па повозке — сказал другой. — Если стражники знати узнают нас, они вышвырнут нас и по­бьют. Они даже могут убить нас».
«А что, если мы опустим занавески, как если бы мы были' женщинами?» — предложил третий
«Вот это здорово», — разом вскричали все трое.
Они сразу же взяли повозку у друга монаха, опустили шторки, облачились в таинственные, приличествующие правилам одежды цвета индиго и забрались внутрь. Они спрятали обувь и не высовывали из повозки рукава, поэтому экипаж выглядел почти таким, в каком ездят женщины.
Повозка двинулась в сторону Мурасакино. Все трое ни­когда прежде не ездили таким образом: их кидало и бросало во все стороны, как если бы их заперли в коробку с крышкой и трясли что есть силы. Они падали друг на друга, ударяясь головами о борта, они то оказывались щекой к щеке друг с другом, то падали на спину. В конце концов они так устали, что уселись на днище повозки. Это было невыносимо, По дороге они лишились всех сил. Подножки повозки были залиты их рвотой. В отчаянии они сбросили с себя головные уборы.
Вол оказался очень хорошим и, несмотря ни на что, упор­но тащил повозку вперед. Несчастные воины только кричали на своем ужасном наречии: «Не так быстро, не так быстро!» Услышав это, люди, ехавшие в экипажах рядом с ними, и их слуги, шедшие позади, были весьма озадачены.
«Что за люди едут в этой женской повозке? Они же кричат как простофили с востока, разве не так?» — говорили они друг другу. «Может быть, это чьи-то дочери едут «осмот­реть на шествие?»
Однако раздававшиеся громкие голоса, без сомнений, при­надлежали мужчинам, что озадачивало людей еще больше.
Наконец добрались до Мурасакино, остановили повозку и распрягли вола. Их повозка доехала до места в числе первых, так что у них оставалось еще много времени. Но воинов, казалось, поразила морская болезнь, чувствовали они себя ужасно. Перед глазами все плыло. Они так ослабели, что тут же заснули.
Процессия прошла мимо, но они спали как убитые и пропустили ее. Они зашевелились только тогда, когда все закончилось и люди стали шуметь, запрягая в свои повозки волов. Все еще чувствуя себя больными и поняв, что они проспали процессию, воины стали злыми и сердитыми.
«Если мы отправимся на повозке обратно, то точно не выдержим, — сказали они. — Никто из нас не боится бро­ситься на лошади в тысячную толпу врагов, это для нас обычное дело. Но полагаться па милость презренного и сопливого мальчишки, погоняющего вола, и позорить себя — это уж слишком. Если мы поедем на этой повозке, то вряд ли доберёмся обратно живыми. Лучше подождем немного и отпра­вимся обратно пешком, когда никого не будет».
Решив так, они вышли из повозки только когда все уже разъехались. Отослав повозку обратно, они надели обувь, над­винули на лоб головные уборы и, прикрывая лица веерами, возвратились в дом губернатора Сэтцу в Итидзё.
Позже Суэтакэ сказал: «Мы, несомненно, храбрые воины. Но сражаться с повозкой бессмысленно. После этого ужасного путешествия мы впредь даже не приближались к: ней»

Здесь также стоит привести рассказ о происхождении ханипа. Как свидетельствует фрагмент «Нихон секи» («История Японии»), приведенный ниже, эти глиняные фигуры, наивной красо­той которых так восхищался Пикассо, появились в правление одиннадцатого императора Суйнина, когда при похоронах знат­ных особ их стали класть в усыпальницы, отказавшись от человеческих жертвоприношений.
Однако описания погребения вместе с покойником живых людей, встречающиеся в «Кодаики» («Записи о деяниях древности») и «Нихон секи», порой противоречат Друг другу. В «Код-зики» говорится, что человеческие жертвоприношения вошли в практику после смерти принца Ямато Хнко — того самого, чьи похороны, сопровождавшиеся погребением людей, побудили, со­гласно «Нихон секи», Суйнииа покончить с варварским обычаем. Согласно «Нихон секи», Суйнин называет этот обычай «древним обрядом». Отыскать истину почти невозможно, ибо древних ис­точников, повествующих о данном периоде, очень мало. В любом случае, если Суйнин принял такое решение, оно достойно восхи­щения.
Зимой двадцать восьмого года [правления Суйнина] в пятый день десятого месяца умер принц Ямато Хико, брат матери императора.
Во второй день одиннадцатого месяца принц Ямато Хико был погребен в Цукисака, Муса. Его близких слуг поставили вдоль края могилы и похоронили вместе с ним. Они не уми­рали несколько дней, кричали и стонали. Когда же они наконец умерли, их трупы начали гнить и разлагаться. Собаки и вороны пожирали их. Император, слыша крики и стоны, счел их невыносимыми. Он сказал своим сановникам:
«Заставлять людей следовать в смерти за господином только потому, что он любил их при жизни, — ужасно. Да, это древний обычай, но мы не должны следовать ему, если он плох.
Обсудите между собой, как нам прервать этот ритуал...»
Осенью тридцать второго года, шестого числа седьмого месяца умерла принцесса Хибасу, одна из его жен. День ее похорон был отодвинут. Император сказал своим сановникам: «Я говорил, что жестоко заставлять живых людей следовать умершим. Что нам надлежит сделать в этот раз, когда близятся похороны?»
«Погребать живых людей в усыпальнице члена императорской семьи не мудро, — сказал Номи-но Сукунэ. — Если мы поступим так, как мы расскажем о нем последующим поколениям? С нашего позволения, я придумаю что-нибудь и доложу».
Он отправил посланника и вызвал сто гончаров из про­винции Идзумо. Он лично следил за тем, как они получали глину и лепили из нее людей, лошадей и прочее. Затем он принес эти фигуры императору и сказал: «Отныне вместо живых людей в усыпальницу будут опускаться такие глиняные фигуры. Пусть это станет законом для последующих поколений».
Император был очень доволен. Он сказал Номи-но Сукунэ: «Ваше решение полностью соответствует моим жела­ниям».
Так в усыпальницу принцессы Хибасу впервые были опущены глиняные фигуры... Затем вышел императорский эдикт, гласивший: «Отныне следует делать глиняные фигуры и не вредить людям».


Минамото-но Ёринобу: «Пусть Ваш ребёнок умрёт!»
Каждый, кто смотрел фильм Куросава Акира «Семь саму­раев», легко вспомнит эпизод: самурай противостоит разбойнику, взявшему в заложники крестьянского ребенка.
Сцена начинается с того момента, как самурай готовится побрить голову. Служитель выбривает тонзуру, потом воин наде­вает его одежду. Затем ему приносят два рисовых шарика, о кото­рых он просил. Безоружный, неся в руках рисовые шарики, он приближается к сараю, в котором прячется разбойник, угрожаю­щий убить истошно плачущего ребенка. Воин объявляет, что он священник, хочет лишь, чтобы разбойник и ребенок поели. Затем он бросает рисовые шарики в амбар, один за одним. Бросив вто­рой шарик, он врывается в сарай. Несколько мгновений спустя на сарая выползает разбойник. Явно смертельно раненый, он мед­ленно опускается на землю. Воин становится вожаком семи са­мураев, защищающих деревню от грабителей.
В своей книге «Меч и сознание» я говорил, что поставленная в фильме Куросава сцена основывается на одной из леген­дарных историй о фехтовальщике Камиидзуми Хидэцуна (1508— 1588). Теперь я должен внести поправку и уточнить, что история Хидэцуна могла произойти от одного из двух рассказов о Мина-мото-но Ерипобу (968—1048), включенных в «Кондзяку монога-тари сю» (т. 25, разд. 11).
В те дни, когда, по словам знаменитого разбойника Исикагаа Гоэмопа (1558 — 1594), грабителей и воров было «много, как песчинок на берегу моря», случаи взятия в заложники детей загнанным в угол бандитом происходили очень часто. Историй, расска­зывающих о спасении таких детей, также немало. Мы отметим здесь только то, что в каждом из трех описанных случаев расстав­лены несколько различные акценты. В версии Куросаиа выде­ляется умение уловить ситуацию и действовать быстро и решительно; в легенде о Хидэцуна — спокойствие духа, позволяющее искушенному воину без оружия противостоять размахивающему ме­чом разбойнику; в истории Ерннобу — необходимое для воина качество поступать согласно своим побуждениям.
Еринобу был великолепным воином, занимал губернаторс­кие посты в нескольких провинциях и стал Командующим Обо­роной Запада. Что касается народной молвы и легенд, то тут, пожалуй, его превосходит один из его братьев, Райко. возможно, благодаря множеству увлекательных рассказов о четырех самура­ях, служивших последнему. Тем не менее, в приведенном ниже необычно реалистическом повествовании о спасении ребенка Еринобу предстает достойным восхищения чеховском, исполнен­ным невозмутимости, здравого смысла и сострадания. Случай произошел не позднее 999 г.

В то время, когда нынешний губернатор Кавати Мина-мото-но Ершгобу занимал пост правителя провинции Кодзукя, жил человек по имени Фудзивара-но Тнкатака, офицер Пра­вого крыла стражи Внешнего дворца, сын няни Еринобу. Он был таким же великолепным воином, как и сам Еринобу.
Однажды Тикатака поймал забравшегося в дом грабите­ли и оставил его с охранником. Каким-то образом грабителю удалось освободиться от оков. Он попытался бежать, но не смог выбраться из дома. Тогда он взял в заложники сына Тикатака, милого мальчугана четырех-пяти лет, бегавшего по двору. Раз­бойник утащил мальчика во внутренний амбар и, держа его за ногу, приставил к его животу меч и угрожал убить.
В это время Тикатака был па приеме у губернатора. Когда прибежали и сказали, что разбойник взял и заложники его сына, он, испуганный и рыдающий, бросился к себе. Когда же он увидел, что разбойник держит меч у живота его сына, у него потемнело в глазах. Он не знал, что делать. Он хотел ворваться внутрь и освободить сына, но разбойник держал перед ребенком большой сверкающий меч и кричал: «Не подходить! Если кто-нибудь подойдет ко мне, я убью его!» «Если он убьет моего сына, — подумал Тикатака, — то, что проку разрезать потом этого негодяя на тысячу кусочков». Поэтому он приказал сво­им воинам не подходить к разбойнику, а только наблюдать за ним издали, и, бросив на ходу, что доложит губернатору, умчался.
Губернаторская управа была рядом. Губернатор, увидев несущегося возбужденного Тикатака, тут же спросил: "Что случилось?»
«Мой сын, мой единственный сын взят в заложники разбойником», — в слезах прокричал Тикатака.
«Я понимаю ваши чувства, — с улыбкой сказал губер­натор — Но стоит ли так кричать? Подумают, что в вас вселился демон. Не кажется ли нам, что вам не подобает орать, подобно младенцу? Пусть, если будет угодно Небу, ваш сын погибнет, только так относясь к этому, можно назвать себя воином. Если бы вы беспокоились о себе, жене и ребенке, то ничего бы не достигли. Быть бесстрашным — значит не беспокоиться ни о себе, ни о жене, ни о ребенке».
«Я сказал то, что должен был сказать. Теперь позвольте мне пойти с вами и посмотреть, как нам быть», — продолжил губернатор. Затем он взял свой меч и направился к дому Тикатака.
Когда Ерииобу подошёл к входу во внутренний амбар, разбойник увидел, что явился сам губернатор. Он не кричал, как на Тнкатака, но лишь опустил глаза и еще сильнее прижал меч к телу ребенка, готовый пронзить его, если кто-нибудь приблизится. Ребенок же громко плакал охрипшим голосом.
Губернатор сказал: «Эй, разбойник! Говори прямо, ты взял ребенка в заложники потому, что хочешь остаться в живых, или потому, что намереваешься его убить?»
Разбойник ответил тихим голосом, который едва можно было услышать: «С какой стати мне убивать мальчика, госпо­дин? Я не хоту расставаться с жизнью, я хочу жить. Поэтому я и взял его в заложники, вот и все».
«Понятно, — сказал губернатор. — Если так, то бросай свой меч. Я, Еринобу, приказываю тебе, и у тебя нет выбора. Ты же не думаешь, что я позволю тебе убить мальчика? Ты, должно быть, слышал обо мне, каков я есть. Поэтому немед­ленно бросай меч, эй, слышишь?»
Разбойник молчал какое-то время, а потом сказал: «Благодарю вас, господин. Я не могу не выполнить то, что вы мне говорите. Я бросаю меч». С этими словами он отбросил меч в дальний угол, поднял малыша на ноги и отпустил.
Губернатор отступил назад, подозвал воинов и сказал: «При­ведите этого человека сюда». Воины схватили разбойника за шиворот, выволокли его во двор и посадили на землю. Тикатака хотел разорвать его на части, но губернатор произнес: «Этот человек заслуживает восхищения за то, что отпустил заложника. Он так беден, что вынужден был забраться в ваш дом. Потом, чтобы остаться в живых, он взял в заложники вашего сына. В нем нет ничего ненавистного. Кроме того, когда я сказал ему отпустить мальчика, он выполнил мое повеление и дал ему уйти. Он понимает ход вещей. Немедленно освободите его».
Затем губернатор сказал разбойнику: «Скажи нам, что ты хочешь». Но разбойник рыдал и рыдал, не в силах вымолвить ни слова.
Губернатор сказал: «Дайте ему поесть. Он совершил дурной поступок, поэтому его могут убить. Ступайте в конюшню, выберите крепкого коня, бросьте на него дешевое седло и приве­дите сюда».
Он также послал людей принести простой лук и колчан.
Когда все было приготовлено, губернатор приказал разбойнику одеть за спину колчан и сесть на лошадь. Затем он положил в сумку десятидневный запас сухого риса, обернул сумку тканью и привязал к поясу разбойника. Сделав это, он сказал разбойнику: «А теперь уезжай! Скачи прочь!» Разбойник ускакал, следуя его приказу.
Устрашенный словами Еринобу, разбойник отпустил за­ложника. Размышляя об этом, сможешь понять величие воина Еринобу.
Мальчик, который был взят в заложники, стал монахом в монастыре на горе Митакэ. Он получил священный сан атярья и принял имя Мёсю.

В 1046 г., за два года до смерти. Еринобу поместил в святилище Хатимана в Ивасимндзу свиток с молитвами, в которых были отражены генеалогия и военные достижения его семьи. Годом ранее его сын Ериеси совершил в этом же святилище уже уходящий в прошлое ритуал в честь своего сына Есииэ и дал ему имя Хатиман Таро. Впоследствии современники будут восхи­щаться Хатиман Гаро Есииэ как величайшим воином. Свиток с молитвами Еринобу сделал поклонение клана Минамото в святилище Хатимана официальным. Отныне божество Хатиман превратилось в защитника клана.
Ёрннобу рассказывает в молитвах о своих военных подвигах в пышном китайском стиле:

Недавно, в четвертый год эры Мандю императора Гои-тидзе [1027], Тайра-но Тадацунэ. жадная крыса из Кадзуса, распустил свои щупальца по восточной столице, устранил губернатора Бандо, распространил свое порочное влияние, на­мереваясь напасть на данников императора, и воспротивился установлениям императорского двора. Он распоряжался го­сударственным имуществом как своим собственным и воро­вал собранные налоги. Он пренебрегал императорскими эдик­тами и противился императорским посланникам, так что правящий дом часто посылал свои лучшие войска, дабы усми­рить его. Тем не менее, ему удавалось избежать поимки, созда­вая неприступные крепости. Стоя у самого императорского дворца, он ждал случая захватить двор, когда я, ваш ничтожный слуга, наконец удостоился чести быть назначенным губернатором Кан но втором году эры Тсгэн (1029), и выступил в поход для покорения восточных земель. Не набирая в армию местное населенно, не расходуя выделенных средств, не уда­ряя в барабаны, не потрясая флагами, не натягивая луков, не выпуская стрел, не прячась в засаде и не атакуя, я захватил жестокого бандита, даже не шелохнувшись.

Это описание в значительной степени соответствует действи­тельности. Весть о восстании Тайра-ни Гадаиунз в Kaитo (другое название — Бандо) достигла двора в шестом месяце 1028 г. Собрался совет, чтобы назначить командующего карательной экс­педицией. Еринобу получил прекрасные рекомендации, но, в конце концов, выбрали двух других полководцев, один из них был извес­тен своей военной доблестью. Однако им не удалось одолеть Тадацунэ, н один из них был смещен со своего поста в конце 1029 г.
Весной 1030 г. Тадацунэ напал на ставку губернатора Ава, и губернатор бежал. Двор назначил преемника, но он был занят соб­ственными делами и не пожелал принять новый пост.
Разграбление земель восставшими и правительственными войсками продолжалось. Наконец, в девятом месяце 1030 г. двор отозвал последнего командующего и назначил па его место Еринобу. Еринобу, годом раньше ставший губернатором Каи. нахо­дился в Киото и по каким-то причинам медлил с отъездом на восток. Когда же весной 1031 г. он все-таки прибыл к месту службы, произошла любопытная вещь: печально известный мя­тежник Тадацукэ быстро сдался. Месяц спустя Тадацунэ забо­лел и шестого числа шестого месяца умер по пути в Киото.
Почему Тадацукэ так быстро сдался? Быть может, одна из причин — его особое отношение к Еринобу, о котором рассказы­вается в следующем эпизоде из «Кондэяку моногатарн сю» (т. 25, разд. 9). Если он действительно имел место, то это произошло не позднее 1012 г.
 
Когда Еринобу стал губернатором Хнтати и находился там, в провинции Симофуса жил самурай но имени Тайра-но Гадацунэ. Он имел огромное влияние и бродил по Кадзуса и: Симофуса, не платя налогов и не подчиняясь властям. Порой он даже не обращал внимания на приказы губернатора Хитати. Губернатор был оскорблен и горел желанием отправиться в Снмофуса и напасть на Тадацунэ.
В той же провинции находился человек по имени Тайра-мо Корэмото, офицер Левого крыла стражи Внешнего дворца. Услышав о намерениях губернатора, он сказал ему: «Тадацунэ очень влиятелен. К тому же он обитает в тех местах, куда людям; трудно добраться. Поэтому напасть на него с немногочислен­ным войском невозможно. Если вы хотите перейти границу и отправиться в его логово, возьмите побольше воинов».
Услышав это, губернатор сказал: «Может быть, все так и есть, но я не могу оставить это». Вскоре он выступил и напра­вился в Симофуса. Корэмото собрал 3000 воинов и пошел, чтобы встретиться с ним у святилища Касима.
На морском пляже, белом и широком, длиной почти в. 2000 ярдов, луки воинов блестели в лучах восходящего сол­нца. Губернатор прибыл один со своими воинами и войсками своей провинции. Всего их было около 2000. Воины стояли вдоль берега к западу от Касима. Они не были похожи на людей: можно было видеть лишь луки, сверкающие, как облака. «В легендах мы слышали о таком, но никогда не видели столько воинов», — говорили очевидцы.
Устье реки Кину было подобно океану. Касима находи­лась прямо напротив, на другом берегу реки перед Катори, но лица людей на другом берегу невозможно было различить. Главная крепость Тадацунэ располагалась далеко и бухте.
Чтобы добраться до нее по берегу бухты, нужно было идти семь дней. Если же плыть по воде, можно было добраться за один день. Тадацунз отошел и спрятал все лодки.
Возможности перебраться через реку не было, и некото­рые из стоявших на берегу воинов спрашивали, не следует ли им идти в обход по берегу бухты. В этот момент губернатор вызвал человека по имени Онакатоми-но Нарихира, посадил его в маленькую лодку и отправил к Тадацунэ. Слова его были такими: «Если он не собирается сражаться, возвращайся назад как можно быстрее. Если он решил биться, и ты не сможешь вернуться, пусти лодку по течению. Увидев ее, мы начнем переправляться через реку».
Получив указания, Нарихира отправился в путь на ма­ленькой лодке. В это время Корэмото слез с коня и взял лошадь губернатора под уздцы. Увидев это, еще несколько воинов спешились.
Нарихира пустил лодку по течению. Тадацунэ сказал в ответ: «Господин губернатор — великий человек. Я был бы рад покориться ему. Но Корэмото — враг моей семьи. Пока он с ним, как я могу стать перед губернатором на колени?» Затем добавил: «Без единой лодки как может хоть один чело­век добраться сюда?»
Увидев спускающуюся по течению лодку, губернатор ска­зал окружавшим его воинам: «Если мы пойдем кругом по берегу бухты, минет несколько дней. Вот почему он не убегает. Другой же путь, думает он, недоступен. Если бы смогли напасть на него сегодня, этот негодяй был бы очень удивлен. Но он спрятал все лодки. Что, вы думаете, нам надлежит делать?»
Воины сказали: «Другого выхода нет, господин. Придется идти вкруговую».
«Что ж, — сказал губернатор, — я в Бандо в первый раз. Поэтому я плохо знаю местность. Но в моей семье из поколения в поколение передаются сведения об этом море: «В нем есть отмель, подводная банка, идущая к противоположному берегу. Она десять футов шириной и глубиной по брюхо лошади». Я думаю, что дорога должна начинаться где-то здесь. Среди вас должен быть кто-то, кто знает ее. Он пойдет первым. Я последую за ним».
Сказав это, он двинулся вперед и начал заходить в воду. В этот момент воин по имени Маками-но Такафуми вскричал:
«Господин, я ходил здесь .много раз. Позвольте мне пойти впереди вас!»
Такафуми дал своему слуге пучок тростника и, приказав ему поминутно хлестать по крестцу лошади, пошел вброд через бухту. За ним последовали и другие воины. Когда несколько сотен воинов вошло в воду, это сделал и губернатор. Как оказалось, среди множества людей только трое знали брод. Остальные же даже не слышали о нем.
Губернатор первый раз в этой местности, думали они. Как же он может знать то, о чем мы даже не слышали? Несомнен­но, он — воин, превосходящий всех остальных! Их страх перед ним усилился еще больше.
Пока Еринобу со своими воинами переходил залив. Тадацунэ был спокоен и расслаблен. Он пойдет по берегу бухты, чтобы напасть на меня, думал он. Раз я спрятал все лодки, он не сможет перебраться.
Кроме того, размышлял Тадауунэ, он не может знать о дороге по отмели. Только я знаю о ней. Пока он будет идти несколько дней по берегу, я успею скрыться. И он не сможет напасть на меня. Решив так, он дал своим людям отдохнуть.
И тут порвался человек, работавший около дома, и закри­чал: «Правитель Хитати нашел отмель и уже переходит ее со своими воинами! Что нам делать, господин?»
Он произнес это дрожащим голосом и просто трясся от страха. Все получалось отнюдь не так, как ожидал Тадапунэ..
«На меня напали! Вот как!» — сказал он. «Я пошлю ему письмо, что сдаюсь». Он тут же наколол на один конец палки для писем семейные свитки* и отправил их имеете с письмом,. в котором просил прощения, со слугой на маленькой лодке .
Губернатор, когда лодка приблизилась к нему, взял семейные свитки и сказал: «Раз он послал мне спои семейные свитки и письмо с извинениями, нам нет необходимости нападать на него и убивать. Возвращаемся назад».
Сказав, он повернул свою лошадь обратно. За ним последовали его люди.
После этого случая люди стали считать его несравнен­ным воином и бояться еще больше, чем прежде.
 
(*) Отдать семейные свитки, мёбу. считалось залогом верности